Айвовое варенье

Все были сыты по горло, но щедро заставленный стол, казалось, не пустел. И лишь от самых лакомых блюд, в свете заходящего солнца, стыли и искрились на узорчатой посуде бесформенные остатки пищи: холодец, куски заливной рыбы, буженина, сельдь под одеялом; единственный, гусь в яблоках, был съеден дочиста, и плоское блюдо из-под него было завалено по краям влажными косточками

Хозяйка дачи Евгения Ивановна засуетилась у большого сверкающего самовара. Вскидывая милые участливые глаза на гостей, она разливала чай в голубые чашки и рачительно передавала их вкруг стола.

— Я люблю кофе, — молодой человек в крупных очках отпил и причмокнул узкими губами. – А вот доберусь до чая и думаю: «Да, мудрый народ китайцы».

— Владислав, — отозвалась Евгения Ивановна, — почему вы не берете варенье?

— Спасибо, Евгения Ивановна, — ответил он, старательно кивая головой. — Я предпочитаю чистый чай … чай — так чай.

— Это же айва!

— Настоящий ценитель чая пьет его даже без сахара.

— Не обижайте мою старшенькую, — сказала она с наигранной угрозой. — Это ее первое успешное начинание в кулинарии.

— Раз так — сдаюсь! – он поднял руку вверх, а другой потянулся с розеткой за вареньем.

Разрезанный плод айвы светился словно лакированный.

Это дало повод для новой темы разговора: каждый из гостей торопился высказать что-то свое и на этот счет. И только Евгении Ивановне внимали, не перебивая: еще не угасший талант известной в прошлом актрисы позволял ей держать слушателей в покорном внимании.

Причину ее ухода из театра никто не знал, судачили разное. Но старые друзья догадывались, что произошло это не без нажима ее мужа Алексея Алексеевича, одного из ведущих архитекторов города — он неоднократно повторял: «Жена – это мать и хозяйка, а не гастролерша». Сама Евгения Ивановна все реже грозилась, что скоро вернется в театр: заботы о большом доме, обширной даче и воспитание дочерей поглотили ее, и она охотно и с неугасимой силой артистизма исполняла роль рачительной хозяйки, преданной жены и заботливой матери. Муж был доволен ею, все чаще и сам помогал ей по хозяйству. Он достиг в жизни того положения, когда честолюбие его было удовлетворено признанными заслугами. Он радушно звал гостей на дачу и приговаривал: «Там будет много времени для творческого спора и большой выбор невест». А дома, весело смеясь, рассказывал об этом и, нежно целуя дочерей, подтрунивал: «Ну, бабоньки, женихов вам назвал – выбирайте!» И только Евгения Ивановна знала, как хотел он иметь сына; после рождения Наташки грустно обронил: «Что же ты, мать, меня одного среди баб решила похоронить…» Но с гостями был всегда весел и как-то умело втягивал всех в увлекательный разговор.

Владислав весь вечер с интересом поглядывал на их старшую дочь, красивую девушку с большими черными сияющими, как угольки, глазами под пышными ресницами, и мягкой чарующей улыбкой. Прикрыв рот ладонью, он спросил у своего соседа с короткой стрижкой и обветренным лицом:

— Роберт, как хозяйкину дочь зовут? Забыл под впечатлением этой шикарной трапезы.

— Какую? – не сразу отозвался тот.

— Ну не ту же лупоглазую школьницу, что все время вертится около нее.

— Таня…да и она школьница.

— Шутишь?

— Десятый класс заканчивает.

— Ну, это в самый раз…

— Ты это о чем? – нахмурившись, спросил Роберт, всматриваясь в его глаза за дымчатыми стеклами очков: в них отражалась ваза с вареньем.

— Ах, понял, понял, — рассмеялся Владислав, похлопывая его по плечу. – И как я не догадался сразу! А я–то думал, чего это ты с ее папашей такую тесную дружбу завел? А ты, оказывается, дипломат!

— Брось трепаться! – Роберт резко сбросил его руку. — Меня интересует отец.

— Вот и договорились, — обрадовано ответил Владислав. — Так ты давай из старика выколачивай знания и учись строить города благословенному человечеству. — Он отвернулся и, протягивая чашку, громко обратился к черноволосой девушке: — Танечка, будьте так снисходительны, долейте мне горяченького.

Таня, принимая из его рук чашку, поднялась, густая черная коса упала ей на грудь. Владислав, любуясь ее стройным телом в бежевом легком платье, подумал: «Если из этих последних школьных атрибутов сделать ей прическу, она будет похожа на «Неизвестную» Крамского», и, благодарно улыбаясь, попросил:

— И, пожалуйста, побольше вашего удачного начинания в кулинарии.

— А, понравилось! – с удовлетворением заметила Евгения Ивановна. – А я вам что говорила!

— Ну, мама, — смутилась Таня.

Но Евгения Ивановна вмешалась в новый разговор на другом конце стола.

После чая группами разбрелись по саду, похваливая хозяйку и ее обильную вкусную кухню. Все уже порядком подустали, но не спешили разъезжаться и, уже не перебивая, слушали каждого нового рассказчика.

Стало быстро темнеть, в посвежевшем воздухе все ощутимей разливался аромат цветущих яблонь, пробивающихся хризантем и левкоев – и даже терпкий запах лука на грядке не перебивал его.

Владислав, прислонившись плечом к дереву, рассказывал:

— Я обычно привык видеть районных начальников эдакими дядьками с чванливым лицом и простецкой речью, вообщем, человека из народа. А этот – прямо таки подросток в своем рабочем огромном кабинете с пышной люстрой, словно в театре, и яркобархатными креслами вдоль стен – я даже не сразу заметил его среди этого блеска и роскоши. А тут еще его секретарша тянет меня за руку и кричит: «Не пускала я! Они сами!»

Он отмечал, как восторженно слушает Таня, и сыпал рассказ за рассказом, в которых он выступал борцом за справедливость: в его памяти, обильно насыщенной редакционными разговорами, их сохранилось много.

— И что же дальше? – взволнованно спросила Евгения Ивановна.

— А дальше была проза, — закончил как-то равнодушно он. – Он звонил в редакцию, жаловался – и мне поставили на вид. Но, что самое печальное в этой истории – статью зарезали.

— Как же так? – изумилась она. – А справедливость? А гласность?

— Что поделаешь, уважаемая Евгения Ивановна, — вздохнув, ответил Владислав. – Как видите, проза жизни сильнее наших благих намерений.

Потихоньку все начали стекаться к веранде, из широких окон которой лился яркий свет, зажигая таинственным фосфорическим блеском листья и цветы. В наступившей темноте все вокруг казалось призрачным и нереальным: чуть светлеющие за садом стволы берез, очертания дачных домиков, чернота густой зелени и низкие заборчики, означающие квадраты участков – все угадывалось лишь по силуэтам.

Владислав, приблизившись к Тане, поймал ее взгляд, прочитал в нем то, что хотелось, и пошел с ней рядом, вдруг ощущая предательскую дрожь в пальцах. Что-то новое для себя чувствовал он и все никак не мог начать с ней разговор, словно выговорился за этот вечер. Говорить о школе с ней считал нежелательным.

— Быть журналистом – это так интересно! – восхищенно сказал Таня. – Я бы не смогла.

— Сочинение в школе вы, надеюсь, пишите неплохо, — ответил он и осекся, недовольный тем, что коснулся школьной темы. – Хотите написать для нас?

— Что вы! У меня не получится. Папа говорит, что у меня технический ум и зовет меня своим главным механиком. Вчера вон какие мозоли натерла, когда помогала ему машину ремонтировать.

— Ну-ка, товарищ механик, покажите! – весело скомандовал Владислав и взял ее руку с тем особым умением, которому научили его женщины, и, скользя пальцами по ее шершавой ладошке, воскликнул:

— Настоящие Гималаи!

— Вы такой взрослый, а мне с вами легко общаться, словно вы мой школьный товарищ, — засмеялась Таня.

— Все мы родом из детства – так я вам скажу.

— Это уже сказал Экзюпери.

— Конечно же, он, — поспешно согласился Владислав. — Но я с ним согласен.

— Вы любите Экзюпери?

— Сейчас это модный писатель.

— Что значит модный? – удивилась она

— Понимаете, общество без моды не реально…

— Владислав, вот вы где? – раздался игривый голос Евгении Ивановны. Она спускалась к ним с крыльца, протягивая руки: — Хватит вам там секретничать. Пойдемте к нам! – Она подхватила их под руки, завела в дом и крикнула: — Наталья, гитару!

Из другой комнаты выбежала младшая дочь, сунула Тане гитару с красной лентой, сорвала с вешалки широкополую шляпу и нахлобучила ей на голову. Таня по цигански повела плечами, вплыла в круг гостей и взяла первый густой аккорд. Все запели нестройно, крикливо, но голос Тани, высокий и сильный, выровнял строй мелодии и повел за собой.

— Какай чудесный цветок! – прошептал восхищенно Владислав Роберту.

— Ему еще надо расцвести, — мрачно ответил Роберт.

— А для этого нужен хороший садовник.

— У нее есть – отец.

— Такой садовник нужен тебе, друг мой.

— Мне не нравится, как ты говоришь, — оборвал его Роберт, играя желваками, и отодвинулся от него вместе со стулом.

Он исподлобья следил за Владиславом. Тот упоенно и жадно смотрел на Таню и, громко хлопая в ладоши, увлеченно подпевал, временами поправляя прыгающие на кончик носа очки. Перебирал свой разговор с ним и злился на себя, что позволил и себе взглянуть на Таню его глазами – и пожалел, что уговорил его придти на этот вечер.

В понедельник Владислав ушел с работы после обеда и поджидал Таню возле школы. Увидев его, она смущенно остановилась, сжимая перед собой раздутый от книг портфель.

— Здравствуйте, Танечка! Какая встреча! – с удивлением приветствовал ее Владислав.

— Ой, здравствуйте, — улыбнулась она. – А что вы здесь делаете?

— Материал к статье собираю.

— Это, как грибы, что ли? – засмеялась она и вдруг поспешно предложила: — Пойдемте отсюда – вон учителя идут.

— Боитесь?

— Конечно…немножко.

— Тогда бежим! – заговорщески прошептал он, перехватил у нее тяжелый портфель и, потянув за руку, увлек за собой.

Стояли последние дни весны. По городу хаотически носился тополиный пух, оседал на дома, кусты спирея вдоль тротуаров, одежду людей, лез в глаза. Они остановились в театральном сквере и, отдышавшись, Владислав проговорил:

— Теперь мы находимся вне досягаемости обстрела противника.

— А вон мой дом, — кивнула Таня в сторону большого здания с магазином «Антиквар» на первом этаже.

— Жаль…а почему бы вам ни жить немного дальше.

— Тогда бы я училась в другой школе — и мы не встретились.

— Резонно, — сказал он, рассекая воздух указательным пальцем. – Оставайтесь учиться в этой школе.

— А учиться всего-то неделю осталось, — вздохнула она. – Экзамены – и прощай школа…

— Вот и хорошо.

— А вам разве не было грустно расставаться со школой?

— Расставаться – всегда грустно.

— Так и моя мама говорит.

— Хорошая у вас мама.

— Она у нас прелесть! В детстве я у нее в театре днями пропадала, даже на гастроли она меня с собой возила. А как родилась Наташка – все, пришлось ей оставить театр. Отец настоял…Ой, — осеклась она, — вам, наверное, это скучно слушать.

— Мне все о вас интересно. Но, к сожалению, ждет работа. Вот что я предлагаю: давайте встретимся вечером. Только никому об этом, — приложил он палец к губам.

— Почему?

— Пусть это будет нашей тайной.

— А что я скажу родителям?

— Понимаете, интересно жить, когда человека окружает мир таинств. Вы согласны со мной?

— Да, конечно, но…

— Вот и договорились. Я буду ждать вас на этом месте.

А вечером Владислав не узнал Таню. Словно угадав его желание, она не заплела косу, а сделала прическу и несла голову высоко, осторожно – все говорило, что для нее это первое свидание и она к нему старательно готовилась.

Быстро летело время, начали гаснуть огни в домах. А Владислав все рассказывал ей о своей работе, о литературе, признался, что пишет рассказы, и поделился своими замыслами. Любуясь ее внимательным лицом, он мысленно подстегивал себя: «Пора, мой друг, пора!»…

Когда оранжевый свет в окне ее квартиры погас, Таня тихо, словно извиняясь, напомнила:

— Поздно уже…

Владислав вернулся домой на такси, неслышно прошел в свою комнату и с ликующей душой бросился к письменному столу, заваленному бумагами и вырезками из газет. Он взял ручку и силился писать, как только недавно ему грезилось. Но его быстро сморил сон. И ему снилось, как он ловит искрящиеся на солнце песчинки и ссыпает их в набегающую волну моря. Песчинки с пугающим звоном вытягивались в длинную дорожку, краснеющую навстречу заходящему солнцу. Он ухватился за нее и потянул – но море оказалось твердым, как зеркало. Всматриваясь в него, он увидел хохочущую морду в роговых темных очках.

Таня, к всеобщему удивлению, не вытянула даже на серебряную медаль, как мечтали родители, но она и сама не огорчилась, а расстроенной матери объяснила:

— Владик говорит, что отметка не главное.

— Какой еще Владик?! – воскликнула Евгения Ивановна и как-то по-новому взглянула на дочь.

И Таня, смущаясь, рассказала, что она дружит с Владиславом. Та поведала это мужу, и они, посовещавшись, вынуждены были принять этот факт, как неотъемлемое приложение к полученному ею в школе аттестату зрелости. К тому же, у Евгении Ивановны осталось от посещения их дачи Владиславом приятное воспоминание.

В конце июня родители отправили Таню отдыхать к Черному морю. Встречать ее в аэропорту пришел и Владислав. В машине они сидели рядом на заднем сидении, и Евгения Ивановна, поглядывая на них в зеркальце, женским чутьем догадалась, что между ними не просто дружеские отношения. Алексей Алексеевич привез их домой, наскоро пообедал и, сославшись на срочные дела, сел в машину и круто рванул ее с места.

Таня неожиданно категорически отказалась поступать в политехнический институт, как на том настаивал отец, и заявила матери:

— Владик говорит, что я нахожусь под деспотическим влиянием отца. Я буду поступать в институт культуры – так мы с ним решили.

Кончилась эта история тем, что она опоздала подать документы в институт. И, успокаивая удрученных родителей, спокойно объяснила:

— Поработаю — и тогда сумею найти свое призвание. Владик говорит, что человек выбирает себе профессию на всю жизнь.

Теперь и Евгения Ивановна принимала Владислава все сдержанней, а Алексей Алексеевич молча здоровался с ним и уходил в свой кабинет.

Владислав устроил Таню лаборанткой в университет на кафедру русской литературы. Два-три раза в месяц Таня приносила домой газеты с его статьями. Евгения Ивановна бережно подносила их мужу, но он, не дочитав, отбрасывал их от себя. А однажды скомкал газету и вспылил:

— Если Таня еще хоть раз вернется домой после двенадцати – я за себя не ручаюсь.

В ноябре, когда Тане исполнилось восемнадцать лет, они с Владиславом поженились и сняли однокомнатную квартиру. Набив большую сумку платьями, кофточками и бельем, Таня ушла из дому.

В конце марта в городе еще лежал снег, но к полудню все выше поднималось теплеющее солнце, и снег таял, а стены домов, казалось набухшие от сырости, светлели. После работы Таня заходила в магазины, делала покупки и спешила домой.

В одну из суббот, устало поднимаясь к себе на третий этаж, она залюбовалась, как сияющее на светло-голубом небе солнце радужно разливается на окне лестничной площадки, и с улыбкой открыла дверь.

— Почему опять поздно, Малышка? – сухо встретил ее Владислав.

— Привезли новую литературу, — ответила она с непреходящей улыбкой, выкладывая продукты на стол. – Пока разгрузили. А надо сегодня пойти еще и разобрать – я обещала Михаилу Сергеевичу.

— Мне кажется, что твой шеф слишком много себе позволяет, — мрачнея, сказал он.

— Что ты! Он такой добрый! – мгновенно возразила Таня.

— Был бы добрым – не нарушал КЗОТ.

— А мне и самой интересно.

— А я не разрешаю! – вспыхнул Владислав, но тут же взял ее нежно за локоть и доверительно напомнил: — Мы же сегодня собирались с тобой в театр, Малышка.

— Ой, извини, я как-то забыла, — голос у нее стал просящий. – Давай сходим в другой раз – я ведь ему обещала.

— Ерунда! – отрезал он. – Скажешь, что плохо себя чувствовала. Сейчас кругом свирепствует грипп. Мы вон завтра по этому поводу целую полосу даем.- Он привлек ее к себе и зашептал: — Не заставляй меня ревновать к твоему шефу…

Они весело поужинали. Владислав долго говорил о том, как много ими упущено времени из-за неумения распоряжаться им. Когда они спохватились – идти в театр было уже поздно.

— Просто пойдем и погуляем, — предложила Таня, делая прическу перед зеркалом и наблюдая, как внимательно следит за ней Владислав. И вдруг у нее вырвалось: — Ой, Владик, тебе надо срочно заняться спортом.

— Я уже свое отзанимался, — ответил он с коротким смешком.

— А вот мой папа и сейчас.

— Да я могу твоему папе фору дать! – недовольно перебил он и расправил плечи.

— Ой ли! – весело поддела она его.

Владислав, не ответив, снял очки, встал на четвереньки и тяжело вскинул ноги. Но тут же рухнул на пол и застонал, ухватившись за ногу. Таня, сдерживая невольный смех, бросилась к нему, помогла сесть на тахту, беспокойно вопрошая:

— Больно, да? Где болит?

— Ничего, — постанывая и опрокидываясь головой на думку, ответил он. — Я тебе еще докажу. Я занимался гимнастикой и волейболом. Но мои предки меня все в интеллектуальные кружки запихивали: то музыка, то шахматы. Я даже был чемпионом зонального первенства по шахматам среди юниоров…Вообще, грех мне на них жаловаться: они никогда мне ни в чем не отказывали. Я не пойму, почему ты не захотела с ними жить?

— Владик, — с укором ответила она,- ты же сам решил строить нашу жизнь по-своему, и ни от кого не завесить.

— Ладно, решили так решили. Вот скоро получим квартиру — тогда во всю развернемся.

Часы пробили девять. Потом были еще несколько раз.

Когда Сергей уезжал в командировку – это случалось два-три раза в месяц – Таня с нетерпением ждала его звонков и писем. Долгими одинокими вечерами занималась, готовилась поступать в институт.

Однажды она раскрыла папку с подшивками его статей и, перечитывая, обратила внимание, что во многих из них были не только повторяющиеся мысли, но и обороты, предложения и даже абзацы. Она выписала – получилось довольно много.

Владислав вернулся из командировки, и она показала ему. Он долго вчитывался, хмурился, краснея лицом, молча тер переносицу под очками, и вдруг раздраженно разорвал листы, бросил их и выдавил зловеще:

— Не занимайся глупостями! – губы его дрожали.

— Я же ничего плохого не думала, — растерянно оправдывалась Таня.

— А надо думать! – заявил он. — Экзамены на носу, а ты всякой чепухой занимаешься. Училась бы лучше в свободное время тому, что должна знать будущая мать.

— До этого нам еще далеко, — ответила она и мстительно добавила. — По твоим планам…

— Да, для нас с тобой это еще далекая перспектива. Ты должна сначала закончить институт, а мне надо писать. Вот издам сборник рассказов, подам заявку в Союз писателей – тогда и подумаем об этом.

Теперь Таня настороженно высказывалась о его статьях, но заметила, что он, садясь писать новую, словно между прочим, советуется с ней, как выразить ту или иную мысль. Он писал легко, броско, впадал в высокопарность, а она мучилась над каждой фразой, рылась в словарях.

Как-то Владиславу понадобилось срочно подготовить сразу несколько статей подряд. Одну из них он поручил Тане. Статья была напечатана под его именем, на «летучке» в редакции отметили, как одну из лучших его статей и кто-то из коллег пошутил: «Влад, женитьба пошла тебе на пользу – мужаешь!» Об этом он не сказал Тане, но однажды в разговоре с ней обронил:

— А не поступить ли тебе на журфак…

— И я уже подумала об этом, — обрадовано призналась Таня.

— Нет! Нет! – поспешно перебил он. – Женщина – журналист…эти вечные и мучительные командировки…да и вообще, по статистике у нас самая большая изнашиваемость на работе. Хватит нам в семье и одного.

— Но ты сам постоянно говоришь: человек – его любимая работа.

— Захочешь написать – место в газете я тебе всегда устрою.

И на этот раз Таня не поступала в институт – они вселились в новую квартиру. Родители вскладчину купили им мебель, и первое время часто навещали. Но их быстро вытеснили гости, которых Владислав с энтузиазмом зазывал. Люди засиживались подолгу, вели нескончаемые разговоры.

Первое время Таня с удовольствием возилась на кухне, пекла, варила – каждый раз придумывала что-то оригинальное к столу. Гостей становилось все больше: настойчивые приглашения Владислава, уютно обставленная квартира и юная приветливая хозяйка – все это притягивало.

Таня заметила, как, знакомя с ней новых гостей, Владислав старательно подчеркивал род их занятий и популярность. Некоторых она уже знала по его рассказам, но порой приходило разочарование при встрече. Она сказала об этом Владиславу.

— Глупенькая ты у меня еще. Творческие люди – это особая порода. Тебе это надо понять, — снисходительно пояснил он, поднимая высоко извивающийся указательный палец и ломая губы: — Это же личности!

Она отметила в нем эту привычку так отвечать, когда раздражала его своим несогласием.

Часто, когда гости оживленно беседовали, разбившись на группки в разных углах квартиры, Владислав вдруг неожиданно громко зазывал:

— А теперь будем пить чай с айвовым вареньем. Спешите откушать первое и неповторимое начинание в кулинарии моей супруги! – и кричал на кухню: — А ну-ка, Малышка, осчастливь человечество!

Пили чай с вареньем, громко хвалили хозяйку и говорили о восточных плодах. Уставшая Таня по первому зову спешила исполнить просьбу гостей. Напившись чаю, о ней быстро забывали. Таня просила мужа больше не делать таких объявлений. Он, улыбаясь, благодарил, целовал и обещал. Но опять все повторялось.

Роберт приходил к ним все реже. Долго мялся у порога, и Таня, всегда радостно встречавшая его, тащила в комнату. Он устраивался в углу, находил себе партнера по шахматам, играл, хмурил свой широкий лоб и много курил. Когда Тане нужна была помощь на кухне, она обращалась к нему – и он охотно соглашался. Услужив гостям, она оставляла его пить чай вместе с собой на кухне. Ей было с ним хорошо и просто: он рассказывал ей обо всем серьезно и откровенно, и она не чувствовала в нем снисхождения к своему возрасту, как это нередко проявлялось среди взрослых друзей мужа, превращавших в шутку любой ее порой наивный вопрос.

Их приятную беседу всегда нарушал Владислав. Рывком распахнув дверь, он врывался и, качая головой, приговаривал с наигранной ревнивостью:

— Вот вы где опять, голубчики! Таня, а там человечество осталось без варенья, — и протягивал ей опустевшую вереницу.

— Передай человечеству, что я устала, — весело отвечала она.

— Человечество хочет принять эти дары природы только из твоих рук! – с пафосом настаивал он.

Она нехотя поднималась и, натянуто улыбаясь, извинялась перед Робертом:

— Да не ослушается жена мужа своего…

Когда они, проводив гостей, а Таня, сделав уборку, укладывались спать, захмелевший Владислав приставал к ней с усмешкой:

— И что ты находишь в нем? Угрюмый холостяк…

— Но он же твой единственный из старых друзей.

— Все в прошлом, дорогая, — зевая, отвечал он. – В моем возрасте начинается девальвация ценностей. Тебе это еще предстоит пережить.

— И за что ты так его?..

— Не вижу в нем развития, диалектики, — бурчал он, отворачиваясь к стене. – Учти, я все вижу и понимаю…профессия обязывает.

Вернувшись со второй смены, Таня все чаще заставала мужа дремлющим на тахте, раскрытая книга валялась на полу. Когда она тормошила его, он сонно бубнил:

— Не беспокойся, Малышка, дела идут, контора пишет, а касса денег не дает, — и тянулся к ней жадными руками.

— Я устала, пойду поем, — упрашивала она.

Но он молча силой притягивал ее и подминал под себя.

Она просыпалась ночью от голода, осторожно шла на кухню, жевала всухомятку бутерброд, стоя у темного окна. Долго потом не могла заснуть и шла в его кабинет. Все тот же лист с начатым рассказом ослепительно бил в глаза под светом настольной лампы. Каждая буква стояла отдельно – мучительно хотелось взять ручку и соединить их.

Она вставала и медленно шла в постель, глядя, как в сумерках покоится на подушке голова мужа с отвисшим во сне подбородком. В сознании ее теснились какие-то беспокойные непрошенные мысли, и она вспоминала слова мужа: ты взрослеешь и начинается девальвация ценностей. Но от этого понимания становилось как-то неуютно и нехорошо.

В начале августа, в день первого вступительного экзамена Тани, от обширного инсульта скоропостижно умерла Евгения Ивановна. Впервые все видели ее такой тихой и умиротворенной – и не верилось этому: казалось, вот-вот вспыхнет живым розовым цветом ее лицо и откроются глаза, всегда участливые и беспокойные.

Приходили какие-то незнакомые люди, много людей, садились у гроба, скорбно вздыхали и, шаркая ногами, откланивались. Таня потеряла сознание, ее оттащили в другую комнату, отпоили валерьянкой. Владислав обнял ее за трясущиеся плечи и увещевательно твердо сказал:

— Малышка, с этим уже ничего не поделаешь. Все мы смертны, позже или раньше.

Она отстранилась от него и простонала с обезумевшими и иссохшими от горя глазами:

— Оставь, пожалуйста, оставь меня!

Когда приехали на кладбище, разразился дождь, и Владислав, выбирая место посуше, в душе обругал себя за то, что не заскочил домой и не сменил сандалии на туфли – ведь он предвидел этот дождь.

После смерти матери Таня почти каждый вечер после работы спешила в родительский дом, чтобы побыть с отцом, сразу ставшим каким-то осунувшимся и постаревшим. Порой он как-то рассеяно смотрел на нее, словно жена унесла с собой в могилу и часть его любви к дочери.

А Владислав с каждым разом проявлял все больше недовольства ее отсутствием дома по вечерам. Наконец, не выдержал и раздраженно заявил:

— У тебя есть своя семья.

— Какая семья, — тяжелым голосом ответила Таня, и его испугал какой-то новый отчужденный блеск в ее глазах. — Я тебя жду по вечерам.

— Такая у меня работа – дела обязывают.

— Это от них от тебя пахнет спиртным, — съязвила она.

— Ну, было-было…Что, я не могу побыть в обществе своих друзей. Ты же сама их отвадила от нашего дома.

— Это ты своей ревностью.

— Роберт тут не счет.

— А вот тут ты как раз и ошибаешься.

— Что?! – он замахнулся на нее.

— Ударь! Что же ты? – презрительно выкрикнула она.

Они неделю не разговаривали. Владислав приходил поздно, стучал в кухне дверкой холодильника, проходя мимо дверей ее комнаты, звучно вздыхал. В понедельник вечером встретил ее у входа, упал перед ней на одно колено и, цепляясь за мокрый от дождя плащ, захныкал:

— Я больше не могу так, Малышка…

— Владик, — сдерживая навернувшиеся на глаза слезы, произнесла она раздельно, — я хочу уважать человека, с которым живу. Понимаешь это — уважать, — и сжала его голову руками.

Он порывисто обнял ее и зашептал:

— Я, наверное, очень устал. Мы пережили такое горе. Нам надо развеяться.

И в ближайшее воскресенье он назвал гостей, шумно вел себя, много говорил и спорил, сам бегал на кухню, стряпал и смеялся над своей неумелостью. А когда подали чай, вдруг выскочил на середину комнаты и громко объявил:

— А теперь мы будем пить чай с айвовым вареньем. А ну-ка, Малышка, осчастливь человечество!

Таня, раскрасневшись, убежала на кухню и забилась в угол, сдерживая слезы. Но ее настиг поторапливающий веселый голос мужа:

— Где ты там пропала, Малышка?

Она вытерла глаза, взяла наполненную вереницу и, склонив голову, вышла к гостям, впервые чувствуя какой-то невольно сковывающий стыд за него.

— Опять Михаил Сергеевич задержали? – с усмешкой встретил Таню Владислав, когда она позже обычного пришла с работы.

И хотя это было так, она по его просьбе перепечатывала статью из докторской диссертации, Таня почему-то впервые не захотелось сослаться на действительную причину. Помедлив, она ответила:

— Девчонки из моего класса заходили.

— Свежо придание, — взглянул он на нее подозрительно.

— Правда, правда! – выкрикнула она. — Тебе можно, а мне нет.

— А зачем кричать. Я же верю тебе, — сказал он холодно и ушел в свою комнату.

Таня чувствовала, что он ей не поверил, и недоумевала, как это она могла солгать. Ужиная в одиночестве, она пыталась разобраться и ловила себя на том, что он все равно, скажи она ему правду, не поверит или не поймет: такое уже было не раз. Не дослушав, не вникнув, он усмехнется ее сомнениям и начнет по-менторски взахлеб излагать свои готовые рецепты, обильно пересыпая их изречениями великих людей, которые он выписывал на карточки, еще учась в университете, и всегда держит теперь на столе рядом с начатой очередной статьей. Ей вспомнилось, как однажды его друзья обменивались мнениями о его статье в газете, и Роберт, не заметив, что она стоит рядом, ответил: «Мне тяжело судить о ее достоинствах, потому что я хорошо знаю поведение самого автора в подобных ситуациях». Тогда она не придала этому значения, не вникла. Теперь же эти слова не давали ей успокоиться.

Перед глазами возник образ Михаила Сергеевича, его завораживающая веселая улыбка и серые умные глаза. Вспомнила тепло его нежных пальцев сегодня, когда, диктуя ей, он, задумавшись над следующей мыслью, слегка касался ее плеча, словно извиняясь за свою медлительность. Она растерянно поняла, что ей было приятно это прикосновение. Растерянность сменилась страхом. Она подумала, что всегда охотно откликается на его просьбу – и печатать на машинке научилась потому, что он сокрушался, узнав, что она не умеет. А ведь Владислав не раз требовал от нее этого – но все как-то не доходили руки. Вспомнила, как сегодня Михаил Сергеевич проводил ее до остановки и бережно за руку помог сесть в автобус. Это воспоминание взволновало и испугало ее.

И когда ночью Владислав обнял ее, она разрыдалась и рассказала ему обо всем. К ее удивлению, он слушал внимательно, не перебивая, и в конце спросил:

— Твой шеф женат?

— Конечно! Ему уже за сорок.

— Танюша, — целуя ее в мокрые глаза, прошептал Владислав, — нам надо срочно родить ребенка.

— А твоя работа?

— К черту! Все к черту! – страстно зашептал он. — Ты тысячу раз права: что за семья без детей.

— Я все сделаю, как ты хочешь, — покорно ответила она, радуясь его пониманию. — Только бы у нас на душе было спокойно…как сейчас.

— Ты у меня умница, — он закашлялся. – Я должен это ценить.

— Владик, ты бы меньше курил, — попросила она, целуя его в дергавшееся от кашля плечо.

— Это сейчас для нас, Малышка, не самое главное…

После долгого отсутствия Владислав навестил Роберта в его мастерской, небольшая полуподвальная комната с низким потолком и единственным окном, уходящим на половину под землю. Вдоль одной стена стояли на стеллажах, втиснутые вплотную, картины. У второй – тахта, стол и несколько кресел, застеленных овчиной. В углу под потолком висело высохшее деревянное распятие Христа без одной ноги. Под ним несколько репродукций с рисунков Леонардо да Винчи по анатомии человека.

— Садись, сейчас кофе сварю, — сказал Роберт, вытирая кисть о заляпанный краской передник.

— Не беспокойся, старик, — ответил Владислав, вытаскивая из кармана дубленки и ставя на стол бутылку водки. – Возьмем покрепче.

Он сбросил дубленку на тахту, сел поверх нее и, разглядывая свежие картины, прислоненные к стене, сказал:

— А ты, смотрю, время зря не тратишь. Никак персональную выставку готовишь?

— Какая там выставка, — отмахнулся Роберт. — Мое творчество, как сказали мне на художественном совете, массам не будет понятно.

— А неужели ты не можешь писать так, чтобы их удовлетворить. Да при твоем таланте! Столько лет работаешь – и не сделал соответствующие выводы. Пойми, старик, существует злоба дня…

— Не толчи воду в ступе, — невозмутимо перебил Роберт.- Говори, чего пожаловал?

— Ты ко мне даже в редакцию перестал заходить. А мы ведь, надеюсь, друзья…

— Ближе к делу.

— Однако, черт возьми, ты как всегда проницателен, — засмеялся Владислав, наливая водку в стаканы. — Не буду темнить. Мне на вечер нужна твоя мастерская.

Роберт вскинул на него настороженный взгляд, и он хитро подмигнул ему:

— Конечно же, не картины писать…

— А Таня? — выдохнул Роберт.

— Не прикидывайся блюстителем нравственности. Выручал же ты меня когда-то.

— Ты каждый раз уверял меня, что это твоя будущая жена.

— От случайностей никто не застрахован.

— И с Таней тоже случайность?

— С супругой у меня все в порядке. Но есть обстоятельства…семейная жизнь заела.

— По тебе этого не чувствуется …вон и брюшком обзавелся, — сдержанно усмехнулся Роберт. – Время ходить в группу здоровья.

— Рано хоронишь. Тридцать пять лет – это самый расцвет, — заигрывающе расхохотался Владислав. – Вон Лев Николаевич в 34 на восемнадцатилетней женился. Совсем, как я.

— Ишь, куда хватил.

— Но и моя супруга не Сонечка Берг, признаюсь тебе.

— Ее жизнь только начинается.

— А знаешь, что говаривал старик Лабрюйер? Цитирую дословно: «У большинства женщин нет принципов. Они подчиняют голову сердцу, и поведение их зависит от мужчин, которых они любят». А опыт мужчин… ладно, кончим об этом. Так ты дашь мне ключ?

— Избави меня Бог вмешиваться в семейную жизнь, — помедлив, сказал Роберт и, не чокаясь с ним, выпил залпом.

Раздался шумный и настойчивый стук в дверь. Роберт пошел открывать. В мастерскую вошли двое мужчин: один высокий с нежной бородкой и большими навыкате светящимися глазами, второй – осанистый, плотный, в изрядно потрепанном кожухе с дипломатом в руках. Заметив Владислава, они замешкались, и высокий сказал извинительным голосом:

— Мы не помешали?

— Да что вы, мужики, — широко заулыбался им Роберт. – Знакомьтесь, это мой однокашник Владислав.

Владислава покоробило слово «однокашник» – впервые так сказал о нем тот.

— Сергей, — представился плотный мужчина и, не подавая руки, открыл дипломат, выставил на стол две бутылки вина, лимон и пачку печенья.

Высокий, Владислав тут же забыл его имя, весело сообщил:

— Не дивись, Роберт. Есть большой повод. Излагаю открытым текстом – все равно не угадаешь…Вчера французы предложили нам с тобой выставку в Париже.

— Откуда они узнали обо мне? – выставился на него Роберт.

— Происки империалистов, — расхохотался тот.

— Я еще не готов, — смутился Роберт.

— Скромность – хуже воровства, дружище, — забалагурил высокий. – Давай поздравим друг друга.

Наполнили стаканы, шумно чокнулись, выпили – и сразу же завязался оживленный разговор. Провозгласили тосты за успех, за творчество.

— Творческий человек должен быть свободен от унижения продавать себя за хлеб насущный! – горячился высокий. — Это преступление против него не только правительства, но и народа!

— И еще есть один из самых страшных бичей творческого человека, — повышая голос и перебивая их, произнес Владислав и выставил перед собой указательный палец. – Да, да, вы меня правильно поняли – семья! Вспомните: все великие люди были одиноки или многоженцы. А нет, так как Лев Николаевич бежали из дому. Согласитесь, так ведь?

— Как я тебя понимаю! – быстро закивал ему головой высокий.

— Но, к сожалению, — ободренный его единомыслием, уверенно продолжил Владислав. — Мы попадаем в рабство от женщин не по своей воле. Они берут нас хитростью и лаской. Вот возьмите меня. Поругался я как-то со своей супругой. А ночью она сама ко мне пришла. Вот теперь я и готовлюсь стать папочкой. Как вам это нравится: творчество в визгливом венке цветочков жизни? Это так не вяжется – правда?

Все как-то сдержанно засмеялись.

— Как ты можешь так, Влад?! – раздался возмущенный голос Роберта.

— Мне надоели такие вопросы от супруги, — с жидким смехом отозвался Владислав.

— Я прошу тебя оставить мою мастерскую! – вскочил Роберт со сжатыми кулаками.

— Да что с тобой, старик? – залепетал Владислав. — Ты что, пьян?

— Вон! – выкрикнул Роберт, уйдя по-звериному головой в плечи.

— А я в милицию пожалуюсь, — хорохорясь, попытался отшутиться Владислав, предупредительно прикрывая дрожащими руками лицо.

Очки упали, он нагнулся и, подслеповато щурясь, начал шарить ладонью по полу. Роберт ногой подтолкнул их. Разгибаясь и надевая очки, Владислав начал подступать к нему, взвизгивая:

— Это не гостеприимно, в конце концов! Я не позволял себе такого, даже когда ты пытался крутить с моей супругой в моей собственной квартире. А ведь было такое! Было!

— Подлец! – отрезал Роберт и повернулся к окну.

— Завидуешь ты мне! Не твоя она, а моя. Наивный дурак. И останешься им! — ошалело орал Владислав, натягивая дубленку и дергая плечами. – На прощанье прошу запомнить: забудь дорогу не только в мой дом, но и желанный для тебя дом моего тестя. Это и мой дом – понял?!

Завернувшись в тулуп и толкнув плечом дверь, он выскочил из мастерской.

В мае Таня ушла в декретный отпуск. Она ходила в поликлинику на консультации, по дороге все чаще заглядывала в «Детский мир» – оценивала вскорости необходимые приобретения, подолгу задерживалась в отделе игрушек, умиляясь в душе. Спохватившись, торопилась домой и охотно возилась у плиты: Владислав обедал теперь дома.

Вечерами они выходили прогуляться в парк. Но каждый раз ей приходилось упрашивать мужа пойти с ней. Он все реже делал это и всегда находил убедительную причину. Она старалась не навязываться, не выказывала свою обиду, и начала покупать билеты в кино.

— Никак киноактрисой собираешься стать? – пошутил Владислав.

— Вадик, ты что, стесняешься меня? – обиженно спросила она. — Ведь эти прогулки важны для нашего будущего ребенка.

— Что за чепуху ты мелешь, — заискивающе улыбаясь, ответил он. – Мы теперь с тобой неразлучны, как баржа с буксиром.

Она заплакала и разорвала билет.

— Нам не по карману такие страсти, — усмехнулся он и полез обниматься, уговаривая ее: — Не надо, Малышка. В твоем положении нельзя волноваться.

Она отпрянула от него и закрылась в кухне.

Уже не раз она ловила себя на том, что муж раздражает ее, и, чтобы не дать развиться этому чувству, порой, не предупредив его, уходила к отцу. Владислав, не застав ее дома, прибегал и уводил с собой. Шли молча, как чужие. Ей хотелось плакать. Но казались мелочными причины, которые вызывали эти слезы, и становилось стыдно – и она прижималась к плечу мужа.

— Ничего, Малышка, ничего, — ободрял он ее. – Раздражительность – это обычное состояние женщин в твоем положении. Вот разгрузишься – и все станет на свое место.

И она пристыжено опускала глаза перед его нежно укоряющим взглядом.

Роды были преждевременными, но ребенка удалось спасти.

И только спустя полгода ежедневные волнения за него перестали их тревожить. Но вместе с тем и близость, вызванная постоянным страхом за жизнь дочери, начала ускользать в новых будничных заботах о ней. Владислав уже не скрывал этого и, взвалив все бремя забот на Таню, заявил:

— Мое дело, как мужчины, приносить домой деньги. А я совсем перестал писать. Видишь, сбиваются мои пророчества: ни у тебя, ни у меня не остается времени для главного дела жизни.

Он долго и пространно говорил о том, что они теряют, и надо, раз уж так случилось, чтобы один из них жертвовал своим временем ради другого – и, естественно, это должна делать она, мать.

Она согласилась с ним и старалась не беспокоить. Писать рассказы он забросил, а статьи появлялись в порядке редакционного плана. Таня ловила себя на том, что читает их лишь потому, что он обязательно спросит ее мнение. И она привычно отвечала:

— Немного лучше прошлой, но слабей той, помнишь, которая мне понравилась.

— Да, конечно, можно было лучше, да текучка заедает, — ответит он, подшивая газету в папку.

Однажды, поглаживая разбухшую папку, он с гордостью заявил:

— Ишь, как разнесло, как беременную на сносях. Хочу книгу очерков издать, я уже переговорил кое с кем.

Она подумала, что это сказано им для красного словца – и оказалась права. Он так и не мог собраться, чтобы подготовить материалы к печати. А когда она напоминала ему, он, лежа на диване у телевизора, огрызался:

— Вечно ты не во время со своими советами.

Таня решила поговорить с Робертом. Встретила его около проектного института. Увидев ее, он смущенно поздоровался и хотел пройти мимо. Но она решительно преградила ему дорогу и с веселой улыбкой подала руку. Он неуклюже сжал ее пальцы и спросил:

— Ты к отцу?

— К тебе, — смело ответила она.

— Рад, конечно, — ответил он и тревожно спросил: — Что случилось?

— Почему ты перестал приходить к нам?

— Все как-то не получается. Сдаем большой проект, и по вечерам приходится много работать.

— Ты не умеешь врать, — перебила она, вылавливая его ускользающие глаза. – Я прошу тебя за Владика. Помоги ему. Вы ведь старые друзья – и ты должен это сделать, — сбивчиво заговорила она, чувствуя, как смелость, с которой она пришла к нему, ускользает. Крохи ее она ощутила на кончиках холодеющих пальцев и сжала кулачки.

— Что с ним? – помедлив, спросил Роберт.

— Как-то не так он живет, как говорит, — громко с надрывом начала рассказывать она. – Даже потерял интерес к своей работе. Два года назад ему предложили издать книгу его уже готовых очерков – он до сих пор не может собраться и подготовить рукопись для издательства. Когда я напоминаю ему – злиться. И чем только меня не попрекает. А я так стараюсь ему помогать: и освободила от всех домашних дел, и на машинке ему все печатаю, и в его комнате такие красивые занавески повесила, и настольную лампу купила – просто прелесть! А мы с дочкой все ему виноваты. Хотя погулять с ней – его не допросишься. Понимаю, он человек творческий, с ним надо быть чуткой. Я так стараюсь и все прощаю ему…Я, наверное, старомодна, как моя мама была…

Она стояла перед ним униженная и просящая. Роберт, слушая ее, дивился переменам в ней: большие темные, всегда светящиеся глаза потускнели, красивый восточный разрез их расширился, стал почти круглым, как у рыбы. Его покоробили густо подкрашенные ресницы и алеющие в яркой помаде губы – они словно гасили ее звонкую красоту.

А Таня видела лишь внимательные участливые глаза Роберта и торопилась высказаться:

— Соберутся вместе со своим отцом и за шахматами сидят молча весь вечер, как два барана. И не дозовешься их. А когда отец уйдет, он начинает вспоминать, как жил свободно и вольно до женитьбы, какая интересная компания у вас была…К нам теперь почти уже никто не заходит… радовался бы – столько времени свободного есть для творчества. Роберт, прошу тебя, приди, поговори с ним. Он тебя уважает. Видишь, как я прошу тебя ради вашей старой дружбы…

Глаза ее стали влажными, губы подергивались. Она незаметно сняла слезу пальцем, умело не тронув краски. Жалкая улыбка застыла на ее лице.

— Прости меня, Танюша, — старательно, тепло и нежно, ответил Роберт.- Но я этого сделать не могу…

— Почему? – почти выкрикнула она. – Не ради меня…ради вашей дружбы.

— Мы с ним перестали понимать друг друга, — твердо ответил он.

Вечером, во время ужина, Таня отметила, что как-то по-новому смотрит на мужа, со стороны. Плотно поев, Владислав, расслабленно поглаживая себя по животу, откинулся на спинку стула и, подделываясь под голос дочки, пропищал:

— А ну-ка, Малышка, угости нас айвой! – и объяснил ребенку: — Это первое успешное начинание твоей мамочки в кулинарии.

— Это не курия, — серьезно возразила дочь, — а варенье. И я много очень люблю ее.

Уложив дочь спать, Таня убрала со стола и села около телевизора. Экран мерцал, она долго крутила ручки и, наконец, сообразила, что это в ее глазах дрожат слезы. Она вытерла их рукавом халата и вдруг передернулась, ощутив на себе пристальный взгляд: в дверях стоял Владислав и в упор смотрел на нее.

— Сколько раз тебе говорить: не садись так близко к телевизору – глаза испортишь.

— Чепуха, — натянуто улыбнулась она.

— Завтра обязательно сходи к окулисту, – забеспокоился он. – Это – глаза. Поверь мне, если бы моя мамочка во время занялась моим зрением, я бы не таскал теперь этот велосипед на носу…Ладно, пойду соберусь с мыслями, — закончил он и вышел.

Таня рассеяно смотрела на экран, а в памяти весь вечер навязчиво звучали слова Роберта. И не давали покоя. Она боялась додумать их до конца, чувствовала: если осознать их смысл, вскроется то, без чего жизнь ее теряет самое главное. Как же так может быть, думала она, я – жена Владика, принимаю и понимаю его, а они, старые друзья, стали чужими. А мне нравится Роберт. Значит, что-то произошло во мне самой. Ей стало страшно. И этот страх давил в ней что-то важное и светлое, то, что воспитали в ней самые дорогие для нее люди, и что она сама выше всего ценила в них.

Ей вспомнилась чья-то мысль: мужчина интересен своим будущим, женщина – своим прошлым.

Наконец, Таня поступила на заочное отделение университета. Забот прибавилось. Теперь, действительно, было не до гостевых друзей. Да их совсем и не осталось.

Как-то Таня спросила мужа:

— Почему Роберт перестал приходить к нам?

— Поругались мы с ним, — ответил он, отводя глаза.

— За что?

— Из-за тебя, конечно же, — досадливо ответил он.

— Из-за меня?!

— А ты, глупышка, этого даже не заметила, — ухмыльнулся он. – Сох он по тебе.

Назавтра, гуляя с дочерью и мужем, они увидели Роберта. Он кивнул им издали, замедлил шаг, вытащил сигарету, остановил прохожего, прикурил и зашагал в противоположную сторону. Таня подалась вперед и хотела окликнуть его, но Владислав, дернув ее за руку, съехидничал:

— Что жалеешь, может быть?

— А ты – нет! – язвительно ответила она, не пряча от него глаза.

Вечером они засиделись допоздна. Владислав долго ехидничал в адрес Роберта. Таня не перечила, слушала молча, а мысли ее были заняты одним, сковавшим ее вопросом: «Боже мой, неужели так будет всегда?»

Но она так устала и за сегодняшний день, что ясно осознавалось лишь одно желание: спать.

Тяжело поднимаясь и не спуская глаз с лысеющей макушки мужа, она посмотрела на него с какой-то новой грустно-обыденной улыбкой и, снисходительно качая головой, сказала, впервые назвав его по имени-отчеству:

— Владислав Фролыч, не пора ли спать?..

1976 г.