Миры  летят…
А. Блок

Побег

Весна в этом году выдалась поздняя. Почти весь апрель лили холодные дожди – потускнели не только набухшие сыростью коробки домов, но даже плакаты и вывески. А в мае вдруг вспыхнуло солнце, яркое и теплое, и торжественно поплыло по чистому лазурному небу. И все вокруг ожило: радужно заблестели вымытые стекла, дома стали строже и стройнее; торопясь наверстать упущенное, буйно зазеленели кусты и деревья. Все говорило о надвигающемся лете, и все уверенно готовились к нему: и природа, и люди, и город.

Я с нетерпением ждал отпуска: первый год работы в школе-интернате измотал меня, а еще предстояли экзамены моему восьмому классу.

Подставив лицо свежему ветру, я не спеша шел на работу по залитом солнцем асфальту. Густые тени от деревьев причудливо шевелились под ногами, разгоняя мои невеселые мысли.

Но стоило двери школы на тугой пружине хлопнуть за мной, и все сразу куда-то исчезло, словно растворилось.

— Могу вас порадовать, — с загадочной улыбкой на желтотыквенном лице встретила меня в учительской воспитательница восьмого «Б» класса Раиса Петровна, — работать вам сегодня не с кем!

— Что с моими? – почему-то шепотом спросил я.

Раиса Петровна обладает удивительной способностью первой донести неприятное известие, хотя при этом на лице ее всегда всплывает сочувственное выражение.

— Ваши все, как один, сбежали, — сухим, сорванным от двадцатилетней работы в интернате голосом торопилась она выложить все, что ей известно. – Утром, как пошли на зарядку – так… фьють… и до сих пор ни души. Валентина Васильевна уже в милицию собирается заявлять…

— Привет, Максимыч! – окликнул меня Матвей Сидорович и протянул свою крепкую, уже успевшую хорошо загореть руку. – Что, она тебе уже все выдала? – кивнул он в сторону Раисы Петровны и стрельнул в нее своими пристальными раскосыми глазами. – Вот так…Вырвались твои на волю, как стадо затравленных лошадей.

— Что все же случилось? – я резко повернулся спиной к Раисе Петровне.

— Да не волнуйся ты, — дружески улыбнулся Матвей Сидорович. – Круто поступили твои ребята, но верно.

— Вы их защищаете?! – возмутилась Раиса Петровна. – Экзамены на носу, а они вон что выкинули! Бесстыдники!

Я не обернулся на ее закипающий голос и вопрошающе смотрел на Матвея Сидоровича.

— Утром пришла к твоим в спальню Валентина Васильевна, — неторопливо начал рассказывать он, — и заявила: «Не пойдете на зарядку – и на завтрак можете не приходить!» Выстроила их во дворе и начала перед малышами стыдить. Они подхватились и побежали…и вот до сих пор нет. У меня два первых урока сорвали. – Он сел за стол, извлек из сумки стопку тетрадей, открыл ручку и строго добавил: — Учти, новое задание у них все равно спрашивать буду, я им на доске записал…У меня план, и отступать от него я не собираюсь.

— А что я вам говорила! Сколько раз вас я предупреждала: не верьте им! –назидательный голос Раисы Петровны вдруг смягчился: — Да вы не расстраивайтесь: захотят есть – явятся сами как миленькие.

— На обеде их не было, — уточнил Матвей Сидорович.

— На ужин придут! – уверенно заявила она. – Никуда не денутся…Это на урок или какое мероприятие их не дозовешься, а в столовую – за полчаса перед дверями толкутся.  На это у них инстинкт хорошо развит!..

Для меня голос Раисы Петровны остался за дверью. Я шел по длинному коридору в кабинет завуча, не поднимая глаз: даже за приветливой улыбкой виделось мне скрытое осуждение.

— Вы, конечно, уже все знаете? – встретила меня Валентина Васильевна, не сумев сдержать возмущения; ее светло-синие глаза смотрели на меня с тревогой: — Бессовестные! Из-за такого пустяка – видите, что устроили!

— Они делают зарядку самостоятельно. У меня с ними был уговор – и я им верю, — мой голос готов был сорваться.

— Да разве можно всем им верить! – она резко поднялась из-за стола, оттянула белую навыпуск кофту и суетливо скользнул ладонями по бедрам, поправляя юбку. – Вы первый год с ними работаете, а я уже восемь лет с ними вожусь. И хорошо убедилась…что вы качаете головой?

— Всех я, конечно, не знаю. Но я хочу им верить.

— Вот видите – не знаете! А что вы им будете писать в характеристике?

— То, что все пишут, — уклончиво ответил я.

— Не забудьте им вписать и этот случай…всем без исключения.

— Что вписать?

— Так и напишите каждому: «Склонен срывать общественные мероприятия».

— Но это же не характерно. Это случай.

— Факт на лицо! – уверенно заявила она. – Всем пишите. Я лично проверю. И через неделю прошу сдать – иначе вам придется задержать отпуск. Личные дела возьмите у секретарши.

Все. Конец разговора.

Я вышел. Дверь, подхваченная сквозняком, с силой захлопнулась за мной.

Рябое круглое лицо секретарши Марии Ильиничны смотрело на меня выжидающе. Ее выпуклые глаза под безобразно подведенными бровями откровенно молили: «Боже, как я устала от вас всех…Ну, что тебе?»

— Дайте, пожалуйста, — натянуто улыбнулся я, всем своим видом давая понять ей, что не виноват в ее усталости и сочувствую ей, — личные дела восьмого «А» класса, — и покорно замер около ее стола, залитого клеем и чернилами.

— Вон же они, в шкафу, — вдруг сердечно заулыбалась она. – Не знаете разве? Все сами берут – ну, и вы берите.

— Это же документы… — растерянно произнес я.

— Да на кой леш они кому нужны, – оживленно затараторила Мария Ильинична. – Пишут в них, пишут, а человек сам по себе живет, не по этой бумажке. Думаете, оттого, что вы ему что-то такое там напишите, он другим станет? Да берите же сами. Только веревочку не потеряйте. Каждый берет, обещает – и обязательно потеряет. А мне новую веревочку ищи. Где на вас всех напасешься. Вон этих папок сколько – видите!

Разыскав среди нагроможденных папок личные дела восьмого «А», я сунул их под мышку и вышел.

— Максимыч! Говорят, ваших в лесу видели, — окликнула меня кастелянша Екатерина Фоминична. Водрузив на живот стопку чистых пододеяльников, она преградила мне путь на второй этаж.

— Кто их видел?

— Да, говорит, им вроде ребята из восьмого «Б» хлеб с котлетами носили. У кого ни допытывалась – молчат черти.

— Спасибо за сообщение.

— Да что я…им скажи спасибо, что твоих-то в беде не оставили. Они ж там  голодненькие. Вместе, конечно, веселее, да голод не тетка…Постели менять будешь?

— Какие еще постели?

— Банный день у нас сегодня. Забыл, небось.

— Забыл.

— Ладно, я сама подготовлю. Пришлешь кого-нибудь – не самому же тащить, — она прижала к себе белье и, как груженая баржа, медленно поплыла по коридору, в сторону душевых.

Я вошел в учительскую и  положил тугую папку на стол.

— А вы что, не написали еще разве? – Раиса Петровна смотрела на меня.  Как же ей не терпелось узнать о моей беседе с завучем!.. Уверен, она специально задержалась в учительской, хотя уже началась самоподготовка уроков.

— Нет, — коротко ответил я и начал развязывать крепко затянутую веревочку на папках.

— А я уже все… с рук долой! – гордо заявила она.

— Когда вы успели? – невольно вырвалось у меня.

— Чего канителить. Переписала старые, кое-что добавила…

— Но прошел целый год…такой трудный…переходный…- я мало-помалу втягивался в разговор.

— Да и что у них за год измениться может, — она махнула рукой. – Дети есть дети. Я своих как узнала с первого класса – так они по сейчас такие же…Пришел ко мне, например, Васюков в первый класс сопливым – так он и по сейчас нос рукавом вытирает.

— А про носовой платок он слышал? – вмешался в наш разговор Матвей Сидорович.

— Уж сколько я с ними бесед по гигиене провела! – в сердцах отозвалась она.

— Подарите лучше вашему Васюкову дюжину носовых платков. В интернате их почему-то не положено выдавать.

— А что, я обязана из своей зарплаты покупать их? – с обидой в голосе сказала она.

— Ну…один-два то можно было…

— И за что вы меня так ненавидите! – с дрожью в голосе выкрикнула Раиса Петровна. – Вы…вы злой человек! – И, схватив журнал, выбежала из учительской.

В наступившей тишине сердито зашлепали по пустынному коридору ее босоножки.

— Могу простить учителю злость, тупость, но только не равнодушие, — как бы оправдываясь, заметил Матвей Сидорович.

— Но ведь она так много и старательно работает.

— Не работает, а тянет полторы ставки. При такой нагрузке и хороший учитель не выдержит столько лет – халтурить начнет.

— Ей же надо заработать – у нее большая семья.

— Знаю…Пусть на завод идет или на стройку – там больше платят, да и стол заказов есть, — кисло усмехнулся он.

— Но она же институт закончила, — не сдавался я. Не оттого ли я сейчас так упорно защищал Раису Петровну, что принимал его слова на свой счет?

— Ее диплом – это такая же липа, как и то, что она пишет в личных делах своих учеников, — он устало махнул рукой и отодвинул в сторону открытую тетрадь. – Не о человеке пишут, а о правилах поведения. Человек не сам по себе становится тем или другим. Таким его создают обстоятельства и равнодушные люди. А судят ребенка вот такие, как Раиса Петровна.

— Но ведь и у нее обстоятельства – так в чем же ее вина?

— А разве я ее обвиняю? – он как-то растерянно посмотрел на меня. — Она, конечно, трудолюбивая. Но для учителя этого мало. Мы работаем с самым трудным материалом – человеком. В любой работе можно исправить брак, только не в нашей. О, сколько их, наших, казалось бы, маленьких ошибок, которые много значат для судьбы человека. Это мало только любить детей – надо уметь чувствовать каждого, интуицией брать. А для этого прежде всего нужно уметь заглянуть в себя…К сожалению, не каждый на это способен.

— А вы…вы когда-нибудь сомневались в себе? – Я в упор взглянул в его глаза. Мне все еще казалось, что и он обвиняет меня в том, что сегодня произошло с моим классом. Это было жестоко, но безотказно срабатывало чувство самозащиты.

— Да, — спокойно ответил он. – После окончания пединститута я поступил в аспирантуру. Красный диплом открывал мне этот путь, и я не сомневался в своем выборе. Кандидатская была почти уже готова – вдруг мне стало стыдно: собираюсь защищаться по методике преподавания, а у самого опыта с гулькин нос. «Разве так можно, — сказал я себе. – У работающих учителей опыт, стаж, а я собираюсь преподавать им свою теорию, ухваченную наскоком». И ушел в школу. Школа – это особое место. Тут каждый день приходится играть на расстроенных инструментах. Помните у Достоевского: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь разгадывать ее всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком». Эти слова я написал бы над дверями каждой школы. А у нас написано: «Избирательный участок», — он замолчал, и рука его с красным карандашом мелко простучала по столу. Лицо его было встревоженное, и я отвернулся, стало неловко, словно я застал человека врасплох.

На дворе первоклассники, весело напевая, шагали в сторону спортивной площадки. «Завтра смотр строевой песни, — вспомнил я. – Я же сегодня хотел со своими подготовиться…» Всплыло в памяти лицо старшей воспитательницы, я даже услышал ее начальственный голос, но все это затмили собой ее красивые, пшеничным снопом ниспадающие на плечи волосы. И отчетливо прозвучали слова Петра Тимофеевича: «У каждого человека есть во внешности что-то свое, особенное. Тут мать-природа равно между всеми поделила. А счастье – только избранным». Память услужливо воспроизвела его крутой профиль с тонкими губами, и я невольно оглянулся на скрипнувшую дверь.

Вошел Петр Тимофеевич.

— Здорово, мужики! – дружески улыбаясь, вскинул он ладонь, на ходу приятельски тронул Матвея Сидоровича за плечо, крепко стиснул мне руку и весело сказал: — Тебе позавидовать можно: на работе отдыхаешь…Ладно, шучу. Не расстраивайся: выгуляются и придут. Надо же им куда-то свою молодую  энергию выплеснуть…Эх, что я в их годы вытворял, — покачал он головой, — а видишь, хулиганом не стал и даже в педагоги вышел. – Он расхохотался, настежь распахнул окно, сунул сигарету в мундштук, закурил и выдохнул облако дыма в окно. – Черт возьми, весна-то какая!

Дверь поминутно начала открываться: закончился первый час самоподготовки, и учителя собирались в учительской. Мне казалось, что все как-то странно поглядывают на меня: возникло такое же чувство, как в тот день, когда я впервые пришел учителем в школу.

— Все еще нет ваших? – на молодом лице Марии Каземировны, тронутом весенними веснушками, застыло сочувствующее выражение. – Вот безобразники. Хоть бы вас пожалели.

— Так они же и пожалели, — раздался веселый голос Петра Тимофеевича. – Ты со своими в духоте маешься, а он на работе и в тишине.

Торопливый смешок прокатился по учительской. Все оборотились на Петра Тимофеевича в ожидании его очередной шутки. И он, как обычно, не заставил себя ждать.

— Прошу всех к окну! – зазывно пригласил он.

— Лошадь! Лошадь! – по-детски обрадовалась Елена Владимировна. Густые морщины на ее лице, казалось, начали исчезать, но и это не изменило его пепельно- землистого цвета. Говорят, особенно постарела она в последние годы: зарабатывает «потолок» пенсии, а для этого подхватывает все замены, как только выпадает возможность. Это как раз тот случай, когда распределение нагрузки не вызывает споров: пройдет время – и каждый очутится в ее положении. Так что ее претензии на дополнительный заработок неоспоримы.

На школьном дворе паслась распряженная лошадь. Дети шумно толпились вокруг нее, и она, лениво помахивая хвостом, покорно позволяла гладить себя и тянулась губами за подачкой.

— Ишь, какой порядок и ни одного воспитателя рядом! – продолжил Петр Тимофеевич. – Одна лошадь – и все заняты полезным делом: тут и зоология и трудовое воспитание…Вот если бы я был министром просвещения, я оказал бы стране большую экономическую помощь. Выделил бы каждой школе по две лошади, а всех воспитателей разогнал. Вот и весь расчет.

— А ты, Тимофеич, куда бы делся? – с усмешкой подступила к нему Раиса Петровна. —  Ты об этом подумал?

— Для пользы всеобщего дела  согласен на такие жертвы! – озорной блеск вспыхнул в его глазах. – А за меня ты не беспокойся: на мои руки есть вдоволь работы на земле. Ч еще в детстве с батькой столько домов срубил, что на весь наш учительский коллектив хватило бы… А вот ты куда бы делась?

— На мой век и тут работы хватит, — уверенно ответила она, но лицо ее покраснело.

— Э, то-то, голубушка. Да ты не серчай, работай себе спокойненько. Я тебе честно говорю: министерский портфель меня не прельщает.

— Ну, так и не прельщает!.. Небось, хотелось бы побыть министром, — мстительно усмехнулась Раиса Петровна.

— Мне и хотеть не надо, — невозмутимо ответил он. – И так предлагали.

— Это правда? – вскинула на него нежно-голубые глаза Мария Каземировна.

— Да брешет он! Ты что, Тимофеевича не знаешь! – заявила Раиса Петровна.

— Не веришь? – лукаво усмехнулся Петр Тимофеевич. – А помнишь, меня в запрошлом году вызывали в министерство?

— Помню, — настороженно отозвалась она.

— В тот год наш старый министр умер. Было такое?

— Ну, было…а ты-то тут при чем? Может, это ты ему помог? – Раиса Петровна обвела всех победным взглядом и первая рассмеялась своей шутке.

— Вот и прикинь, — бесстрастно продолжил он. – Министра нет, портфель свободный, и меня вызывают. Смекни, зачем это я им в такой момент понадобился?.. А помнишь, за год до этого я доклад читал на августовской конференции? Сама мне сказала: «Не хуже профессора…» Даже ты меня похвалила. А кому, как не профессору, быть министром! Так?

— И вы отказались? – с таким наивным изумлением удивилась Мария Каземировна, что все захохотали. Она растерянно оглянулась, красные пятна поползли вверх и заполнили ее чистый маленький лоб. Как всегда, она поздно поняла свою оплошность, конфузливо закрыла лицо  длинными бледными ладонями.

Прозвенел звонок. Воспитатели, не торопясь, начали расходиться по своим классам. Голоса за окном затихли. Ворвался легкий ветер, приподнял шелковую портьеру, освежил лицо. Я привычно вскочил, чтобы идти вместе со всеми. Но что-то тонко зазвенело в правом ухе, словно в открытое окно влетела стрела и пронзила меня. И я бессильно опустился на стул.

«Не теряй время, — сказал я себя. – Пиши характеристики».

Я придвинул объемистую стопку, сдул с нее пыль, непослушными пальцами справился, наконец, с тесемкой, сложил ее и сунул для надежности в карман. Наугад вытащил первую папку из середины, решив, не читая фамилии, узнать, чья она. Вслепую отыскал нужную страницу и начал читать: «Хорошо развит физически…мало читает художественной литературы… не может работать самостоятельно…грубит учителям…» Кто? В памяти проносились лица моих воспитанников, а я все так и не мог сообразить, о ком идет речь. «Любит физический труд». Кто? «Воспитывает одна бабушка…» Стоп – это Степан. Но разве это характерная деталь?

Я вспомнил замкнутое лицо с редко пробегающей на сжатых губах улыбкой. Прочитал фамилию: Степан Матков.

А что я знаю о нем?   

Загадка  Степана

На весеннем педсовете было решено оставить Степана Маткова на второй год.

— В первом классе отсидел два года, пусть и в последнем посидит, — заключила завуч Валентина Васильевна. – У меня не поднимется рука поставить ему по белорусскому языку годовую тройку.

— И я не могу ему тройку поставить, — поддержал ее учитель математики Дмитрий Павлович и, как всегда, начал обстоятельно доказывать свою мысль: — Современное производство немыслимо без точных наук. Чертежи, расчеты, такая сложная техника…

— Деньги он лучше нас с тобой научится считать, — насмешливо перебил его Петр Тимофеевич. – И больше нас будет зарабатывать. Тут ты ему смело можешь ставить «пять»… Я считаю, — продолжил он серьезно, — нет смысла держать такую детину еще год. Парень физически здоровый, работящий, пусть идет на завод. На своих харчах быстрее поумнеет.

— Каждую оценку учитель ставит не только ученику, но и себе, — возвысился над столом директор Егор Гаврилович. – Это я говорю не потому, что у него по моему предмету была даже одна пятерка в четверти…

Ропот пробежал по рядам, но возражать никто не решался, хотя чувствовалось, что самолюбие тех, кто ставил Степану двойку, было задето. И в первую очередь Валентины Васильевны: она не только преподает в моем классе, но и курирует его. Нетерпеливо дождавшись, когда Егор Гаврилович закончил свое выступление, она решительно заявила:

— Я тройку поставить ему не могу – это будет против моей совести!

— Что ж, распишемся в своей слабости, — развел руками Егор Гаврилович. – Давайте голосовать.

Большинство рук было за предложение Валентины Васильевны.

Эту историю на педсовете я рассказал Степану. Он побледнел, посмотрел на меня вспыхнувшей обидой глазами, узкие губы дернулись в язвительной ухмылке:

— А вы тоже были против?

— Если честно сказать…- как-то неуверенно начал я. Впервые за наше знакомство он так долго, испытывающе рассматривал меня.

— И вы не верите?

— Хотел бы… но пока ты сам не даешь мне для этого повода.

— Ладно…увидим! – сквозь сжатые зубы зло процедил он.

— По географии ты же смог получить «пять».

— Так без географии моряку никак нельзя, — уверенно ответил он. – Я в мореходку пойду.

— А как вступительные экзамены сдашь?

— Туда без экзаменов принимают. Мне знакомые пацаны рассказывали.

— А приборы, расчеты…как же без математики и физики?

— Там все, что понадобится, и выучу.

С первого дня четвертой четверти произошло невероятное.  Ни разу Степан не опоздал на самоподготовку, сидел и пыхтел над учебниками, наскоро проглотив обед или ужин, бежал заниматься. Через неделю подошел ко мне и, опустив голову, попросил:

— Посидите со мной.

Я понял его. Просиживал с ним часами – объяснял уроки. А недавно сам, уверенно глядя мне в глаза, сказал:

— Все, спасибо…Надо будет – попрошу.

В учительской все чаще начали раздаваться недоуменные голоса:

— Что случилось со Степаном? Хоть четверку ставь.

— Вот и ставьте, — только и ответил я.

— Так как-то рука не поднимается, — растерянно ответил Дмитрий Павлович.

— Время менять привычки, — пошутил я, радуясь за Степана.

— Оценки ставят  не рукой, а головой, — поддержал меня Матвей Сидорович.

— Да я все это понимаю, — смущенно пробормотал Дмитрий Павлович. – Но как-то странно и неожиданно: четверку – Степану! Загадка для меня. Столько лет его учу, слово клещами вытаскивал, а тут сам руку тянет, да еще и обижается, если не вызову.

Четверки Степану, конечно, ставили редко, а вот тройки он получал уже крепкие. Но теперь класс стал все чаще возмущаться:

— Он на четверку ответил! На четверку!

И лишь сам Степан молчал при этом. Но однажды, ответив урок, сам поставил себе четверку в дневник и протянул Дмитрию Павловичу:

— Вот…вам только расписаться осталось.

— Да как ты посмел? – укоризненно покачал тот головой.

— Я просто облегчил вам работу, — весело ответил Степан.

— Ну ладно, раз стоит – получай, — сдался Дмитрий Павлович, расписался в дневнике, затем, помедлив, поставил после оценки маленький минус и добавил: — Но смотри у меня…

Степан ответил ему победной улыбкой.

Не зря говорят в народе: «Человеческая душа – потемки». Это полностью можно отнести на счет Степана. Такая бездна противоречий в нем заложена, что это не только настораживает, но и пугает. И не только меня.

— От него все что угодно можно ожидать, — предупредил меня как-то Петр Тимофеевич. – Поосторожней будь с ним.

— Ну, что вы! – горячо вступилась за Степана Елена Владимировна.- Степан – благородная душа! И откуда в нем столько нежности? Просто диву даешься.

— Это вы о ком? – удивилась Раиса Петровна.

— О Маткове я говорю, — уточнила Елена Владимировна. – Вы бы только видели, как он с моими первоклассниками играет! Жалеет их. Не каждая мать так к своему ребенку относится. Вот из кого вышел бы настоящий учитель!

— Он – учитель?! – вспыхнула Раиса Петровна. – Одна у него дорога: из школы в тюрьму, как его родители и братья. Попомните мое слово.

— Боюсь, что здесь вы правы, — поддержал ее Петр Тимофеевич. – Скрытный он парень, сложный.

— А разве есть в природе что-нибудь простое, — сказал Матвей Сидорович. – Амёба разве…

Вот так всегда: как только заходит речь о Степане – начинаются споры. Каждый рассказывает что-то свое, приводит факты – и я растерянно слушаю и не знаю, чью сторону принять. Когда же начинаю сопоставлять эти факты и размышлять – запутываюсь окончательно: на каждый случай из его жизни находится полностью противоположный. То избил мальчика  до крови – и ему же безвозмездно отдал свою лучшую рубашку, то стащил где-то (это у него называется «одолжил») фонарик и подарил плачущему малышу, то дико, зло нагрубит учителю, а при встрече с ним будет вежлив, предупредителен. Весь день может выводить меня из себя, но надо помочь – отзывается первым: постели принесет, разложит по кроватям, любой ремонт в классе – его рук дело. Все безотказно сделает, когда попросишь.

Но вдруг замкнется, уйдет в себя – не дозовешься.

Теряется моя мысль, когда я пытаюсь понять его поступки. Но душа моя, сколько бы он  ни доставлял мне хлопот, всегда на его стороне: нет в ней ни злости, ни обиды, ни дурной памяти. Когда на его замкнутом лице пробежит редкая лучистая улыбка и озорно вспыхнут глаза – хорошо становится на сердце.

А то, вдруг нахмурившись, Степан уставится в окно, и глаза его сделаются холодные, даже злые.

— О чем ты, Степан? – спрошу я. Он даже головы не повернет, не шелохнется. – О чем задумалась, детина? – доверительно шепчу я и дружески обнимаю его за плечи.

Он вздрогнет всем телом, сбросит мою руку, настороженно стрельнет потемневшими глазами и буркнет:

— Так…вспомнилось.

Что же творится в такие минуты со Степаном? Куда ведут следы его памяти? Малейшее потрясение в жизни ребенка оставляет в душе неизгладимый след. Я, например, до сих пор помню, как впервые меня ударили в детстве. И теперь, стоит увидеть поднятую над человеком руку, все во мне обрывается: травма осталась навсегда.

…Одно и то же видение часто обжигает память Степана. Неожиданно и ярко вспыхнет оно и держит с такой силой, что он ничего не видит и не слышит вокруг. Появиться это видение может в любой момент: и днем – тогда он замирает, словно ослепленный молнией, и ночью – тогда он испуганно просыпается и стынет всем телом на постели, не понимая, где он и что с ним.

А видится ему темная, сырая улица, мрачные потухшие окна замерших вокруг домов, и он сам, маленький, закутанный до глаз в огромный платок так, что трудно дышать, хнычет и тянется за какой-то бабкой, рука, стынущая на пронизывающем ветру, крепка зажата в ее руке. Бабка беспрерывно говорит ему какие-то незнакомые слова и упорно тащит за собой, куда-то в темноту. Густой дождь бьет по спине и делает дорогу разжиженной и скользкой. Почему-то мерзнет правая нога, и Степан старается побыстрее ступать ею, как хромой. Не в силах больше терпеть холода, начинает плакать так громко, что-то бабка наконец-то останавливается, склоняется над ним и вдруг истошно кричит:

— Где твой башмак?! – Степан испуганно замирает. – Жди меня здесь, я сейчас! – сквозь ветер и шум дождя доносится из мрака ночи тревожный голос.

И Степан остается один у края дороги, жмется к холодному мокрому дереву, озираясь по сторонам и ничего не видя в темноте. Только шумит нескончаемый дождь, и Степан слизывает его с дрожащих губ. Устав плакать, всхлипывает и мычит, напряженно всматриваясь туда, где скрылась бабка.

Когда Степан вспоминает это – ему и сейчас кажется, что стоит он один, там, во мраке пустынной страшной улицы…

Вот и все, что сохранила память Степана из мрачного детства.

Какое счастье для человека, что память обладает этой защитной, счастливой способностью: забывать. А то бы память сделал нашу жизнь вообще невыносимой: горькое прошлое не только пронзает нас неуёмной боль, но и усугубляет наши несчастья в настоящем.

…Родился Степан на другом конце страны.

В погоне за рублем родители Степана завербовались на Север, уже имея на руках двух маленьких сыновей. На родине, в отчем доме, отстроенном после войны, осталась больная бабушка, пережившая страшных три года  немецкой оккупации. Ее младшая дочь умерла от голода, а сына чудом удалось спасти. Но искореженное войной детство оставило в его душе неизгладимый след: страх перед голодом преследовал его и тогда, когда жизнь уже наладилась и в доме был достаток. После тяжелой работы на стройке сын до ночи возился на своем хозяйстве: сажал огород, выкармливал ежегодно свиней, дюжину гусей, держал корову. Но вдруг вышло постановление, запрещающее держать  скотину в городе – и это больно ударило по карману, обозлило. Он пытался тайно держать поросенка, но узнали власти и оштрафовали. Закипев от обиды, сын ворвался в сарай и всю свою злость выместил на молодом кабанчике – обухом топора намертво свалил невинное животное.

Первое время отец Степана пробовал работать и по совместительству, уставал, становился все более раздражительным, как-то быстро начал стареть  лысеть.

Прослышав о больших заработках на Камчатке, спешно собрался и двинулся в путь с двумя сыновьями и беременной на четвертом месяце женой. Сначала работал на стройке, потом освободилась должность прораба, и ему, хорошему плотнику, предложили ее. Определив маленького восьмимесячного Степана в ясли, пристроил жену на складе стройматериалов.

В те годы двинулись на Север за длинным рублем сотни «бичей» и «шабашников». За хорошую мзду от этих пришлых людей отец Степана, закрывая наряды, делал приписки, вне очереди снабжал их строительными материалами. И, подсчитывая прибыль, жадно копил деньги…Но вдруг нагрянула ревизия, все открылось – и они с женой получили большой срок.

Старших сыновей определили в интернат, а младшего, Степана, в круглосуточные ясли. Мать Степана через год умерла в тюрьме – и только тогда узнала бабушка про все их беды.

Скопив денег, примчалась в неведанный ей край, вытребовала внуков из интерната и отвезла их на родину. И только дома в разговоре с ними узнала, что есть еще один – Степан.

Чтобы заиметь деньги на дорогу, продала полдома и вновь двинулась в дальний путь. Долго ей пришлось ходить по инстанциям в поисках исчезнувшего внука. Наконец, спустя почти полмесяца, ей удалось узнать, что его усыновили пожилые бездетные супруги. «Моя кровинушка у чужих людей – не бывать этому?» — решительно заявляла она каждому, с кем ей приходилось иметь дело. И хотя акт усыновления должен остаться в тайне – настойчивость бабушки победила. Получив соответствующие документы, она тут же отправилась по указанному адресу.

Поздним вечером она сошла на маленькой станции. Редкие фонари тускло освещали узкие улочки с деревянными грязными мостовыми. Она как-то быстро нашла нужный дом, настойчиво постучала в залитые дождем двери и, минуя оторопевшую хозяйку, решительно вошла в комнату.

В большом кресле сидел пожилой мужчина, пожалуй, ее ровесник, держал на коленях мальчика и читал ему книгу. Оба весело и громко смеялись. Малыш, увидев ее, удивленно уставился блестящими, как у бельчонка, глазами.

— Я к вам за своим внуком, — твердым голосом объявила бабушка и вытащила из сумки документ, скрепленный круглой печатью, из которого явствовало, что ее внука, сына ее сына, обязаны возвратить беспрекословно.

Мужчина, бледнея, стал неловко подниматься с кресла. Малыш скатился с его колен и испуганно прижался, вцепившись ему в ногу.

— Как же так… — дрожащими губами пробормотал мужчина. – Мы его усыновили…все по закону.

— При живых родителях? – вспыхнула бабушка. —  Моя кровинушка – вот и весь закон!

Малыш заплакал. Женщина бросилась к нему и подхватила на руки. Степан крепко обхватил ее за шею и уткнулся в ее седые волосы.

На всю жизнь бабушка запомнила именно эту сцену во всех подробностях.

Сколько раз позже, в трудные часы жизни, когда внуки уже выросли и становились не такими, какими бы она хотела их видеть, она корила себя за то, что забрала Степана от этих милых, добрых людей, поняв слишком поздно, что изломала не только судьбу Степана, но и их судьбу. Но разве не любовь к внуку погнала ее через всю Россию и не внукам ли отдала она свои последние силы? Тогда же единственное желание было у нее: дождавшись сына, вернуть ему сбереженных детей – сохранить семью, свой род. Больная, обессиленная от непосильных забот, она, отказывая себе во всем, откладывала из своих скудных заработков и пенсии деньги для них. А как обернулось…страшно и подумать! Старший внук подрос, выкрал деньги и исчез из дому. И только спустя три года получила она от него письмо …из тюрьмы, в котором он слезно раскаивался в своем поступке и умолял простить. И она простила. Но не простила родному сыну, который, отсидев долгий срок, остался там, на Камчатке, и завел другу семью – северная надбавка стала всем смыслом его существования.

Чтобы не случилось такой же беды со Степаном, как со старшим внуком, она, уже не надеясь на себя, отдала его в интернат. Средний внук, слава Богу, в армии. Сама просила военкома, чтобы его поскорее призвали, и не ошиблась: отличник, даже в газете про него писали. Эта заметка лежит у нее среди самых дорогих для нее ценностей.

…А тогда она стояла перед этими ошеломленными людьми гордая и обиженная и, сдерживая дрожащие слезы, уверенно повторяла:

— Вы не имеете права у живых родителей дитя отнимать.

Степан опять заплакал, и женщина, нежно целуя его, отнесла в другую комнату.

— Он будет ваш, — помедлив, предложил ей мужчина. – Но пусть живет у нас. Мы все для него сделаем. Обещаем вам.

— Нет! – упрямо отказалась она. – Не бывать этому! Моя кровинушка! – и ринулась за внуком.

Мужчина преградил ей дорогу, но, встретив ее гневный взгляд, опустил голову и робко сказал:

— Может, переночуете у нас. А утром все и решим.

— У меня билеты на обратный путь, — ответила она поспешно, поняв, что нельзя терять ни минуты. – Помогите мне его одеть, — и она вытряхнула из сумки новенькую одежду: костюмчик, куртку, башмаки. – Вот все купила.

— Так у него же вон сколько всего, — потерянно отозвалась женщина и открыла шкаф: аккуратными стопками детской одежды были заполнены полки.

О том, как силком она оторвала Степана от женщины, как они втроем одевали его, плачущего, как спадали с ног великоватые башмаки, как схватила она внука, уже уставшего плакать, на руки, выскочила из дому и помчалась по темной глухой улице на вокзал, — она и теперь не может вспоминать без слез и укора себе.

Только в поезде Степан устало затих на скамейке и заснул, всю ночь всхлипывая сквозь сон. А утром прильнул своим острым, как у отца, носиком к окну и молча, затравленно смотрел, как проносятся за окном редкие в этих местах дома. К концу долгого  пути внук уже охотно садился к ней на колени, но вдруг грустно спрашивал, тыкая ладонью в окно:

— Там мама? Там папа?

«И зачем я тогда все это сделала?» — все чаще задает она себе этот безответный вопрос, сокрушаясь тем, что и Степан не оправдывает ее надежд.

 

…Я открыл чистую страницу. Как все это вместить в несколько строк  характеристики?

Вспомнилось, как Степан недавно сказал:

— Отец даже не пишет…Вроде приехать собирается: бабушка уж очень хочет его увидеть перед смертью, — помолчал и как-то безразлично добавил: — Может, и вернется…это его дело. А вообще-то увидеть бы хотелось…

 

Возвращение  отца

Игорь стоит, сунув дрожащие кулаки в карманы, и, облизывая сухие пухлые губы, бурчит:

— Еще получит!

Всхлипывая и вытирая окровавленными ладонями вспухший нос, постанывает на парте Сергей Силенков. Сквозь коротко остриженные волосы просвечивает порозовевшая макушка.

— За что ты его?

Игорь смотрит исподлобья, коротко кивает в сторону Сергея головой с косой, рассыпавшейся по лбу челкой, и зло шипит:

— Он знает!

— Только неправый доказывает истину кулаками! – повышаю я голос.

— Еще получит! – широкие плечи его, вздрагивая,  поднимаются к багровым ушам – и он круто отворачивается.

И я знаю: раз Игорь принял такую позу – дальше разговаривать с ним не имеет смысла.

— Неделю дежурство по спальне! – заключаю я.

Он поворачивается ко мне презрительно-побледневшим лицом и с вызовом бросает:

— Не буду!

Чувствую: еще мгновенье – и я сорвусь. Мысль о том, что я не знаю причину драки, помогает мне сдержаться. Пересиливая предательскую дрожь в голосе, повторяю свой вопрос:

— За что ты его?

— За отца!

Я сразу же иду на попятную: это причина его неоднократных драк уже известна мне.

— Оба дежурить! – принимаю компромиссное решение.

Намочив платок под краном, запрокидываю Сергею голову, вытираю окровавленное лицо и приговариваю:

— Опять ты…уже не первый раз  получаешь…

— А что он врет, будто отец его шпионов ловит, — упрямо твердит Сергей. – Нет у него отца…сбежал. Мой сбежал от алиментов – так я этого не скрываю!..

— Иди в спальню, полежи, — перебиваю я. – Да на подготовку не опоздай. Завтра чтобы исправил двойку по математике.

Шмыгая носом, Сергей обиженно бормочет и выходит из класса.

До подготовки уроков остается еще полчаса. Впереди целый рабочий день, а нервы мои уже взвинчены. Я выхожу во двор, сажусь на скамейку и закуриваю. Отмечаю, что в последнее время много курю, но эта мысль гаснет вместе с потухшей сигаретой.

Холодный ветер гонит последние листья по влажной земле, стремительно несутся над домами рваные облака, а я перебираю в памяти все, что узнал об Игоре за три месяца работы – и ничего не могу понять. Звонок поднимает меня и гонит в класс.

…Я и сейчас, в конце учебного года, с ужасающим откровением осознаю, что не знаю, какую писать ему характеристику. Как же так случилось, что я, воспитатель, не сумел серьезно задуматься над жизнью своего воспитанника, разобраться и понять причины его поступков?

 

Отец оставил семью, когда Игорю было семь месяцев. Жили они на частной квартире в шестиметровой комнате с общей кухней. Мать Игоря, Надежда Рудак, вынуждена была прервать декретный отпуск и отдать сына в круглосуточные ясли. Работает она медсестрой в больнице на полторы ставки – ведь надо платить за квартиру. Часто навещает сына, скучает без него. Если бы не приходилось дежурить по ночам, ни за что бы не отдала в интернат – но другого выхода не было. Заветная мечта ее: получить квартиру и забрать сына.

Когда сын подрос и начал интересоваться отцом, мать сказала, что он уехал ловить шпионов.

Однажды, сидя с сыном в кинотеатре (шел детектив), она шепнула ему: «Вот так и твой папа. Переловит всех шпионов и вернется. Нам дадут квартиру, и мы будем жить все вместе».

Игорь сочинял всякие истории про трудную и опасную работу отца и с нетерпением ждал его возвращения.

Год тянулся за годом.

У ребенка, отданного на общественное воспитание, рушатся кровные связи: когда рядом с ним изо дня в день едят, спят, плачут и смеются  такие же, как он, обездоленные судьбой дети, он бессознательно принимает это за свою судьбу. А когда у человека вовсе нет своего дома – связи с семьей рушатся еще быстрее.

Игорь с первых дней легко вжился в режим интерната: из семи лет шесть общественного воспитания в круглосутке – опыт для этого предостаточный. И все же ему очень хотелось иметь собственный угол. В седьмом классе он расчистил в подвале заброшенный туалет и оборудовал свою комнату- мастерскую. Единственным человеком, который имел сюда доступ – его друг Степан. Самым страшным наказанием для Игоря была угроза лишить его мастерской. Тогда он прилежно брался за уроки – и за неделю избавлялся от двоек.

В конце второй четверти я обнаружил в классном шкафу поломанные полки.

— Неужели в классе нет ни одного мужика? — сказал я, укоризненно глядя на притихших ребят.

— Не видели…это сегодня случилось… — раздались уже начинающие басить голоса.

Поднялся Игорь, подошел к шкафу, молча потрогал обрушенные полки, кликнул Степана, посовещался с ним и коротко бросил:

— Сделаем.

— А вы нас за это в субботу отпустите домой пораньше, — хитро улыбнулся Степан и подмигнул Игорю.

— Куда спешите?

— Они квартиру получают. Кончится четверть, и Игорь пойдет в другую школу, — охотно начал рассказывать Степан.

— Глохни! – перебил его Игорь.

К ужину полки были сделаны. В субботу я отпустил Игоря домой прямо с обеда, Степан поехал с ним помогать грузить вещи.

А в следующую субботу Игорь уехал домой самовольно.

— К нему отец вернулся! – веселым хором объяснил мне класс.

— Дождался все-таки! – восхищенно произнесла Валя Романенко; даже улыбка не могла скрыть неосознанную зависть, вспыхнувшую в ее красивых грустных глазах.

— Всех шпионов переловил! – с усмешкой выпалил Сергей.

— Заткнись, байструк! – Володя Ивашов,  перегнувшись тощим телом через парту, двинул его кулаком по затылку.

— Чего ты, чего? – захныкал Сергей, закрывая голову руками и ища глазами поддержки у меня.

— А это тебе ДП, — добавил Дима Забоев, награждая его щелчком. – Радоваться за человека надо, а ты…у, обормот! – Он, как обычно, пустился рассуждать: — Мало тебе Игорь накостылял? А ты все никак не можешь сделать выводы из своего собственного горького опыта!

— Забоев! – одернул я его.

— А-у-у! – словно из дальнего леса, отозвался Дима. Смиренное выражение возникает на его лице, но озорная улыбка тут же преображает его: — Понято!

— Ты свою теорию письменно изложи.

— Так он же еще и сказку про белого бычка не одолел – где ему с моим трактатом справиться!

Класс смеется дружно, беззлобно, как это бывает в большой согласной семье за общим столом; вместе с ними простодушно смеюсь и я. А Дима, польщенный всеобщим вниманием, продолжает поучать Сергея – он в ударе! И остановить его теперь трудно – пусть выскажется. Да и не до уроков сейчас, когда радость одного человека стала всеобщей радостью – что может быть выше этого мгновенья! В эту минуту забыто все: мои ошибки и их обиды, их трудности и моя растерянность перед ними. И мы дружно даем волю своим чувствам.

 

…А Игорь тем временем торопится на первую долгожданную встречу с отцом.

Взлетев на второй этаж – лифт не работал – остановился, переводя дыхание, перед дверью. Рука сама потянулась к звонку, но он не спеша опускает руку в карман – даже сердце екнуло, когда пальцы нащупали блестящий ключ от собственной квартиры!

У соседей двери уже обиты блестящим в оттисках дерматином. «И нам так надо», — по-хозяйски подумал он, вставляя ключ в замочную скважину, но эта мысль сразу же куда-то исчезла.  Почему так непривычно подкашиваются ноги и дрожат руки, словно он проникает в чужую квартиру?

Навстречу стремительно выскочил всполошенный незнакомый мужчина с волосатой красной грудью под распахнутой рубашкой.

«Папа!» — рванулся из сердца Игоря радостный крик и тут же погас, не перейдя в голос.

— Звонить надо! – хмуро сказал мужчина.

Взгляд Игоря застрял на его переносице между густо сросшимися бровями. Игорь оцепенел в ожидании того, о чем мечтал всю жизнь. Но вот оно свершилось – и он начисто забыл все, о чем мечтал.

— Игорек! Пришел! – донесся до него неузнаваемый голос матери, потом, как из тумана, появилась она с розовым лицом, смущенно и торопливо приговаривая и застегивая на ходу халат: — Вас раньше отпустили? Вот как хорошо! Ну, что с тобой, Игоречек? Это же твой папа!.. – тараторила она, почему-то пряча от него глаза. – Видишь, папа телевизор привез …теперь будешь смотреть свой…

— Конечно, пусть смотрит, сколько влезет, — сказал тот, кого мама назвала папой, и, натянуто улыбнувшись, спросил: — Двойки есть?

— Есть хочу, — угрюмо сказал Игорь.

— Сейчас, сыночек, будем обедать, — быстро заговорила мать. Лицо у нее было какое-то странно новое, синие глаза загадочно блестели  в обрамлении теней, как после ангины, и нос казался вздернутым. – Вы тут поговорите без меня, — и скрылась на кухне.

Игорь ревниво отметил перемены в комнате. На его письменном столе возвышался новый телевизор, на стуле висел пиджак, в углу стоял прикрытый чемодан, на вазе торчала шляпа. Почему-то неудержимо захотелось расшвырять все это, но он сунул сжатые кулаки в карманы и подумал: «Даже руки не подал…»

— Давай стол поставим, — услышал он чужой голос. – Руки в карманах только бездельники носят.

— Игорь работящий, вот увидишь сам, Иван! – крикнула из кухни мать.

— Это мы в деле проверим, — усмехнулся тот.

— Увидишь, увидишь! – покрикивала весело мать, гремя посудой. – Мойте руки и к столу!

Человек Иван занял его место, рядом с матерью, широко расставив руки на столе. Вдруг почему-то вспомнилось, что сейчас ребята весело обедают в столовой, и Сергей наверняка сидит на его стуле.

— А чего только два стакана? – спросил человек, ловко откупоривая бутылку водки.

— Так он же еще… — мать смущенно взглянула на него.

— Э, по такому случаю и ему уже можно, — перебил ее человек, ставя перед Игорем наполненный стакан. – Вон какой ты вымахал! Это же сколько тебе?

— Да уж пятнадцать исполнилось, — горделиво ответила мать. Вид у нее был какой-то заискивающий. Игорь даже почувствовал щемящую жалость к ней.

— Смотри ты, совсем мужик! Да я в его годы уже на свой хлеб стал…Куришь? – спросил он в упор.

— Курю, – твердо ответил Игорь.

— А деньги на курево где берешь?

— Игоречек, ты же мне обещал, — задрожал голос матери.

— Обещанного три года ждут! – весело захохотал человек. – Да ты, Надюха, не удивляйсь! В его возрасте только петух не курит, потому что ему столько жить не дано. И я курил, только на свои, кровные, вот этими руками добытые, — он вознес свои широкопалые ладони, сжал кулаки и увесисто опустил на стол. – Будешь на свои курить – слово не скажу…Недосмотрела ты за ним, — укоризненно упрекнул он мать.

— Да где мне было успеть одной, — виновато пожала она плечами.

В наступившей тишине Игорь отчетливо услышал, как стучит на кухне будильник. И звук этот нарастал, усиливался, словно в висок вколачивали гвоздь. У Игоря был обостренный слух. Как мучил он его вечерами в интернатской спальне! Болезненно улавливал, как скрипят под ребятами кровати, как шумно шлепает по коридору ночная няня, покрикивая, часто уж за полночь, на нерадивых воспитанников.

— А вы всех шпионов выловили? – прорезавшимся голосом смело спросил  Игорь. Долгое ожидание этой встречи дало ему силы и права задать свой вопрос.

— Каких шпионов? – замотал головой человек, словно над ним проносился пчелиный рой, и, моргая покрасневшими глазами, посмотрел на мать. – Чего это он?

— Это я ему так про твою работу рассказывала, — покраснела мать.

— А…да я тебе  как-нибудь расскажу. Давай-ка выпьем за встречу! – решительно предложил он.

— И за твое возвращение, — добавила мать.

— Это ты верно говоришь. Надо семьей жить – это я на своей шкуре понял! Ну, вздрогнули! – он залпом опрокинул в себя полный стакан водки, хукнул и захрумкал огурцом. Свалились на низкий лоб редкие поседевшие волосы.

Игорь поднял свой стакан к губам, перехватил настороженный взгляд матери и, загадочно улыбнувшись, поставил на стол.

— И не надо, сынок, — благодарно посмотрела на него мать. – Твое еще впереди.

— Это ты верно говоришь, — шамкая полным ртом, уверенно сказал человек. – Возьмем еще не раз. Два раза в месяц, да праздники разные – случай для такого дела всегда найдется.

Потом они молча ели, и мать заботливо подкладывала им еду в тарелки. Человек выпил еще несколько раз, обижаясь, что некому поддержать его тосты, крепко и жадно закусывал, густо потея покрасневшим лицом и стирая пот рукавом. Много курил. Непривычная к дыму мать начала кашлять. Игорю захотелось курить, но он не решался выйти, да и сигарет не было. Он незаметно вытащил из лежащей на столе пачки две сигареты, сунул их в тапку и ждал случая отлучиться из дому. Сидел хмуро, рассеянно слушая веселую болтовню человека и думал: «Явился…будет жить в нашей квартире, которую мы так долго ждали. Мы с мамой все еще никак не можем поверить, что это наша квартира, хотя сами вносили сюда вещи, я вбил здесь каждый гвоздь, а Он (почему-то даже в мыслях Игорь не мог решиться назвать его отцом) так привычно разгуливает по комнатам, трогает вещи…Тело, погруженное в жидкость…» — вдруг пронеслось в сознании – он даже удивился этой знакомой фразе, но никак не  мог вспомнить, где слышал ее.

Нестерпимо захотелось курить, и Игорь встал.

— Куда ты? – окликнула мать. – Сейчас вареники будут.

— К Степану надо! – крикнул он уже из коридора и, на ходу сорвав куртку с вешалки, выбежал из дома.

Громко и плотно щелкнул за ним дверной замок.

Падал, кружил мокрый снег, спешили куда-то люди, проносились автобусы и троллейбусы, а Игорь все стоял, не зная, куда ему податься. Вдруг остро потянуло в интернат, представил, как пацаны сейчас лежат в спальне, травят истории – и позавидовал им.

«Даже руки не подал…» — в который уже раз обожгла затаенная обида, и он болезненно ощутил свои крепко сжатые кулаки.

Беспрерывно сыпал снег, таял, холодил шею. Игорь поднял куцый воротник болоньевой куртки, втянул голову в плечи и закурил. Шаркая большими разношенными ботинками, поплелся по разъезженной мостовой. Закружилась голова, стало зябко. Он удивился тому, что замерзает, хотя, сколько себя помнит, легкая куртка служит ему обычно прикрытием от дождя, а не от холода. Зло сплюнул заслюнявленный окурок под ноги и побрел куда глаза глядят. Вернулся домой в двенадцатом часу. У дверей остановился, рука почему-то сама потянулась к звонку, но он решительно вытащил ключ, осторожно открыл дверь и вошел на цыпочках в коридор.

— Да он твой, — донесся дрожащий голос матери.

— Я все подсчитал – не сходится! – раздраженно перебил ее непривычный в доме голос.

— За столько лет помнишь разве?

— Меня тут не запутаешь, я не бабник.

— А я…я, – послышался всхлипывающий голос матери.

— Слезам теперь у меня веры нет. В каждом деле расчет есть.

— Твой он, твой… — заплакала мать.

— Ладно, чего теперь рядить, — перебил ее грубый голос, — твой…мой…Парень большой, закончит школу и пойдет на свой хлеб. Он нам помехой не будет. А за меня ты не боись: коль надо что – помогу. Ты думаешь, я все эти годы за просто так своей кровушкой комаров кормил? Э, нет! Я быстро закон тайги раскусил. Потому и сам был там хозяином, а не медведь, — напористый хохот разнесся по всем углам квартиры.

Игорь, затаив дыхание, прижался к стене и обнаружил на новеньких обоях влажный след от своих ладоней. Дальше так стоять и слушать стало стыдно. Вдруг неудержимо потянуло убежать в интернат, но мысль «Что сказать ребятам?» удержала его

«Моя квартира! Моя!» — зло прошептал он и сильно захлопнул дверь. Снял мокрые ботинки, куртку и, вытирая лоб кулаком, решительно вошел в комнату.

Мать и человек  сидели на диване рядом.

— Что с тобой, сынок? – вскакивая, спросила мать.

Пугаясь ее отчужденного лица, он капризно заявил:

— Спать хочу!

— Может, телевизор посмотришь? – сказал человек, щедро тыча рукой в сторону телевизора.

— Я сегодня двойку получил, — хмуро ответил Игорь.

— Ладно, чего в семье не бывает…Может, посидим – побалакаем.

— Про шпионов? – усмехнулся Игорь.

— Ну ты и заладил, — захохотал человек. – Шпионы, они все давно, как мамонты вымерли.

— А вы тогда кого так долго ловили? – Игорь исподлобья впился в шрам на его щеке

— Я? Вот чего! – он потер выразительно пальцами обеих рук. – И тебя научу. Хочешь?

— Спать хочу, — повторил Игорь и отвернулся, не в силах подавить в себе жгучую обиду за то, что так долго и терпеливо ждал прикосновения этих толстых, пугающих теперь его рук.

-Да и нам спать пора, — простодушно отозвался человек.

— Ты теперь, Игорек, будешь спать на этом диване, — сказала мать.

Она постелила ему и вышла в другую комнату за человеком.

Игорь лег, но ему не спалось, он еще долго слышал их глухое перешептывание за дверью, впервые плотно закрытой на ночь, но не смог разобрать ни одного слова.

Потом дверь открылась, и во мраке, посапывая, прошла мимо темная огромная фигура. Возвращаясь обратно, фигура замерла над ним и что-то пробормотала. Игорь приоткрыл прищуренные глаза – большое тело наклонилось над ним, сливаясь исподним бельем с падающим за окном снегом.

— Не спишь, что ли? – прошептал голос.

Но Игорь не отозвался. Натянул на голову одеяло – и сразу же стало глухо и темно в этом отгороженном всего мира пространстве. Он  облегченно вздохнул: здесь никто не может проникнуть в его растревоженную душу.

 

…Игорь остался учиться в нашей школе. Но теперь не торопился исправлять полученные двойки – даже угроза отнять у него мастерскую не действовала. За что-то поругался со Степаном, дружба их до сих пор не наладилась. Приходила мать, просила Игоря перейти в общеобразовательную школу и жить дома. Но от упорно отказывался.

Уж сколько раз заводил я с ним разговор, пытаясь понять, что с ним происходит – но он молчал.

А недавно проговорился:

— Дождалась она его – пусть теперь радуется. Не хочу ей мешать. Они скоро себя ребенка родят. А я в училище пойду, на трактористы выучусь…

 

 

Батя

Прозвали Сашу Помазова «Батей» за то, что он никого  из ребят в обиду не давал. Стоило только крикнуть: «Батя идет!» — и драчуны невольно опускали кулаки. (А ведь никто не помнит, чтобы он поколотил кого-нибудь). Рослый, широкоплечий, он медленно подойдет к противникам, нахмурит узкий лоб, молча облапает обоих за плечи, прижмет лицами друг к другу. Они пытаются вырваться – да где уж там: мертвая хватка. И такое тепло исходит от его добродушной физиономии, что лица врагов, только минуту назад горевшие злобой, начинают растягиваться в покорной улыбке. «Вот так-то оно лучше будет, по-человечески, — заключит Батя. – А теперь руки пожали и разбежались по углам». И, как под гипнозом, оба тянут руки для примирения.

А придет Батя в класс, раскроет книгу – и сразу же потемнеет, тугим станет его лицо: вся его могучая сила пасует перед раскрытой страницей – тяжело дается ему учение. Сам бросил бы давно школу, но без восьми классов нигде на работу не возьмут: закон есть закон.  Вот, скрипя сердце, и тянет непосильную для себя ношу. Одно понял: за старания учителя ему тройку поставят. Но каждый раз, когда стоит он у доски, такой большой и сильный, и силится ответить урок – ведь, учил же, учил! – от стыда заливается краской его добродушное лицо.

— Что же ты, Саша? – укоризненно качает головой учитель.

— Видно, все мои мозги вот тут, — ответит он бесхитростно, не обижаясь, и вытянет перед собой могучие кулаки.

— Так теперь же и на заводе головой думать надо – техника, знаешь, какая сложная.

— Я у папы на заводе уже три станка освоил! – гордо заявит он.

— Ладно, поставлю я тебе тройку, — вздохнет учитель, — только ты уж меня на экзамене не подведи.

— Мы ему поможем! – дружно поддержит класс.

— Я его лично сам подготовлю! – обещает Дима Забоев, лучший ученик в классе, гордость школы, по прозвищу «Голова».

—  Ну, если Голова за тебя берется… — сдается учитель.

И Саша с благодарностью смотрит на Диму. Он всегда внимательно слушает его бойкие ответы на уроке. Сядет Дима на свое место, бросит небрежно на парту дневник с очередной пятеркой и тут же уткнется в книгу. А Саша возьмет его дневник, полистает – в глазах рябит от пятерок, — осторожно, как хрустальную вазу, положит на место и одобрительно похлопает Диму по плечу.

— Ты чего? – недовольно обернется Дима: от книги оторвали.

— Твоих мозгов бы мне чуток, — Саша смотрит на него влюблено.

— Да у тебя своих не меньше – череп вон какой большой, — серьезно ответит Дима. – Каждый человек с мозгами рождается, только развивать их надо.

— Может, и у меня были – да сплыли…

— Когда?

— Кабы я знал, — нахмурится Саша и тяжело опустит кулаки на парту, аж скрипнет она.

И ходит Саша в тот день с потемневшим лицом, вечером молча бухнется в постель и тут же уснет. И слышат тогда его соседи по спальне, как тяжело вскрикивает он сквозь сон и протяжно вздыхает, как ветер в трубе.

А утром опять добродушная улыбка светится на его  лице.

 

Батя часто убегает на край города, где стоит среди деревянных построек и его родительский дом с заколоченными ставнями. Там он родился. Этого, конечно, он не помнит, а вот как сбежал оттуда – на всю жизнь в память врезалось.

Вечером ввалилась пьяная мать и грохнулась на грязный пол. К этому к девяти своим годам он уже привык. Старшая сестра побежала на кухню полотенце мочить. И вдруг мать вскочила с вытаращенными глазами, лицо багровое, рыхлое, схватила стул и пошла все в доме крушить. Они с сестрой в другую комнату спрятались, хорошо, младшенькую успели захватить. Сидят, дрожат, дверь держат. Они бы через окно выскочили, как это бывало уже не раз, но зима на дворе, мороз к ночи взялся, да и вторые рамы в окна вставлены. Долго они так просидели. А как стало тихо, осторожно открыли дверь: все вокруг разломано, а мать на полу валяется, мычит, юбку на колени натягивает, лицо синюшнее, на губах пена запеклась.

В ту ночь и сбежал Саша к отцу: страшно стало, так страшно, что и про сестренок забыл.  Набросил пальтишко на плечи и в одних легких ботинках на босу ногу кинулся бежать по темной улице. Раз только и был у отца, а нашел.

Отец жил с другой женщиной в ее маленькой комнате на втором этаже трехэтажного дома. Увидел его отец, побелел, как исподнее белье, выдохнул испуганно:

— Что, Сашка?!

— Страшно! Ой, как страшно! – лепетал он, вжимаясь головой в большое теплое тело отца.

— Ксения, что делать будем? – позвал отец.

— Пусть у нас живет, — ответила женщина, набросила на себя халат, поставила воду греть, а отец Саши уже в дверях стоит одетый: — Да куда ж ты? – испугалась она.

— Дочки там! – крикнул отец и выскочил из дому.

Пока нагрелась вода, и тетя Ксения отмыла грязного Сашу, появился отец. На руках его, завернутая в суконное одеяло, плакала младшая сестра Надя.

— А Света где? – спросила тетя Ксения.

— Не захотела идти. «С мамкой буду жить, — говорит. – Нельзя ей одной оставаться».

Легли они в ту ночь вчетвером на полу: постели не хватило. А к утру у Саши жар поднялся – воспаление легких. Забрали в больницу, и три недели, день в день, приходила к нему тетя Ксения, приносила поесть чего-нибудь вкусненького. Подолгу стояла она под окном, взобравшись на ящик, молча улыбалась и показывала рукой: мол, чего еще тебе приготовить?

А когда выписали Сашу из больницы, уже и Света с ними жила – сама пришла.

— Сашенька, сыночек, — радостно встретила его тетя Ксения. – Здоровенький! Наконец-то!  — она кинулась его раздевать и потащила на кухню. – Что тебе дать–то?

— Мама, я блинов хочу, — ответил Саша и осекся.

— Сейчас, миленький, сейчас, — дрожащим голосом проговорила тетя Ксения, на глазах ее выступили слезы. – Сейчас, сыночек!

И стали они жить впятером в одной маленькой комнатке.

Прибегала пьяная мать, требовала детей назад, но они прятались от нее под кровать, таились и слышали, как обливала она тетею Ксению грязными словами.

Однажды, когда отец пришел с работы, тетя Ксения заплакала и сказала:

— Пусть к ней идут – она им мать родная.

— Да разве это мать! – стукнул отец кулаком по столу и выругался.

— Сердце у нее изболелось.

— Кабы изболелось – не  пила бы! – отрезал он и спросил виновато: — Скажи, может, устала…я ж понимаю.

— Твои дети – мои дети, — ответила тетя Ксения. – Пусть живут. Только боюсь, кабы она чего дурного не выкинула.

Созвал отец детей, усадил перед собой за стол и спросил, всматриваясь в каждого:

— Кто к матери пойдет – сами решайте.

Все молчали, а Саша сказал:

— Жалко ее…

— Пойдешь к ней? – спросил отец.

— Страшно, — ответил он и захныкал.

Вскоре мать через чуд лишили родительских прав и выселили из города. Дом стоял пустой, но отец не хотел в него переселяться.

— Строил сам, думал – на счастье. А вон как вышло…

Света поступила в техникум, стала жить в общежитии, а Сашу отец определил в интернат.

Часто после работы отец навещает Сашу, вздыхая, выслушивает жалобы учителей, согласно кивает головой.

— Понимаю, не дается ему учеба. Не дал, видать, Бог. Да все равно будьте с ним поласковей: он столько натерпелся, что наперед во как хватит!.. Я бы его в интернат никогда не отдал, да, боюсь, может, что не так с ним сделаю…я же по-простому, как понимаю. А вас учили воспитывать, — он смотрел на меня так, словно я один мог решить все проблемы его запутанной жизни.

Но какие я мог дать ему советы? Из учебников? У него ведь была своя, особая жизнь, которую он знал лучше меня, и сам искал, но не мог найти причину своих бед.

— Недоглядел я, видать, за ним, — рассказывал он уставшим голосом, трудно заглядывая  мне в глаза. – А вот как у нас все вышло. Свою будущую супругу я вечером в парке пьяную встретил, со второй смены возвращался. Сидит на скамейке и ревет. Лицо красное, мокрое, трет грязными руками…а все равно красивая. Подошел к ней, спрашиваю: «Обидел кто?» Она молчит, а глаза большие, горькие. Взял я ее за руку и говорю: «Пошли, поздно уже одной девушке здесь сидеть». Она встала и покорно пошла за мной. Я ей что-то говорю, говорю, а она молча идет за мной и слушает. И так мне ее жалко стало. «Выходи за меня замуж», — говорю. А она мне отвечает: «А жалеть не будешь?» А я ей свое: «Тебя жалеть буду. Ты одна и я один, вместе держаться будем – и все хорошо станет у нас».

Он вдруг закашлялся, извинился и продолжил свой рассказ:

— Думал, дом построим, дети пойдут – и все у нас хорошо будет. Дом возвел большой, девять на девять. Зарплата у меня приличная – что еще нужно человеку для нормальной жизни…Вроде все так хорошо у нас начиналось. А вот как родилась Наденька – жена вдруг опять запила. Спрашиваю у нее: «Что с тобой? Может, я тебя чем обидел?» — «Нет» — говорит. «Ты скажи, не таись. Может, жить со мной не хочешь?» А она мне и говорит: «Жалостью ты меня взял»…Вот так вышло. И за что мне такое горе выпало? Работал, не пил, детей смотрел – а вот как обернулось. Да кто их поймет! Жалость разве не любовь? В тот вечер и ушел я от нее: насильно мил не будешь. Пить бы, наверное, начал с горя, да нельзя: язва у меня… Потом нашел себе сожительницу, Ксению. Человеком оказалась. Хотел и детей забрать – да суд на ее стороне…Вы уж не подумайте, что я на нее наговариваю…

Он подхватился, набросил на руку плащ, окрутил вокруг шеи зеленый шарф, кланяясь, начал извиняться, что столько времени отнял у меня, задержался в дверях.

— Да, чуть главное не забыл, — помедлив, сказал он. – Такое тут дело….Она-то, их мать, вернулась. Дети узнали, и к ней начали ходить. Забыли, начисто все забыли, сколько она им бед учинила…

 

…- Где ты вчера вечером был? – спросил я Сашу.

Он возвышался надо мной, нахмурив узкий лоб и широко расставив ноги в грязных ботинках, с которых таял снег и оставлял следы на чистом полу класса.

— Я вовремя вернулся, — ответил он.

— И все же я имею право знать, где ты пропадаешь почти каждый вечер.

— Печь топил.

— У вас, кажется, паровое отопление.

— Маме тяжело одной топить.

— Так ты… — сказал я и осекся. – Мог бы мне сказать.

— А что говорить, — вздохнул он, прикрывая глаза своими длинными ресницами. – Все ее только и ругают.

— Как она теперь?

— Работает.

— Я о другом спрашиваю.

— Нет…  теперь совсем не пьет.

— А дома знают?

— Да… мама Ксения говорит, что я правильно делаю, а отец ругается…Можно я пойду?

— Куда?

— Печь надо закрыть…Мама сегодня на второй смене, а мороз вон какой на ночь берется…

 

Голова

 

Через час на самоподготовке уроков Дима Забоев сунул в парту тетради и учебники, открыл толстую книгу и, не прореагировав на мой осуждающий взгляд, спокойно погрузился в чтение.

Я подошел к нему и тихо сказал:

— Сначала сделай все уроки.

— У меня уже все о, кей! – невозмутимо ответил он, не поднимая головы. – Я же головастый.

Меня покоробил этот ответ. Я молча посмотрел на его склоненную голову с густо вьющимися волосами, на широкие плечи, обтянутые полосатой майкой – все тело было крупным, упитанным. Он как-то сразу же запомнился в день нашего знакомства. Чистый, аккуратный – это делало даже каким-то изящным его крепкое тело. Он разительно выделялся  среди худощавых, тонких, — типичных интернатовских мальчиков, трудная  жизнь которых откладывает особый отпечаток не только на их психику, но и на строение тела.

Я долго недоумевал, почему находится в интернате этот умный ухоженный мальчик. Спросить же его об этом не решался, чувствовал себя не вправе: ведь только первый год работаю с ними, до меня были другие воспитатели и учителя, и никто не знает истинной причины. Формально же тут все на своем месте: отца нет, мать много работает, ребенок почти на весь остается один – и естественно, чтобы за ним был присмотр взрослых… Но только не Дима, думал я, с его-то самостоятельностью и пугающим меня рационализмом.

Но все это я узнал много позже. А тогда, в первый месяц работы, я опешил от его заносчивого ответа, но промолчал. Открыл журнал – один пятерки стояли против его фамилии: это меня убедило. «Почему бы и нет, — заключил я свои размышления на его счет, — у парня веские аргументы».

 

Кажется, полными сутками все ребята в интернате живут одной общей жизнью. По вечерам, перед сном, когда собираются они по своим спальням, долго заполночь ведут  длинные задушевные разговоры – изо всех дверей доносятся несмолкаемые голос. Ночная няня приоткроет дверь, прикрикнет на сумрачно белеющие кровати – все замрут, зарывшись с головой в одеяло. Но стоит ей закрыть дверь – и снова потекла беседа. Чтобы говорить тише и не быть услышанными в коридоре, старшие ребята часто на ночь вплотную сдвигают койки. А так как причины, собравшие их всех в интернате, во многом схожи, ребята понимают друг друга без лишних слов.

Чаще других в седьмой спальне слышится голос Димы Забоева. Раньше, до появления Димы в школе, мальчики рассказывали всякие «истории», теперь же, благодаря ему, научились рассуждать и спорить. Дима много узнает за день: все остро отзывается в его впечатлительной  душе и откладывается в цепкой памяти. Он много читает, изучил в библиотеке каждую полку и всегда знает наперед, какая книга у него на очереди.

— Эй, Голова! – окликает Володя Ивашев. – И в кого ты пошел такой умный – в предка?

— У меня нет предка, — холодно ответил Дима.

— Так что – твоя мамка святая Мария? – засмеялся Генка Макеев.

— Нет, его журавли принесли, — поддержал шутку Игорь Черепов. – Оттого он такой жирный: на сквозняке продуло.

-Журавлю его не поднять, — вставляет свое слово Степан. – Он в капустной грядке вырос.

— То-то он так на капусту нажимает,  — сказал Батя. – Теперь с этим вопросом и мне ясно.

Все весело хохочут, но легко и беззлобно.

-Да тише вы, черти! – раздался из открывшихся дверей голос ночной няни. Она замечает сдвинутые койки и ворчит: — Опять стадом спите, жеребята. Немедленно поставьте все на место!

— Теть Маш, холодно что-то, — тонким писклявым голоском отозвался Генка. — Топить еще не начали.

— Ладно, — великодушно сдалась она. – Но чтоб к утру все у меня было, как положено.

— Это мы понимаем! – дружно отвечает ей хор голосов.

— И чтобы тихо было, а то Тимофеевича позову – он сегодня дежурит.

— Это веский аргумент, — сказал Дима. – Спокойно ночи, теть Маш.

— С вами поспишь спокойно, черти полосатые, — не зло проворчала тетя Маша.

— Тетя Маша, а почему полосатые? – хитро спросил Генка.

— А какие же еще? Полосатики они и есть полосатики.

— Мы разные, — сердито говорит он.

— Тут тетя Маша права, — завелся Дима. – Жизнь у каждого человека идет в полосочку…то черная, то белая. Так, теть Маша?

— Ты у нас Голова – все знаешь, — ласково и уважительно отозвалась она.

— Ага, — как обычно, без ложной скромности, ответил Дима.

— Ладно, спать, полосатики! – негрозно покрикивает тетя Маша. – А то как бы вам завтра белый день черной полосой не обернулся!

Когда дверь за ней закрылась, поглотив свет в коридоре, Володя настойчиво повторил свой вопрос:

— Голова, так где твой предок?

— Я же тебе сказал: предка у меня нет! – вразумительно отчеканил каждое слово Дима.- Есть предатель!

— Это как понимать?

— А вот так и понимай! Каждое слово несет в себе смысл. Предок – это значит предыдущий, предшественник. А мой от слова «предатель». Понял?

— Кого же он предал?

— Нас с матерью.

— Это как же? – беспокойно спрашивает Володя. – Расскажи.

— Долго рассказывать, — отмахнулся Дима. – Да и не стоит он этого.

— Чего жмешься? – подал голос Генка. – Мы же тебе все рассказали, а ты вон как!

— Не хочу! – резко оборвал его Дима.

И сколько потом его не спрашивали за эти три года, что он в интернате, — молчит.

Долго не может заснуть, думает по ночам и не может понять поступок человека, которого когда-то так любил, называл отцом, отчество которого носит…Но фамилию недавно сменил – взял материнскую.

 

Когда Диме было пять лет, родители развелись. Первое время Дима часто спрашивал маму:

— Где мой папа?

— Уехал, — неизменно отвечала она и отводила глаза.

— Куда? – переспрашивал он каждый раз с детским непониманием, наивным и настойчивым, которое оборачивалось для матери жестокостью.

— На кудыкины горы? – однажды зло выпалила она и, уткнувшись лицом в подушку, навзрыд заплакала.

Такой Дима еще никогда ее не видел, растерянной и жалкой, с бледными дрожащими щеками.

— Он меня не любит? – осторожно, но настойчиво спросил он.

— Меня, — ответила мама, утирая слезы и как-то по-новому глядя на сына.

— Так почему он уехал от мен? – спросил Дима, пытаясь понять то, что не хотело вмещаться в его сознание. – Я хочу, чтобы он жил с нами.

— Такого уже не может быть, Димочка.

— А почему раньше можно было…Помнишь, когда ты болела?

— Не дай бог мне теперь заболеть, — вздохнула мама. – С кем ты тогда останешься, если меня снова в больницу положат.

— Тогда папа вернется! – радостно воскликнул Дима.

— Значит, ты хочешь, чтобы я заболела? – с обидой в голосе сказала мама.

— Я хочу, чтобы папа вернулся! – упрямо ответил он.

— Этого он уже никогда не сделает.

— Даже если я заболю?

Мама горестно покачала головой. Дима ничего не понял из этого разговора, молча ушел в свою комнату, сел у окна и задумался. В голову лезло совсем не то, что он хотел понять. Все было запутанным, но было интересно разбираться в этой путанице мыслей.

Мысль о поступке отца долго не отпускала его. Он перебирал в памяти все, что знал, и искал ответа.

Мать тогда часто болела. Отец после работы ходил к ней в больницу, возвращался замкнутый  и серый от усталости, нередко по пустякам раздраженно покрикивал на Диму. Дима в слезах убегал в свою комнату и прятался за шкаф. Отец извлекал его оттуда, брал на руки и виновато приговаривал:

— Ты прости меня, сынок. Устал я. Видишь, мама болеет.

И Дима всегда прощал его.  А когда хотелось ласки, сам прятался за шкаф и громко вздыхал, чтобы услышал отец.

Когда мама вернулась из больницы – отец неожиданно ушел и больше не вернулся.

Тысячу раз перебирая все это в памяти, Дима сделал окончательный вывод: отец ушел от них, потому что мама часто болеет. Этого он простить ему не мог. Ведь когда болел он, Дима, мама становилась еще заботливей и ласковей – они еще крепче любили друг друга. «Он предатель!» — заключил Дима свои долгие размышления, и сердце его ожесточилось против отца. Впервые Дима назвал отца «Он» — и с этой минуты всегда его так называл.

Потом они привыкли жить вдвоем с мамой, и Диме казалось, что так было всегда.

Однажды Дима увидел на улице маму с каким-то незнакомым усатым мужчиной. Они шли, о чем-то весело разговаривая: мужчина держал маму под руку так же, как это делал когда-то отец.

За ужином мама сказала Диме:

— Один хороший человек пригласил нас с тобой назавтра в кино.

— Когда ты заболеешь – он тоже бросит тебя, — ответил Дима, сердито вглядываясь в ее заморгавшие глаза и невозмутимо облизывая ложку.

— Почему ты так решил? – вспыхнула мама.

— Папа был тебе родной, а он чужой, — пояснил Дима свою мысль, над которой думал до самого вечера.

Назавтра, когда пришел к ним этот «усатый», Дима заперся у себя в комнате и не пустил их к себе.  Мама отказалась идти в кино без Димы, и тот ушел. Диме было стыдно и тягостно видеть потухшее лицо мамы, он чувствовал за собой какую-то непонятную вину.

Через полгода Дима встретил на улице этого «усатого». Он шел под руку с какой-то женщиной и улыбался ей так же, как когда-то маме. Дима подошел к нему, дернул за рукав и сказал виновато:

— Я могу пойти с вами в кино.

— Ты спутал меня с кем-то, — пожал плечами мужчина и отмахнулся от него: — Иди, иди себе мальчик…

Дима как остолбенелый остался стоять на дороге, думал и ничего не мог понять. «Это я во всем виноват», — подытожил он свои размышления. И это ощущение своей вины перед мамой тяготила его теперь всегда.

В пятом классе Дима решил стать моряком. Но когда он поделился своей мечтой с мамой, она, к удивлению, не поддержала его, не обрадовалась, а, тяжело вздохнув, сказала:

— Значит, мне теперь быть всю жизнь одной, — глаза ее увлажнились и покраснели. – И за что мне такое наказание!

Дима, увидев ее расстроенной, готов был тут же распрощаться со своей мечтой. И только привычка не торопиться и обдумать все  до ясности, удержала его. Через месяц он решительно заявил маме:

— Отдай меня в школу – интернат.

— Ты что такое придумал? – испуганно вскрикнула мать.

— Так будет лучше, — твердо заявил он.

— Ты хочешь уже сейчас оставить меня одну? – горестно покачала она головой.

— Ты не будешь одна, — объяснил он. – Интернат находится рядом с нашим домом. А я тебе обещаю, что буду учиться только на «отлично».

Мать заплакала, начала уговаривать его, но он был неумолим.

 

Несколько дней назад…это было, кажется, во вторник, я, закончив работу, зашел в спальню пожелать ребятам спокойной ночи. Все уже лежали на своих местах, лишь кровать Димы, не расстеленная, сразу же бросилась в глаза.

— А где Голова? – спросил я.

— В классе, — доложил Ивашов, поворачиваясь лицом ко мне и суча ногами под одеялом.

— Он разве не сделал уроки?

— Он теперь там почти каждый вечер торчит, — сказал Степан.

— Научный трактат пишет, — насмешливо добавил Генка Макеев.

Я отправился в класс. Дима сидел за своей партой и что-то увлеченно писал.

— Дима, — сказал я, приблизившись, — сейчас начнется обход дежурного.

— Сегодня Матадор дежурит – он поймет, — спокойно ответил он.

— Кто?- не понял я.

— Матвей Сидорович, — улыбнулся он. – Мы его так зовем.

— Тебе что – дня не хватает?

— Книгу хорошую достал, мысли интересные надо выписать, а времени что-то стало совсем не хватать, — он показал мне обложку – Мелвилл «Моби Дик». – Вот если бы дома, — вдруг с каким-то затаенным придыханием произнес он.

— Ты же сам захотел в интернат.

— Вынужденная необходимость, — пожал он плечами.

— И мать твоя против, чтобы ты учился здесь, — продолжил я настойчиво разговор, понимая, что наконец-то смогу получить  ответ на неразгаданный для меня вопрос.

— Хотите, скажу, — он испытывающе посмотрел на меня и поспешно добавил: — Только это между нами, честно?

— Обещаю.

— Понимаете, какое дело, — он помолчал, потирая пальцами свой большой чистый лоб. – Надо, чтобы мама вышла замуж – женщине нельзя оставаться одной.

— Но ведь у нее есть ты.

— Когда я стану моряком, ей придется быть одной. А вдруг она заболеет. Должен же быть с ней рядом живой человек. Вот я и ушел в интернат, чтобы не мешать ей выйти замуж. Я уже однажды помешал ей, —  он растерянно посмотрел на меня и покраснел. – Но я уверен, что она выйдет замуж. Она у меня красивая, добрая. Вот увидите. Дома всегда должен быть мужчина…

 

Мужчина  в  доме

 

— Опять вашего Андрея в школе нет, — так часто вместо приветствия встречают меня учителя, когда я прихожу на работу.

Назавтра я встаю пораньше и через весь город еду домой к Андрею. От конечной остановки путь мой лежит по длинной кривой улочке. Обветшалые, доживающие свой век дома утопают в густых старых садах. Еще издали узнаю знакомую калитку, обвисшую на куске шины, вместо завесы, прибитой огромным гвоздем в накренившийся подгнивший столб.

Грязная куцая собачонка, косясь на меня сонным глазом, хрипло пролаяла и спряталась под выщербленное крыльцо.

На мой стук выглянула из дверей белокурая девчушка лет четырех и, узнав меня, улыбаясь, спросила:

— Конфетку принес?

— Здравствуй, Леночка…Держи, — я протянул ей приготовленную с вечера конфетку. – А где Андрей?

Она поспешно сбежала ко мне, схватила конфету, развернула и начала лизать кончиком языка. Голубые, доверчивые, как у Андрея, глаза ее благодарно смотрят на меня

— Нету Андрея, в магазин ушел.

— А мама где?

— Мамка Ляльку кормит.

— Андрей давно ушел?

— Ага…я спала еще, — закачала она головой, не выпуская из губ конфеты. – А ты его опять забирать будешь?

— Да. Ему надо учиться.

Она взобралась рядом со мной на скамейку, устроилась поудобнее и, болтая ножками в стареньких стоптанных тапочках, сказала:

— Нельзя ему сейчас в школу. Мамка опять шатается.

— Заболела, что ли?

— Она всякий раз шатается, когда к ней дядя приходит.

— Какой дядя?

— У нее разные дяди бывают,  — заговорила она охотно. – Хорошие мне всегда конфетку приносят. Ты тоже хороший. А может, и ты к мамке пришел?

— Я к Андрею.

— А…к Андрею, — понимающе закивала она головой, и белокурые нечесаные волосы расплескались на ее острых плечиках.

— Ленка! – сквозь приоткрытую дверь донесся хриплый женский голос. – Кто там?

— Дядя пришел, — отозвалась Лена.

— Гони его к черту! Надоели кобели!

Послышался топот, потом что-то загремело, и раздался детский плач. От удара ногой распахнулась дверь, и на крыльце появилась мать Андрея. На одной руке она держала ребенка, второй рукой поправляла взлохмаченные волосы. Потертая кофта с дырой на локте обвисла на ее худой фигуре, мятая юбка скособочилась на узких бедрах.

— Да стихни ты, стихни! – прикрикнула она на ребенка. – Высосала меня всю, и все тебе мало!.. Ленка! – гаркнула она. — Принеси ей корку хлеба!

— А вона Андрей идет. Сейчас он ей свежего хлеба даст! – обрадовано воскликнула Лена и бросилась встречать брата.

Сгибаясь под тяжестью двух наполненных сеток, к калитке подошел Андрей. Золотистые волосы сверкали, как нимб, над его головой. Заметив меня, он приостановился. Сетки обвисли в его руках и коснулись земли. Он вздернул правой – выпала картошина и покатилась по дорожке.

— Ленка, подними, — строго сказал Андрей сестре и решительно вступил во двор.

— Здравствуй, Андрей, — сказал я и перехватил из его руки тяжелую сетку. – Я за тобой.

— Вижу, — буркнул он, опустив глаза.

— Сейчас же пойдешь со мной в школу.

— Я больной.

— Если больной  — почему не в постели?

-Это он сам. Я его не пускала в магазин, — тяжело ворочая языком, вступилась за Андрея мать и шлепнула захныкавшего на руках ребенка.

— Врач у тебя был? — спросил я.

— Да вы не беспокойтесь — мне всегда справку дадут, — невозмутимо ответил он.

— Дадут ему, дадут, – поддержала его мать. – Он же у меня хроник.

— Андрею надо восемь классов закончить, последний год остался, — начал говорить я и замолчал: уж сколько таких слов было сказано тут, перед ней, в этом грязном, запущенном дворе.

— Кончит он вашу школу, — отмахнулась она и, впервые взглянув на меня прямо, гордо заявила: — Он у меня способный! Вы же сами признали.

— Андрей, — решительно сказал я, – ты  сейчас же пойдешь в школу!

— Нет,  — упрямо ответил он, — я еще с неделю буду болеть.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — коротко ответил он, взял у меня из рук сетку и поднялся на крыльцо.

Я вошел вслед за ним в тесный, заставленный ящиками коридорчик, затем в низкую сумрачную комнату с маленькими окошками. Комната была перегорожена фанерной стеной. Под потолком тянулась от печки  дымовая закопченная жестяная труба. Рядом с рукомойником возвышался старинный комод с позеленевшей медной окантовкой, на нем разбросаны потрепанные журналы и газеты.  Железная кровать в углу не застелена. Кислый, затхлый запах пронизывал все вокруг.

Андрей выложил из сеток продукты на темные, поблекшие от сырости полки над плитой.

— Андрей, пойми же, наконец, последний год остался… — я мучительно подыскивал убедительные слова и чувствовал, как жалко звучат они здесь и как я сам нелепо выгляжу среди всей этой грязи и захламленности.

Я что-то говорил ему, а он, согласно поддакивая, деловито и привычно принялся готовить обед: налил в кастрюлю воды, бросил туда кусок мяса, засыпал соли и начал чистить картошку, ловко орудия поломанным ножом; длинная тонкая шелуха вытягивалась из-под его проворных пальцев и падала в помойное ведро. Гулко капала в темный таз вода из умывальника.

— Андрей, немедленно в постель! – раздался за мной хриплый голос матери. – Ну что мне с ним делать! – заголосила она. – Совсем меня не слушает! Хоть вы ему накажите!

— Ляльку накормила? – строго перебил ее Андрей.

— Ага, — вдруг растерянно, как провинившаяся, ответила она. — Нажралась вот, а спать не хочет.

— Дай-ка мне, — он бросил последнюю картошку в кастрюлю, вытер руки о штаны, перехватил из ее рук ребенка и скрылся с ним за перегородкой.

— Что тебе в поликлинике сказала? – крикнул я ему вдогонку.

— Мой врач после обеда принимает, — тихо отозвался он, затем раздался его напевный ласковый голос: — Спи, Лялечка, спи наша хорошая, а-а-а…

Через мгновенье он поспешно выскочил, сбросил крышку с кипящей кастрюли, бормоча: «Ах, забыл, забыл…», ловко почистил луковицу, надрезал, бросил в бурлящую воду и, словно увидел меня впервые, уставился удивленно. Его красивые ярко-синие глаза смотрели на меня так, что  мне оставалось ничего иного, как попрощаться.

— Может, вызвать врача?  — предложил я.

— Не надо, — ответил он. – Температуры у меня пока нет – еще ругать будут.

Пятясь, я стукнулся головой о низкий дверной косяк, задержался на пороге.

— Значит, в понедельник жду тебя в школе.

— Обещаю.

У калитки Андрей догнал меня и сунул в руки газетный кулек, полный яблок.

— Вот, угощайтесь. В этом году у нас был хороший урожай.

— Спасибо, не надо, —  смущенно начал отказываться я.

Но он настойчиво втиснул мне кулек, посмотрел на меня ясными глазами и сказал:

— Это вам спасибо. Только вы, пожалуйста, больше не приходите ко мне. Не надо этого делать. Я сам приду. Я всегда, когда можно, прихожу…Я сам знаю, что мне надо учиться… Но теперь не могу, понимаете, не могу. Ленка уже ничего, скоро уже сама себя сможет обслуживать. А Лялечка еще маленькая, беспомощная…она, видели, какая у нас хорошенькая…ее вовремя кормить надо…

Я почему-то боялся смотреть в его глаза, словно он объяснял мне то, что я сам давно должен знать.

Андрей повернулся и побежал домой. А я, вжав голову в плечи, устало поплелся на работу, много тогда еще не понимая.

В учительской я выложил яблоки на стол и пригласил всех угощаться.

— Откуда такая прелесть? – спросила Раиса Петровна.

— От Андрея, — ответил я.

— Так и сегодня же нет в школе этого прогульщика, — сказал она, надкусывая яблоко. – А может, все же пришел?

— Болеет.

— Когда будет в школе? – спросила Валентина Васильевна.

— В понедельник.

 

 

…Перед сном Андрей бежит к колонке, большими глотками пьет холодную воду и затем долго ходит босиком по сырой земле. Не вымыв ноги, ложится в кровать без простыни, устало закрывает глаза и чутко прислушивается, когда у него начнет першить в горле. Вскоре появляется сухость во рту, он,  искусственно покашливая, радуясь, ощущает в себе знакомое, знобящее, предболезненное состояние и знает: ночью поднимается температура – значит, есть законные основания оставаться дома. Можно присмотреть за Леночкой, сварить обед на всю семью, постирать грязные пеленки Ляльки и покупать ее перед сном, а главное – никто из чужих мужиков не появится у матери, и мать не будет пить. А пока он сам выздоровеет – окрепнет и мать: с месяц она выдержит и без него, будет делать работу по дому, у нее перестанут трястись руки.

Но ненадолго это счастье…однажды мать опять наденет свое приличное единственное платье, выйдет вечером из дому и, как обычно, встретит очередного старого знакомого, который оказался проездом в городе и остался без гостиницы. Он узнает об этом только в субботу. И снова надо будет заболеть, и опять начнутся для него страшные дни.

Сегодня он тоже засыпает усталый, но счастливый оттого, что завтра обязательно заболеет и еще с недельку он, один мужчина в доме, сможет присмотреть за семьей…

 

Олины  праздники

В субботу я задержался в школе: в понедельник ожидалась министерская проверка, и всполошенная  Валентина Васильевна предупредила всех: «Чтобы документация была в полном порядке! К ней в первую очередь будут придираться. Особенно меня волнуете вы»,  — она назидательно посмотрела на меня.

Когда мои воспитанники разошлись по домам, я остался в опустевшем классе и начал, страница за страницей рассматривать классный журнал. И невольно подумал: «Придут незнакомые люди, важно и чинно перелистают все эти бумажки, заглянут мельком во все углы школы, посетят выборочно уроки (а урок на урок не приходится!) – и дадут свои заключения о нашей работе, и будут учить нас, как на должном уровне наладить учебно-воспитательный процесс. А я изо дня в день работаю здесь и еще во многом не могу разобраться…»

Из коридора доносился скрип швабры и плеск воды: технический персонал тоже тщательно готовился к приему незваных гостей.

Неожиданно распахнулась дверь, и вошла Оля Шуйская.

— Ты еще в школе? – удивленно спросил я и весело добавил: — Забыла, что сегодня суббота.

— Мы тут собрались… — бледное личико ее вспыхнуло легким румянцем, а маленькие уши, открытые собранными на затылке в тугой узел волосами, порозовели. – У меня день рождения.

— А родители как же? Ждут ведь.

— Я всегда в школе отмечаю, — краснея, пожала она плечами.

— Поздравляю! – запоздало отозвался я.

— Так я вас буду ждать,  — повторила Оля и выскочила из класса. Тугой хвостик затрепетал на ее худенькой спине.

У меня были свои планы на этот вечер, но отказаться от приглашения я не мог. Отложив журнал, вышел в непривычно тихий школьный коридор. Субботний день делает его неуютным. Лишь маленькая горстка обездоленных (обездоменных) – их отцы и матери лишены родительский прав – остаются в школе на выходные дни. Они жмутся лицами к окнам, с тоской в глазах провожая своих товарищей по домам. Больно проходить мимо них в раздевалку, брать пальто и видеть их ревнивый горький взгляд. Силишься улыбнуться, сказать ласковое слово, погладить по склоненной головке – но разве можно этим сгладить то, что недодала им жестокая судьба. Какое-то чувство вины перед ними не покидает меня.

Я сбегал в магазин, купил коробку конфет и цветы и вернулся в школу.

— Что у вас за праздник, Максимыч? – весело окликнула меня кастелянша Екатерина Фоминична.

— У моей Оли день рождения, — ответил я.

— Какая чудная девочка! – как всегда охотно разговорилась она. – На такую молиться надо, а у нее вон как: при живых родителях дитя в интернате. А знаете почему?

Я готов был провалиться сквозь землю, а она бесхитростно продолжала:

— Вам грех не знать – вы же теперь им заместо отца и матери.

Я уже многое узнал от нее о своих воспитанниках. И, слушая ее, невольно думал: вот бы кому быть учителем. Все для этого ей щедро дала природа: доброту, ум, рассудительность и ту житейскую мудрость, которую не заменит никакое высшее образование. Дети охотно приходят к ней в комнату, просиживают там часами, делятся своими проблемами. Она сердобольно выслушивает их, дает советы, погладит им белье, пришьет оторванную пуговицу, угостит яблоками: муж-шофер привозит их в большой корзине. Все в школе знают: обидели ученика – ищи его в кастелянной.

— А вот как дело вышло, — начала рассказывать она. – Отца ее посадили, когда Оленьке шесть лет было. Он был хорошим мастером по радио, да какие-то недозволенные дела крутил – вот и получил пять лет. Осталась мать с двумя маленькими детьми – у Оли  тогда еще двухмесячный братишка был. А мать неприспособленная к жизни, за мужниной спиной жила. И так она в первые месяцы издергалась, что сна лишилась. Как-то задремала около ребенка, а он плакать начал. Она ему грудь во мне сунула – он и захлебнулся. Мать с горя как помешенная стала. Тогда родственники Оленьку определили в интернат. А как вернулся отец, забрал дочку, да вскорости она сама к нам прибежала: пить начал отец, сломался, знать человек. Напьется, плачет по сыну и из дому убегает. Найдет его Олечка, домой приведет, а он себя колотит в грудь – казнит себя за ребенка…Вот какое у нее горе вышло, — вздохнула она и, спохватившись, заторопила меня: — Вы идите, раз обещали. Она ждать будет – душа у нее чуткая.

Я прошел в спальный корпус и постучал в комнату девочек.

— Давай, заходи! – узнал я голос Володи Ивашова.

Я открыл дверь и замер у порога. Кровати были сдвинуты к стене, на круглом столе, накрытом простыней, возвышался большой пирог на подносе, рядом стояли стаканы и бутылки с напитком. У окна, до неузнаваемости серьезные и солидные, топтались Володя, Игорь, Степан и Батя.

— Ой, извините, — Володя вынул руки из карманов и виновато посмотрел на меня. – Я думал, кто-то из наших.

— А разве я не ваш? – пошутил я.

— Вы наш, – ответил за него Батя.

— Я же вам сказала, что Родион Максимович придет, — напустилась Оля на Володю.

— А вы, и правда, пришли? – бодро дернув плечами, усмехнулся Володя, и смело посмотрел на меня.

— Нет, — весело ответил я.

Все засмеялись, и напряжение стало спадать.

— Тогда чего ждем? – повеселев, крикнул Володя и придвинул мне стул. – Господа, прошу всех к столу! – жеманно кланяясь, он распростер длинные руки.

Я вручил Оле цветы, поздравил и положил коробку конфет на стол.

— А это что такое? – со странно дернувшимся лицом спросил Володя.

— Ты что, ослеп?! – прикрикнула на него Таня. – Это конфеты.

— А…- с кривой усмешкой на тонких губах процедил он. – А я думал пряники.

— Дурак! – налетела на него Валя Романенко. – Всегда тебе что-то кажется.

— А у меня всегда при виде конфет происходит что-то со зрением, — темнея лицом, отрезал он.

— Псих!

— Ага, — кивнул он головой, насмешливо глядя на нее и кусая губы. – С чего бы это, а?

— Обратись к врачу.

— Уже обращался, — серьезно ответил он.

— И что тебе сказали?

— Говорят, у меня от них аллергия.

— И давно?

— С детства.

— Ну, вот видишь! – победно сказала Валя. – Я так и знала.

— Ты у нас вообще девочка догадливая, — не переставал он кривляться. – И откуда в такой маленькой головке столько ума? – он снисходительно погладил ее по голове.

Она выскользнула из-под его руки, дернулась всем телом, готовая расплакаться.

— Кажется, было приглашение сесть за стол, — поспешно вмешался я.

Весело и шумно начали рассаживаться, разлили по граненым стаканам напиток, чокнулись со значением, и наперебой посыпались добрые пожелания в адрес Оли.

— Хорошо пошла! – сказал Володя, поглаживая себя по животу, и, хитро взглянув на меня, добавил: — Только градусов не хватает.

— Кушайте, мальчики, — сказала Таня, разрезав пирог, и накладывая каждому в металлические миски.

— Я после первой не закусываю, — усмехнулся Володя. — Вода не водка – много не выпьешь! – неугомонно продолжал он, и маленькие озорные глаза его вызывающе уставились на меня: он откровенно ждал моей реакции.

— Где ты успел изучить устное творчество алкоголиков? – дружески улыбнувшись, спросил я.

— На каждом углу о них спотыкаешься! – с вызовом ответил Володя.

— Вовка, сейчас же прекрати! – прикрикнула на него Валя и отодвинулась от него вместе со стулом. – Я не хочу рядом с тобой сидеть.

— Обижаешь, Валечка, — безобидно и весело проговорил Володя, дурашливо скорчив лицо. – Я всю жизнь ждал этого счастливого мгновения.

Надо было чем-то заполнить эту неловкую паузу.

Я быстро встал с поднятым стаканом. Ребята настороженно посмотрели на меня. Я дождался тишины и прочел:

Подымем бокалы, содвинем их разом!

Да здравствуют музы, да здравствует разум!

Ты, солнце святое, гори!

Как эта лампада бледнеет

Пред ясным восходом зари,

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем бессмертным ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Я видел, как шевелятся пухлые губы Вали, как ширится удивлением красивые глаза Тани, и Батя смотрит влюблено на нее, а Игорь сжимает свои большие кулаки, как хмурится узкий лоб Степана, а Володя, дергая себя за челку, поглядывает то на меня, то на Олю.

— Как складно у вас получилось, — сказал Володя. – Сами написали?

— Ты что? – не вытерпела Валя. – Это Пушкин!

— А, — усмехнулся он. – Тогда все понятно.

— Что тебе понятно?

— Оказывается, и Пушкин непрочь был выпить, — язвительно ответил он.

— Да как ты смеешь о нем так судить! – возмутилась Валя.

— Ладно, не учи меня жить, – отмахнулся он, встал, включил старенький дребезжащий проигрыватель и объявил: — А теперь танцы до упаду!

Все зашумели, задвигали стульями и охотно начали танцевать. За столом остались мы с Олей. На ее бледном замкнутом лице иногда пробегал полуулыбка, но блуждающий взгляд, казалось, был так далек от того, что происходило вокруг. Как же мне хотелось узнать, что творится в ее душе! Володя подошел к ней, потянул за руку. Она что-то сказала ему и вырвала руку. Он обиженно отошел к окну, потоптался и решительно приблизился ко мне, прошептал:

— Пригласите Олю танцевать

— А вдруг и мне не откажет, — пошутил я.

— Вам нет…Пригласите, я прошу вас.

Я подошел к Оле и склонил голову. Она встала и, опустив смущенные глаза, осторожно положила руку на мое плечо. Ее тонкое хрупкое тело двигалось грациозно и послушно, чутко улавливая каждое мое движение.

— Спасибо вам, что вы пришли, — вдруг прошептала она благодарно и, нежно улыбнувшись, продолжила: — А я знаю, почему вы пришли…Вы не забили еще своего детства и понимаете нас.

— Нет, я еще много не понимаю, — ответил я. – Оля, у тебя можно спросить?

— Спрашивайте.

— Почему ты отмечаешь свой день рождения не дома?

— Я боюсь, — ответила она,  и я почувствовал, как напряглась ее спина.

— Чего боишься?

— Там будет страшно.

— Но ты ведь каждый день ходишь домой.

— Только не в праздники, — упавшим голосом заговорила она. – Отец … папа…вы бы видели, каким он бывает. Выпьет, начнет плакать и бежит из дому…Вы только не подумайте про него ничего плохого, — поспешно проговорила она. – Он хороший, меня очень любит…и я его очень. Как выпьет, всегда слушает только меня, — добавила с горькой гордостью. Помолчала и, вздохнув обреченно, как взрослая женщина, виновато закончила: — Я устала, я очень устала…я так боюсь за него.

— Кончилась музыка! – вдруг раздался над нами насмешливый голос Володи.

— А тебе-то что? – с надрывом выкрикнула Оля.

— Ты обещала мне следующий танец, — беззаботно ответил он.

— И не думай…

— Да что с тобой, Олька?! – выпалил он и выскочил из комнаты.

— Я не хотела его обидеть, — растерянно проговорила Оля. – Я сейчас позову его…

— Сам вернется, — уверенно проговорил Степан. – Не впервой. – И, приблизившись ко мне, доверительно прошептал: — Он же ее…ну, понимаете?.. Ну, вот, а что я сказал! – Степан победно кивнул на открывшуюся дверь.

В открытом проеме, запыхавшись, стоял Володя и выкрикивал:

— Оля! Оля! Там твой отец пришел! Прячься скорее!

Из коридора доносился какой-то шум и плаксивый голос: «Оленька! Отдайте мою Оленьку!»

Володя схватил стул,  захлопнул дверь и сунул ножку в дверную ручку. Оля вскрикнула, бросилась на него и начала вырывать стул.

— Пусти! Пусти!  — рыдала она, колотя Ивашова по спине посиневшими кулачками.

— Володя, пропусти ее, — сказал я.

— Вы его не знаете, не знаете! – закричала Валя. – Он сейчас такой страшный! Они все страшные бывают! Они все могут сделать! Они убить могут! – закрыв лицо руками, она прижалась к шкафу и заплакала.

Мальчишки пытались оттащить Олю от двери, но она, как безумная, размахивала маленькими трясущимися кулачками и молила в слезах:

— Пустите меня!

— Ну, иди, иди дура! – взорвался Володя, руками расталкивая всех, прочищая ей дорогу.

Оля бросилась в освободившийся проход, и мы побежали за ней. В коридоре, ругаясь и вопя, вырывался из рук дежурной няни нескладный щуплый мужичок с облысевшей розово-потной макушкой. Пальто его держалось на одном рукаве, разодранная на груди рубашка обнажала хилую грудь. Он мотал головой, вытаращив  глаза, и истошно звал:

— Оленька! Олешка!

Позади него толпились дети и дежурный воспитатель. Заметив Олю,  мужичок рванулся к ней с судорожно вскинутыми руками. Батя бросился наперерез, схватил его, приподнял и поволок на диван, силком усадил, не выпуская, сел рядом, тяжело дыша.

— Папа! Папочка! Я с тобой! – бросилась к нему Оля, опустилась перед ним на колени и начала, как маленького, гладить по красным и грязным от слез щекам.

Мужичок вжался лицом ей в грудь и начал успокаиваться, дрожа узкими плечами.

— Что глазеете! Не в кино! – прикрикнул Степан на группу малышей, застывших у стены. – Брысь отсюда!

Малыши бросились наутек. Мы оставили Олю с отцом и пошли в комнату.

— Да, дела, — первым произнес Игорь, снимая пластинку с невыключенного проигрывателя.

— И часто он так? – спросил я.

— Да было уже…

— У, алкаш! – резанул слух грубый голос Володи. – По шеям бы их всех!

— Он же ей отец, — сказал Батя.

— Отец? – хмыкнул Игорь. – Да лучше никакого, чем такой.

— Олю жалко, — сказал Степан.

— А она его все равно любит, — сказала Таня и принялась убирать со стола.

Мы начали ей помогать.

– За что таких любить? – в глазах ее блестели слезы. – Они…они…вон они какие.

Вошла Оля, виновато отворачивая заплаканное белое лицо, взяла свое пальто, тихо сказал: «Извините меня, пожалуйста», — и выбежала из комнаты.

— Может, помочь? – предложил ей вдогонку Володя.

— Отстань от меня! – донеслось  из коридора.

— Психопатка, — процедил Степан.

— Ну ты, заткнись! – прикрикнул на него Володя.

— Мальчики, берите конфеты, — начала предлагать Таня, обходя ребят с открытой коробкой в руке. – Володя, а ты чего не берешь? – заботливо уговаривала она его.

— Я ими на всю жизнь обожрался! – вдруг раздраженно выкрикнул Володя и выскочил из комнаты.

— Что это он?- сдерживая слезы, пробормотала Таня.

— У него от них изжога, — улыбаясь, проговорил Степан.

 

На сон грядущий

Володя, вбежав в свою комнату, не включая свет, бросился на кровать и закурил. За темным окном хлестал усиливающийся дождь, сквозь его плотную завесу феерически светились  разноцветные окна многоэтажного дома напротив, нагнетая в душе тревогу. «Проклятый муравейник!» — зло подумал он о доме, выстроенном в этом году. Так приятно было раньше смотреть в окно: до самого леса тянулся зеленый луг, заросший одуванчиками, — веселил взгляд и успокаивал душу.

— Эх, батя, и зачем у нас все так вышло? – дрожащими губами прошептал Володя, поднялся, открыл форточку и швырнул погасший окурок. За мрачным окном привиделся ему образ отца – и он поспешно отвернулся.

Все чаще в последние годы при воспоминании об отце наваливается на него страшная мысль – лишить себя жизни, чтобы отомстить отцу, матери…всем.

Вспыхнувший внезапно свет ослепил, сквозь зажмуренные веки он различил три фигуры.

— А…ты здесь…

— Что, уже смотался наш? – спросил Володя.

— Чем он тебе помешал? – насторожился Степан.

— Нашла время приглашать, — раздраженно проворчал Володя. – А где бутылка?

— Я у девчат припрятал, — ответил Степан, усаживаясь на кровати.

— Слетай за ней.

— Да неудобно сейчас.

— Неудобно знаешь что?! — взорвался Володя.

— Знаю, — хмуро ответил Степан и послушно вышел.

Вернулся он мигом, достал из-за пазухи бутылку вина и два стакана. Володя зубами открыл бутылку, разлил вино в стаканы и, повеселев, скомандовал:

— Налетай, полосатики!

— Что-то не хочется, — отказался Саша, расстелил постель и лег.

— У тебя во второй заход пойдет, — усмехнулся Володя и, не выпуская из рук наполовину опорожненную бутылку, предложил: — Давайте за Олю! – Увидел насмешливо – удивленные глаза Степана и Игоря, внезапно покраснел и пробормотал: — А то ведь вон как это самое, что мы хотели, не вышло…

— Противное какое, черт возьми! – Игорь поставил недопитый стакан на тумбочку. – Лучше бы банку водки взяли…

— Беленькая, конечно, лучше, — ответил Володя. – Да я только это и нашел у отца в заначке. Он водку только в получку пьет… Батя, возьми на брюхо, — повернулся он к Саше и, подмигнув, улыбаясь, добавил: — Может, вам в постельку подать? Так у нас лакеев нет с семнадцатого года…

— Глохни! – грозно оборвал его Саша, натягивая на голову одеяло. – Окно откройте! Насмолили, черти.

Игорь открыл окно, они еще долго молча курили, глядя на притихшую к ночи улицу, и, соревнуясь, пускали кольцами дым.

— Вовка, — спросил Степан, — ты чего это с конфетами психанул?

— Есть причина,- темнея лицом, ответил хмуро Володя. – До могилы помнить буду.

— Ты что, умирать собрался? – усмехнулся Степан.

— А может, и загнусь сегодня ночью, — Володя, морщась, потер ладонью грудь. – Что-то сердце колет.

— Завязывать тебе с этим делом надо, — Степан щелкнул по опорожненной бутылке, спрятал ее в тайник на верхней полке стенного шкафа.

Они улеглись по своим кроватям. Некоторое время еще скрипели под ними пружины в матрасах. Наконец, стало тихо.

Володя старательно закрывал глаза, старался дышать ровно, но уснуть не мог. Изредка доносился за окном шум машин, стучал по подоконнику дождь, что-то бормотал во сне Игорь, простонал, скрипя зубами, Степан, а Батя дышал ровно, глубоко, иногда всхрапывая.

Белый сумрачный потолок, как затемненный экран, качался от света уличного фонаря. Дрожали на стекле радужные полосы и делали его поверхность похожей на озеро с маслянистой окаемкой. Вдруг эта окаемка начала расплываться, и Володя увидел в замысловатом кружеве маленькую фигурку.

…Мальчик понуро брел, волоча тяжелый портфель с оторванной ручкой. Вдруг в подъезде дома он увидел кошку, и та, заискивающе мурлыча, прижалась к его ногам. Мальчик присел на корточки и погладил кошку, затем вытащил из портфеля свой школьный завтрак и с рук накормил ее.

— Ну, я пошел, — сказал мальчик кошке и, нехотя взяв портфель, начал подниматься по лестнице.

На звонок дверь открыла мама. Натянуто улыбаясь, выхватила портфель из его рук, сунула ему конфету и торопливо сказала:

— Сынок, у нас гости. Иди поиграй на улице.

— Я не хочу играть на улице, — капризно ответил мальчик и сунулся в коридор.

— Иди и играй сколько хочешь, — преградив ему проход, настойчиво повторила мама и захлопнула перед ним дверь.

Мальчик нехотя спустился во двор, сел на скамейку, сунул конфету в рот и начал считать светящиеся окна в доме. Он путался, начинал сначала, пока, наконец, не понял своей ошибки: окна попеременно то гасли, то зажигались. Стало скучно, и он решил вернуться домой.

Дверь открыл какой-то незнакомый  мужчина в расстегнутой мятой рубашке, тоже сунул ему через порог конфету и сказал:

— Иди еще погуляй, мальчик, немножко. Тебя скоро позовут.

На улице было уже совсем темно и холодно. Мальчик взял из-под батареи кошку, вышел с ней во двор, сел на скамейку, нашел взглядом свое окно и, не спуская с него глаз,   ждал, когда его позовут. Ноги начали стыть, но грудь согревало тепло кошки. И он был этому рад. «Папа сегодня на второй смене, — вспомнил он и решил: — Буду ждать папу».

Очень хотелось пить. Кошка вырвалась из его рук и скрылась в подъезде. Мальчик хотел пойти за ней, но боялся, что не услышит, когда его позовут из окна. Скоро темных окон стало больше, чем светлых. Он устал ждать, захныкал и,  трясясь от холода, пошел куда глаза глядят. Не заметил, как оказался около школы. Обошел ее, увидел на земле ящик под окном спортивного зала, влез на него и заглянул в темное окно. Окно, скрипнув, подалось под его рукой. Мальчик вскарабкался на подоконник и спрыгнул на пол. Просторно и жутко было в этом высоком, всегда таком светлом, а теперь сумрачном зале. Он взобрался на сложенные в углу маты, лег и обнаружил спиной теплую батарею. Обрадованный, прижался к ней продрогшим телом – сразу стало так хорошо, что прошел страх.

— Ты что здесь делаешь? – разбудил его голос.

Школьный сторож тряс его за плечо и удивленно моргал своими слезящимися глазами.

— Меня никто не звал? – спросил мальчик.

— Так это тебя искали ночью, — покачал головой сторож. – Что ты такое натворил?

Мальчик проворно спрыгнул на пол, побежал к выходу, соскочил с крыльца и бросился домой. Впервые он боялся притронуться к звонку собственной квартиры. Но другого выхода не было, как не было у него другого дома и других родителей. Там, за дверью, стоит его кровать и лежат игрушки в шкафу. Он приподнялся на цыпочки и позвонил.

— Живехонький! Сыночек! – запричитала мать, схватила его за обе руки и потащила в дом. – Глупенький, родненький, хорошенький ты мой, — охая и суетясь, приговаривала она. – Почему же ты не пришел?

— У тебя были гости, — ответил мальчик.

— Какие еще гости?- грозно посмотрел на мать отец.

— Да Зинка с мужем приходили, — не оборачиваясь, ответила мать, дрожащими руками раздевая мальчика. – Я ему сказала погулять немножко, чтобы под ногами не путался. А ты вон как погулял! – вдруг крикнула она на мальчика.

— А чем это он тебе помешал? – нахмурился отец.

— Да когда тебе уже обещанную квартиру дадут? – вдруг набросилась на отца мать. – Здесь вдвоем повернутся негде, не то, что гостей принимать!

Отец ответил ей что-то зло, и они, как обычно, принялись спорить и ругаться между собой. Пока они спорили, мальчик покушал и сел делать уроки.

Когда мама ушла на работу, отец подсел к мальчику и начал подробно расспрашивать про гостей. Мальчик рассказал все, что с  ним было. Вдруг губы отца побледнели, задрожали, он заметался по комнате, дико выкрикивая:

— Убью суку!

… «А может, он и убил маму?» — эта ужасная догадка впервые явилась Володе в эту бессонную ночь.

— Нет…нет…он не сделал этого, — защищая отца, прошептал Володя запекшимися губами.

Кружилась голова, тело куда-то проваливалось, легкие, не успев набрать воздуха, казалось, вот-вот взорвутся, а перед глазами все стоял мальчик с далеким испуганным лицом.

Володя старался думать о нем, как о чужом, хотя хорошо знал, что вся эта страшная жизнь мальчика – это его собственная жизнь до того жуткого мгновения, о котором он боится вспоминать. Он смотрит напряженно, до боли в глазах, на темное небо за окном, считает проясняющиеся звезды – и ему хочется только одного: скорее забыться во сне.

И, кажется, засыпает.

…Бесшумно, как это бывает только во сне, открывается знакомая дверь. В грязной комнате разбросаны вещи, на краю стола лежит опрокинутая бутылка, из ее выщербленного горлышка медленно стекает красная струйка вина и падает на застывшие губы распластанной на полу матери. Мертвенно-синее лицо ее  стынет, и капли медленно заполняют заострившееся ухо.

Володя в ужасе просыпается и долго не может понять, где он. Только дыхание друзей рядом напоминает ему о том, что опять явился к нему этот страшный сон.

Жесткая подушка взмокла от пота и холодит лицо. Володю знобит, он кутается в одеяло и дышит на коченеющие пальцы. Со всех сторон слышится ему незабытый разъяренный голос отца: «Убью суку!» Володя затыкает уши и сжимает губы, чтобы эти слова, застрявшие в нем, не вырвались наружу и не осквернили памяти о матери. Словно оправдываясь перед ней, он начинает усиленно вызывать в себе злость к отцу.

— Это он убил мать, — шепчут его непослушные губы, но он усиленно гонит от себя это навязчивую мысль.

И, не в силах этого сделать, вдавливается лицом в подушку и, давно разучившись плакать,  стонет и скрипит зубами, силясь вызвать спасительные слезы.

 

…надцатый воспитатель

 

Чей-то настойчивый голос несколько раз повторил мое имя. В полуоткрытых дверях торчала  кучерявая голова Коли Запрудова из восьмого «Б» класса.

— От ваших я, понимаете, от ваших, — доверительно шептал он, оглядываясь по сторонам. – Они меня к вам прислали…просили передать, чтобы вы не волновались.

— Где ты их видел? – вскочил я со стула.

— Мы им есть носили. Каждый из нашего класса половину своей порции выделил.

— Где они?

— Не знаю, — он отвел глаза в сторону.

— Передай им, что я не уйду из школы, пока они не вернутся.

— Это я могу… — ответил он и осекся.

— И на том спасибо, —  понимающе улыбнулся я.

— Да чего там… — растерянно пожал он плечами и заторопился. – Ну, я пошел, а то Раиса Петровна сейчас меня хватится.

Я отправился во двор школы покурить, но мысль о том, как нелепо будет выглядеть моя праздная одинокая фигура из окон, остановила меня на полпути.

Я круто повернулся, вошел в свой класс и растерянно застыл перед пустыми партами. И вдруг отчетливо почувствовал на себе взгляды.

— Явились, голубчики! – сердито пробормотал я.

— Явились не запылились! – отозвался с последнего ряда насмешливый Генка Макеев.

— Как вы могли так поступить? – укоризненно покачал я головой.

— На каждую действующую  силу возникает противодействующая, — различил я рассудительный голос Димы Забоева.

— Это твоя инициатива?

— Презумпция не доказательство! – уверенно отозвался он.

Наступила такая тишина, что я, наконец, осознал: вокруг меня нет ни одной живой души. Холодом повеяло от пустых парт. Сколько раз заходил я в безлюдный класс и ничего подобного не испытывал. И понял: я готов им простить все, что было, и то, что еще будет.

Вспомнилось, как впервые Валентина Васильевна привела меня в класс, представила ребятам, даже не считая нужным скрывать свое раздражение, погрозила пальцем и назидательно заключила: «Смотрите же у меня!»

Принудительная тишина взорвалась сразу , как только она вышла.

— …надцатый  у нас уже будет, — прозвучал чей-то язвительный голос.

— Переживем и этого, — отозвался другой.

— Не привыкать,  — вступил еще один.

— У меня хороший слух, — с иронической веселостью произнес я.

— Хороший слух нужен музыканту, — ответил кто-то.

— А что нужно вам? – стараясь держаться раскрепощено, спросил я, вглядываясь в незнакомые настороженные лица.

— Нам гроши да харч хороший, — развязно пробубнил голос с задней парты, и класс дружно загоготал.

— Глохни! – прикрикнул широкоплечий парень, подсовывая увесистый кулак своему соседу по парте. (Это был Батя – я первым запомнил его).

— Так что же нужно вам? – настойчиво повторил я, всем своим видом давая понять, что не придаю значения этим пустым развязным словам, и радуясь, что уже начинаю различать отдельные лица.

— Чтобы нас понимали, — ответил толстый мальчик, смело выдерживая мой взгляд. (Это был Дима Забоев – кажется, тогда я и выделил его среди всех).

— Давайте попробуем, — сказал я.

— Попытка не пытка, — весело отозвался он. – Но когда одни попытки – это хуже всякой пытки.

Бессильный понять, что произошло, я молча застыл перед укоряющим молчанием пустых парт. Пугающая тишина класса вытолкнула меня в коридор, и я угрюмо побрел в учительскую.

— Все отдыхаем, — шутливо встретил меня Петр Тимофеевич.

— А ты, никак, завидуешь? – поддела его Раиса Петровна.

— Слушай, Петровна, а ведь это ты сегодня могла оказаться на его месте, — с лукавой усмешкой подступил к ней Петр Тимофеевич.

— Ты это о чем? – удивленно вскинула она глаза.

— А помнишь, когда тебе, как нашей самой передовой,  хотели подсунуть этот класс —  ты отказалась? Чуяла, знать, чем пахнет!

— У меня такого не случилось бы! – вспыхнула она.

— В  нашем деле не зарекайся, — на его лице появилось то загадочное выражение, по которому не трудно было догадаться, что он сейчас выдаст очередную шутку. – А вот если бы было так: в начале учебного года мы, воспитатели, выстраиваемся на линейке, а ученики сами выбирают нас.

— Да ты думай, что говоришь! – в напряженной тишине прорвался возмущенный голос Раисы Петровны.

Но он, даже не взглянув на нее, продолжил серьезным тоном:

— Представляете, какая картина получилась бы! Тебя, Петровна, выбрали, его выбрали, — кивнул он в мою сторону. – Всех разобрали, а я вдруг остаюсь один…И класс без воспитателя, и меня никто не хочет брать. Вот и ответь: чтобы ты сделал на моем месте?

— Ты что, Тимофеевич, совсем сдетинился! – отчаянно замахала она руками и решительно заявила: — Не бывать такому!

— А вдруг! – насмешливая улыбка омолодила его лицо, и четче обозначились на лбу три крупные морщины. Он озорно рубанул кулаком воздух. – А давайте так и сделаем в новом учебном году. Надо же хоть однажды проверить себя: кто из нас что стоит.

— Нам и так проверяющих по горло хватает, — раздраженно отозвалась Раиса Петровна, загибая пальцы. – Министерство, облоно, гороно, директор, завуч, профком…Полгода не работаем, а от проверяющих отбиваемся. Тебе что – этого мало?! – Раиса Петровна села и победно откинулась на спинку стула.

— Не поняла ты меня, — легко перешел на свой ироничный тон Петр Тимофеевич. – Я ведь что предлагаю: всех этих проверяющих ликвидировать как враждебный класс, а оставить одного ученика. Вишь, какая выгода и экономия получается: ученик учится и нас проверяет – и зарплату ему платить не надо.

— Ну, Тимофеевич, молить Бога надо, что тебя министром не поставили, — повеселела Раиса Петровна. – Начудил бы ты, если бы тебе власть дали. — И вдруг ехидно добавила: — Думаешь, испугал меня?

— Да ты не меня боись, — вдруг усталым голосом отозвался он. – Время  мое ушло…Я уж, как и ты, не на жизнь работаю, а на пенсию…Так что меня не бойся и живи спокойно. У меня есть даже справка такая, что я не опасен.

— Какая справка? – удивленно спросила Мария Каземировна.

— Малюсенькая такая с кругленькой гербовой печатью, — насмешливо пояснил он. – Там так и сказано: никому меня не надо бояться. Я по этой справке  могу даже в женскую баню ходить, — под общий хохот заключил он и вышел из учительской.

— Это правда? – оторопело прошептала Мария Каземировна.

— Да ты, Машка, соображаешь, что говоришь! – утирая веселые слезы, ответила Раиса Петровна. – Ты что, Тимофеича не знаешь!

— А вдруг это правда, — залилась краской Мария Каземировна. – Мы с ним в одном районе живем.

— Тогда в баню не ходи! – под новый взрыв смеха  посоветовал Раиса Петровна.

Я поймал себя на том, что и сам беззаботно смеюсь, начисто забыв о своем положении, и опустил голову.

Прозвенел звонок, все, шумно разговаривая, покинули учительскую. Я сидел с опущенной головой, боясь встретить чей-либо взгляд, словно мои коллеги шли делать трудное дело, а я дезертировал.

— Да, ситуация у тебя, — услышал я голос Матвея Сидоровича, словно он прочитал мои мысли. – Вся эта каша заварилась еще до тебя, а тебе предстоит расхлебывать.

— А кто до меня работал? — доверительно спросил я, покоренный его сочувствием.

— Их столько перебывало в этом классе, что всех не упомнишь, — начал охотно он рассказывать. – В прошлом году был Николай Сергеевич…шустрый малый. У него и начался полный развал. Да не до класса ему было – в аспирантуру готовился. Поступил на кафедру педагогики…теперь других учить будет, нас с вами, — ухмыльнулся он, отодвинул стопку проверенных тетрадей. – А перед ним дама была: в красоте ей не откажешь, и голос, как у твоего Цезаря! Трудно у нее дело с классом шло, да перед начальством умела себя подать. После очередной проверки забрали ее в районо инспектором…Перед ней была еще одна, сердобольная женщина. У самой двое маленьких детей и муж в постоянных командировках – до чужих ли ей было… Да, много воспитателей перевалило через судьбу твоих воспитанников. А ведь у каждого из них еще и родители есть или были – человек с семьи начинается. Простая и вечная истина. – Он посмотрел на меня через толстые очки  и продолжил торопливо: — Знаете, что такое школа – интернат? Это показатель издержек общества. Здесь собраны дети, которые своей судьбой расплачиваются за ошибки взрослых. И воспитателю одному приходится делать то, что не сумели родители. У вас двадцать четыре человека в классе, это сорок восемь родителей – вот и смекните, сколько навалено на вас одного.

И вдруг я впервые начал осознавать, какой непомерный груз свален на меня. Раньше  этот вопрос не вставал передо мной: я учился, учился, можно сказать, с упоением,  и пришел в школу с уверенностью, что могу учить других. Наблюдая работу учителей и воспитателей, анализируя их ошибки и промахи, я считал, что мне дано сделать больше и лучше, чем им. Первое время, когда я делился своими сомнениями со старшими коллегами, они снисходительно отмечали мою молодость и успокаивали: «Ничего, привыкнешь!» И я замкнулся, устыдившись своей самоуверенности. А сейчас я боялся взглянуть в глаза Матвея Сидоровича, чтобы не выдать, что творится в моей душе.

— Диву только даешься, — взволнованно продолжал он, — сколько педагогических трудов накопило человечество за свою историю – и какой огромный разрыв между знаниями и практикой! Педагогика – самая древняя наука и вместе с тем самая отсталая…Вот вам еще парадокс: чтобы создать любую вещь, хотя бы вот этот карандаш, человек должен обладать определенный мастерством. А вот сотворить живое существо, высшее проявление природы – тут инстинкт: любая тварь способна плодиться. А воспитывать – все горазды. Но ведь каждый человек – это мир… «Миры летят» — это Блок о нас сказал. А куда они летят?

Он внезапно замолчал, испарина покрыла его задумчивое порозовевшее лицо. Однако скоро на нем возникла дружественная подбадривающая меня улыбка, и голос его зазвучал более уверенно:

— Надо выдержать. Мы, учителя, как солдаты на передовой: ближе других не только к смерти, но и к победе. Только надо честно делать свое дело…Помнишь, у Канта: «Звездное небо надо мной, нравственный закон во мне…» Чем больше ты успеешь дать детям – тем значительнее будет твоя собственная жизнь.

 

Клятва

 

Отец Олега был шофером — дальнерейсником. Работой своей дорожил, даже гордился. Единственное, что годами начало тяготить его – частые разлуки с домом, где его ждали жены и двое подрастающих сыновей. Но о другой работе он и не помышлял. Дальняя дорога, встречи с новыми городами и людьми – все это выковало в когда-то замкнутом сельском парне общительность, умение легко переносить невзгоды и жадность к жизни. Понимая, что ему не хватает слов рассказать сыновьям  об увиденных чудесах земли, он увлекся фотографией и делал отличные слайды – выходило профессионально, как и все, за что он брался. Он был вообще человеком охочим до всякой работы.

Жизнь его сложилась крепко, надежно, он был уверен в каждом новом дне. Возвращаясь из очередного рейса, он уже знал наперед, чем займется с сыновьями в положенные ему отгулы: походы в лес, в кино, конструирование моделей машин и кораблей. «Мужики у меня растут, — поговаривал он, — надо их к мужскому делу приучить. Я сам поздно за ум взялся, а они у меня инженерами будут».

И делал для них все, что было в его силах. Выпивал он редко, по праздникам, да и то пропускал лишь стаканчик «сухача», а в последние годы и курить бросил. Хоть и тяжело шоферу – дальнерейснику, особенно когда гонишь машину по ночам и от многочасовой безостановочной езды слипаются набрякшие усталость веки, но он выдержал характер. Да и расчет тут был простой: нечего здоровье зря губить, к тому ж это давало в год не одну сотню рублей экономии.

Вернувшись домой из рейса, он шумно и радостно выгружал на стол щедрые подарки каждому, день-другой споро и ловко улаживал запущенные без него хозяйственные дела: то дверь перекосило, то водопроводный кран потек, то ковер на стене оборвался от шалостей ребятишек. «Ну, все, что ли?» — весело докладывал он жене, закончив дела, и, взяв обоих сыновей за руки, отправлялся с ним гулять по городу. После затяжных недельных сидений за рулем его тянуло ходить пешком – он не любил общественного транспорта. Жена не разделяла его неуёмную потребность бродить по городу и оставалась дома, да и сам он особо не настаивал: в компании со своими «мужичками» чувствовал он себя на верху блаженства.

— А твоя-то все одна кукует! – подшучивали над ним соседские мужики, когда он возвращался под вечер домой, неся на плечах засыпающего от усталости  младшего сына Сережу. – Ой, смотри, не приведет это к добру…

— Но-но трепаться! – равнодушно обрывал он очередного балагура, минуя разгульную компанию, режущуюся по вечерам в карты за вкопанным в землю, но уже расшатанным столом.

Однако слова эти почему-то все назойливей начали западать в душу, тревожить – вечерами он старался быть поласковей и посговорчивей с женой. А она, как в отместку, обижалась по пустякам  и убегал в слезах в спальню.

— Да что с тобой? – бросался он за ней следом.

— Все люди, как люди живут, — сквозь слезы причитала она, — а ты? На несколько дней заявишься домой, и все тебя куда-то тянет. Посидел бы дома…

— Мне эти посиделки за рулем позвоночник искривили, — весело отшучивался он, чувствуя правду в словах жены. Но однажды не выдержал и выпалил хмуро: — Ах, так! Тогда я на городской автобус сяду! — И добавил угрожающе: — Только учти: наполовину в зарплате потеряю…Хочешь?!

— Хочу, — смиренно ответила она, как-то сразу сломав его напор. – Не при деньгах, зато при муже буду. Бабы во дворах мне проходу не дают, смеются и судачат разное…

— Вот на машину скопим – и баста! – согласно и решительно заявил он.

— А сколько ждать еще? – виновато спросила она.

— Думаю, в два года уложимся.

— Долго это, — вздохнула она.

— Потерпи, коль надо, — ответил он мягко. – Мне, может, потяжелее твоего будет.

На этом и прекратились их ссоры на эту тему, и Николай вроде успокоился. Но непрекращающиеся пересуды по адресу жены продолжали встречать его после каждого рейса. Он старался не придавать им значения, в душе презирая эту праздную толпу соседей, всех этих мужиков и баб, отработавших  положенную ежедневную смену и не знающих, как убить свободное время вечером.

Однажды он все же не выдержал, схватил очередного мужика за грудки, но мужики разняли их, и дело кончилось тем, что соседи как-то холодно начали отвечать на его приветствия. И хотя это особо его не смущало, но все эти шуточки и наговоры в адрес его и жены растравляли душу и не давали покоя.

Как-то в рейсе (он был в дороге уже больше суток, а ехать предстояло до Челябинска) Николай вдруг вспомнил все эти странные намеки соседей. Ярко и отчужденно всплыло перед ним замкнутое лицо жены – и какое-то  ошеломившее его чувство опалило зазвеневшие виски. Круто, почти на полном ходу, он развернул машину и понесся домой. В десять вечера был в Минске. И как ни хотелось ему ворваться  в свою квартиру, все же он сдержался, поставил машину за квартал от дома, дождался полночи, осторожно поднялся на свой второй этаж, бесшумно открыл дверь и, сняв обувь, на цыпочках подошел к спальне. Тонкая полоска света, пробиваясь, застряла под дверями. Он замер, вслушиваясь, но там было тихо. Собравшись с духом, он рывком открыл дверь в спальню.

Разметавшись на подушке, с толстым компрессом на шее тяжело дышал Олег, а рядом с ним, поджав под себя босые ноги в халате, лежала жена. Вздрогнув, она вскочила, испуганно глядя на него и сонно моргая покрасневшими глазами.

— Ты?! – мертвея лицом, пробормотала она. – Ты?!

Николай, боясь смотреть в ее вопрошающие глаза, упал на колени перед кроватью, схватил сына за руку и прохрипел:

— Что с ним?

— Ангина, — устало ответила жена. – Сутки уже тридцать девять не спадает. – Она положила ему на плечо свою горячую руку и тревожно спросила: — А ты как здесь?

Он поднялся и, растерянно глядя на ее длинную изломанную тень на стене, смущенно пробормотал:

— Понимаешь, еду…и вдруг неймется мне, и все тут…Не могу дальше ехать, словно кто тянет меня назад…Вот я и дома…

Она благодарно посмотрела на него, тепло улыбаясь, погладила по руке.

— Почуял, видно…Олежка в бреду все тебя зовет, — она накрыла сына одеялом, поправила подушку и добавила буднично: — Есть-то будешь?

— Я сам, — ответил он. – А ты ложись спать в большую комнату. Я тут с ним посижу.

— Устал ведь, — сказал она. – Иди-иди, ему уже вроде полегчало: видишь, взмок как – температура спадает.

Принимая из рук жены еду и виновато глядя, как она заботливо суетится вокруг него, он сказал:

— Утром выеду.

Она вдруг, как подкошенная, села с ним рядом, вцепилась в его плечо и заголосила:

— Нет…нет…потом…потом…

С ней случилась истерика, он насилу успокоил ее.

Еще день побыл дома и рано утром выехал в рейс. Гнал машину, стараясь наверстать хоть немножко положенное для пути время, зло корил себя за грешные мысли и, поглядывая на бесконечно бегущую под колесами дорогу, просил Бога простить его. Он держал скорость под сотню до тех пор, пока под вечер, уже подъезжая к Челябинску, чуть не сбил человека. Вытер скатившийся со лба холодный пот, загнал машину в рощицу на скошенном поле, отбросил сиденье и, сникнув от усталости, проспал беспробудно десять часов.

Когда Николай вернулся из рейса, сын был уже здоров. Вечером, сдав маршрутный лист на автобазе, он возвращался домой. Во дворе, как обычно, резались в карты мужики. Он поздоровался и, не задерживаясь,  спешно направился к своему подъезду.

— Какое  добро у Николая пропадает! Да я б ее… — отчетливо услыхал он за спиной чей-то насмешливый голос.

Николай резко повернул голову, кольнул злым затуманенным взглядом говорившего и рявкнул:

— Ну ты, поосторожней на поворотах!

Но сосед был уже в том веселом состоянии, когда понимание другого человека притупилось окончательно, как и чувство опасности, и с необузданной силой прет  из него то, что у трезвого на уме.

— Гы-гы, —  захихикал тот в ответ. – Я бы на твоем месте давно призадумался. – Мужики заулыбались, и тот, не переставая ухмыляться, выпучил на Николая бездумные осоловелые глаза: — Хоть и соседи мы с тобой, Колька…да по соседству как-то ловчее выйдет. Далеко бегать не надо…в одних тапочках.

Николай, чувствуя в груди глухую злобу, не помня себя, кинулся на него с кулаками. Всю злость, все переживания этих дней вложил он в удар. Сосед охнул, отлетел, как отброшенное бревно, и рухнул в кусты. Удар пришелся точно в висок. Не приходя в себя, он скончался на руках у врача «скорой помощи».

Николая судили, лишь смягчающие вину обстоятельства спасли его от высшей меры наказания.

Мать осталась одна с двумя детьми, когда Олегу было тринадцать лет. Хоть и неплохой помощник, но не мог заменить подросток взрослого хозяина в доме.

Через год, сломленная горем, исхудавшая от бесконечных слез, мать как-то вечером ворвалась к детям в комнату, упала перед Олегом на колени и с вытаращенными безумными глазами начала целовать его руки, причитая:

— Коленька, Коленька, не уезжай! Не пущу! – она вскочила и заметалась по квартире. – Олежка, Сережка, где вы?!

— Я тут! – испуганно отозвался Олег, осторожно приближаясь к ней.

Мать с перекошенным лицом и с пеной на посиневших губах отшатнулась от него, упала на пол и, дергаясь всем телом, завопила:

— Коля! Коленька, не уезжай!

«Скорая помощь» увезла ее. Мать тронулась умом и по сей день находится в больнице. Младшего, Сережу, сестра Николая забрала к себе, а Олега определили в интернат в седьмой класс.

 

Держится Олег в классе особняком, за полтора года так не с кем и не подружился. Зато всегда с учебниками в руках – и в коридоре, и в спальне, даже в столовой в перерывах между едой решает задачи. Часто отвечает невпопад, а если уж сам обратится к кому, то только по урокам – что-то не понял, и не отстанет, пока не уяснит себе. Бывает, замучает учителя вопросами, чуть ли не сорвет урок, а потом, после звонка, увяжется за ним и до самой учительской будет забрасывать его теми же вопросами. Я заметил, что это раздражает многих учителей.

— Вроде неглупый парень, — пожаловался мне учитель математики, — а сто раз переспросит.

— Да он просто зануда, — коротко определила Валентина Васильевна.

— Да нет, он дотошный, — всегда вступается за него Матвей Сидорович. – Хорошее это качество – знать досконально. Из него толковый инженер получится. Мы еще будем гордиться, что он учился в нашей школе…

Учится Олег хорошо, второй ученик в классе после Димы Забоева, даже с какой-то ревнивой завистью следит за его успехами, тянется к нему, но видит в нем не товарища, а соперника. Самолюбие его бывает уязвлено, когда получит оценку ниже, чем у Димы.

В конец восьмого класса Олег стал первым учеником не только в классе, но и в школе. Но по-прежнему обращается к Диме за помощью, не дает ему покоя.

— Да ты же лучше меня учишься, — отмахивается  от него Дима.

— Зато ты понимаешь лучше и соображаешь быстрее меня, — откровенно и безобидно признается Олег и настойчиво повторяет свой вопрос. А когда получает ясный ответ, лицо его, замкнутое и бледное, как у большинства интернатских детей, тут же светлее, розовеет, даже глаза загораются радостно.

Сам же он неохотно помогает кому-либо и всегда отвечает:

— Подожди, тут мне еще самому надо разобраться.

И как итог – к нему почти не обращаются за помощью, а он словно и не замечает этого.

По субботам Олег просится домой, каждый раз объясняя:

— Надо братишку проведать и квартиру присмотреть.

— У вас же квартиранты живут, — как-то заметил я.

— Дом без хозяина не должен быть, — ответил он рассудительно. – Им-то что! Для них все там чужое. Когда отец вернется, я должен сдать ему все в порядке, — и такая серьезность в его голосе, что мне как-то неловко продолжать этот разговор.

В конце каждого месяца он, отпрашиваясь домой, заявляет мне:

— Надо квартплату получить.

Два раза в неделю он пишет письмо отцу, вечером отдает мне и просит опустить обязательно на почтамте, потому что так он быстрее дойдет. И я не могу отказать его просьбе: выхожу на остановке «Почтамт», бросаю письмо в почтовый ящик и жду следующий автобус.

Конечно, мне, воспитателю, с ним никаких лишних хлопот. В начале рабочего дня, делая иногда перекличку по журналу, я пропускаю его фамилию и не смотрю в сторону предпоследней парты, знаю – он всегда на месте. Я вручил ему ключи от класса: все свободное время он все рано торчит за партой, над книгой, и не по-детски серьезное выражение на его замкнутом лице кажется застывшей маской.

К концу года я почти перестал о нем думать, волноваться  за него, словно забыл, что он есть в моем классе.

А сегодня с удивлением узнал, что Олег тоже участник этого побега. Это меня ошеломило: любой, но не он. Сначала я даже не поверил этому и уточнил, был ли он вообще в школе. Был.

«Ну, если и он сбежал, — подумал я, — то случилось действительно что-то серьезное. Значит, правда на стороне моих ребят».

…Я листаю его личное дело и только сейчас, почти год спустя, узнаю, что учился он до интерната на тройки и четверки. Откуда же такой взрыв? Обычно бывает наоборот. Ведь если ребенок попадает в интернат, значит, в жизни его случилось что-то такое, что обязательно сказывается на его учебе, не говоря уже о психике. А у Олега сразу же после первой четверти  троек не было, а третью четверть закончил с одной четверкой.

Вспомнилось, как однажды мы собрались всем классом в театр. Олег идти наотрез отказался. Ни мои убеждения, ни уговоры не помогли.

— Я не успею сделать уроки, — повторял он упрямо.

— Ну и черт с тобой, зубри! – не выдержал я.

Он со странным удивлением взглянул на меня, и его светло-серые глаза налились слезами. Мне тогда не было времени разбираться: класс уже ждал меня на улице. С тяжелым чувством я догнал ребят, а на спектакле обиженное, дрогнувшее лицо Олега не выходило из памяти. Вернулись мы поздно, быстро проглотили остывший ужин, и когда я вошел в спальню, Олег уже спал. Я хотел вернуться к этому разговору, но каждый день в школе случается столько новых неожиданностей, что не успеваешь разобраться с одной, как наступает другая. Я все откладывал этот разговор, а потом забыл…

А недавно Олег мне напомнил сам.

Перед уходом домой я зашел в класс забрать сумку. За партой одиноко сидел Олег. Он оторвал голову от книги, взглянул на меня как-то отрешенно и конфузливо спросил:

— Я, правда, тупой?

— С чего это ты вдруг? – улыбнулся я дружески.

— Вы же сами сказали, что я зубрила, — он смотрел на меня въедливо: он всегда так смотрит, когда ждет ответа.

— Извини… просто вырвалось тогда.

— Нет, это не просто, — убежденно возразил он. – Значит, у вас есть на это основания

— Понимаешь, я тогда на тебя разозлился: все идут вместе, а ты опять в стороне. Ничего тебя, кроме учебников, не интересует. А человек должен учиться не только по учебникам. В жизни много интересного  и полезного. Понимаешь, о чем я? – я терялся под его вопрошающим несогласным взглядом.

— Я должен хорошо учиться, — перебил он меня.

— Все должны хорошо учиться, — ответил я.

— Не знаю, как все. А я клятву дал, что поступлю в институт.

— Кому?

— Отцу, — он осекся, помолчал и пояснил дрогнувшим голосом. – Когда папу забрали, он мне строго наказал хорошо учиться и обязательно стать инженером, — он глубоко вздохнул, отодвинул от себя учебник. – Я и сам теперь хорошо понимаю. Мама в больнице еще долго будет, а папа, пока вернется оттуда, уже старым станет. А у меня есть еще младший брат, и я должен всем помогать, как папа. – Он перевел дыхание и добавил: — Он себя для нас никогда не жалел.

Лицо его было серьезное, строгое, совсем как у взрослого.

Вот так, почти год я был его воспитателем и только сейчас, когда приходила пора расстаться  навсегда, я совсем неожиданно узнал истинную причину его поступков, которые иногда даже раздражали меня.

Я не знал, что сказать в ответ. С запоздалой доброжелательностью растерянно предложил:

— Тебе с уроками все ясно?

— Да, — ответил он и уткнулся в учебник.

— Может, все же помочь? – настойчиво предлагал я свои услуги.

— Спасибо, — не поднимая головы, ответил он. – Теперь мне уже все ясно. У нас осталось повторение…

— Повторение – мать учения, — пробормотал я, не найдя более ничего толкового.

Олег, как обычно, весь ушел в книгу и не слышал меня.

А мне показалось, что ему просто не о чем со мной говорить.

 

Личная  жизнь Генки Макеева

 

Вызов Генки Макеева в милицию почему-то никого не удивил.

— Яблоко от яблони…- многозначительно заметила Раиса Петровна и пустилась разглагольствовать: — Один брат у него уже сидит…И, вообще, семейка: живут в роскоши, а за интернат из них и копейки не выдавишь. И откуда у людей такие деньги? Честно их не заработаешь. Вот мы с мужем оба с высшим образованием, а против них – нищие…

— Слышал я вчера в троллейбусе, — весело перебил ее Петр Тимофеевич, — как разговаривали два иностранца. Один спрашивает: «Чего это у многих советских людей ромбики на груди?» Второй отвечает: «Это специально предупреждающий знак, чтобы у них нищий милостыню не просил».

— Ой, Тимофеевич, — сдержанно улыбнулась Раиса Петровна, — довыступаешься ты со своими анекдотами…

— Да какие уж тут анекдоты…

Разговор переходит в другое русло – и больше ничего о Макеева узнать я не могу.

Об этом вызове не знали бы и в школе, да Генка сам показал повестку ребятам и прочитал содержание: «Вам следует явиться в заводское отделение милиции…при себе иметь паспорт», — правда, никому ничего не объяснил, лишь сокрушенно добавил:

— Жаль, только вот паспорта у меня нет.

Узнав от ребят о повестке, я спросил у Гены:

— Что ты натворил?

— Это мое личное дело, — загадочно улыбнулся он, и сказано это было так, словно его одного из всей школы пригласили на торжественный концерт.

Когда я более настойчиво повторил свой вопрос, он пожал плечами и ответил:

—  Вы не беспокойтесь. Вас это не касается.

Началась самоподготовка уроков, и я отложил этот разговор на вечер. После ужина, когда класс смотрел фильм по телевизору, я не увидел Гены. «Опять сбежал», — подумал я; по вечерам он нередко исчезает из интерната, а на замечания в дневнике родители пишут записку: «Гена ночевал дома». Я все же отправился искать его в спальню.

В легком сумраке комнаты четко проявлялись ряды кроватей под светлыми покрывалами. На одной из них, сложив руки на груди и глядя в потолок, лежал Гена. Он даже не шелохнулся, когда скрипнула дверь, и я подошел к нему. Таким одиночеством повеяло от всей его замершей фигуры, что я невольно попятился.

— Ну, что вам? – отчужденно спросил он.

— За что тебя вызывают в милицию?

— Это мое личное дело, — с вызовом ответил Гена, нехотя поднялся и сунул руки в карманы.

— Насколько знаю, – мягко улыбнулся я, — в милицию за благодарностью не вызывают…

—  Да что вы знаете! – выкрикнул он. – Живете пописанному. Жалко мне вас.

— Ну-ка, просвети, — сдержанно усмехнулся я, задетый его тоном.

— Странный вы народ учителя, — пылко заговорил он. – Думаете, раз мы школьники, то ничего не понимаем. Сами глаза на жизнь закрываете и нам хотите закрыть! Я понимаю, что вас заставляют учить нас видеть в жизни только хорошее. А разве есть оно, ваше хорошее, в чистом виде? Нет! Вон вокруг сколько подлого! Да как вы не понимаете, что нельзя ничего утаить от человека, если он видит и слышит? Не хочу я жить так, как вы нас учите! Никто так не живет.

— Живут, — уверенно ответил я.

— Кто, назовите? – дернул он плечами и вызывающе выставил грудь.

— Матвей Сидорович, например…

— Матадор, — я уловил в его голосе замешательство. – Да, Матадор стоящий мужик…Но в чистом виде и золота не бывает, — беззлобно рассмеялся он и смело посмотрел на меня. – Вы, учителя, учите нас абстрактной жизни, словно мы живем в вакууме. Вы стерилизуете нас! А мы попадаем в такую жизнь, какая есть на самом деле —  и все ваши нравоучения спадают с нас, как шелуха! Только мы не семечки. Нам больно от этого бывает. Понимаете: больно! А кто виноват в этом? Вы! – выкрикнул он, резко повернулся и ткнулся лбом в запотевшее окно.

Тревожная, пугающая тишина разделила нас.

— Как же ты собираешься жить? – осторожно спросил я.

— Я… — он повернул голову, вытер мокрый след на лбу. – Я живу так, как надо.

— А я еще до сих пор не знаю, как надо жить, — искренне признался я под его пытливым взглядом.

— Знаете, почему? — оживился он и заговорил как-то участливо. – Вы всех судите по себе. Вы считаете: раз вы так думаете и поступаете – значит, и все должны так делать. Нет, такого не бывает.

— Для всех должны быть общими понятия чести и морали, — возразил я. – На этом держится общество. Человечество выработало их, исходя из своего опыта…

— Вот, вы опять по-книжному говорите! – перебил он торопливо. – А вы уже давно должны были знать: одно дело, как человек поступает, другое – что он при этом думает.

— Почему же человек не поступает так, как он думает?

— А вы и этого не понимаете? – вдруг громко рассмеялся он, подступая ко мне с выпученной грудью и чеканя каждое слово. – Так за это человека наказывают! В детском саду – воспитательница,  дома – родители, в школе – учителя. А за всех вместе – милиция! – И, помолчав, словно давая возможность мне осмыслить, заключил: — А разве тот, кто наказывает, сам живет так, как надо? Нет таких!

— Что же ты предлагаешь? – сердито спросил я.

— Я…я ничего, — замешкался он.

— Раз ты ничего нового не можешь предложить, — решительно пошел я в атаку, — будь добр подчиняться общим требованиям.

— Не желаю и не буду! – выпалил он, вскинув на меня свои смышленые глаза, едкая улыбка застыла на его побледневшем лице.

— Жаль, что ты не хочешь меня понять, — сказал я устало.

— А вы меня! – с вызовом ответил Гена.

 

Несколько дней я мучительно перебирал в памяти наш разговор и, ничего не решив, в воскресенье отправился к Гене домой поговорить с родителями. Я знал, что у них большая семья, отец инвалид, который, по рассказам учителей, появляется в школе только раз в году, когда приносит справки, освобождающие его от платы за содержание сына в интернате.

На мой звонок дверь, обитая тесненным дерматином, открылась не сразу. Наконец передо мной появился широкоплечий черноволосый мужчина средних лет с седыми висками. Подняв передо мной наполненный вином бокал, он радушно улыбнулся и шумно воскликнул:

— Заходи, заходи, дорогой, гостем будешь!

— Макеевы здесь живут? – громко спросил я, стараясь перекричать гулкий говор, доносившийся из комнат.

— А как же! – весело ответил он. – Мы, Макеевы, здесь живем! А тебе кого надо?

— Вы отец Гены?

— Да неужто ты меня за Генкиного отца принял, — расхохотался он. – Ну, ты и даешь, парень! Брат я ему, старший. Григорий. А стариков дома нет: путевочку в санаторий реализуют. Он у нас инвалид войны – ему бесплатную положено…А ты кто, Генкин приятель?

— Я его воспитатель из интерната.

— Воспитатель, говоришь, — он бесцеремонно всмотрелся в меня. – Ишь, какой молодой!

Из комнаты доносились громкие голоса, тянуло запахами праздничного стола.

— Я, кажется, не во время, — попятился я. – У вас гости.

— Какие там гости! – воскликнул он. – Когда мы, Макеевы, собираемся, то и гостей некуда посадить.

— Я в другой раз зайду.

— Э, нет, — он положил уверенно руку на мое плечо. – Раз пришел – говори зачем? Если он у вас что такое натворил – у меня найдется сил ему всыпать!

— Гришка, тост задерживаешь! – раздался зычный голос из комнаты, затем подошел такой же широкоплечий черноволосый мужчина с плоским лицом.

— Да вот, Генкин воспитатель пришел, понимаешь, какое дело, Николай, — ответил он, кивнув в мою сторону.

— Так что ты человека в дверях держишь? – сказал Николай. – Веди к столу – там все и обсудим. – Он решительно подхватил меня под руку и потащил в комнату.

Все стены были завешаны огромными коврами, за стеклами в высокой секции блестела в свете хрустальной люстры дорогая посуда с позолотой. Меня усадили за стол, обильно заставленный яствами, вокруг которого тесно сидели красивые мужчины, женщины и дети. Все они находились уже в той стадии веселья, когда ко всему новому теряется интерес. Я оглянулся и увидел испуганное лицо Гены. «Про вызов в милицию тут не знают», подумал я и доверительно улыбнулся ему. Чуть дрогнули в ответной улыбке его губы.

— Генка, это твой воспитатель, — сказал Николай и грозно посмотрел на него.

— Вижу, — буркнул Гена и вобрал голову в плечи.

Не давая опомниться, Николай налил мне полную рюмку водки, сунул в руку и провозгласил тост за учителей.

— Давай, учитель! – заторопил он меня. – Выпей, и поговорим, как нормальные люди. Сегодня воскресенье, а ты работаешь.

— Не обижай, учитель! – поддержал его Григорий. – Расслабься и почувствуй себя человеком. Жизнь коротка, а молодость еще короче. Ну, поехали! – он чокнулся со мной и выпил залпом.

Чтобы поскорее закончить эту вынужденную церемонию, я поднял свою рюмку и быстро выпил.

— Хорошо у тебя идет, учитель! – подмигнул мне Николай. – Надо бы тебе и штрафную налить. Да ладно, мы с тобой еще это дело наверстаем. Ну, рассказывай, чего он у вас натворил? – он строго взглянул на Гену.

Я поймал на себе настороженный взгляд Гены и сказал как можно спокойнее:

— Я не жаловаться пришел.

— А зачем же еще? – захохотал Николай. – Ко мне учителя только по этому поводу и шастали!

— Думаю, родителям должно быть интересно знать, кто воспитывает их сына. Почти год прошел, а мы ни разу не встречались.

— Да чего тут знать, — пожал плечами Григорий и смахнул свой длинный чуб на бок. – Вы же институт по этому делу закончили – вам и видней.  А мы потому вам доверяем.

— И зарплату тебя за это дело платят, — добавил Николай, придвигаясь ко мне. – Вот возьми как у нас. Если я брак дам, мне шиша заплатят! Еще и премиальных лишат, да и тринадцатую снимут.

— У нас нет ни премиальных, ни тринадцатой, — усмехнулся  я.

— Это как же так? – осел Николай. – Одна голенькая, что ли? Так вы что – только брак выпускаете?

— Зато у них отпуска вона какие длиннющие, — вступила в разговор круглолицая женщина, кокетливо накручивая на палец вьющийся локон.

— Да какой же это отдых на голенькой зарплате, — усмехнулся Николай. – Это за что же вас так обижают?

— Да что ты пристал к человеку с глупостями! – накинулась на него женщина. – К тебе человек по делу пришел…

— А мне интересно все знать, — отмахнулся от нее Николай и повернулся ко мне: — Так что он такое у вас натворил? Говори все, как есть. Мы ему быстро пропишем лекарство – он наш хлеб ест.

— Гена – способный парень, — сказал я. – А вот учится не по своим возможностям. Ему обязательно надо в институт поступать.

— Да, голова у него крепкая, — поддакнул Григорий.

— А я вот что скажу на этот счет, — перебил его Николай. – Выучится он в институте и сядет на минимальную…Так на кой черт ему мозги сушить! Пусть только аттестат получит, раз всем это положено, а там мы пристроим его к такому делу, чтобы не копейки считал. Я ему сколько про это толкую. Только черт знает, что у него на уме! – стукнул он кулаком по столу, поймал падающую вилку и впился глазами в Гену. – Ну, чем ты недоволен?  Все наше – твое!

— Не надо мне такое ваше! – сквозь зубы процедил Гена, вскочил и убежал из комнаты.

— Вон он у нас какой, — развел Николай руками. – Не захочет – слово из него не выбьешь.

— Что ты человека словами кормишь? – вмешался в наш разговор узколобый мужчина. – Наливай – гость у тебя.

Я поспешно прикрыл свою рюмку ладонью, но Николай выхватил ее, налил водки и с казал с обидой:

— Не противься, учитель. Ты наш гость – и будь как все.

— Какой  у вас праздник, — спросил я, покоряясь.

— То бишь повод какой? Да первое воскресенье на этой неделе. Всю неделю пашешь, как негр, света белого не видишь. Вот так себя держишь, — вскинул он могучий кулак. – Надо же расслабиться хоть в воскресенье, так, брательники?

Все согласно закивали ему и выпили.

— Смотри, учитель, как свободная душа гуляет! – выкрикнул Николай и схватил аккордеон с дивана.

Все разом зашевелились, отодвинули стол в угол, скрутили на полу ковры. Григорий подхватил гитару. Братья задорно переглянулись, обнажив в похожих улыбках блистающие зубы, руки их одновременно вскинулись над инструментами – и сочно, казалось, раздвигая стены, зазвучала «Барыня». Пол заходил под ногами танцующих, хаотические тени заметались по стенам, задрожала в секции посуда, заколыхались тюлевые занавески. Молодая смуглая, как цыганка, женщина, поводя передо мной бедрами, начала вызывать меня на танец. Я, смущенно отказываясь, поднял перед собой руки, и она, насмешливо изогнув сочные губы, круто повернулась и понеслась в центр танцующих.

— Федор, развяжи-ка мне руки! – крикнул Николай.

К нему подскочил узколобый брат, перехватил аккордеон, и музыка, не теряя звуков, продолжилась, а Николай с места вприсядку закружил около смуглой женщины, не спуская с нее вспыхивающих глаз.

— Генка, а ты чего стоишь? – закричал на него Федор. – Давай, брат, не посрами нашенских. Надюша! – грозно-весело позвал он. – А ну, тащи его!

Из танцующего вихря отделилась молодая женщина с пышными волосами, взлетающими над ее узкими и подвижными плечами, и начала зазывно выламывать коленца перед Геной.

Под крики одобрения со всех сторон он изящным движением всего тела подпрыгнул, гордо вскинув замкнутое лицо, приземлился перед ней на оба колена и вновь взлетел в прыжке. Лихо отбивая каблуками, он наседал на женщину, загнал ее в середину освободившегося пространства, все убыстряя темп, музыканты поспешили за ним. Лицо его краснело, покрывалось обильным потом, он резким движением ладони утирал его и,  не сбавляя темпа, кружил вокруг женщины. Казалось, сейчас оборвется музыка, а он все так же будет взлетать и падать, как раненая птица, до последнего вздоха пытаясь подняться в воздух.

Когда музыканты смолкли, Гена потеряно затоптался на одном месте, оглядываясь, и, поймав мой восторженный взгляд, смущенно выбежал в другую комнату.

— Вот он у нас какой! – выкрикнул мне Николай с гордостью. – Как птица! – покачал головой и добавил: — Да жаль, не в ту сторону летит.

— Куда же он, по-вашему, летит? – поспешно переспросил я.

— Как-то непонятно, не по-нашенски…Да вы это должны знать лучше меня – вы же его учите…

Я промолчал.

Все вновь начали усаживаться за стол. Я собрался уходить, меня пытались удержать, обижаясь, тянули выпить, но я настоял на своем.

— Генка, проводи учителя! – крикнул Николай.

Гена открыл дверь, пропустил меня первым, и мы в молчании спустились на улицу.

— Хорошие у тебя братья, веселые, дружные, за тебя горой, — начал я, пытаясь завязать разговор.

— У меня есть только один настоящий брат, — резко перебил он. – Андрей.

— А где он?

— В тюрьме.

— За что?

— За то, что он самый хороший и честный! – выпалил он и сжал зубы.

— А что все-таки с ним случилось? – осторожно спросил я, переборов в себе неловкое чувство выпытывать про чужую беду.

Но он спокойно и холодно начал рассказывать.

— Андрей работал на спасательной станции. В мореходку готовился поступать. Он сильный, борьбой занимался. В нашем районе его многие пацаны уважают: он слабых защищал. В прошлом году возвращался после смены вечером домой. У них там на озере есть большой парк, знаете? Слышит – женщина зовет на помощь. Он побежал. Видит, мужик бабу ногами бьет. Он мужика скрутил, а баба эта поднялась, очухалась и брату камнем по голове как врежет. Андрей от обиды не бабе, а мужики как врежет – челюсть сломал. Тут милиция на крик прибежала и схватила Андрея. Те двое муж и жена оказались. Свалили все на брата, мол, он к бабе его приставал. Им поверили, а Андрея за решетку упекли на год. Он оттуда сбежать хотел, да его поймали и срок накинули.

— Неужели суд не разобрался? – спросил я.

— Свидетелей нет, а муж и жена – одна сатана. Вы бы видели, какими они на суд пришли – прямо два божьих одуванчика…

— А братья как же? Молчат?

— Николая сказал после суда: «Так ему, дурню, и надо. Я ему сколько мозги вправлял. Пусть посидит, может, наконец-то, поймет, как жизнь устроена!» — Генка, нахохлившись, задергал левым плечом и вдруг нервно выкрикнул: — Они только для себя живут! Им бы только свою мошну набить! Их место там, а не его!

— Да что ты такое говоришь! – возмутился я.

— Знаю, раз говорю! – зло отрезал он, исподлобья взглянул на меня, сунул руки в карманы и кивнул головой: — Вон ваш троллейбус, — повернулся и, шаркая по мокрому асфальту разбитыми туфлями, зашагал прочь.

Назавтра я отправился в милицию. Моложавый следователь пригласил меня сесть, выдвинул ящик стола и, хмыкнув в свои тонкие черные усы, сказал:

— А мы уже и сами собирались вас вызвать. Надо утихомирить парня. Ишь, защитник нашелся! Вот, почитайте, что он пишет нам.

Он протянул передо мной три конверта, извлек из них письма. Я не сразу узнал Генкин почерк: буквы он выводил отдельно, словно печатал.

«Где справедливость?! – так начиналось первое письмо. – За что посадили Андрея в тюрьму? Он самый лучший в нашей семье, честный и смелый. Он защищает всех слабых, спросите любого пацана в нашем районе. Другие люди (могу назвать, если надо) живут только для себя, издеваются над слабыми, воруют – и гуляют на свободе…Так стоит ли быть хорошим человеком! И зачем нас учат быть честными, справедливыми, если сами же несправедливо поступают?..»

В таком духе были написаны все три письма.

— А ведь он в чем-то прав, — сказал я следователю, возвращая письма.

— Да вы что? – ухмыльнулся он. – Это же бред какой-то! Брата посадили – вот и взыграла родная кровушка.

— И все же надо по-настоящему разобраться.

— Вы что, нашему суду не доверяете? – перебил он. – Ну, знаете. Я считаю, что наш суд чересчур лояльный. Долго церемонимся вот с такими, увещеваем. А им наша мягкотелость  их правдой кажется.

— Мне Гена эту историю по-другому рассказывал.

— Выгородить братца хочет, — он встал, расправил плечи и закурил. – Я это дело сам готовил, все подробности изучил. Они там, эти лодочники на спасательной, до баб падки. Заманят девчонку в лодку и поволокли на остров в кусты. Парни молодые, здоровые, — уверенно говорил он.

— Нельзя же всех вот так под одну гребенку, — не выдержал я его тона.

— Да тут факт налицо! Посудите сами, если вам известна эта история. Жена, муж…ну, не поделили они что-то между собой, допустим. А ему-то какое дело было вмешиваться.

— А если бы вы оказались на его месте?

— Да… — покачал он головой, — забавно у вас получается. К чему это вы клоните?

— Хочу разобраться, — стараясь быть спокойным, сказал я.

— Вот и разбирайтесь там, у  себя в школе, — перебил он, по-деловому устраиваясь за столом. – А у нас тут своя работа. Я уже не первый год здесь работаю, и столько навиделся и наслушался, что убедился: почти в каждом человеке заложен преступник. Не хочу, гоню от себя эту мысль прочь. А на поверку почти всегда так и оказывается. С кем мне только ни приходилось сталкиваться! И работник отличный, и семьянин вроде бы неплохой, а вдруг – бац! Как учудит что – диву только даешься: откуда все в нем это прорвалось. – Он посмотрел на меня свысока и нравоучительно добавил: — Совет могу вам дать: проще на жизнь смотрите. Она, конечно, сложная жизнь, но если на нее еще и смотреть сложно – совсем запутаешься.

— А в себе вы уверены? – упрямо выдерживая его холодный взгляд, спросил я.

— Я?..- он привстал, передвигая на столе бумаги, потряс письмами Гены и вдруг расхохотался. – Вот откуда все это – теперь мне все ясно. Уж не под вашу ли диктовку они написаны? У вас был с ним разговор на эту тему?

— Был?

— Я так и понял, — обрадовано заключил он.

— Разговор был после этих писем, — пояснил я.

— Теперь это не столь важно, — махнул он рукой и предложил: — Давайте мы зажмем его с двух сторон, если вы хотите хорошего для него. Вы ему все объясните, как я вам советую…

— Думаю, у нас с вами этого не получится.

— Это почему же? – вскинул он брови.

— Чтобы убеждать человека, надо быть самому уверенному в своем убеждении. А я оказался между двумя позициями: вам хочу, но не могу верить, ему хочу верить  и не могу не верить.

— Что ж, выбирайте! – решительно заявил следователь.

— Я выбираю его, — выдержав паузу, ответил я.

— Вы это серьезно? – недовольная усмешка тронула его губы.

— Если я не буду верить ему, почему же он должен верить мне, — пояснил я свой выбор.

— Вы понимаете, в какое положение ставите нас?

— Понимаю, — сказал я. — Но ответьте мне честно, что важнее: защитить сомнительный факт или потерять человека?

— Теперь я точно убежден, под чьим влиянием написаны эти письма, — следователь выразительно посмотрел на меня.

— Спасибо, — ответил  я. – Мне бы очень хотелось, чтобы это было так на самом деле

 

«А сегодня Генке надо быть в милиции по повестке, — вспомнил я. – Я хотел переговорить с ним. Черт его знает, как он себя там поведет…»

— У тебя. Максимыч, как в армии: солдат спит, а служба идет, — раздался за моей спиной голос Петра Тимофеевича.

— Какой там сон, — отозвался я. – Вот сижу над характеристиками, да что-то не получается.

— Напишешь, — уверенно сказал он. – Характеристику в личное дело все мы можем написать, а вот сделать человеку настоящую характеристику… — он развел руками, покачивая головой: — Знаешь, к какой мысли я иногда склоняюсь? Роза, она и в навозе будет роза…

—  Перекормите – зачахнет…

— А вот тут и есть наша с вами работа, — убежденно заговорил он. – Ведь как у нас делается: способности человека не выявят и пичкают его чем надо и чем не надо. И что в результате? Закончит он у нас восемь классов – и мы их по разным училищам распихаем, где свободные места есть. Да не по способностям, а по оценкам в аттестате – и понеслась изломанная жизнь. Один из десяти может чего-то и добьется. А остальные? К счастью, человек ко всему может приспособиться, но настоящей жизни у него уже никогда не будет. И всю жизнь ему все что-то неможется. А причины и сам не знает. А у каждого человека за душой есть что-то свое, особенное…- он грустно улыбнулся и вдруг лукаво спросил: — Вот скажи, ты учителем собирался стать с детства?

— Не помню…мать у меня учительница…

— А если бы она была поваром? – хитро подмигнул мне. – Знаешь, что было бы?

Мне было не до шуток, но с ним иначе нельзя.  Я смотрел в его открытое широкоскулое лицо с насмешливыми уголками рта, завидовал умению никогда не унывать, и оттаивал душой.

— Не сидел бы сейчас здесь и не мучился над чужими судьбами, а заведовал магазином или был бы шеф-поваром в отличном ресторане, — лицо его стало отрешенно-загадочным. – Терпи, брат, судьба твоя уже определилась. Честному человеку на нашем поприще надо мужественно нести свой крест и на совесть делать работу, — он подошел к окну и отрыл его настежь.

 

На круги своя…

Первый месяц работы для  меня был сущим адом. Я еще путал ребят по фамилиям и именам,  а учителя с упреками подсовывали мне под нос журналы с двойками. Я что-то растеряно говорил в ответ, что-то предпринимал, но каждый день случались новые неожиданности: кто-то кого-то ударил, кто-то сломал парту или выбил стекло, кто-то швырнул на пол учебник, кто-то опаздывал на уроки или прогуливал, кто-то отпрашивался у меня домой  и не приходил на завтра, и я с утра пораньше мчался через весь город к нему домой, чтобы захватить еще «тепленького» в постели; не иссякали споры, и даже в моем присутствии дело заканчивалось дракой; девочки ругались матом не хуже мальчишек. В душе невольно накапливалось раздражение против ребят – я все чаще ловил себя на том, что говорю на повышенных тонах, придираюсь к каждой мелочи, не могу отличить главного и становлюсь подозрительным: казалось, они делали все лишь для того, чтобы насолить мне.

В надежде найти выход я бросался к учебникам по педагогике, просиживал над  ними ночами – но далеки были ответы этих грамотно написанных книг от того, с чем мне приходилось сталкиваться ежедневно.

Валентина Васильевна все чаще высказывала недовольство моей работой, а директор Егор Гаврилович, как-то столкнувшись со мной в коридоре (он застал меня, когда я выговаривал Степану за какую-то провинность, Степан же стоял с ухмылочкой передо мной, но, заметив директора, смылся, даже не удостоив меня взглядом), взял за плечо, прижал своей громадной фигурой к стене и сказал назидательно и жестко:

— Прижми вот так одного – все бояться будут! Ты меня понял?

Я неопределенно закивал головой и облегченно потер плечо, с которого наконец-то свалилась его тяжелая рука.

В конце сентября, на классном часу, я отчитывал ребят: выпалил все, что накипело в душе и заключил беспомощно:

— Ну, что вы мне прикажете с вами делать?

— Это вам должно быть известно лучше, чем нам, — раздался в настороженной тишине рассудительный голос Димы Забоева. – Вы воспитатель. Институт закончили…

— А вам…вам чего хочется? – устало произнес я.

— В поход бы сходить, — прозвучал робкий голос.

— С вами? – язвительно уточнил я.

— Вот так все нас ругают, а как до настоящего дела доходит – трусят, — заявил Дима.

— Хорошо…Я согласен… — опрометчиво согласился я и осекся: Дима посмотрел на меня так, что я понял – отступать нельзя.

Отряд наш носил имя Марата Казея, и место похода определилось само собой: на его родину.

Когда я объявил о нашем решении Валентине Васильевне, она с ужасом воскликнула:

— Да вы с ума сошли! Вы же с ними здесь справится не в состоянии!

Я молча и терпеливо дослушал обличающую меня тираду и настоял на своем.

— Вы головой отвечаете за каждого – это вы хоть понимаете? – горячилась она. – Возьмите с собой кого-нибудь из опытных воспитателей.

Но я  упрямо отказался.

— Напишите расписку, — сдалась, наконец, Валентина Васильевна.

Я написал. Она аккуратно сложила расписку, предостерегающе помахала перед моим лицом и спрятала в сейф.

В субботу мой класс освободили от уроков, выдали продукты на двое суток, и мы весело высыпали из школы. До самого вокзала я пытался придать нашей орде хотя бы что-то напоминающее строй. Но все было тщетно. Перекрывая их галдеж на перроне,  предупредил:

— Сейчас же верну всех в школу!

Они чинно прошли в вагон и до самого конца пути вели себя более или менее пристойно. Но из вагона высыпали как стадо диких лошадей.

Я бросил на землю тяжелый рюкзак с картошкой, сел поверх него и, холодно выдерживая их недоуменные взгляды, решительно заявил:

— Все! На следующей электричке возвращаемся!

— Почему? Так нечестно! – раздались их возмущенные голоса.

Я дождался, когда они выкричатся, и сказал:

— Меня предупреждали, что с вами нельзя никуда идти, но я не поверил. А теперь сам убедился, что вы не люди, а звери.

Наступила такая тишина, что стало слышно, как шуршат под ногами сухие листья.

— Вот что, звери! – выступил вперед Батя. – Прошу все превратиться в людей! Со скотиной я сам лично буду обращаться по-скотски. Зарубите себе это на ваших рылах! – он повернулся ко мне, стал по стойке смирно и улыбнулся: — Родион Максимович,  приказывайте нам.

— Сами выбирайте себе командира, — пожав плечами, ответил я. – Я готов беспрекословно подчиняться.

— Предлагаю Батю! – выкрикнул Игорь.

—  Стихни! – оборвал его Батя.

— А кого же еще все будут слушать, — пояснил Игорь. — Ясно – только тебя: ты у нас сила.

— Пусть Батя будет заместителем, — предложил Дима.

— Твоим, что ли? – хмыкнул Степан.

— Дурак! – отрезал Дима. – Родиона Максимовича, — кивнул в мою сторону.

— Разговорчики прекратить! – гаркнул Батя. – По порядку номеров расчитайсь!

Все молча построились в одну шеренгу, звонко и задиристо сделали перекличку. Батя с серьезным лицом дождался тишины и четким шагом подошел ко мне. Я медленно встал и одернул штормовку.

— Товарищ командир! – доложил Батя. – Отряд построен и готов беспрекословно выполнить ваши приказания. Отсутствует один Гаврилов по известной всем причине.

— Сушит мозги над книгами, — раздался насмешливый голос Гены, но никто не засмеялся, а Батя удостоил его колючим взглядом.

—  Вольно, — сказал я.

— Отряд, вольно! – повторил за мной Батя и весело добавил: — Была команда вольно, а не стадно.

— Зверей прошу сделать шаг вперед, — поддержал я его шутку, радуясь неожиданному повороту событий.

—  Таковых среди нас не имеется! – задорно отозвался Игорь.

— Вот и хорошо, — сказал я. – Значит, всем доступен человеческий язык.

Мы еще раз уточнили план маршрута и двинулись по дороге, которая вскоре углубилась в лес. Я с благодарностью поглядывал на Батю, который споро шел впереди, легко неся два рюкзака: свой и Танин.

Лес становился гуще, дорога петляла, исчезая в больших лужах, и опять появлялась впереди.

Вскоре я почувствовал тяжесть своего рюкзака, начал отставать и часто вскидывал его поудобнее на плечах.

— Давайте поменяемся, — предложил мне Гаврик Чертков.

Я начал отказываться, но он решительно сбросил свой рюкзак и взялся за мой. Мы поменялись рюкзаками и зашагали рядом.

— Осторожно, — предупреждал он меня каждый раз, носком крепкого ботинка отбрасывая на пути ветку или камень.

А когда я споткнулся, он подхватил меня под руку и заботливо сказал:

— Ну что же вы так. Смотрите под ноги.

— Мне еще и за вами приходится смотреть, — пояснил я.

— Да вы не волнуйтесь. Все будет нормально. Тут не в школе.

— А что в школе?

— Там все знакомо до скуки.  А тут места новые, и все будут держаться вместе.

Я с удивлением взглянул на Гаврика и не узнал его. Он был каким-то новым, непривычным. В школе казался сухим, замкнутым, неразговорчивым, на любой вопрос отвечал односложно, неопределенно пожимая  широкими плечами – не поймешь, что он имеет в виду, и вообще слышит ли тебя. На его бледном квадратном лице тускло светились  большие голубые глаза, казалось, ничего не выражающие, кроме усталости и скуки. Он с какой-то отчужденной ленивой усмешкой реагировал на все, что происходило вокруг него. Кличка у него была «Черт», конечно же, от фамилии Чертков, но он мне напоминал древнего старика, греющегося на завалинке, уже безучастного к жизни. На самоподготовке Гаврик сидит неподвижно и задумчиво смотрит в окно. Дождавшись, когда лучшие ученики сделают уроки, он неторопливо встанет, без спроса возьмет у любого из них тетрадь и перепишет выполненное задание, а после звонка сдаст мне на проверку.

— А правила учил? – спрашиваю я.

— Учил, да забыл, — отвечает он равнодушно.

— Повтори после ужина, — советую я, тщетно пытаясь выжать из него вразумительный ответ на вопросы по теме урока.

—   Не лезет мне в голову эта наука, — отводит он мои советы. – Да и не надо мне это: все равно на завод пойду.

По обоим сторонам тянулся густой лес, несмолкаемо пели птицы. Мы с Гавриком разговорились. К моему немалому удивлению, он хорошо помнил все события в школе, давал каждому ученику точную характеристику, много знал о жизни каждого из них, но когда я перевел разговор на него самого, он вдруг замолчал, нахмурился, что-то неопределенно пробормотал в ответ и, махнув рукой, сказал:

— Вот, кажется, пришли.

И действительно, лес сразу же кончился, за крутыми холмами вдали открылась деревня. Ребята сразу же повеселели, рассыпались, прибавив шагу, и когда мы с Гавриком вышли на опушку леса, они уже развалились на траве.

Такой чудесный был этот последний день сентября! Чистое безоблачное небо простиралось над землей, и солнце щедро отдавало тепло всему живому, что жадно тянулось к его  лучам.

Мы разбили палатки, развели костер, пообедали.

Пока все шло хорошо, слаженно, но странно: я с каждой минутой все больше и больше настораживался. Всего лишь месяц я работал с ними, но эта тревога накрепко уже вросла в меня. Мне казалось, что ребята сговорились, что они играют в какую-то условленную игру: каждый исполняет свою роль в этом задуманном спектакле, где единственный зритель был я.

Время клонилось к вечеру, все было здорово: не надо было никого одергивать, вмешиваться, наставлять – однако я с привычным напряжением все ждал, что вот-вот что-то оборвется, обязательно что-то произойдет.

Вечером мы отправились на могилу Марата Казея. Уже у самой ограды нас догнал Степан. В руках его был огромный букет цветов.

— Где взял? – спросил я.

— Одолжил, — загадочно улыбнулся он.

— Залез в огород, — нахмурился я.

— Для такого дела разве кто откажет, — уверенно заявил он. – Зачем же попусту людей тревожить…

— И все же нехорошо так, Степан, — укоризненно заметил я.

— Так что – выбросить теперь? – взвился он.

— Я тебе выброшу! – прикрикнул на него Володя.

По всеобщему молчанию я понял, что мне не остается ничего другого, как смирится, но на душе было  неприятно оттого, что ребята не только не  поддержали меня, но, как мне казалось, даже смотрели осуждающе.

Побывав на могиле Марата Казея, мы молча возвращались к палаткам. Володя Ивашов шел рядом со мной, его маленькая голова раскачивалась на худой шее в такт шагам.

— Да, сложная штука жизнь…- вдруг прошептал он.

Я понял его, но боялся сбить с мысли. Промолчал и понимающе покачал головой.

Мальчишки разожги костер и отправились гонять мяч. Девочки начали готовить ужин. У костра верховодила Таня. Быстро, привычно двигались ее длинные руки, она по-хозяйски отдавал команды девочкам, помешивая булькающую в ведре кашу, пробовала, приговаривая:

— Вот-вот доспеет…

— Здорово у тебя получается, – похвалил я. – Хорошая у мамы помощница.

— Я к этому привычная, — бесхитростно начала рассказывать Таня. – Маме всегда не до нас. Она у нас вечная невеста. Уже в четвертый раз замуж собирается. А я старшая, у меня еще пять сестренок есть. Такие хорошенькие и похожи друг на друга, хотя родились от разных отцов. Все у мамы в жизни как-то неудачно складывается. – Она помолчала, дорезала лук, вытерла глаза, еще раз помешала кашу, попробовала и громко позвала: — Мальчики, к столу! Да руки всем помыть, сама проверять буду!

Ребят сбежались к костру и начали шумно усаживаться вокруг расставленных мисок. Все с жадность навалились на кашу, хвалили Таню, она, счастливая, озабоченно суетилась  вокруг них с пустеющим ведром и спрашивала:

— Кому добавки?

Потом, обжигаясь, пили горячий чай, шутили, рассказывали разные приключения, которые, казалось, сливались в одну грустную историю, вместившую все их жизни. Я многого не понимал, а они с полуслова подсказывали очередному рассказчику, и каждый дополнял что-то свое.

Я молча слушал их и думал о том, что опыт их изломанного детства стал для них прочными знаниями о жизни, и он не может не сказаться на их будущем, как бы счастливо ни сложилось оно.

Захотелось курить, но я сдержался, понимая, как трудно будет ребятам терпеть. Я знал, что многие из них уже курят.

— Эх, сейчас бы сигарету в зубы – и будет полный кайф! – словно угадав мое желание, сказал Ивашов и многозначительно посмотрел на меня.

Пошептавшись, ребята начали быстро подниматься.

— Куда вы, мальчики? – спросила Оля.

— До ветру мы – ясно! – огрызнулся из темноты Ивашов.

— Почему вы их не остановили? – обрушились на меня девочки.

Я не ответил, подбросил ветки в затухающий костер, раздул пламя и закурил.

—  Так и вы сами… — растерянно произнесла Таня и покачала головой.

— Дурная привычка, — помолчал, сделал глубокую затяжку и швырнул недокуренную сигарету в костер. – А привычка – вторая натура, и ломать ее сложно. Вот почему взрослые хотят научить вас не повторять наших ошибок.

— А вы покажите им пример, — они бесхитростно и откровенно уставились на меня.

Из темноты раздался веселый говор, и в свете костра выплыли блестящие желтые лица мальчишек.

Они расселись вокруг костра, лица их в свете колеблющегося пламени были тревожными и казались не по годам взрослыми.

— Чего ж это вы меня бросили? Тут мне влетело от Тани.

— Я же вам предлагал, — усмехнулся в тон мне Ивашов.

Я вытащил из кармана пачку сигарет и подбросил на ладони.

— Что, угощаете? – насмешливо спросил Ивашов.

— Предлагаю, — я поочередно всматривался в их насторожившиеся лица. – Все бросаем сигареты в костер и завязываем с этим делом.

-И вы тоже? – выдохнул Степан в наступившей тишине.

— Вот моя пачка.

— Давайте вашу вместе выкурим, а тогда — баста! – предложил Игорь и смело протянул руку к пачке.

— Нет, — сказал я и скомкал пачку в кулаке. – Прямо сейчас.

Батя молча вытащил из внутреннего кармана куртки наполовину опорожненную пачку  сигарет, положил на мою ладонь, отыскал глазами Таню и тепло улыбнулся ей.

— Это дело надо хорошенько обмозговать, — задумчиво поговорил Степан.

— С твоими мозгами надо долго думать, — поддел его Дима.

— Конечно, с твоими–и то вон не знаешь, что сказать, — с вызовом отозвался Степан.

— Мне никак нельзя, — заявил Дима. – Сразу же начну толстеть.

— Куда уж больше! — съязвил Степан.

— Гаврик, а ты как же? – обратился я к Черткову.

Он сидел в стороне, как всегда, безучастный к нашему разговору. Мне казалось, что после нашей задушевной беседы в дороге мы с ним стали словно ближе, и он обязательно поддержит меня.

— А я чего? – равнодушно отозвался он. – Я, как все…Но у всех это не получится. – Он ироничным взглядом задержался на Ивашеве. – Кишка тонка.

Володя резко передернул плечами, мгновенно вытащил измятую пачку сигарет и хлопнул на мою ладонь.  Потянулись еще руки, посыпались сигареты. Игорь вывернул из карманов куртки «бычки».

Я следил за ребятами и вдруг заметил, что нет Силенкова.

— А Сергей где? – тревожно спросил я.

— А шут его знает, — ответил, как мне показалось, слишком равнодушно Игорь.

— Он у нас с вывихом, — сказал Ивашов.

— Никуда не денется, придет, — бесстрастно проговорил Дима.

Ни тени тревоги не увидел я на их лицах, и это меня покоробило.

— Силенков! Сергей! – закричал я, и тут же за мной вразнобой раздалось еще несколько голосов.

Гулкое эхо отозвалось около леса, вернулось к нам, и прозвенела тишина. Степан сунул пальцы в рот и по-разбойничьи засвистел. Опять только угасающее эхо было нам ответом. Где-то за ручьем прокричала ночная птица, чуть слышно шумели деревья, да потрескивали в костре сухие ветки.

— Я сейчас! – беспокойно бросил я и сорвался с места.

Луна светила в полную силу, длинные тени от леса ложились на серебристую поляну. Свет от костра вытягивал и мою тень, я побежал, словно догоняя ее. Вскоре она начала тускнеть и, наконец, совсем растворилась. Гулко шумели мои кеды по высохшей траве. Когда я оглянулся, в свете пылающего костра были уже едва заметны фигуры ребят

Я поборол в себе желание кричать Силенкова и упрямо шел в одном направлении – к могиле Марата: почему-то был уверен, что найду его именно там.

Так оно и оказалось. Еще издали у низкой ограды различил одинокий силуэт. Сергей сидел на скамейке и недвижно смотрел перед собой. Вокруг стояла такая тишина, что было слышно, как журчит на повороте ручей. В деревне еще кое-где светились окна – маленькие мерцающие точки, словно упавшие на землю звезды.

— Сергей, — как можно спокойнее позвал я, приблизившись. – Что ты здесь делаешь?

— Завидую, — тихо ответил он, не поворачивая головы.

— Кому?

— Ему, — глухим голосом отозвался он и кивнул в сторону могилы. – Вот бы и мне родиться в его время. Я бы поступил, как он, и люди говорили обо мне только хорошее…

— Куда тебя понесло? – растерянно проговорил я. – У тебя впереди целая жизнь.

— Поздно. У меня уже ничего хорошего не будет, — каким-то пугающим меня голосом заговорил он и вдруг выкрикнул: — Я же байструк!

— Сережа, успокойся, не надо…

— Вы только меня не  жалейте! – выпалил он. – Я этого ненавижу! Да! Да! Я — утеха матери на старость. Она родила меня, чтобы не остаться одной! От страха родила!

— Она дала тебе жизнь. Она тебя любит, одним тобой и живет, а ты…

— Я не просил себя рожать! – голос его задрожал и сорвался.

— Успокойся, Сережа, — я сел рядом и обнял его за плечи. – Ты родился, живешь, у тебя есть все необходимое, чтобы сделать свою жизнь счастливой…Все зависит от тебя.

— Да как вы не понимаете?! – выкрикнул он и резко отстранился он меня.

— Не понимаю, — жестко сказал я.

Видимо, он все же почувствовал искренность моих слов, а быть может,  в душе его наступил тот момент, когда у человека нет больше сил молчать – и надо выговориться…

— Вы знаете, что я был в колонии? – одним духом выдохнул он.

— Знаю.

— А за что я туда попал, знаете?

— Вел себя, наверное, не очень хорошо…

— Я и сейчас веду себя так…и буду  так! Буду! – опять с вызовом заговорил он.

— Ты хотел мне рассказать, как попал туда. Забыл? – как можно спокойней напомнил я.

— Я всегда буду об этом помнить! – с навернувшимися на глаза слезами прохрипел он. – Они…они никогда мне не дадут этого забыть!

— Кто они?

— Люди! Они злые! Я знаю! На своей шкуре испытал! – выкрикивал наболевшее Сергей. – Только и слышишь от них «Байструк! Байструк!» Значит, если я родился без отца – ничего хорошего от меня не жди. Зачем она меня родила? Я не хочу жить! Мне страшно! Даже в колонии было лучше, чем здесь. В карцер сажали, и то было лучше. Как вышел оттуда, к вам попал, — ограды нет, а все бежать куда-то хочется. Добежать бы до ограды, рукой дотронуться – кажется, легче бы стало. А здесь я больше не могу. И там тоже не хочу быть. Но зато там мне никто не говорил «байструк». Быть будут, порцию отберут, а такого не скажут…

Он замолчал, как захлебнулся, только тяжело дышал и кусал губы. Руки его обвисли, он сунул их в карманы. Сухая ветка треснула под ним, он зло отшвырнул ее и сказал с безжалостной уверенностью:

— Все равно мне здесь не жить! Там мое место! Там!

— Прекрати!- не выдержал я. – Как ты смеешь так говорить о  людях. Люди тебя кормят, одевают, учат – все бесплатно. А сам ты что хорошего сделал для людей?

— Вот и вы, как все. Только попрекаете… — прошипел он сквозь стиснутые зубы, круто повернулся и зашагал прочь.

Я бросился за ним, схватил за руку и сказал:

— Прости, Сережа.

— Да вы что… что? – пролепетал он, испуганно пятясь и прикрывая мрачно блестевшие глаза ладонями.

— Пойми, Сережа, — я обнял его за дрожащие плечи, — если тебя обидело даже сто человек – это не значит, что весь мир плох. У меня тоже не было отца, и всякое пришлось увидеть и услышать – подлецов еще хватает. Но хороших людей намного  больше – ты ведь тоже так считаешь, верно? – я взъерошил ему волосы, уткнулся лбом в его лоб. – Поэтому мы с тобой выжили и будем жить назло всем подлецам, помогая друг другу…Пошли к ребятам, они уже волнуются за нас.

— Сейчас, — покорно ответил он, вытащил сигарету и закурил. Пальцы его дрожали, на носу блестели капельки пота.

— Дай и мне, — сказал я.

Мы стояли молча и курили. Звездный купол висел над нами, под ним умещалось все, что было в этом притихшем ночном мире: и деревья, и спящая деревня, и чуть видимый вдали костер, и чистый осенний воздух, и люди на земле, которых я знал и которых не знал, и дорогие моему сердцу друзья, без коих жизнь моя теряла смысл, — все было составной частью этого огромного пространства, но не было сейчас для меня никого ближе, чем Сергей.

Наверное, в этот момент, каждый из нас по-своему надеялся, что это мгновение запомнится нам надолго, и что все, наконец, повернется к лучшему.

Я вдруг представил, как рядом с нами появляется Валентина Васильевна, застает нас курящими … и вслух рассмеялся.

— Что с вами? – насторожился Сергей.

-Вспомнил, как меня в детстве курить отучали.

— Отучили?

— Нет. Потом сам бросил. А курить по-настоящему начал в армии – в караул часто приходилось ходить.

— А я в колонии научился.

— Значит, у тебя стаж уже два года?

— Год…сначала держался.

 

…Я не сразу услышал окликающий меня голос.

— Родион Максимович, ваши пришли! – звал меня из полуоткрытых дверей Коля Запрудов, плутовская физиономия его светилась улыбкой. – Ждут вас за стадионом.

Я выскочил из школы, как на пожар. Обежав здание, отдышался, начал торопливо застегивать пиджак, но тут же распахнул его, сунул руки в карманы и зашагал неторопливо, стараясь придать своему лицу гневное выражение.

В наступающих сумерках темнели около забора замершие фигуры ребят, слышались неразборчивые голоса.

— Идет, —  донесся предупредительный знак, кажется Степана.

— Стройся! – зычно скомандовал Дима. В мгновенье ребята зашевелились и, когда я подошел, замерли в шеренге, расправив плечи и с настороженным любопытством поглядывая на меня.

— Смирно! – весело гаркнул Дима и четким шагом выступил ко мне навстречу. – Товарищ командир! Отряд имени Марата Казея прибыл из самоволки!

— Вернулись… — пересохшими губами не то с укором не то с облегчением произнес я, чувствуя предательскую дрожь в стиснутых кулаках.

— Все возвращается на круги своя в новом качестве,  — невозмутимо ответил Дима и улыбнулся. – Диалектика.

— О качестве мне пока судить трудно, — строго сказал я. – А вот количества не достает. Где Батя?

— Пошел к  матери, — доложил Дима. – Обещал быть в двадцать один ноль-ноль.

— Я не вижу Андрея.

— Остался дома.  Мать у него опять того…загуляла.

— А ты откуда знаешь?

— Мы огород ему вскопали и картошку посадили, — с веселой улыбкой ответил он.

— А картошка, оказывается, в земле растет, — хитровато поглядывая на меня, сказал Гена. – А я думал, что ее на фабрике делают.

Все дружно засмеялись, зашевелились, строй вот-вот был готов рассыпаться, но я не поддержал его шутки и строго спросил:

— Ты в милиции был?

— Да ну их! – отмахнулся он.

— А тебя там сегодня ждали, — я упрямо держался с ними официального тона.

— Откуда вы знаете?

Я оставил его без ответа и, вглядываясь в усталые настороженные лица ребят, упрекнул:

— Вы предатели!

Строй сломался, рассыпался, они окружили меня и, перебивая друг друга, загалдели, требуя дать объяснения моим словам, а я слушал, давая возможность им выкричаться, и гадал, кто же из них был инициатором побега.

— Кого мы предали? – подступил ко мне вплотную с хмурым лицом Ивашов.

— Меня.

— Вас? – удивился он и невольно отступил. – Да мы только потому и вернулись, что вы нас позвали.

— Кто предложил бежать? – допытывался я.

— Вы же понимаете, что этого мы вам никогда не скажем, — решительно отмел мой вопрос Дима.

Мне кажется, я никогда не чувствовал себя таким одиноким рядом с ними. В глазах потемнело, голова закружилась, но затем, словно из тумана, выплыла передо мной фигура Олега, и донесся его дрогнувший голос:

— Это я…

— Ты?! – я впился в его замкнутое улыбчивое лицо. – Ты?

— Я не хотел…я не подумал, — залепетал он. – Простите…я больше не буду.

Я молчал. Возмущение, которым я старался поддержать свой гнев против них, не приходило. Все отчетливее я осознавал, что сейчас, в этой критической ситуации, мне начинает приоткрываться какая-то главная тайна, не постигнув которой, я не только потеряю доверие своих воспитанников, но и ничего путного не смогу сделать ни для них, ни для тех, кто придет следом, безропотно и доверчиво вверив мне свои трудные судьбы.

Гнетущая тишина разделяла нас. Ребята терпеливо ждали моего решения. И я понял: они помогли мне постигнуть эту важную тайну, а от меня теперь зависит, чтобы они поверили, что люди добры и умеют прощать – добро учит не только виновного, но и того, кто прощает.

Я решительно подошел к Олегу и, дружески улыбаясь и пожимая его руку, искренно произнес:

— Спасибо…