Борис   Роланд

Повесть

Суди, узнав дело.

Биас

ПЕРЕГОВОРЫ

 

— Совесть у вас есть?

— Вы на нашу совесть не жмите – мы честным трудом свой хлеб зарабатываем! – гордо отозвался Володя Тимохин.

— Так я же вам и так расценки завышаю, — директор тяжело опустил кулаки на стол и привстал. – Ты это понимаешь?

— Вам ваше – нам наше.

— А мы разве и не для вас строим! – вспыхнул директор и осел на заскрипевшее под его грузным телом кресло. – Будут у нас корма – будет и у вас каждый день мясо к столу!

— Вот мы на него и хотим заработать, — Володя съежился под его грозным взглядом  и трудно отвел глаза.

— Да я вас понимаю, хлопцы, — вдруг доверительно улыбнулся директор. И тут же решительно заключил часовой разговор: — Мне этот объект позарез нужен, но больше торговаться не буду.

Все в молчании поглядывали на Володю. Тот, хмурясь, сосредоточенно застучал себя по подбородку крепкой ладонью.

— Давайте подпишем договор – и по рукам, — первым нарушил настороженную тишину директор. Лицо его было напряженно ожидающим.

И Володя понял – это предел. Но чтобы не оказаться побежденным в этом затянувшемся переговоре, он, выдерживая его требовательный взгляд, веско ответил:

— Обмозговать надо.

— Вот и хорошо, хлопцы! – директор легко сорвал свое большое тело с кресла, вышел на середину кабинета, и, не выпуская из виду девять пар поникших лиц, веско произнес: — Знайте – я вас не обижу. Мы делаем одно большое дело для нашей державы! Говорю от сердца.

Он открыл дверь кабинета и вышел первым. Деревянная лестница напряженным скрипом отозвалась под его тяжелой поступью. Парни гуськом спустились за ним, и вышли из правления на озаренную солнцем бетонную площадку. Директор сел в газик и, не закрыв дверцу, повторил:

— Значит, в семнадцать ноль-ноль жду вас.

Газик круто, со скрипом, вырвался на асфальтированное шоссе.

— Лихой мужик, — с ухмылкой проронил Саша Катков, плоскотелый парень с худым лицом и выпученными глазами.

— У них время дороже денег, — рассудительно заметил Семен Корнеев, качая круглой лобастой головой и щуря задумчивые глаза.

— Чего чужие деньги считать, — перебил их зубоскальство Володя. – Пошли свои возможности прикинем.

Уютный скверик располагался перед двухэтажным зданием правления. Стоял жаркий день, деревья томились от зноя, и пыль на листве искрилась под солнцем. Они прошли вглубь сквера, в спасительную тень, по уложенной бетонными плитами дорожке.

— И так, уважаемые господа-шабашники, открываю большое собрание! — объявил Володя. – Шансы взять кассу есть. Дело за договором.

— Так что же ты тянешь? – перебил его Олег Горяев, огромный, русоволосый, с мягкими ямочками на добром лице.

— А ты кладку вел когда-нибудь? – сердито отозвался Володя.

Олег растерянно улыбнулся и пожал плечами.

— Не Боги горшки обжигают! – с вызовом ответил за него Саша и пустил дым кольцами. Узкие губы вытянулись и стали круглыми.

—  Если такой горшок рухнет – знаешь, что будет? – язвительно усмехнулся Володя.

— А мы к этому времени отсюда смотаемся.

— Ишь, какой шустрый! – Володя смерил его насмешливым взглядом. – Знал я одного такого – прислал недавно письмо из не столь отдаленных мест. На авось взялся строить курятник. Сводчатую крышу в четверть кирпича сложили – через год рухнула. Хорошо, что ночью случилось, только куры одни были – два месяца потом вонь по округе стояла. Он, правда, этих запахов не нюхал – ему об этом на суде рассказали.

Все засмеялись, но смех этот прозвучал невесело.

— А мы учтем ошибки товарища, — хихикнул Саша, бросил окурок на чистую дорожку и плюнул точно на тлеющий огонек. Вслед полетело еще два окурка.

— Вы что – свиньи! – возмутился Володя. – Это же парк.

— Уберут, если ветром не снесет, — небрежно отозвался Саша.

— Карманных пепельниц еще не изобрели, — поддержал его Сергей Копец и устроил на покатой груди свои налитые силой короткопалые руки.

Володя молча подошел к чугунной урне на другой стороне аллеи, принес, поставил перед ними и, отряхивая ладони, резко сказал:

— Только в карман не прихвати.

— Понял, — отозвался конфузливо Сергей, собрал окурки с дорожки, бросил в урну, поднял ее, краснея лицом, переставил к краю скамейки и наигранно весело сказал: — Так будет эстетичней.

— Господа эстеты, – нарушил неловкую паузу Семен Корнеев. – Время не ждет. А у нас еще один день коту под хвост.

— В нашем деле такой день может быть самым главным, — сказал Володя. – Кому приходилось вести кладку?

— Я в деревне помогал соседу гараж делать, — отозвался Леня Рылов, и его лунообразное лицо как-то виновато порозовело.

— А я в запрошлом году подсобником был, — сказал Семен. – А ты сам как?

— С кирпичом в студенческом строительном отряде немного пришлось столкнуться – сарайчики лепили. А тут высота.

— Что, высоты боишься? – поддел его Саша.

— Казенный хлеб не хочу есть.

— Начнем – научимся. Хоть что-то заработаем, — сказал Семен.

— Что-то ты у себя в институте получаешь…Хватить трепаться попусту! Открой наше досье, — приказал Володя.

Семен вытащил из рюкзака пухлую папку, подписанную красным фломастером «Шабашка». В ней был итог кропотливого труда лаборатории одного из отделов НИИ, в котором работали научными сотрудниками Володя Тимохин, Саша Катков, Семен Корнеев и Сергей Копец. На протяжении года они перечитывали газетные статьи, в которых рассказывалось о передовых сельских хозяйствах страны, и писали туда письма. Почти из каждого приходило предложение срочно приехать: работой обеспечим, материалы есть. Но сколько раз уже случалось, что, явившись по вызову, оставались без работы. Вот и сейчас они приехали уже по третьему адресу. А уходило золотое время отпуска, и надо было заработать хотя бы на обратную дорогу.

— Да что смотреть – кругом одни абяцанки, — вздохнул Семен. – А здесь есть хоть что-то определенное. И председатель мне понравился…

— А может его дочка? – хмыкнул Володя.

— Если есть у него дочка, — насмешливо проговорил Вольф, — право выбора за мной: материальную базу я себе обеспечу.

— Узкие у вас потребности, сударь, — усмехнулся Володя.

— Великий старик Гегель заметил, что человек доказывает свою всеобщность, прежде всего, созданием многообразия потребностей.

— Однако, вернемся к нашим баранам, — перебил их треп Леня. — Я предлагаю остаться.

— Аргументы? – Володя застыл перед ним, сунув руки в карманы.

— Во-первых, уходит время, во-вторых, объект горящий, в-третьих, я тут переговорил с мужиками, говорят: хозяйство крепкое и босс их слово держит, — он улыбнулся заговорщицки Семену: — Понравился и мне директор, нутром чую, не обманет.

— Я за ним особого интеллекта не заметил, — остановил его Володя.

— Дядька, не горячись, — сказал Семен. – Как заметил Эйнштейн: моральные качества выдающейся личности имеют, возможно, больше значения для хода истории, чем чисто интеллектуальные достижения.

— Ну и публичка подобралась! – подскочил Володя, вздымаясь своими широкими плечами. – Гнилая интеллигенция! Эйнштейна процитируете и Гегелем перекреститесь. А как надо дело решать – в словоблудстве запутаетесь! Все, последний раз с такой компанией еду. – Но тут же широкая улыбка растянулась под его усами: — Ты, конденсатор научной мысли известного в стране института, что предлагаешь?

— Ты знаешь, дядька, — учтиво склонив перед ним голову, ответил Семен: — Я двумя руками голосую за любое твое предложение.

— В институте ты за меня и одну редко поднимаешь, — поддел его Володя.

— Так там же наука.

— А тут что?

— Свободное предпринимательство с анархическим уклоном.

— Время и его поставить на научную основу, — серьезно проговорил Володя.- И если не мы, так кто?

— Ты у нас в этом деле профессионал – тебе эту науку и создавать.

— А пока нам всем из одной чашки хлебать, — раздался голос Вольдемара Зарова.

В бригаде оказалось три Володи. И было решено: Володя, как бригадир, остается при своем имени. А оба других Володи, Заров и Строгий, стали Вольдемар и Вольф.

Вольдемар был впервые на шабашке. И когда речь заходила о работе, он молча слушал, не участвуя в споре. Но с интересом следил, как раскрываются характеры новых для него людей. Он во всем полагался на Володю Тимохина, своего давнего приятеоя, но его постоянная шутка над интеллигентами покоробила. И он жестко добавил:

— Ты у нас бригадир. И скажи прямо: да или нет.

— Другого выхода у нас нет, — сдался Володя.

— И у них тоже, — философично заключил Вольф Строгий. – Без наc им продовольственную программу не поднять.

— Отдаемся на твою волю, бугор! – крикнул Саша.

— Ну, если прогорим – пеняйте на себя! – отчеканил Володя и, круто повернувшись, бросил через плечо: — Пошли подписывать договор!

 

— Значит, согласны, — встретил их в кабинете директор и пригласил сесть.

— За тем и приехали, — терпеливо выдерживая его выведывающий взгляд, ответил Володя.

— Тогда сразу к делу, — решительно заговорил директор. – Меня зовут Гаврила Иванович Палица. С вами я познакомлюсь во время работы. – Он рывком снял трубку с телефона: — Пищолин, срочно ко мне! – положил трубку и пояснил: — Сейчас придет мой мастер. Составите с ним трудовое соглашение по тем расценкам, на которых мы сошлись. Только прошу об одном: о нашей стройке, — он заговорщицки подмигнул, — никому ни слова. Для всех мы строим склад для кормов.

— Задержки с материалом не будет? – спросил Володя.

— Слово даю.

— Слово к делу не пришьешь – нам нужны гарантии.

— День простоя по моей вине будет оплачиваться из расчета вашего среднего заработка. Ты этого хотел?

— Да.

Открылась дверь, и в кабинет быстро вошел мужчина лет пятидесяти. Старая выгоревшая кепка блином лежала на его приплюснутом черепе и, казалось, красные обветренные уши возвышались над ней. Маленькие темные глаза скользнули по незнакомым лицам и послушно устремились на директора.

— Садись, Ефимыч, — бросил ему Палица. – Эти хлопцы берутся построить нам АВМ

— Так у нас же ни чертежей, ни дозволу, — стушевался Ефимыч, привстал со стула и застыл со склоненным туловищем.

— Это моя забота, — осек его Палица. – Тебе строить, а мне отвечать. Ясно? Вникай в свою часть дела. А сейчас составь с ними договор – и с утра за работу.

— Так как же без чертежей, — растерянно залепетал Пищолин.

— И когда ты, наконец, поймешь, что голова дана человеку не только для того, чтобы шапку носить, — с веселой злостью хихикнул он. – Вот смотри.

Он положил перед собой чистый лист бумаги, взял ручку и начертил прямоугольник, линии вышли ровные и четкие.

— Это размеры: шестьдесят на сорок, высота двенадцать метров. Рассчитай количество кубов. Платить им будем пятнадцать рублей за кубок кладки…Вот и вся арифметика, понял?

— Так нет же таких расценок, — на лице мастера выступила испарина, и он заерзал на стуле, потирая колени упавшими со стола руками.

— Нет — так надо сделать! – обрезал его гневным взглядом из-под густых бровей Палица. – Сам знаешь, второй год АВМ у нас под дождем ржавеет. Нет у нас времени ждать. Пока мы разрешение на стройку получим, пока они там чертежи разработают,  да смету составят. А тут вона – рабочая сила сама в бой рвется, — он взмахнул в сторону притихших парней.

— А как там узнают? – робко намекнул Пищолин, стрельнув глазами в потолок.

— Победителя не судят! – Палица стукнул кулаком по столу. Заблестевшие глаза омолодили его лицо в крупных морщинах. – Не себе строим – державе! А насчет денег – не твоя забота. Ты обеспечь техническую часть и руководство. Да не жмись – надо чтобы у людей стимул был. Вон твои работнички – второй год четырехквартирный дом для учителей сдать не могут. К осени не сдашь – всех на сухой паек посажу. Понял?

— Это я понял, — Пищолин дернул правым плечом и осунулся на стуле.

— Тогда бери этих людей к себе, обговорите все детали – и через два часа жду у себя с договором: мне надо в район махнуть, чтобы завтра же начали кирпичи завозить…Да, еще: жить устрой их в интернате.

— Директор школы заявил мне, что больше не пустит туда наших рабочих жить, — ответил Пищолин.

— Ну и память у человека, — дернул головой Палица. – И ремонт ему каждый год делаю, и кормлю, и машину даю. И такой, ему лично, особнячок отгрохал. Ладно, с ним я сам разберусь.

Стены кабинета мастера были завешены выцветшими плакатами по технике безопасности. На замусоленном столе грудой лежали бумаги и чертежи. Пищолин сдвинул их локтем в сторону, сел и бросил на стол кепку. Макушка у него, действительно, оказалась плоской, и жиденькие, как у младенца, волосы, засверкали в солнечном свете. Он положил перед собой лист с чертежом и подтянул счеты.

— Ну и техника у вас, — заметил Вольф, когда косточки на счетах защелкали под пальцами Пищолина. – Я как-то сразу вспомнил свою бабушку.

— Да у меня всякой этой техники навалом, — Пищолин извлек из ящика стола несколько калькуляторов. – Бывший прораб эти игрушки любил. А я к этим привык – они надежней.

— Дай–ка посмотрю, — сказал Леня Рылов и придвинул к себе приборы. – Этот  можешь сразу выбросить. А вот этот…Отвертка есть?

— С собой нету.

— Ладно, и это пойдет, — он взял со стола плоский металлический обрубок, открыл крышку, что-то подкрутил и сказал:

— Давай, действуй.

— Мне как-то со счетами привычней, — явно смущенно, ответил Пищолин. И, покраснев, заявил: — Мужики, вы подите погуляйте. Пусть ваш главный останется и вот он, — с улыбкой кивнул на Леню. – Надеюсь, вы им доверяете.

— И вам тоже, — весело отозвался Вольф.

Через час Володя Тимохин вышел в коридор к томившимся в ожидании ребятам, и, размахивая листом бумаги, торжественно объявил:

— Ну, аристократы, если мы не осилим – грош нам цена. По кругленькой цифре на каждый нос выходит!

Ровно в назначенное время Палица ждал их в кабинете. Прочел трудовое соглашение, расписался, прихлопнул печать на трех экземплярах и, протягивая один из них Володе, воодушевленно объявил:

— Добре, хлопцы, добре. А завтра уже вам кирпичи начнут возить.

Он извлек из шкафа бутылку коньяка, коробку конфет, и, разливая по рюмкам, возбужденно приговаривал:

— Ну, хлопцы, вздрогнем за успех нашего общего дела!

— А себе почему не налили – раз дело общее?  — весело спросил Володя.

— Мне нельзя – инфаркт недавно был, — вздохнул он.

— Глядя на вас – этого не скажешь, — заметил Вольдемар.

— А этот паразит не выбирает, — весело затараторил Палица. – Говорят, бегать от него надо. Я вона целыми днями бегаю – а все равно догнал меня…Ну, за успех! Теперь дело за вами. А я свое слово сдержу.

 

НАЧАЛО

 

В семь часов утра под окном резко затормозила машина, раздался тройной сигнал, хлопнула дверца, в коридоре загромыхали быстрые шаги – и в комнату вошел Палица. Бордовая фетровая шляпа, сбитая на затылок, открывала выпуклый лоб,  и  блестели вопрошающие глаза.

— Здорово, хлопцы! Грех так долго спать! – зычно произнес он. – Так мы с вами ничего не построим. Это что ж такое? Я уже планерку провел и весь совхоз объездил… А, черт, котелок не под мой котелок! – он подхватил соскользнувшую шляпу.

— С обновкой вас! – весело сказал Вольф.

— Да вчера на кирпичном заводу свою впопыхах забыл. А возвращаться – дурная примета: такое дело с вами затеяли! Я по дороге в магазин заскочил. И не заметил, что цвет какой-то ехидный.

— По теории цвета такой тон вызывает положительные эмоции, — коренастый Вольф, мастер спорта по штанге, словно стал еще ниже рядом с его крупной фигурой.

— Это что же за теория такая – а ну-ка просвети! – заинтересовано выставился на него Палица.

— Цвет – могучее средство воздействия на человека, — всегда улыбчивое лицо его стало сразу серьезным, и он заходил по комнате, словно читал лекцию в аудитории. – В зависимости от назначения объекта важно точно решить, каким должен быть цветовой климат: возбуждающий, тонизирующий или успокаивающий.

— Это как же? Получается, что счастье человека зависит не от экономики, а от масленой краски, — перебил его нетерпеливо Палица. – Может, все перекрасить в салатовый цвет – и жрать не надо.

— Цвет и на аппетит действует, — невозмутимо продолжил Вольф. —  В одном из ресторанов Японии владелец покрасил стены в бордовый цвет – и у него повысился барыш. А другой владелец взял чуть не тот тон – и у него увеличилось количество драк.

— Слушай, — ухмыльнулся Палица, — а может, есть какой колер для повышения производительности труда?

— Есть.

— И какой?

— Цвет получаемой купюры.

— Это старый и самый верный способ. Так я говорю, хлопцы? А ваш товарищ что-то не так понимает.

— А ваше понимание мы в деле проверим, — в тон ему весело отозвался Вольф.

Они вышли на улицу, Палица открыл дверцы своего газика и приказал:

— Все в машину. Мой воронок и не столько вытянет.

Они втиснулись в машину, устраиваясь друг у друга на коленях, дверцы не закрывались, и пришлось держать их руками. Минуя маленькую рощу, машина поехала по скошенному полю, людей лихорадочно трясло и подбрасывало на выбоинах.

— Опасная езда, — бесстрастным голосом заметил Семен.

Палица вдруг зычно расхохотался, оторвал руки от руля, и перекрывая грохот машины, рассказал:

— Вчера, когда я гнал на кирпичный завод, остановил меня за скорость молоденький сержантик и начал выговаривать. Я ему права в руки сунул и еще больше прибавил газа.

— Милиция вам этого не простит, — весело крикнул Леня.

— Завтра он мне сам их привезет. У меня дело срочное, а он…Не люблю порядок ради порядка.

Машина остановилась около большого фруктового сада, на ветках уже завязались плоды. За ним стоял скособоченный домишко с заколоченными окнами. Справа картофельное поле упиралось в открытый загон для молодняка. Весело резвились под солнцем замызганные навозом  телята.

— Тут и будем строить, — сказал Палица.

— Прямо на картошке? – спросил Леня.

— Предупреждал я хозяина, что строить начну. Тут, правда, и моя вина: в прошлом году тоже его предупредил, но строителей не мог найти. Ничего, я его не обижу: и картошку дам и квартиру выделил у нас в центре поселка. Сад, конечно, жалко, тут хорошие сорта малиновки и грушовки. Вы уж поберегите.

Подъехал тарахтящий бульдозер, за ним на прицепе тянулось деревянное сооружение.

— Это вам каптерку привезли, — пояснил Палица.

Из кабины выпрыгнул Пищолин, и Палица скомандовал:

— Сейчас с хлопцами сделай разметку, а Николай пусть начинает рыть траншею. Потом поезжай на склад, получи инструменты и спецодежду, а трактористу дай команду блоки подвозить.

— Кран уже сегодня будет нужен, — сказал ему Володя.

— У меня все на месте и в срок, бригадир, — улыбнулся ему Палица. – А чего нет – быстро достанем. Только ты мне все наперед сообщай. – Он вытащил из кармана новенький блокнот и протянул Пищолину: — Ефимыч, записывай сюда все, что им понадобится. И каждый вечер мне лично будешь докладывать. Заруби на носу – ты мне за эту стройку в первую очередь отвечаешь. Дом прощу, свинарник, а за это, — он убедительно стиснул перед ним кулак.

— Вы, что, Иваныч, сегодня не в духе, — сконфуженно отозвался тот.

— Ты уж забыл, что на планерке было?

— Так не по моему вопросу.

—  Вот и делай с вами что либо стоящее – ваша хата всегда с краю!

Палица круто повернулся к бульдозеристу, высокому худощавому мужчине в замасленной рубашке с закатанными рукавами – и узкое лицо того на длинной шее сразу вытянулось к нему навстречу и замерло в ожидании команды.

— Николай, за сколько выроешь траншею шестьдесят на сорок?

— Дня три придется попотеть, — помолчав, ответил тот.

— За три и я смогу.

— Грунт тут не ахти, да и ковш барахлит…

— Сверхурочные плачу вдвойне, — оборвал его Палица.

Николай сорвал прилипший к губам окурок, вдавил в грязную лужу сапогом и быстро сел в кабину. Через минуту бульдозер, вскинув ковш, зло вгрызся в землю.

— Ефимыч, садись в машину и пригони сюда Василя из гаража, — сказал Палица, протягивая ему ключ. – Закрепим его грузовую за хлопцами.

— У него мотор барахлит.

— Мне обещал к восьми сделать.

Когда Пищолин уехал, Палица, утирая обильно вспотевшее лицо, как-то вдруг растеряно заговорил:

— Вот так приходится с этим народом работать. Был у меня один прораб толковый, да пил безбожно. Я его выгнал: алкашей не терплю – не надежный народ. А ведь обидно, хлопцы: такая у нас держава богатая – а никак этот капитализм проклятый догнать не можем.

— А чего его нам догонять, коль он, как учат нас вожди, все равно в пропасть катится, — шутливо произнес Вольдемар.

— Это ты точно подметил, — оживился Палица. – Я вам вот что скажу: надо свою жизнь нам так построить, чтобы их завидки взяли – это и есть агитация.

Несмолкаемо тарахтел, вгрызаясь в распаренную, волглую землю бульдозер, за открытым загоном топтались телята, удивленно выпучив свои большие трогательные глаза на этого диковинного зверя, который хватал огромные сыпучие пласты земли и тут же, отвернувшись, выплевывал их в сторону.

Подъехал газик, за ним резко затормозил грузовик. Из него, не торопясь, спустился на землю парень с небритым лицом в темных мазутных пятнах, помахивая цепочкой с ключами.

— Василь, будешь теперь в распоряжении этих хлопцев, — объявил ему Палица. – И смотри, чтобы машина всегда на ходу была. Сдадим объект – и вернешься на свое место.

Когда Палица уехал, Леня, угощая водителя сигаретой, тихо спросил:

— Как ваш шеф?

— Поживешь – сам  увидишь, — ответил Василий и, круто повернувшись к Пищолину, спросил: — Куда ехать-то?

Пока ездили за инструментами и спецодеждой, оборудовали каптерку, насаживали лопаты и топоры, часть траншеи была уже готова. Прогрохотал трактор и начал подтягивать бетонные блоки. Привезли бетономешалку, подключили воду и свет, после обеда прибыл кран.

Первое время все как-то суетливо толкались, бегали друг за другом. Володя покрикивал, ругался, распределял каждому его рабочее место. Постепенно открылся фронт работы – и к пяти часам первый блок уже обозначил начало фундамента.

— Шеф, как боевой дух? – весело крикнул Вольф, отлаживая бетономешалку.

— Цыплят по осени считают! – так же весело отозвался Володя, радуясь тому, что наконец-то работа приобретает налаженный ритм. Он схватился за висящий на тросе блок и, поспешая за ним к траншее, крикнул: — Раствор давай! Время деньги!

— За мной не заржавеет! – бойко ответил Вольф, подскочил с полными ведрами раствора и плюхнул на первый блок.

Закончили работу, когда в небе показалась луна. Василий уже целый час звал их и грозился, что уедет один. В ответ он слышал веселые шутки, сигналил и ворчал:

— На кой черт мне такая работа!

—  Для тебя же стараемся, — весело крикнул ему Олег.

— Мы будем пахать как негры, а ему еще одну медальку на грудь повесят.

— Не боись, паря, — сказал ему Володя, когда все устроились на кузове. – И тебе что-то перепадет.

— Смотрю, вы больно прыткие, — насмешливо ответил Вася. – Посмотрим на вас через недельку.

Только в двенадцатом часу прибыли в дом, поели всухомятку, возбужденно обсуждая итоги дня. Усталость навалилась с такой силой, что начали торопливо укладываться в кровати. Володя остался за столом, положил блокнот и начал писать.

— Гаси свет – спать мешаешь! – крикнул ему Саша.

— Плохо, значит, работал, — не поднимая головы, ответил он.

— Никак любимой женщине послание пишет, — насмешливо проговорил Вольф.

— А если это любовь, — поддержал его шутку Вольдемар.

— Трепачи, я вам завтра такое лекарство пропишу – что сразу заснете, — в тон им бросил Володя.

— А разве мы сегодня плохо работали? – приподнялся от подушки Леня.

— Вчетвером за одни носилки держались.

— Так еще не было настоящего фронта работы.

—  Если каждый из нас хоть полчаса потеряет – вот и прикиньте, сколько простоев на бригаду выходит: за месяц – один человек не работал. Зачем тогда лишнюю единицу держать? – повысил голос Володя.

— Дядька! —  окликнул его Семен. — Скажи конкретно, кто плохо работал?

— И я тоже, — хмуро ответил Володя. – Давайте договоримся: раз выбрали меня бугром – слушать и исполнять.

— Слушаемся, товарищ диктатор, — с едкой веселостью выкрикнул Вольф. — Только смертную казнь не культивируй.

— Что ты лыбишься, доцент? — перехватил его насмешливый взгляд Володя. – Наш заработок теперь зависит от темпа и железной дисциплины. – Он обвел всех не допускающим возражения взглядом и продолжил, постукивая карандашом по столу: — Значит так: личная инициатива допускается, творческий подход поощряется, но при полной согласованности с бригадиром. Простой и неверное распределение своей личной рабочей силы будет наказываться в пределах однодневного заработка.

— Перегибаешь, дядька, — заметил Семен.

— Все, дебаты кончены! – оборвал его Володя.

Через несколько минут в наступившей тишине начал раздаваться храп сломленных усталостью людей. Володя принялся планировать работу на завтра.

За темным окном светила полная луна, разливая серебро по густой листве деревьев. Где-то далеко прорвался высокий женский голос, его поддержало еще несколько – и веселый напев нарушил тишину теплой ночи.

Володя застыл, всматриваясь, как проявляется в свете луны беспокойная туча, медленно заволакивая ее мраком. О пыльную поверхность окна скреблась яблоневая ветка, на которой были уже видны первые маленькие горошины плодов. «Белый налив, — подумал Володя. — Поспеть бы нам с его урожаем».

Он устало оглядел комнату. Вольф, по-детски выпучив розовые губы, причмокивал во сне, но на них все так же держалось насмешливое выражение. Лицо у Семена было бледным, некрасивым, пот проступил на выпуклом лбу. Но и сейчас ему нравилось это лицо. И уже в который раз за годы их дружбы, он поймал себя на том, что какое-то странное чувство всегда заставляет его теряться перед Семеном. В такие минуты он, словно защищаясь, с деланной грубостью разговаривал с ним. А тот, словно и не замечал этого — и это еще больше злило. Володя не хотел, боялся докопаться до причины своего этого гадкого состояния, хотя уже ясно осознавал, в чем оно. Это началось еще в университете – и лишь «красный диплом», полученный ими двумя из всей группы, формально уравнивал их в глазах других.

«Но ведь и он еще не защитил кандидатскую, — устало пробормотал он, медленно подошел в выключателю, погасил свет, улегся в кровать и с непреходящим самолюбием подумал: — А ведь не в этом дело…» Не смотря на то, что голова была полна всяких тревожных мыслей, заснул он быстро – и к этому он себя приучил.

 

ДЕНЬ   ВТОРОЙ

 

Когда все проснулись от треска будильника, Володя, одетый, сидел за столом.

— Ромео все еще не излился в своих чувствах, — весело подтрунил над ним Вольф.

— Наполеон говорил, что настоящий мужчина спит не более пяти часов, — невозмутимо ответил Володя. – А шабашнику положено еще меньше.

— Однако, и это не спасло его от потери короны, — усмехнулся Вольдемар.

— Лишние знания часто мешают некоторым людям нормально жить, — с веселой ухмылкой отпарировал Володя и перешел на деловой тон: — Послушайте план работы на сегодня.

По исписанному листу он зачитал каждому его место работы и норму выполнения, и терпеливо пояснял на чей-то вопросительный взгляд.

— На бумаге все получается здорово, — в затянувшейся тишине прозвучал голос Вольфа. – Мое тело так и  рвется к послушанию.

— Не забудь прихватить и мозги, — сухо заметил Володя. – Вечером каждый будет отчитываться о выполнении. – И четко повторил: — Да, отчитываться.

— Володя, твой тон вызывает у меня отрицательные эмоции, – вспыхнул Вольдемар. — Мне за службу в армии такого по горло хватает. – И тут же, дружески улыбаясь, добавил: — Да пойми ты: утро надо встречать открытой доброй душой.

— Ты сюда приехал зарабатывать или свою душу пестовать? – сдержанно ответил Володя.

— Что ты мне все время в лицо рублем тычешь?

—  Вольдемар, да что с тобой? – вмешался Вольф. – Человек болеет за наше общее дело. Володя, я полностью готов тебе подчиняться.

— Не мне, а бригаде, — уточнил Володя.

—  Вот это мне по душе, — улыбнулся Вольдемар. – Друг мой, но прошу тебя об одном: не надо с утра рычать на людей – тут элементарная психология.

— К твоему сведению, — смущенно отозвался Володя, — я тоже создан из такого же  материала, как и ты. Но, видимо, у нас с тобой разная закваска. Ладно, извини.

— Высокие договаривающиеся стороны выяснили свои отношения и готовы подписать долгосрочный договор, — весело произнес Вольф.

— Завтрак сокращается на десять минут, — Володя постучал по своим часам пальцем.

— А я тут причем? – проворчал Саша. – Они свои отношения выясняли, а мне не пережеванную пищу глотать.

— Тонкие души, завихрение мозгов и несварение желудка прошу оставить за пределами настоящего исторического момента! – весело произнес Володя, надевая старую выцветшую штормовку, открыл дверь и вышел первым.

Семен нагнал его и, приравниваясь под его шаг, беспокойно спросил:

— Дядька, да что с тобой?

— Пока это при мне останется, — дернувшись к нему замкнутым лицом, ответил Володя, и, убыстряя шаги, заговорил горячо и убежденно: — Шабашка, как рентген – вся подноготная человека быстро просвечивается. Надо с первого дня задать темп. Тут рвать надо что есть силы – нельзя упустить свой шанс.

— Я с этим согласен, — охотно заговорил с ним Семен. – Но надо учесть важное обстоятельство: в нас запах наших лабораторий еще не выветрился – мы там часами по всякому вопросу дискуссируем.

— Почему же я могу? – выставился на него с насмешливым взглядом Володя.

— Ну, мы тебе в этом не чета – у тебя опыт намного больше нашего. А нам надо еще время вжиться.

— Вы что сюда перевоспитываться заявились? — усмехнулся Володя. – Мы приехали зарабатывать хотя бы на сносную жизнь.

— Фундамент у нас хорошо пошел, — заметил Семен.

— На кладке сразу застопоримся.

— Так давай за фундамент снимем деньги и смотаемся. Нам не впервой прогорать.

— Все! Отступать некогда! – решительно ответил Володя. Он ощутил тепло ладони Семена на своем плече, и от этого дружеского прикосновения стало спокойнее на душе.  – Да хочется и себя проверить: неужели девять дипломов спасуют перед этой стеной. Тогда нам всем – грош цена.

Он почувствовал, как Семен убрал свою руку с его плеча, и позавидовал его умению всегда спокойно в любой ситуации вести себя. И поймал себя на том, что радует его присутствие.

Столовая располагалась в длинном одноэтажном здании, стены внутри, некогда светло-голубого цвета, были замусолены до уровня человеческого роста.

За металлическим барьером, где размещалась кухня, хлопотали три женщины в белых халатах с жирными пятнами на вздрагивающих животах. Они с веселым смехом отзывались на праздное зубоскальство стоящих в очереди мужиков.

— Стёпушка, а ты чего такой дутый с утра пораньше? – сверкая крепкими зубами, окликнула молодая краснощекая раздатчица высокого парня в расстегнутой до пупа ковбойке. – От Нинки за вчерашнее влетело?

— Она его вчера домой не пустила, — с зычным хохотом пробасил  стоящий за ним мужчина с коротко остриженной головой и седыми висками.

— Так чего ко мне не пришел? – задорно подмигнула она Степану.

— А чего это я буду к тебе идтить? – хмуро проворчал тот.

— Утешила бы твою боль-тоску! – весело отозвалась она, продолжая споро раскладывать порции еды в металлические миски.

— Это не твоя забота, — огрызнулся хмуро Степан.

— И как же не моя, — не спуская с него насмешливых глаз, проговорила она сердобольно: — Вишь, с утра пораньше голодненький, некормленый ко мне ведь прибежал.

— Валька, а меня ты у себя дома примешь? – выставил перед ней большие прокуренные зубы коренастый мужчина.

— Тебя – нет.

— Чего ж так обижаешь?

— Тепла в тебе нет.

— Ну, Валька! – краснея, дернулся мужик и прорычал: — Масла в кашу положь! Чего жмешься!

Она, мгновенно лишив его своего внимания, с приветливой улыбкой на подвижных пухлых губах обратилась к незнакомым посетителям:

— А вы откуда такие красавчики будете?

— Строители мы, — ответил Володя.

— Уж больно вы аккуратненькие для строителей, — усмехнулась Валя.

— А ты что, не знаешь, Валюха? Раньше по весне грачи прилетали, а теперь шабашники налет делают, — раздался ехидный голосок низкорослого мужичка.

— Это ты про себя, что ли? – спокойно ответил ему Олег. – Мы вам помогать приехали, понял?

— А вас кто звал? – недружелюбно отозвался тот.

— Ты из бригады Пищолина, — уверенно произнес Семен.

— А ты почем знаешь? – удивленно выставился на него мужичок.

— Вот закончим свой объект – и вам поможем.

— Нехорошо получается, гражданин строитель, — насмешливо произнес Вольф. – Люди у вас без квартир маются, а вы и не чешетесь.

— Платили бы нам, как вам – мы бы давно закончили! – с вызовом ответил мужичок. Поднос качнулся в его руках, и борщ хлюпнул на пол.

— Так мы ж от темна до темна пашем, — пояснил ему Володя.

— А думаешь, я бы не пахал – да поболее тебя. Вон ручки какие у тебя светленькие – такими только бумажки  перебирать.

— Ты что, Мишка, к людям приклеился, — втиснулся между ними мужчина в выгоревшей капроновой рубашке, натянутой на его широких плечах. – Я сам видел, как эти мальцы работают. А считать чужие деньги негоже. Сколоти свою бригаду – и езжай за длинным рублем.

— А чего это я должен ехать. Здесь моя земля, а работы на ней – край непочатый!

— Да почему-то на стороне всегда больше платят, — пожал могучими плечами мужчина.

– Вот загадка – а спросить не у кого.

— Заместо того, чтобы хлопцев обижать – взял бы и дознался,  почему такое у нас происходит.

— У кого дознаться-то? — мужичок опустил худые плечи и стал еще меньше.

— Там виднее…

— А кто там?

— Кабы я знал…А ребят ты не трожь: не без причины они по свету шастают за трудным рублем.

— Аристократы, кончай лопать – машина ждет! – скомандовал Володя.

Василий стоял у грузовика, скрестив ноги и неторопливо лузгая семечки.

— Извини, чуток мы задержались, — сказал ему Володя.

— А мне какая беда, — пожал тот плечами и лениво полез в кабину.

Когда все устроились в кузове, Олег высказался по поводу Василия:

— Вот жук!

— Человек на окладе – чего ему суетиться, — заметил Семен.

— Ты ведь тоже на окладе.

— Так у него ж перспектива, — сказал Саша. – Скоро защита кандидатской.

— Да, а как же! – насмешливо произнес Вольф. — Накинут десятку к зарплате.

— Когда у тебя защита? – спросил Олег.

— Да шеф наш все резину тянет, — рассеяно ответил Семен.

— А тебе, что, не ясно почему? – выставился на него Саша и пояснил Олегу: — Он хочет доказать свое вразрез теории шефа. Кто же это будет рубить сук, на котором ловко устроился.

— Так от этого ведь наука страдает! — горячо воскликнул Олег.

— У нас наука – производная от обстоятельств нашей социальной системы жизни, — с ехидной насмешливостью сказал Саша. – Отрываться от жизни и витать в облаках, как Семен – наносить ущерб собственному карману.

— Мужики, смотрите! – крикнул Леня. – Траншея готова.

Машина остановилась около бульдозера. Дымился перегретый мотор. Ковш, оскалившись сверкающими в утреннем солнце зубьями, устало поник на бугре свежей земли, из которой торчали валуны. Глубокая ровная траншея четко обозначила периметр будущего здания. Все с возгласами выпрыгнули из машины.

— Чего орете? – раздался из открытой кабины бульдозера сонный голос, и показалось измятое осунувшееся лицо Николая. Грязный шарф топорщился из-под наглухо застегнутой фуфайки. Он громко зевнул, похлопал себя по открытому рту, закурил и сказал: — Принимайте работу.

— И как это ты только успел? – Володя благодарно смотрел на его изменившееся за сутки лицо.

— День и ночь – сутки прочь, — устало ответил Николай. – Ладно, мужики, я поехал. Да, я там пару метров не дорыл – яблонька помешала добраться. Вы уж лопатками помахайте.

— Ну,  ты и даешь, начальник! — осердясь, проворчал Саша. – Тебе там на минуту работы…

— Вот когда посадишь хоть одно дерево сам – тогда и ломай! – Николай захлопнул за собой дверцу, бульдозер, взревев, круто развернулся и, грохоча и дымя, взрыхляя колесами землю, помчался по дороге.

— Чего рты раскрыли! – раздался командный голос Володи. – По местам!

Заработала бетономешалка, трактор тащил блоки, крановщик поднимал их и, подчиняясь взмаху руки Володи, ставил в траншею. Володя, споро работая сам, успевал зорко следить за всеми участками работы, и, как только возникала заминка, объяснял, как лучше сделать, чтобы сэкономить время. Лицо его было озабоченно строгим, и когда Вольф пошутил на этот счет, он оборвал его резкой бранью. Но в душе он радовался, что дело с самого начала пошло слаженно. «Если так будет и дальше, — подумал он, — можно хорошо заработать. Тогда махну на Байкал поохотиться…»

С раннего детства отец брал его на охоту, порой они уходили на несколько суток. Отец никогда не прислушивался к его жалобам на усталость, и, вернувшись домой обессиленным, Володя решал, что никогда больше не пойдет с ним, но каждый раз, увидев его с ружьем и рюкзаком, мгновенно собирался и бегал за ним по дремучему лесу, подчиняясь какой-то неумолимой силе, которая исходила на него от отца. Стиснув зубы, он терпеливо жил этой трудной бродячей жизнью, которая выпадает на долю человека в лесной глуши. К семнадцати годам Володя стал заядлым охотником, и память о невольном детском страхе уже не мучила его. И лишь учась в университете, он начал понимать жестокие уроки отца. И как многое захотелось тогда спросить у него. Но он опоздал. Вызванный телеграммой, он просидел над его гробом ту последнюю зимнюю ночь, и чувствовал, как теснятся в угнетенной душе вопросы к нему. Он был оглушен его матовым, успокоенным смертью лицом без единой морщины, уже безучастным ко всему живому на земле. Отец последние годы работал лесником в заповеднике, и в память навсегда врезались его слова, когда они однажды обнаружили в заповеднике ободранную тушу косули: «Сволочи! Кто губит природу – тот губит род человеческий!» И только теперь, когда за плечами был университет и работа в НИИ, он осознал их смысл: есть живая взаимосвязь всего живого на земле, от малой клетки живого организма до развития целых галактик. И было непонятно, откуда пришло это понимание отцу, необразованному нелюдимому человеку, с искореженным войной детством, которому пришлось работать с четырнадцати лет, чтобы помочь матери прокормить большую семью. Он и сейчас со стыдом вспоминает, что, учась в университете, стеснялся своих необразованных родителей. И лишь теперь, став тридцатилетним мужчиной, он утвердился в мысли, что ни образование, ни эрудиция, ни научно-технический прогресс не делают человека лучше: в мире нарушена какая-то очень важная оценочная шкала – произошла девальвация нравственной оценки личности. И порой хотелось бросить все и бежать в глушь, к зверям, и первобытным способом добывать свой хлеб насущный. Усугубилось это чувство, когда девушка, с которой у них была, казалось навечно, любовь, вышла замуж за выгодного жениха. И тогда в нем усугубилось это чувство недоверия к людям, к их мирскому практицизму. Чтобы утвердиться в жизни, он воспитывал в себе грубость, как защитную реакцию, признав одно: лишь сильная личность способна выжить в этом жестоком мире противоборства. Правда, когда он позволял себе поступать, нарушая нравственные принципы, по ночам мучили кошмарные сны. Но его трезвеющий ум всегда находил логические оправдания своим поступкам.

По пылящей дороге приближался знакомый уже газик. Резко затормозил у разметки, и из него легко спрыгнул на землю Палица. Все бросили работу и столпились около него.

— Добре, хлопцы, добре! – поощрительно заговорил Палица, довольно потирая руки.

— Ну, чего сбежались, как медведи на мед! – сухо прикрикнул на ребят Володя.

Все недоуменно уставились на него, но никто не шелохнулся. И лишь Семен, взглянув на Володю непривычно покорно, зашагал на свое рабочее место. Нехотя, ворча, потянулись и остальные. Довольный тем, что все послушно выполнили его команду – это  придало уверенности голосу перед Палицей — он спросил:

— Когда кирпич будут завозить?

— Оглянись,- кивнул, широко улыбаясь, тот в сторону дороги.

Из-за березовой рощи показалась колонна машин с прицепами. Володя насчитал их семь, поймал самодовольный взгляд Палицы и, не давая ему возможности взять над собой власть, сказал как-то даже расстроено:

— И всего-то…

— Пошел кирпич, пошел! – глядя победителем, весело заговорил Палица. – Ты, бригадир, только рассчитай, сколько надо. А ты молодец, бригадир! Принимаю твой маневр и одобряю! Мне по душе твои команды выполнять, понял!

Подъехали машины и остановились одна за другой. Не выключив мотора, к ним навстречу выбежал узколицый небритый шофер и спросил:

— Куда разгружать, Иваныч?

— Вот у бригадира спроси.

— А Пищолин где? – растеряно посмотрел он на Палицу.

— Работает твой шуряк. Работает! Только тут у меня стройка особая. Вот этот командует, — кивнул он на Володю, — за всем к нему обращайтесь.

Подошли остальные водители, закурили, разминая затекшие тела, и о чем-то заговорили между собой.

— Хлопцы! — приблизился к ним Палица. – По сколько рейсов в день дадите?

— Три, может, — лениво ответил грузный шофер с толстыми красными щеками.

— Этого мне мало, — решительно прервал их Палица.

— Пять можно выжать, — сказал первый водитель. – Если перебоя не будет.

— Не будет! Слушайте мое условие: кто в смену семь рейсов даст – в пустой кузов поросеночка забрасываю. Годовалого! А обедать будете бесплатно у меня в столовой.

— Подумать надо,- ответил кучерявый водитель с усиками ниточкой.

— В дороге хватит время думать! — отчеканил Палица. – А кирпич берите из старой печи – он будет получше. Давай команду, бригадир, время – деньги, — повернулся он к Володе.

— А где Пищолин?

— За цементом я его послал, на станцию два вагона для района прибыло, надо перехватить вовремя.

— Мужики, все сюда! – крикнул Володя.

— Ну, ты даешь, диктатор, — весело произнес Вольдемар. – Туда – сюда гоняешь.

— Без команды нечего срываться с работы, — отрезал Володя и распорядился: — Каждый берет себе по машине разгружать.

— А кто будет блоки монтировать? – спросил Леня.

— Мы с тобой справимся. А остальные – по машинам. Вольф, как у тебя с бетоном?

— Полный короб, — ответил Вольф.

— Залей водой и бери себе тоже машину.

— Блоки возить один тракторист не сможет, — заметил Саша.

— Я с ним договорюсь сам.

Машины тронулись и разъехались вокруг траншеи. Все полезли на кузова и начали разгружать кирпич. Нарастал грохот, поднялась и заискрилась в солнечном свете красная пыль.

— Бригадир,- окликнул Володю Палица и протянул ему блокнот. – Рейсы записывай каждому отдельно – и мне лично передашь.

— Понято, — коротко ответил Володя, сунул блокнот в карман и бросился к трактористу. Что-то быстро проговорил ему, похлопал по плечу, зацепил за трос блок, вернулся к крану и сказал Лене: — Пошли за бетоном. – Схватился за носилки и, не оглядываясь, побежал к бетономешалке.

— Как ты с ним договорился? – спросил Леня, поспешая за ним.

— За десять блоков сверх смены бутылка чернил.

— А денег в общей кассе почти не осталось.

— Своими заложим.

— А жрать на что будем?

— Через пару деньков я у Палицы аванс выбью, — он подмигнул ему. – Водителей обещал бесплатно кормить – вот и нас пусть кормит.

— В трудовом соглашении нет такого пункта.

— Договор не догма, а руководство к действию, — усмехнулся Володя. – Зачем руки рвешь. Вот как надо носить. – Он вдел ручки носилок вдоль ладоней в рукавицы и, не сгибая пальцев, приподнял их. – Так у тебя одни только плечи работают.

Леня повторил его прием, легко поднял нагруженные доверху бетоном носилки и, обернувшись, благодарно улыбнулся. Когда они подошли к крану, блок уже висел на натянутом тросе.

«Как слаженно у него все  получается, — с завистью подумал он, помогая Володе ставить блок на место. – А ведь и я не первый год шабашу. Я физически сильнее его, а вчера чуть до кровати дотащился…Каждый год в конце шабашки решаю: все, это последняя. И чего это я себя так насилую? Правда, студентом, благодаря стройотрядам, не только на жратву подрабатывал, но Казахстан и Алтай увидел. В этот год можно было уже и не ехать на шабашку, да вот жена должна родить. Хорошо бы пацана…» Он попытался представить, как в его однокомнатной квартире появится новый человек, его сын, и сколько прибавиться радостных хлопот. Но тут увидел Олега, яростно швыряющего кирпич на землю, и подумал: «Хорошо, у меня есть хоть квартирка. А как это он решился на двоих детей без квартиры? Если заработаю я в этот год – все деньги надо будет вперед за квартиру отдать, чтобы не задолжаться…»

— Заснул, что ли – раствор кончился! – раздался быстрый голос Володи. – Ты на мешалку становись, а я тут один попробую управиться. – Лицо у него было в грязных разводах от пота и пыли, горячечно блестели глаза, завязанная двумя узлами на поясе, рубашка натянулась на взмокших плечах.

— Может, Вольфа позвать, — заикнулся Леня и осекся под его взметнувшимся взглядом. Блок, уже готовый к спуску, висел почти над его головой и медленно разворачивался под легким ветром.

Леня побежал к бетономешалке, схватил шуфель и начал быстро кидать песок в его вращающуюся жерловину. Мешалка усиленно тарахтела под нарастающим грузом, скрипела – и все звуки вокруг потонули в ее грохоте. Он сыпал цемент, заливал водой, мельком видел на машинах согнутые спины ребят. Словно рой испуганных бабочек взлетали из-под их мелькающих рук кирпичи и укладывались на растущие на земле кучи. Холмики эти медленно росли, растягиваясь на уже захламленном и истоптанном поле.

157…158…159…считал Семен каждую пару вырванных из стопок кирпичей, решив делать после каждой полтысячи перекур. Плотно уложенные рядами, они выскальзывали из рук – это сопротивление казалось оживших кирпичей вначале даже забавляло его. Но вскоре ритм бросков сорвался, оттягивал плечи, отдавался в пояснице, руки тяжелели, кровь покалывала в венах, вены начали распухать и четче обозначились под натянутой кожей, пальцы немели и липли к намокшим рукавицам. Руки, обнаженные по локоть, не успевали обсохнуть под раскаленным ветерком. Поднималась и кружилась кирпичная пыль, забивала глаза, нос, ресницы тяжелели и клеились.

Вес одного кирпича, подумал Семен, четыре килограмма. Это только первого. Интересно, сколько весит сотый кирпич, двухсотый – в какой последовательности изменяется его вес в зависимости от продолжительности работы? Сюда входит много компонентов: сила человека, его выносливость, опыт, настроение. А если попробовать составить среднеарифметическое? Все относительно даже для одного человека – и новую теорию относительности тебе не создать. Сколько же придется передержать в руках кирпичей, пока мы все это построим? И как это я раньше, любуясь высотными зданиями, даже не задумывался, что каждый кирпич по нескольку раз побывал в руках человека – каждый из них, как сказал бы поэт, несет в себе тепло человеческих рук. А кто из живущих в доме вспомнит об этом. Любая деталь в человеческом быту  находилась в чьих-то руках, ее надо было не только сделать, но донести и уложить на место, придать при ее участии ту форму, которая в целом будет радовать глаз человека.

Уже сбившись со счета, он швырял и сталкивал их ногами, и, поглядывая на мелькающие руки своих товарищей на других машинах, не решался прервать работу.

Развалившись на траве, покуривали водители, временами звучно доносился их хохот. «Хорошо им, — подумал он, — покрутил баранку и отдыхай – а рабочий день идет. Вот если бы им отдельно оплачивали эту работу, — сменяя друг друга, роились в тупеющем мозгу всякие проходные мыслишки, и он, устало усмехнувшись, заключил: — Ах, как быстро во мне родился расчетливый хозяин…»

Семен увидел, как первым спрыгнул с машины Саша, подбежал к крану и сунулся головой под струю воды, покрякивая и отфыркиваясь. За ним прекратили работу и другие. Он медленно разогнулся, охнул от неожиданной боли в пояснице, снял промокшие рукавицы и высоко поднял руки. Горело лицо, словно вся кровь из рук окатила его.

— Олег, перекур! – окликнул он его, над машиной которого продолжали взлетать кирпичи.

— Я не курящий! – не переставая работать, весело отозвался Олег.

— Надо работать по ноту! – крикнул ему Вольф.

— Для него это дело привычное, — пояснил Леня. – Он дискобол. Был когда-то восходящей звездой спорта.

— Так что ему тут делать – им же хорошо платят, — заметил Сергей.

—  Хочет заработать на первый взнос за кооперативную квартиру.

Они устроились на теплых кирпичах, лениво переговариваясь, курили, сплевывая потемневшие сгустки слюны. Блестели на солнце грязные потные лица, патлами торчали взлохмаченные и склеенные пылью волосы

Виктор Крень, молчаливый, угловатый, с черно-синей густой бородой, сидел в стороне и, ссутулившись, смотрел куда-то в одну точку, не участвуя в общем разговоре, и только легкой улыбкой отзывался на общий разговор. Он был новым человеком в этой компании, за эту неделю так ни с кем и не сблизился. Для него вся эта жизнь была настолько странной и далекой, что он все еще растерянно всматривался и вслушивался вокруг себя. Единственное, что притягивало его вокруг  и приносило облегчение – была природа. Июнь стоял жарким, зелень вокруг утопала в гамме таинственного серебра и сводила с ума своими переливами, бликами и отражениями, который нес в себе каждый предмет; и даже лица людей, обветренные и потемневшие, преображались в чистоте и свежести этого вольного воздуха и казались фантастическими. Все, что он знал о цвете, приобретало какой-то новый, загадочный, томивший душу, смысл. И хотя ныло тело и сводило налитые каким-то сгустком пальцы, и покалывало подушечки – они словно стали толще и распирали ногти — он как-то ново, по-острому, осознавал мир вокруг себя. Профессиональный опыт художника настолько овладел всем его существом, что он верил: и на краю гибели он нашел бы в себе силы восторженно созерцать уходящие от него навсегда цвет и красоту мира.

— Хлопцы, кончай забастовку! – прозвучал громкий голос. Из группы шоферов поднялся и подошел к ним человек в серой рубашке с закатанными рукавами на мускулистых руках. – Время идет!

— А тебе какая забота, — усмехнулся ворчливо Саша. – Твоя копейка капает.

— Мне за рейсы платят, — ответил тот нетерпеливо.

— А у меня пупок расходится, — устало проворчал Саша и сплюнул красный сгусток.

— Ты его потуже ремешком затяни.

— Советы давать – все горазды. А ты бы помог – и тебе выгода.

— Затем и иду, — весело отозвался тот и направился к машине, на которой работал Олег.

— Жаль, не мой, — сказал Саша, провожая его расстроенным взглядом.

— А ты объясни своему эту простую арифметику, — поддел его Вольдемар.

— Рискнем! – охотно вскочил Саша и направился к своему водителю. Но тут же вернулся и объяснил: — Послал меня подальше!

— Не видать ему поросеночка, — подытожил Вольдемар.

— Мужики, смотрите, шоферы по машинам полезли! – крикнул Сергей.

Все отправились по своим машинам, и работа закипела. На зеленой лужайке остался лежать один толстощекий шофер, сложив руки на широкой груди, он безмятежно смотрел в безоблачное небо.

— Вот же гад! – крикнул Саша. – Ну, я проучу его! – он перебрался на машину Вольфа и пояснил: — Мы его в последнюю очередь разгружать будем.

— Его наизмор не возьмешь, — сказал маленький жилистый водитель с темными глазами. – В прошлом году к нам из Якутии прибыл.

— Сидел? – спросил Саша.

— Золотишко мыл. У него денег – свиньям не перерыть. Да и свое хозяйство крепкое – огурчиками торгует.

— Так чего ему работать тут?

— А чтоб за тунеядца не посчитали.

— Тогда я его понимаю, — кисло усмехнулся Саша, сбрасывая одновременно шесть кирпичей.

— Так ты долго не проработаешь, — сказал водитель.

— Да мне только б на свадьбу заработать.

— У нее жить будешь?

— И она в общаге живет.

— Значит, комнату придется снимать. А ты интересовался, сколько за частную платить сегодня надо?

— Пол моего оклада.

— Эх, паря, не знать тебе настоящей сладости медового месяца. Это только в песне поется, что с милым рай в шалаше. А с милым рай в шалаше, если шалаш в гараже.

— И откуда ты на мою голову такой знающий свалился? – кисло ухмыльнулся Саша.

— Откуда и ты, — весело продолжил говорить шофер. – Из города я. Институт закончил, пять лет проработал химиком на молочке. Жениться все не решался – как это без квартиры? А жизнь свое берет: женился, детишки пошли, а живем у ее родителей в малометражке. И так мне все обрыдло! Выучился на таксиста, да не по мне это дело: за каждым встречным — поперечным гоняться, чтобы рубль заработать. А тут моя теща живет, дом большой, хозяйство – вот мы и махнули сюда.

— Не жалеешь? – спросил Саша.

— Тебя мне жалко…В городе люди не живут, а выживают.

Когда последний кирпич полетел с машины, Саша снял рукавицы, которые протерлись до дыр, а на кончиках покрасневших оттекших пальцев вздулись кровяные волдыри. И только теперь он почувствовал боль. Вольф и Олег уже отмачивали руки под краном. Подошел Семен и сунул пальцы под спасительную струю холодной воды.

— А мою машину кто разгружать будет? – подскочил к ним толстощекий шофер.

— Машина не волк – в лес не убежит, — отмахнулся Саша, не удостоив его взглядом.

— Если сейчас же не разгрузите – угоню машину! – пригрозил шофер и зло выругался.

— А я путевочку не подпишу, — усмехнулся Володя.

— А мне это дело – до одного места!

— Как-то невежливо получается, дорогой товарищ, — дернул своими могучими плечами Олег и надвинулся на него.

— Ты чего? Чего? – испуганно попятился тот.

— Вот, товарищ все понял, — улыбнулся Олег и бросил клич: — Мужики, идем на рекорд!

— Проучить бы его надо! – неуспокоенно проворчал Саша.

— Брось, — махнул рукой Олег. – Мы с ними теперь одной веревочкой повязаны. А кирпич нам нужен, а не ему.

— Насладимся, товарищи! – крикнул Вольф и первым вскочил на кузов машины.

 

СНЫ

 

Неожиданно на вершине крутой горы узкая тропинка исчезла. Он растерянно метнулся в сторону, но, споткнувшись о камни, упал, и колючие кусты какого-то диковинного растения  обволокли все тело, глухой нарастающий гул давил слух. Камни под ним шевелились, наползая друг на друга, стирались и становились плоскими, как кирпичи. Он карабкался, яростно разбрасывая их по сторонам. Но это громада текла, словно он плыл по реке с окаменевшими волнами. Вдруг поток вздрогнул и неудержимо потащил его за собой. Он барахтался, цепляясь окровавленными пальцами за эти застывшие волны, но накатывался вал за валом, и пальцы разбухали, росли, словно десять горящих жгутов вытягивались из его ладоней, повторяя изгибы каменного потока. Тело  куда-то исчезло, и лишь нестерпимая боль в пальцах напоминала  о том, что он еще живой. Поднялась непроглядная завеса пыли, заклубилась красным, и запахло паленным. Он увидел себя в каменном мешке по шею, и только одни руки судорожно вытягивались далеко вперед, где пылал огромный костер. Но и сквозь густой дым он различал, как раскалено алеют, словно прутья, его пальцы. Десять радуг, охваченных пламенем, струились в пространство. Он закричал – и каменный мешок рассыпался горсткой пепла у ног.

— Семен, что с тобой? – раздался чей-то далекий тревожный голос, и он открыл глаза.

Густой сумрак начал рассеиваться, и из него выплыл брезжащий свет за окном. Яркие звезды, мерцая, означили уголок неба, и на его фоне медленно проявилась  склоненная над ним фигура.

— Так это был сон, — пробормотал он, узнавая знакомую фигуру и различая чей-то тяжелый храп рядом.

Фигура отступила, серебристая в бешеном свете луны, легла на кровать, накрылась одеялом, и раздался рассудительный голос Володи:

— Это бывает…Сизифов сон.

— И как долго он будет?

— От него не уйти, кто в нашей шкуре. Пальцы горят – глотни спирт. Бутылка у меня в рюкзаке в правом кармане

— Зачем?

— Если вовнутрь – помогает.

— Не могу я его пить.

— Тогда терпи, — кровать под Володей заскрипела, и раздалось его ровное дыхание.

Семен долго ворочался от нестерпимой боли в пальцах, растирал и разгибал поочередно каждый: казалось, внутрь их вонзили стальные спицы. Не выдержав терпеть, он встал, вышел во дворе, набрал воды из колодца и торопливо сунул ладони в желанный холод. Вода булькнула, но не зашипела, как ему казалось, это должно было случиться. Боль успокаивалась, и он с благодарностью смотрел на спасительную жидкость в ведре, на дне которого, осыпая руки, дрожали звезды. Он поднял глаза к небу, полному ярких звезд, и вдруг впервые в жизни испытал не восторг перед ними, а ужас: там, в небе, мириады невидимых пылающих существ грозили ему раскаленными от гнева кулаками.

В эту ночь он просыпался еще несколько раз: немеющие пальцы навевали жуткие сны. Вновь он пробирался по отвесной круче, и на него с грохотом сыпались камни и пронзали насквозь тело. Теряя терпение от боли, он бежал во двор и совал руки в спасительную холодную воду.

Под утро, не в силах больше вынести эту боль, он достал бутылку спирта, сделал несколько глотков и провалился в новый тревожный сон. Перед ним явилась согбенная фигура с призрачным лицом, на котором тускло светились воспаленные от боли глаза. Она как-то странно двигалась, не переставляя ног, словно парила вместе с расстилающимся туманом.

— Ты оскорбил Богов, — сказала она, испуганно провожая осуждающим взглядом несущийся сквозь них поток камней.

— И ты был там? – Семен указал на уходящую в облака вершину горы.

— Я заключил с ними договор.

— Когда истекает его срок?

— Это бессрочно, — ответила эта колеблющаяся и исчезающая, как ртуть, фигура, и, угасая, донесся ее затихающий голос: — Когда достигнешь вершины, выпей у меня в рюкзаке огненной воды.

Набирая скорость, с нарастающим грохотом посыпались на нее кирпичи.

— Берегись! – закрыв от ужаса глаза, закричал Семен.

— Ну что, помогло? – донесся до него голос.

Семен силком открыл глаза. Перед ним стоял уже одетый Володя и маленькой расческой расчесывал свои длинные усы.

— Ты живой? – прохрипел Семен.

— Еще не настал срок делить деньги, — усмехнулся Володя.

— Извини, что я ночью разбудил тебя.

— Поднимайся, ребята уже двинули в столовую.

— Почему меня не разбудили?

— Нам нужна твоя сила, а не сонная единица.

— Мне сегодня ты приснился, — сказал Семен, поспешно натягивая на себя пыльную одежду.

— А мне баба, — весело ответил Володя, покручивая на пальце ключ от дома.

— У тебя еще есть и на это силы? – устало хмыкнул Семен.

 

 

 

 

 

СЕМЕНОВНА

 

На пятый день работы ранним утром приехал Палица и объявил:

— Я тут столовую закрыл на ремонт. Питаться будете у Семеновны, я с ней договорился. Продукты выпишите в конторе и получите на складе.

Позавтракали консервами, а на обед пошли к Семеновне. Дом ее стоял недалеко от стройки, и это всех обрадовало: не надо было теперь тратить время и силы на лишнюю ходьбу.  Дом был старый, деревянный, но все аккуратно подбито и подкрашено – и он уютно смотрелся среди фруктового сада, в котором стояло несколько ульев, а за ними, на чистой солнечной площадке тянулись низкие, с полметра высоты, парники с застекленными рамами, на тучном черноземе без единой соринки зеленели молодые побеги огурцов. От калитки к дому вела плотно утрамбованная белым озерным песком тропинка, по бокам росли цветы. Все вокруг дышало ухоженностью, чистотой и порядком

— Живут же люди, — первым нарушил молчание Саша, когда они застыли у калитки, разглядывая уютную усадьбу.

— Еще не поздно, — Вольф хлопнул его по сутулой узкой спине.

— Договорились, — усмешливо отозвался тот. – Если у нее есть молодая дочь – я первый ее забил.

— За двоеженство есть статья, — заметил Володя.

— Заявление в загсе еще ни к чему не обязывает, — независимо дернул плечами Саша

— Что-то у меня руки чешутся, — улыбнулся Олег.

— А мне в усмерть жрать хочется, — хохотнул Саша и первым вошел во двор.

— Ничего нет противнее голодного мужика, — усмехнулся Семен.

Навстречу к ним вышла из дома пожилая женщина в светлом легком платье в розовую горошинку, поверх которого был надет белый передник. На седых волосах, заколотых на затылке шпилькой, чудом держался кружевной белый чепчик, как у официантки ресторана. Она поздоровалась и сказала с приветливой улыбкой:

— А я вас уж и заждалась, хлопчики. Быстрее заходите – обед стынет.

Она подождала, пока они помыли руки у колодца, и открыла перед ними дверь. Первым вошел Володя и вдруг, пятясь, выскочил с растерянным возгласом:

— Назад аристократы! Всем снять обувь у входа!

Сняли сапоги, отряхнули пыльную одежду. Сергей, стесняясь своих порванных носков, раздел их и вошел босиком.

В светлой горнице с добела выскребленными полами стоял длинный стол, покрытый сверкающей в солнечных бликах накрахмаленной скатертью. На нем были расставлены приборы, посредине пышно возвышались цветы в высокой вазе, в стакане белели салфетки. Они молча, переглядываясь и прокашливаясь, расселись вокруг стола. В правом углу висела большая старинная икона с лампадами в обрамлении вышитого рушника.

— Как в раю, — шепотом заметил Вольф.

— Итоги подведем после жрачки, — голодно просипел Саша.

Семеновна внесла большую кастрюлю с дымящимся борщом, поставила литровую   банку сметаны, горчицу и навалила на блюдо горку зеленого лука.

У Виктора выскользнула из рук ложка, и громко отозвался в наступившей тишине ее звук.

— Пальцы что-то не гнутся, — смущенно признался он.

— Кирпич все вылечит, — заметил Володя и понимающе взглянул на него.

Борщ оказался превосходным. На второе была картошка с котлетами и соленым огурцом. Ели жадно, похваливали, и на предложение Семеновны дать добавку охотно тянулись порожними тарелками. Семеновна хлопотали вокруг стола и приговаривала:

— При вашей работе – первое дело хорошо поесть. Мой хозяин – оттого и хороший работник…А вы сами здалек будете?

— Из столицы, — ответил Семен.

— А чего вас к нам тогда привело – разве там работы мало?

— Продовольственную программу всем надо выполнять, — шутливо ответил Вольф.

— Правильно говоришь! – подхватила Семеновна серьезным голосом. – Если всем народом взяться – справимся.

— И мы так этот вопрос понимаем, — в тон ей уточнил Вольф.

— А у себя дома вы тоже строителями работаете?

— Да всякое приходится делать, — уклонился от прямого ответа Володя.

— А ты сам-то кем будешь?

— В институте работаю, физикой занимаюсь.

— Это как же так? – удивленно всплеснула она руками. – А может, уволенный?

— В отпуске я, мать.

— Так в отпуске нормальный человек отдыхать должен, — нетерпеливо продолжила она узнавать.

— А мы живем по-научному, — вмешался весело Семен. – Академик Павлов учил, что лучший отдых – это смена труда.

— Это кто ж такой?

— Был такой великий ученый.

— И надолго его хватило?

— Под девяносто лет прожил.

— Тогда, может, и его правда, — поспешно согласилась она. – А вот нам отдыхать некогда: хозяйство к себе всего человека требует круглый год. Так мы же деревенские люди, а вы городские – вам положен отдых. – И, прищурив глаза, спросила с лукавой улыбкой: — Машины скоро покупать будете?

— У нас все дело за машинами и стало, — весело отозвался Вольф. – Только у меня одна загвоздка: «Волгу» мне брать или вертолет…

— А зачем тебе вертолет, — как-то даже испуганно спросила она.

— Не могу жить без неба, мать, — под общий хохот ответил Вольф.

Семеновна медленно и смущенно заулыбалась, и, растерянно моргая, заговорила:

— Да я понимаю вас, хлопчики: от добра добра не ищут. Теперь, таких как вы, много пришлого народу разъезжает. Были у нас в прошлом году одни – тоже на машины собирались заработать. А оказались гастролерами: больше пили да по гулянкам бегали. Выгнал их наш директор. Он — настоящий хозяин: хорошего человека в обиду не даст.

— Ну, мамаша, это вы зря так думаете про нас, — горячо перебил ее Сергей.

— Да я это не про вас так думаю – Боже упаси, — стушевалась Семеновна. – Я про то, как чаще всего бывает.

— Бывает, что и у молодой женщины муж умирает, — кисло усмехнулся Сергей. – Но каждый человек мечтает о чем-то своем. На то мы и люди.

Эти намеки на приобретение машины были частыми разговорами в народе  – вот и Семеновна о том же — иметь ее считалось высшим благом для человека. А ему очень хотелось приобрести хотя бы задрыпанный «Запорожец» для отца. Его родители, рабочие завода, когда начали выделять землю под строительство дач, получили шесть соток, построили домишко из отходов досок, завели огород, и теперь все свободное от работы время рвались туда в переполненном всегда автобусе, и мать все чаще жаловалась на сердце. Когда родители были на даче, как-то свободней было двигаться в их двухкомнатной «хрущевке» на четырех взрослых людей и одного ребенка: сестра после развода вернулась домой.

— Спасибо, мать, — поднимаясь, сказал Володя. – Все было очень вкусно.

Они вышли во двор, натянули сапоги, уселись на скамейке под навесом и закурили. Пряно пахло налитым июньским соком жасмином. Солнце стояло высоко и грело с такой силой, что неудержимо тянуло спать. Семеновна принесла ведро клюквенного кваса, кружку, поставила  перед ними на стол и со вздохом произнесла:

— Как с недельку еще не будет дождя – все погорит. Вон как земля от зноя истомилась. Хоть бы картошка выстояла – без нее трудно зимовать.

— А было когда такое? – спросил Леня.

— Да на моем веку чего только не бывало, — охотно начала рассказывать Семеновна. – Раньше у нас трудно с кормами было. А как хозяин наш построил витаминный автомат – есть теперь корма для живелины и в голодный час. Только он уже больше все в ремонте стоит…А вы, часом, не новый автомат строите?

— Мы строим склад, — поспешно ответил Володя.

— Да зачем нам склад, если кормов в достатке не будет, — лукаво посмотрела она на него.

— Что нам сказали – то и строим, — не допускающим возражения голосом сказал Володя, и, чтобы уйти от этого трудного разговора, предложил: — Давайте мы будем есть здесь, под навесом.

— А что, может, я что не так сделала? – растерянно произнесла она.

— Все хорошо, мать, — весело улыбнулся ей Володя, — да нам меньше хлопот будет с сапогами…да и воздух у  вас тут, как в раю.

Около сарая раздался храп. Саша, лежа на бревнах, спал, рядом, положив ему голову на ноги, прикорнул и Сергей.

— Шеф, может, устроим тихий час? – предложил Вольдемар.

— Через пятнадцать минут выходим! – решительно ответил Володя.

Такая истома и усталость охватила их, что все, как подкошенные, повалились на бревна.

— Приятного сна вам, — сказала Семеновна. – А мне скотину надо еще покормить.

Ровно через пятнадцать минут Володя силком растолкал всех. Сонные, с одутловатыми лицами, ворча и чертыхаясь, тяжело поднимались они на ноги и угрюмо, досыпая на ходу, потянулись за ним, как слепые, в одной шеренге.

«Совсем по Брейгелю» — подумал Виктор, тяжело шагая последним и упершись глазами в неровный строй сутулившихся спин.

 

ЛЕКЦИЯ  ПО  ЭКОНОМИКЕ

 

День за днем беспрерывным потоком шли машины с кирпичом. Поле вокруг растущего фундамента было густо усыпано осколками, трава стала серо-бурой, словно выжженной, красную пыль подхватывал налетающий ветер, кружил над людьми и машинами и уносил к роще, прикрывая ее серым маревом.

Два раза в сутки приходилось менять истертые рукавицы.

Ладони покрылись мозолями, распухли и сами собой во время сна делали хватательные движения. По утрам люди просыпались от раскаленных игл, пронизывающие скрюченные пальцы, грузно поднимались, шли на стройку, бросали кирпичи, три раза в день тащились принимать пищу, и к ночи бессильно рушились в кровати. Слой рыжей пыли от одежды витал в комнате, при малейшем движении щекотал в носу и, когда раздавалось чье-то чихание, от подушек вздымалось грязное облако, но человек уже спал мертвым сном.

Тревожные сны их перестали мучить.

На седьмой день половина водителей отказалась разгружать кирпичи. Они приезжали, устало вываливались из кабины и растягивались на зеленой лужайке под яблоней. Курили, вели беседы и поглядывали в ожидании, когда можно будет отправиться в очередной рейс.

— Бастуют, — охрипшим голосом сказал Саша.

— Да у них кишка тонка! – громко отозвался со своей машины Сергей, чтобы  его услышали и водители. Его шофер отказался разгружать машины уже на второй день.

— Пахать по  две смены – это нарушение  КЗОТа, — откликнулся кто-то из водителей. – А мы —  люди.

—  А кто мы, по-твоему? – задиристо гаркнул  Сергей.

— Рвачи! Бичи! Халтурщики! – наперебой закричали  водители.

— Мы – шабашники! – веско отозвался Семен.

— Хрен редьки не слаще! —  был ему ответом чей-то ленивый голос.

— Семен, – крикнул Володя, — не трать слов впустую!

— Слово – полководец человечьей силы! —  весело прокричал Семен. – А наша задача не только строить, но и нести знания в массы! – он снял рукавицу и замахал в сторону  водителей. – Товарищи что-то не понимают, а ведь учились в школе постигать богатство русского языка. Раз существует много разных слов, обозначающих одно явление – значит, явление это не такое простое. Каждое слово несет в себе неповторимый оттенок. Вот возьмем кирпич – он и есть кирпич. И любой дуб, сколько не вешай на нем украшений, елкой не станет. А теперь перейдем к существу нашего вопроса. Шабашить – значит, кончить работу в урочное время, то есть выполнить работу честно и до конца. А что такое бич? Это длинная плеть, кнут, а в переносном значении бедствие, несчастье, вызванное чем-то нехорошим. В современном понятии – брак в производстве. Халтурить – это легкая работа на стороне. Халтурой занимались церковные певчие. Ну, а слово рвач, надеюсь, объяснять не надо. Это тот, кто хочет урвать незаработанного поросеночка в свою машину. Такой экземпляр еще, к сожалению, встречается на нашем победном пути от прогнившего капитализма к светлому будущему всего человечества! — с пафосом закончил Семен, вглядываясь в молчаливые лица водителей.

— Мужики! – вслед за ним задиристо прокричал Вольф, вскакивая ногами на кабину машины. – Лекция вторая. Продолжая мысль предыдущего оратора, хочется отметить, что наше бурное созидательное время, подчиненное воле трудящихся масс и его возрастающей инициативе, берет из прошлого все лучшее, что накопило человечество за свою историю. Все мы читаем периодическую печать, слушаем радио и смотрим родной нашему домашнему очагу телевизор. А заметили ли вы, наш самый читающий народ в мире, что все чаще наш слух волнует новое и интригующее словосочетание: бригадный подряд. – Он увидел, как все водители встали и начали приближаться к его машине, и шепнул Семену: — Извини старик, что народ ко мне потянулся – с ним надо объясняться популярно.

Он выпятил свою широкую грудь, вознес руку и продолжил, вглядываясь в их ставшими сразу внимательными лица:

— Вот теперь ясно вижу по вашим глазам, что нет ни одного равнодушного между вами к этой злободневной проблема нашего времени. Значит, все вы согласитесь со мной: фундамент общего – в личной заинтересованности каждого из нас…Я дам, дам вам слово, дорогой наш товарищ, — крикнул он толстому водителю, который, открыв рот, все заинтересованнее всматривался в него. – Видите, даже тот, кто отказался первым участвовать в нашем общем труде – просит слово. А почему, спрашивается? Да потому что он на своем личном опыте убедился в выгоде именно такой форме труда. И если мы все хотим понять, откуда возник бригадный подряд, надо посмотреть, как и почему возникла шабашка. Она – есть его Альма — мама и Фатер — Папа! Прогрессивность его метода уже доказали своим ударным трудом десятки тысяч участников. В наши дни бригадный подряд становится государственной экономической политикой. – Он помолчал, улыбаясь во все ширь своего иссохшего от напряженной речи рта, и насмешливо заключил: — Аплодисментов и памятника не надо. Пусть всем нам общим памятником будет построенный вот этот…черт знает, как его теперь называть.

Среди водителей раздался смех и оживленные голоса. Вольф взял в руки кирпич, вознес над головой и крикнул с пафосом:

— Всех, у кого явилась сознательность и святая вера в это, доказанное самой жизнью экономическое учение, прошу остаться на трудовом фронте!

— Трепач! – первым отозвался толстый водитель и отправился к зеленой лужайке.

Остальные, весело переговариваясь и дружественно поглядывая на Вольфа, полезли на кузова своих машин и начали разгружать кирпич.

— Один обормот остался! – просипел Саша.

— Его так просто не прошибешь, — ответил водитель, бывший горожанин.

— Больной, что ли?

— У него свои проблемы. Понимаешь, он на своем участке после работы столько напашется, что для него любая другая работа – лишь повод передохнуть. Со своего огорода такую выручку имеет, что тебе за год на своей работе не заработать.

— Тогда я его понимаю.

— Завидуешь, — крикнул со своей машины Вольф.

— Нет. Потому что есть в жизни что-то длиннее самого длинного рубля.

— Что я слышу, ваше благородие, — стрельнул в него насмешливым взглядом Вольф.

— Теряешь время, — огрызнулся Саша, не переставая яростно сбрасывать кирпичи.

На следующий день крановщик Костя ровно в шесть часов выпрыгнул из кабины и, не сказав ни слова, начал молча демонтировать кран.

— Ты это что? – Володя порывисто схватился за обвисший трос.

— Все! Рабочий день кончился! – заявил Костя и ногой отбросил деревянную подушку из-под колес.

— И половину нормы еще не сделали!

— Всему свое время! – коротко отрезал Костя.

— У нас без тебя простой будет. Тебе же за сверхурочные платят.

— Мне платят за смену, а не за темпы.

— Тогда давай так договоримся, — с просящей улыбкой подступил к нему Володя. – Мы тебе в конце каждой смены бутылку ставим.

Костя презрительно плюнул, вытер ветошью руки и сказал:

— Ты считаешь, что и меня можно, как тракториста, за бутылку купить?

— Извини, ну, извини, — торопливо заговорил Володя. – Понимаешь, строить надо…вам же строим…А время уходит, и мы можем не успеть.

— У Бога дней много, — невозмутимо ответил Костя.

— Да что ты перед ним шапку ломаешь! – рванулся к ним Леня. – Скажем хозяину – и будет, как миленький, пахать!

— Уйди! – взревел Володя, пронизывая его гневным взглядом. – Ну, я кому сказал!

Леня оторопело застыл, дернул своими крупными, обожженным на солнце плечами, вобрав голову в плечи, попятился и сел на блок, положив посиневшие кулаки на колени.

— Костя, — мирным голосом продолжил Володя. – Брось про эту бутылку и думать. Сам знаешь: есть в нашем народе такая форма расчета – не мы с тобой ее придумали…Пойми, ты же нас под корень рубишь. Назначай свою цену.

— Рубль за каждый блок сверх смены, — четко отчеканил Костя.

— Да ты что? — с придыханием выпалил Володя, но, увидев его окаменевшее лицо, поспешно добавил: — По рукам.

Костя стал готовить кран к работе.

Леня подскочил в Володе с радостной улыбкой:

— Уломал!

— Ты мне чуть всю обедню не испортил, — рыкнул на него Володя.

— Прости, старик, — и, взглянув на Костю, уже заводящего мотор, зло прошипел: — В морду бы ему, а не рубль.

— Он прав! – отрезал Володя. – Ты тридцатник в день рассчитываешь иметь, а он что – хуже тебя пашет?

— Так мы же…

— Блок цепляй! – крикнул Володя и бросился растягивать раствор на фундаменте.

«Надо выдержать, выдержать», — отсчитывая дни, твердил себе Виктор Крень. Но впереди их было еще так много, что он запретил себе вести этот изнурительный счет. Порой невыносимо хотелось выпить стакан водки, чтобы снять напряжение, но «сухой закон» был жесткой заповедью в бригаде. Он с завистью посмотрел в сторону Олега и Вольфа – они работали словно играючи. И только по их западающим к ночи щекам угадывалось, что и они изматываются к концу рабочего дня. Но Вольф бодро поднимался по утрам на полчаса раньше всех, делал свою традиционную пробежку и купался в озере. Виктор, было, присоединился к нему, но хватило его лишь на три дня.

«Неужели не выдержу?» — все чаще тревожила его предательская мысль. Он гнал ее от себя, смотрел, как работают другие – это помогало выстоять и доработать еще одни сутки.

А вчера с ним случилось такое потрясение, что он оцепенело застыл, рассматривая вечерний пейзаж. Солнце тяжело утюжило вершины дальнего леса, и сосны, как живые, напрягаясь своими могучими вершинами, пытались удержать этот раскаленный диск, казалось сжигающий их. Его поразило, что он не увидел их истинного цвета. Все было черно-коричневым, блекло-бурым и грязным. А ведь он хорошо знал из опыта, что там кишит, гудит и клокочет сияние красок – считанные минуты отделяли свет от ночной тьмы. Он оторопело всматривался, пытаясь определить и вспомнить всю известную ему гамму угасающего вечера – и ужаснулся: показалось, он навсегда лишился того зрения, без которого не существует художник.

В эту ночь он мучительно ворочался в постели – и кто знает, как бы поступил он сегодня, не приснись ему цветной сон. Такое богатство красок было в нем, что он проснулся утром от боли  в глазах: безумствовал насыщенный свет – и он просто сводил с ума. И если бы у него в руках была кисть – он бы сейчас выплеснул эту боль из себя. Но вместе кисти – жгучая боль в пальцах и кирпичи…кирпичи…кирпичи. Он отрешенно бросал их, и все пытался понять, откуда явился этот неведомый ему еще феномен цвета, почему пришел именно в эти изнурительные дни, когда он просто слеп от пота, застившего глаза. А видение этого таинственного света все не проходило. И тогда он заключил, что цвет этот сконцентрирован где-то в нем самом. В эти дни, когда был лишен возможности свободно созерцать природу вокруг, освобожденный свет вырвался сам и выплеснулся наружу. Значит, цвет живет в нем, природа напитала его им так, что хватит на всю жизнь, даже если он ослепнет. Хроматизм его оттенков был настолько необычен и насыщен колоритом, что даже воздух и свет, эти два неизменных установителя гармонии, без труда примиряли, казалось бы, враждебные друг другу цвета. А разве не это ли самое важное в художественном осмыслении мира! Это его успокоило, придало силы и терпения в работе.

И все же он хотел и не мог понять одного: почему именно в этой отупляющей работе явилось ему прозрение цвета, над которым он столько лет мучительно размышлял в своей свободной жизни художника, просиживая ночами над палитрой, смешивая краски и отыскивая новые тона и сочетания. Смысл жизни он видел в том, чтобы успеть высказать в своих картинах тот мир, который жег его изнутри. Все остальное – суета сует…

Но надо было заработать на хлеб и краски. Он подрабатывал художником то в кинотеатре, то на заводе, но почти всегда после нескольких месяцев дело кончалось увольнением: увлеченный работой по ночам в своей мастерской – подвале, где он и жил, он часто опаздывал или не приходил день – другой на работу – и его увольняли: нарушение трудовой дисциплины – веский аргумент. Десятки работ скопились у него в мастерской, которыми восхищались его друзья-художники, но продать он не мог: художник без диплома. Иногда он сожалел, что ушел с третьего курса института. Но он больше не мог терпеливо выслушивать нарекания от закостеневших преподавателей в свой адрес по поводу очередного «изма», в котором его обвиняли. А он всей душой чувствовал, как этим они пытаются убить в нем индивидуальность, это самое великое достояние творческой личности. И когда на художественном совете салона ему заявили, что тематика его картин непроходная, он взорвался и заявил: «Тематика – вот существительное, которое из-за таких, как вы, потеряло свою сущность» — и этим навсегда отрезал себе путь в салон. В голодные дни отчаяния он за копейки продавал несколько своих работ любителям-дилетантам. Как тяжело было осознавать, что его картины попадают в чуждые ему руки, и он, сытно выпив и закусив в ресторане, клялся себе: когда разбогатеет – выкупит  их.

И когда при случайной встрече Вольдемар, выслушав его сетование на нужду, предложил ему поехать с ним на шабашку – он дал согласие. С первых дней, как изголодавшийся, включился в работу, словно с каждым кирпичом, который вылетал из его рук, копейки превращались в рубли. Порой ему казалось, что с таким энтузиазмом он не работал даже над своими картинами.

Под вечер семь грузовых машин, сделав последний рейс, проехали мимо стройплощадки. Впереди, оторвавшись от общего строя, мчалась, пыля и подскакивая, порожняя машина. Остальные ехали спокойно и чинно, как на параде: в каждом кузове лежал и повзвизгивал, привязанный крест-накрест веревками, поросенок.

— Смотрите, — сказал Саша, — сдержал хозяин свое слово.

— А ты сомневался, — усмехнулся Вольф.

— А мне какая от этого радость.

— Кирпичи все на месте.

— На месте, — язвительно ответил Саша, кислым взглядом обводя горы кирпичей, занявших пространство по всему периметру уже обозначившегося фундамента. – Когда последний из них в кладку уложишь – дай Бог, чтобы остались силы радоваться.

Назавтра последний блок лег в фундамент.

— Мужики, а может в честь такого события хватит сегодня пахать, — предложил Саша.

— У нас еще пять часов рабочего дня, — сухо оборвал его Володя.

— А ведь верно говорит твой человек, — вмешался Костя. – Дайте, хлопцы, отдых уставшему телу, а я вам баньку протоплю. Фундамент – это, считай, половина работы.

— Соглашайся, шеф, народ заслужил послабление. Шеф, давай амнистию, — поднимался вокруг него крик голосов, а на усталых лицах растягивались блаженные улыбки.

Володя невозмутимо стоял посреди этого гула и как-то отрешенно смотрел в одну точку. Он хорошо знал из опыта, чем обычно заканчиваются такие торжества на полдороге: завтра будет потерян день, а по его расчетам времени оставалось в обрез. Пусть люди сейчас злятся на него, но зато, когда дело будет закончено – все поймут и оценят его упорство. И все же он сомневался: люди зверски устали, с каждым утром все труднее поднимались, медленнее становились их движения, и все чаще возникали нервные окрики по мелочам – верный признак предельного напряжения.

— Кто из вас Рылов? – раздался рядом громкий голос Палицы. В нарастающем шуме никто и не услышал, как подъехал его газик.

— Я. А что? – встревожено спросил Леня.

— Пляши, Леонид! — весело сказал Палица, потряхивая перед ним телеграммой.

— Сын? – выдохнул Леня и протянул руку к ней.

— Человек у тебя родился – радуйся!

— Дочь, смотри ты, дочь, — краснея загоревшим лицом, сконфуженно произнес Леня.

— Тонкая работа, старик! – похлопал его по плечу Вольф. – Гордись, отец!

— Девчонка – это к миру, — заметил Палица.

— Шабаш работе! – объявил Володя. — Гаврила Иванович, принимайте фундамент.

— Ну, хлопцы, да я для вас сейчас все готов исполнить, — Палица постучал себя в грудь двумя руками.

— Аванс сегодня можно получить? – быстро произнес Володя.

— Ловишь на слове? – усмехнулся Палица.

— События у нас вон сегодня какие, а живем уже в долг.

— Кассирша домой уехала, — медленно произнес Палица и тут же, махнув рукой, решительно сказал: — Садись в машину – мы ее сейчас из-под земли достанем!

— А баньку топить? – напомнил Костя.

— Бери моих людей, они сами все сделают! – крикнул Володя, влезая вслед за Палицей в машину, и позвал: — Леня, давай со мной!

 

 

 

БАНЬКА

 

Добротная, сложенная из соснового бруса банька стояла на берегу тихого озера. У деревянного причала в две широкие потемневшие доски качалась на мелкой волне старая плоскодонка, прикрученная ржавой цепью к огромной колоде. Дощатый настил тянулся от бани к самой воде, между его щелями густо пробивалась зеленая сочная трава. Установилась предвечерняя тишина, и лишь далеко раздавались иногда хриплые покрякивания уток. Раскаленное солнце медленно садилось за дальний лес на другой стороне озера, и на его темнеющей глади вытягивались и шевелились длинные тени от вершин. Одинокое облачко недвижно стояло в небе, наливаясь, как бокал, красным цветом.

Очарованные этой тишиной и покоем, они лежали на траве и молча созерцали угасание дня, словно каждый негласно понимал, как не нужны теперь слова. И все же порой кто-то несдержанно выкрикивал с придыханием:

— Смотрите, смотрите!

И каждый угадывал, куда надо смотреть и чем восхищаться, и чей-то созвучный голос отзывался:

— Да!..

Потрясенная этой тишиной и покоем, душа Вольдемара замирала  в восторге и страхе. Эти два чувства одновременно уживались в нем, и он растерянно и трепетно прислушивался, как они теснятся, противоборствуют, не уступая – и рождался хаос каких-то зыбких видений, воспоминаний, проносятся странные мысли, а тело кажется невесомым. Его захватило такое ощущение покоя, словно он извечно был и есть на этой земле, ее неделимая частичка: сама земля его зрением созерцает окружающий ее мир, он – глаза земли. И как же это происходит, думал он, что и до меня была эта красота, и останется после меня? И кем тогда это будет осознаваться? Вглядываясь в лица своих  друзей, он улавливал в них общий восторг, и эта схожесть не удивляла, а радовала: вот оно, великое слияние душ! Вот она, высшая гармония, когда без слов люди понимают друг друга – и это позволяет верить, что и ты будешь навечно причастен к прекрасному миру живого. Это чувство общности понимания возникает от того, думал он, что все мы сейчас живем вместе и делаем общее дело: каждый из нас носитель единого взгляда на мир и его сущность.

— Шишкина бы сюда! – несдержанно выдохнул он.

— Плагиата нам не надо, — бесстрастно отозвался Виктор.

— Ты отрицаешь его живопись? – возбужденно вскочил на ноги Вольдемар.

— Я признаю за художником сотворение собственного мира.

—  Кто же, по-твоему, Шишкин?

— Добросовестный иллюстратор к учебнику «Родная природа».

— А кто истинный художник?

— Ван Гог, Гоген, Левитан, Рерих, Шагал.

— Чем же они лучше Шишкина? – перебил нетерпеливо Вольдемар.

— У них есть свое видение мира. Они потому художники, говорил о таких Гегель, что знают истинное и ставят его перед нашим воображением и чувством в его истинной форме. А твои хваленые реалисты – великие ремесленники. Да, этого мастерства у них не отнимешь. Но они репродуцируют уже готовый мир. А он уже есть, сотворен самой природой. Истинный художник создает свою модель мира, единственную и неповторимую, наполняет ее своим духовным содержанием и безвозмездно дарит всем людям.

— А разве во всем этом нет души? – Вольдемар взволнованно вскинул к небу руки и заходил вокруг лежащего на траве Виктора.

— Природа бездушна, — все так же спокойно продолжил Виктор. – Ей все равно, что происходит в ее владениях. Ей до фени наши с тобой волнения и страсти…

— Бездушна?! – повысил голос Вольдемар, чуть не наступая на него своими огромными сапожищами. – Ты оглянись и вдумайся! Природа все сотворила для счастливой жизни человека: огонь, воду, воздух, пищу – все-все предугадала и дала нам в избытке!

— И ты приехал сюда созерцать ее от этого великого счастья? – насмешливо произнес Виктор. – Нужда тебя сюда пригнала. И от нее тебя не спасет вся эта красота.

— Ты…ты утилитарист! – заикаясь, вспыхнул Вольдемар. – Люди с твоей философией губят природу и красоту этой жизни. Да, да…из века в век они опошляют эту первозданную красоту!

— Прошу не переходить на личности, — опираясь на сжатые кулаки, поднялся Виктор. – Оскорбление – не доказательство. Я, ты, все мы – живем по одним законам природы. Только тут есть одно существенное различие. Одни не скрываются под маской духовности и принимают жизнь естественно и открыто. Другие – восторженно вслух млеют перед этой красотой, вот перед этим божественным озарением вечернего леса, а в следующую минуту будут рубить этот лес для производства туалетной бумаги, когда им за это заплатят. Настоящий творец, говорил Маркс, создает свое творение с той же необходимостью, с какой шелковистый червь производит шелк, а труд всех других производителей – с самого начала подчинен капиталу и совершается только для увеличения его стоимости.

— Ты демагог! – взорвался Вольдемар.

— Не по адресу шутишь, друг мой,- улыбнулся Виктор.

Не найдя слов для ответа, Вольдемар смотрел на ребят, ища у них поддержки, но те устало лежали, привычные за все эти дни к такому рода поединку между этими двумя друзьями. Единственное, что предпринял Володя на следующий день работа – запретил им работать в паре, резко заявил на их удивленные взгляды: «Ваши диспуты подрывают производительность труда!» Но, даже и работая на расстоянии, они находили возможность поддеть друг друга, перемешивая иногда в горячке свой интеллектуальный спор увесистым матом. Порой казалось, что все это может закончиться чуть ли ни дракой. Но после работы они, улыбаясь друг другу, заводили очередной свой спор и тащились последними к дому по пыльной, освещенной луной дороге. Они и теперь, увлеченные спором, отошли и зашагали нетерпеливо по берегу озера.

— И как это у них получается – вроде друзья? – обронил Саша.

— Вот тебе показательный пример единства и борьбы противоположностей, — иронично заметил Семен. – И принимай это, как очевидное.

— Очевидно, но невероятно, — подал голос Сергей.

— Все существующее вероятно очевидно, мой мальчик, — принялся рассуждать Семен. — В нашем очевидном мире все вероятно…Вот, ты физик – это очевидно или вероятно?

— Ну, если я этому столько лет учился, работаю в институте физики, занимаюсь физическими проблемами, — начал спокойно рассуждать Сергей, — видимо, это очевидно…

— Но любой нормальный человек, взглянув на твое рубище в кирпичной пыли, на твои огрубевшие распухшие руки, уверенно бы заключил, что это – невероятно.

— Сама суть заключена в моей коре, — уверенно ответил Сергей и убедительно постучал себя по макушке.

— Позволь мне усомниться. Никогда не поверю, что в сей благословенный для творчества час твоя кора занята теми проблемами, которыми ты занимаешься на протяжении трудового года.

— Конечно, думать об этом сейчас, в моем настоящем положении, это просто невероятно.

— По-моему, я не буду оригинальным–с, господа-с, — подчеркнуто изящно вступил в их разговор Вольф, — и выражу сейчас общую для всех мысль, какими бы проблемами ни занимались  мы там, — он многозначительно ткнул пальцем в пространство. – Вот она: какое количество презренного металла отвалят нам в аванс.

— Попал в точку, — усмехнулся Сергей.

— И что из этого следует, — продолжил Семен. – Из этого логически вытекает, что твоя творческая энергия физика-теоретика дает осечку. Она, пусть и на время, ушла со своего естественного пути и получила разрыв в поиске конечной цели твоих размышлений над научной проблемой, результаты которой предназначены развитию цивилизации. Отсюда следует, что наше самое передовое общество, как упорно уже столько десятилетий вдалбливают в наше сознание наши партийные руководители, замедляет путь развития  и вместе с тем отстает в научно-техническом прогрессе. А это не может, в свою очередь, не сказаться на повышении благосостояния всех трудящихся.

— Но мы своим трудом помогаем строить его материальную базу! – горячо вмешался Олег. – Сейчас, на данном этапе, это первейшая необходимость.

— Однако, дядька, ответь мне тогда на такой вопрос, — проговорил с легкой улыбкой Семен, — Почему вы, так заинтересованно отзываясь о необходимости создания материальной базы именно здесь, в сельской местности, не покинете свой родной завод, где вы работаете старшим инженером, и, я слышал, вы хороший специалист, не приедете сюда, чтобы отдать всего себя этой великой миссии?

— Ну, ты и скажешь! – взволнованно заговорил Олег, ворочаясь всем своим сильным телом на фуфайке. – Я с детства мечтал быть инженером – эта профессия в нашей семье потомственная, — он вдруг растеряно замолчал, не зная, что можно сказать более убедительного.

— Вы не юлите, дорогой мой, и ответьте прямо и честно перед вашими друзьями, которые в данной ситуации, как никто другой поймут вас, — с веселой насмешливостью продолжил Семен. – Почему вы находитесь здесь в период вашего заслуженного отпуска?

— У меня подходит очередь на кооперативную квартиру, а внести первый взнос – нечем, — признался Олег.

— Где же ваши трудовые накопления, если не секрет? Как я заметил, вы человек непьющий.

— За год плачу хозяйке вперед за квартиру.

— Значит вы, толковый инженер, пошли на побочный заработок, чтобы обеспечить себе возможность самого необходимого для семейного человека – собственной крыши над головой?

— Как видишь…- дернул плечами Олег

— Это невероятно! – победно произнес Семен.

— Однако, очевидно, — с растерянной усмешкой ответил Олег.

Все дружно захохотали. Дело в том, что постоянная серьезность Олега приводила всех в недоумение, и он нередко попадал впросак даже в легком трепе – этом верном спутнике мужских компаний, спасающих в трудную минуту от напряжений. Но, как это свойственно большим и сильным людям, он никогда не обижался, когда его позиция становилась поводом для смеха, и, лишь выпучив свои красивые глаза под длинными ресницами, смотрел на всех недоуменно.

— Да, противоречие, — задумчиво произнес Олег, и вдруг весело расхохотался.

Общий смех прервал голос Лени, согнувшись, он нес перед собой ящик с бутылками, и громко выкрикнул:

— Эй, народ, принимай дозволенные горячительные напитки!

Вперед выступил Володя, потрясая узелком в поднятой руке, на лице его играла широкая улыбка.

— Сколько? – выдохнул Саша.

— Ну, мужики, — загадочно произнес он. – Нам выдали аванс в два раза больше, чем мы сделали работу.

Мгновенно установилась настороженная тишина, а Саша, плутовато поглядывая на всех, вкрадчиво прошептал:

— А не намылить ли нам пятки…

— Я тебе шею намылю, — отрезал Володя и тут же взахлеб начал рассказывать, как они искали кассиршу, и Палица без слов подписал названную ему сумму аванса, и как они с Леней потом искали продавщицу магазина, и она прямо у себя дома продала им ящик вина. – Такой товар она у себя держит, — пояснил он. – Народ к ней за ним и по ночам приходит.

Он подошел к Виктору, вручил ему матерчатый пакет и сказал:

— Принимай всю сумму за вычетом этого ящика. Ты будешь казначеем.

— Почему я? – растерянно произнес Виктор.

— У тебя почерк красивый…Деньги никому не выдавать без особой на то нужды. Завтра отнесешь в сберкассу и заведешь книжку на свое имя.

К десяти часам баня была натоплена, и от жара густо запотели два ее маленьких окошка.

— Заходи, мужики! – крикнул Костя, появляясь с вениками в одной руке и с полным ведром клюквенного кваса в другой.

С шумом и возбужденными покрикиваниями сбросили пропыленные одежды прямо на пол, и через несколько минут только и слышно было по округе: «Поддай! Поддай еще!», выскакивали распаренные тела и сходу бросались в потемневшее прохладное озеро, вспугивая стаю гусей на том берегу. Густо высыпали в небе звезды, давно потухли в домах огни, и лишь несколько фонарей означали во мраке центральную улицу деревни.

Во втором часу ночи разожгли на лужайке костер, открыли консервы, нарезали хлеб. Вдруг из темноты показался темная фигура.

— Мой батька, — пояснил Костя.

К ним подошел осанистый старик в расстегнутой фуфайке, серая кепка прикрывала его голову, но и под угадывался высокий лоб. Он поставил плетеную корзинку и сказал:

— Вот вам, сынки, от моей хозяйки гостинец. Видать, вы ей по душе пришлись, — он выставил чугун горячей картошки, сало, соленые огурцы, квашеную капусту. – Ешьте на здоровье. Ну, а я пойду – не хочу вам мешать.

— Отец, посиди с нами, — вскочил Леня, уступая ему место.

— Ну, коли так, тряхну и я стариной, — весело отозвался он, присел на освобожденное место, колени его поднялись к подбородку, он снял, положил на них кепку. Упавшие, еще густые волосы не могли скрыть его высокий лоб.

— По штуке на нос! – объявил Леня, передавая по кругу бутылки с вином.

— С легким паром! – объявил старик и ловко откупорил свою бутылку.

— Банька у вас на славу, — благодарно заметил Олег.

— Сам делал, — охотно разговорился старик. – До войны у меня другая была, мой отец еще ставил, думали на века. Да пришел фашист проклятый, помылся и сжег, когда от нас драпал. А я, как с партизанов пришел, первым делом баньку поставил. Его тогда еще не было, — кивнул он на сына Костю, — и гвоздя некому подать. Но в своем деле он теперь мастер. Я вот что скажу, хлопцы, каждый в своем деле должен быть мастером. Вы уж извините, что спрошу: работаете вы ладно, но вы ж не строители, так?

— Мы специалисты широкого профиля, — усмехнулся Вольф.

— Кто много специальностей имеет – семью не прокормит, — лукаво посмотрел на него старик.

— Это ты, батя, верно заметил, — поддержал его Семен. – Но мы тоже специалисты в своем деле. Вот он, — тронул он за плечо Вольфа, — кандидат наук, Олег – старший инженер, Виктор – художник, Вольдемар – учитель…

— Все, значит, люди ученые, — уважительно закивал старик головой. – Так как же так выходит?

— На сносную жизнь себе зарабатываем, — пояснил Семен.

— Да не может такого быть, — старик обвел всех пронизывающим взглядом и уверенно заключил: — Небось, на машины себе зарабатываете. А коль вам без нее неймется – то и не грех своим трудом заработать. Да и лишней копейки никогда не бывает – в лихую годину всегда выручит.

Задетые за живое, все горячо разговорились. Старик слушал их внимательно, качал головой – и на его освещенном в ярком свете костра лице живо отзывалось все то, в чем их потянуло выговориться перед ним. После парной и вина, в свете костра и плеске волны в озере, эта жгучая, наболевшая для всех тема создавала желанную атмосферу откровенности. И внимательное лицо старика еще пуще подогревало это желание, словно он один понимал их и знал какую-то тайну, способную разрешить их сомнения.

И когда, наконец, все выговорились, старик, откашлявшись и отбросив окурок, сказал:

— Не ищите, сынки, счастья на стороне. Вот тут оно сокрыто, в душе нашей. Только трудное это дело докопаться до него, ибо душа человеческая во ста крат больше и богаче этого мира. Куда ни подашься – душа всегда с тобой. Загляни глубже в себя – и отыщешь его сам. Есть оно, есть! – заключил он, оглядывая всех каким-то фантастическим взглядом своих ярко освещенных огнем глаз, но лицо оставалось спокойным.

— Загадками говоришь, отец, — в наступившей тишине, словно из зачарованного далека, прозвучал голос Вольфа. – Душой тебя понимаю, а вот принять не могу.

Напевно и сказочно полилась речь старика в этом таинственном затянувшемся молчании, с которым слушали его.

— Цена ему целая жизнь, а порой и жизни не хватает. Вот возьми меня. Я считай, уже вторую жизнь живу. Первому моему сроку было всего десять лет от роду. Давно это было, в начале века. Подался мой отец искать счастья аж в саму Америку – мне тогда три годка было. Помню одно: едем мы куда-то на телеге, и конский круп стоит перед моими глазами, тощий и грязный, а из под хвоста падает на грязную дорогу жидкий помет – запах тот и по сих пор во мне живет. И только начали мы там обживаться – случилась на родине нашей революция. Собрались мы и спешно вернулись. Выделили советы нам надел земли – и начала жизнь у нас налаживаться. Дом свой построили, сад насадили, улья завели, и детишек в семье уж трое. Отец исправно государству своему налог платил. И вроде зажили мы по-людски, и любая работа у нас в семье была не в тягость. Тут начали эти колхозы создавать, а мать все не хотела записываться: чего, мол, я буду делиться с другими, что собственным горбом нажили. Однажды отец заявил ей: «Нельзя так, Марья, жить. Не затем люди революцию устроили, чтобы опять были богатые и бедные. Одним миром надо жить – и не будет тогда у людей ни страха, ни зависти». Пришел он в правление и просит и его в колхоз записать,  а уж всех подчистую записали, а не согласных – раскулачили. А ему там сказали: «А, понял правоту нашей жизни. Вышел из тебя американский дух! Сиди и жди: мы тебя сначала раскулачим, а затем решим, что дальше делать!» Вернулся отец домой чернее этого уголька погасшего. Приказал всем нам собраться, лучший скарб в сундуки сложили, сели на телегу и поехали, к ночи дело уже было. Морозы тогда ранние ударили, и озеро льдом покрылось. Погоняет он коня прямо через поле, чтобы стороной правление обойти, никогда я не видел, чтобы он лошадь так бил. Вдруг круто развернулась лошадь – и мы с обрыва прямо в озеро угодили. Помню, как летели мы в него, какая-то сила бросила меня вверх, а руки сами за куст ухватились. А когда пришел в себя я – в озере проломанный лед кружит и сено плавает. От страха у меня горло перехватило. А когда начали на крик мой люди сбегаться – поздно было. Вернулся я домой, а на воротах наших записка приколота ножом: «Нате – раскулачивайте!»

Старик замолчал, закурил новую сигарету, глубоко затянулся. Пальцы его дрожали, а на окаменевшем лице играл отблеск угасающего костра.

Потрясенные услышанным, все боялись взглянуть на старика, словно каждый чувствовал и свою вину в том, что произошло давно, на их родной земле. Мерцали холодно звезды, бездушные ко всему, что происходит в  мире, но несущие в себе навсегда и эту ее страшную тайну.

— И остался я сиротой, — печально рассудительным голосом, продолжил старик. –  Не могу до сих пор понять одного: сам ли отец лошадь в озеро завернул,  или Господь с ним так порешил? Одно понял: как бы трудно не бывает порой, на своей земле живи, не спеши за счастьем в чужие края. Господь рассыпал свои богатства по всей земле поровну, как хороший хозяин рассыпает зерно на своем поле. И грех человеку, если он на своей земле не способен устроить свою жизнь по-человечески. Для этого надо любить ее всей душой своей, ибо все полито на ней потом твоим.

Долго молчали и смотрели в угасающий костер, никто не решался нарушить неосторожным словом доверенную им тайну.

Вольф в каком-то напряжении поглядывал на старика, словно тот сейчас выскажет и то, что давно уже зрело в его душе. После выступления на международной конференции физиков в Москве, ему пришли письма из нескольких зарубежных стран, в которых приглашали его к сотрудничеству и предлагали возглавить лаборатории в своих институтах. Он дал согласие, но вдруг к нему явились сотрудники из КГБ и предупредили, что его поступок есть утечка научной информации. А когда он начал объяснять, что ему не дают у себя на родине материальную базу для практических разработок выдвинутой им теории, его  повышенным тоном прервали: «Учтите – это попахивает изменой родине». И он решил пойти на риск: купить туристическую путевку в одну из этих стран и попросить убежища. Он уже второй год шабашил, чтобы иметь хоть какие-то деньги для жизни за границей на первый случай. О своем решении он не сказал даже матери: слава Богу, она была уже на пенсии и ей не грозит увольнение с работы. И он сейчас, в душе согласный с позицией старика «не спеши в чужие края за счастьем», грустно и твердо подумал: «А что такое счастье? Это возможность реализовать то, чему ты посвящаешь свою жизнь».

— И после этого ты веришь в Бога, отец? – нарушил  молчание Олег.

— Это личное дело каждого! – осек его Володя.

— В каждом деле должен быть хозяин, — прищурившись, старик спокойно выдержал взгляд Олега. – Только не этим своим взглядом взгляни, а тем, что тебя подумать заставил. Вишь, день сменяет ночь, зиму весна, и каждой живой твари заготовлена на земле пища. Кто-то же должен держать в этом мире порядок. И знать – он хороший хозяин. Вот и нас он учит, как свое хозяйство ладить.

— Так, по-вашему, всему хозяин Бог? – настойчиво спросил Олег.

— Какая разница, каким его словом назовешь, — вдруг вздернулся всем телом старик. – Хозяин он, понимаешь, хозяин. И любит он всякую тварь земную, как дитя родное. Так я говорю, сынки? – обвел он всех умиротворенным взглядом.

Все согласно закивали ему. И в долгом молчании смотрели, как ослепительно серебрилась под луной притихшая гладь темного озера, и в глубине алмазной россыпью дрожали отражения звезд. И эта безумная звездная ночь, и тепло костра, и душевные разговоры – все волновало и томило после двухнедельного изнурительного труда.

— Мужики, у меня же дочь родилась! – вдруг раздался растерянно-радостный голос Лени. Он вскочил и замер с пустыми бутылками в распростертых руках.

— Костя, слетай-ка в погребок, — крикнул старик. – Бидончик настойки возьми.

Костя скрылся в темноте, и никто не заметил, что вслед за им пошел и Виктор. Через несколько минут Костя вернулся один с бидончиком и лейкой и налил каждому настойки в пустые бутылки.

— Медовая, — понимающе оценил Леня.

— Для себя ж делаю, — усмехнулся старик. – Странное дело у нас получается: дефицитом стало то, чем когда-то Русь славилась. В голодуху раньше знаете что ели: гречиху, рыбу копченую, мед. А теперь мед лишь по усам течет, да и тот искусственный. Это ж надо до чего такую богатую страну довели! Да дали б крестьянину волю – мы б всю страну медом залили. А как подсчитаешь, сколько мне он обойдется после всяких контрибуций – руки опускаются.

Начался опять оживленный разговор, и раздался выкрик Вольфа:

— Мужики, дайте слово сказать. Давайте, наконец, выпьем за друга человека – женщину. За счастье новорожденной!

Сгрудившись около Лени, чокались с ним, наперебой говорили теплые, добрые слова и пожелания, выпили и начали давать советы, как воспитывать дочь.

Звезды в озере потемнели, медленно и густо поднимался над ним туман, на другом берегу сонно закрякали утки, предутренний ветерок пригибал пламя костра, а они продолжали неторопливо беседовать.

Вольдемар все рассеянней слышал этот разговор, и невольно подумал, что вот и старик, о существовании которого они вовсе и не догадывались, стал близким им человеком. И теперь казалось странным, что где-то живет еще много других людей и строят свою жизнь в этом огромном и прекрасном мире – и все они не знают о тебе, хотя и ты живешь с ними в одном времени и пространстве. И как это удивительно, что так много в мире схожих, близких тебе людей, но вы уже никогда не узнаете друг друга. Что же связывает нас всех в этом мире? Земля, на которой все мы родились, или сходность борьбы за существование? А, может, реет над всеми Всеобщий Дух и пронизывает душу каждого одними и теми же идеями, мыслями, чувствами? И этот Дух извечно пребывает в мире – иначе, откуда же тогда понимание между людьми не только в своем времени и в прошлом? И не это ли служит порукой, что потомки разберутся в нашей жизни и поймут нас?  Но почему же тогда знания о прошлом не спасают новые поколения от ошибок их отцов? Может потому, что тянется непрерывно эта связующая нить поколений: род людской не знает точной градации, рядом со столетним стариком живет годовалый младенец, инстинктивно и чутко впитывая и его ошибки? Но  каждый человек начало иной жизни, хотя и несет в себе опыт прошлого. Лишь извечная и святая тяга человека к добру и красоте помогает ему выстоять в любой беде, верить и надеяться…

— Шеф! – услышал он хмельной выкрик Саши. — Давай сегодня до двенадцати клопа придавим.

— Режим нарушать не будем! – бесстрастно отозвался Володя.

— Жесток ты отец, но справедлив! – раздался насмешливый голос Вольфа.

— А я протестую! – выпалил Саша.

— За срыв рабочего дня снимается два трудодня, — напомнил Володя.

— Бригадир, — старик положил руку на его плечо, — лучше сейчас уступи – потом свое с гаком наверстаешь.

— Подъем в двенадцать! – прищурившись и дергая нервно ус, сдался Володя.

 

ЧП

 

— Вещи на месте, — в затаенной тишине раздался голос Саши. Он перерыл кровать Виктора, взбил подушку и поднял матрас.

—  Что ты там ищешь? – спросил, усмехнувшись, Вольдемар, сидя на кровати и сбрасывая сапоги. – Человек не иголка.

— А до тебя еще не дошло?

Вольдемар затолкнул сапоги под кровать и вдруг вскочил, путаясь в мокрых дырявых портянках, и, вскинувшись к нему гневным лицом, гаркнул:

— Да как ты смог такое подумать?!

— А ты за него ручаешься? – хмуро спросил Володя, держа на прицеле дрогнувшие глаза Вольдемара. – Отвечай – это твой кадр.

— Ты же сам ему предложил быть казначеем, — растерянно ответил тот.

— Твой друг – мой друг, — веско произнес Володя.

— Мужики, о чем спор? – сонно спросил Вольф, высовывая голову из-под одеяла.

— А до тебя еще не дошло? – беспокойно выкрикнул Саша. – Где Виктор?

— Может, к бабе пошел – самое время после пьянки, — лениво усмехнулся Вольф.

— В четыре часа утра с чужими деньгами…

— А ведь точно, — продолжил веселым голосом Вольф. — Помните, когда мы вчера возвращались после обеда, он с Валькой – раздатчицей встретился и трепался.

— Было такое, — сказал Володя. – Но неужто к ней с деньгами пошел?

— А без денег – на кой черт ты бабе нужен, — ухмыльнулся Вольф, подворачивая под себя сползшее одеяло.

— Пока не узнаем, где деньги – никто спать не будет, — объявил Володя.

— Человека нет, а ты… – заметил Семен.

— Хорошая мысль, — насмешливо проговорил Вольф, поднялся в одних плавках, мускулистый, широкоплечий, прокрутился около Володи. – Видишь, я гол как сокол. – Улегся и спокойно добавил: — Удачи вам, господа Пинкертоны!

— Нельзя же так.  Надо что-то делать, — пробормотал Саша.

— Пить надо меньше человеку с больным воображением, — ответил Вольф.

Открылась дверь, вошел Олег и объявил:

— У Кости его нет.

— А ты откуда знаешь? – спросил Володя.

— Человек пропал – вот я и сбегал туда, — он рывком сбросил с себя одежду, улегся в постель и сказал: — Утром объявится. Может, к Вальке пошел…

— Я им об этом и толкую, — поддержал его Вольф.

Густеющая тишина установилась в комнате, стараясь не смотреть друг на друга, все молча замерли на своих кроватях. Скрипели пружины. Раздавался чей-то вздох, кто-то звучно зевал в темноте и чесался.

— Вольдемар, ты давно его знаешь? – шепотом спросил Володя.

— Служили в одном расчете.

— А сейчас?

— Встречаемся, но все реже – сам понимаешь: суета нашей жизни. Он давно жаловался, что остался без работы – вот я и предложил ему.

— Тунеядец он, что ли?

— Сам должен знать: у нас в стране любая творческая личность, живущая по законам своей совести и общечеловеческим ценностям – нонсенс. А почему? Не вписывается в установку нашего вождя, который заявил, что существует только одна нравственность – пролетарская. А Виктор – художник от Бога. Послушал бы ты, как он на гитаре свои песни поет…

— Боюсь, что уже не услышу…

— Что ты такое мелешь! — повысил голос Вольдемар, но в ответ ему раздавались усиливающиеся храпы со всех сторон.

Когда первые лучи солнца заскользили по спящим лицам, они стали розоветь – и утвердившийся в комнате свет застал на них выражение детскости.

В восемь часов утра под окном раздался настойчивый гудок машины.

— Какого черта! – взорвался сквозь сон голос Лени.

— Палица приехал, — отозвался голос Виктора. Он стоял посредине комнаты одетый и улыбался. – Ну, и дрыхнете вы, братцы! Мне пришлось стены кольями подпирать, чтобы от вашего храпа дом не рухнул.

— Это ты? – выставившись на него, удивленно спросил Саша.

— Это явь, а не сон, — с улыбкой ответил Виктор.

— Ну, и задал ты нам загадку, — как-то подозрительно всматриваясь в него, произнес Саша.

— Ты это о чем? – вдруг растерянно спросил Виктор.

Открылась широко дверь, и вошел Палица. Лицо его было непривычно встревоженным: он застыл, всматриваясь в каждого, словно пересчитывая, прошел на середину комнаты решительным шагом и, не поздоровавшись, сказал:

— Я к вам на стройку заглянул – а там тишина.

— Сами должны нас понять: после баньки мы, — вытягиваясь всем телом, улыбнулся ему Вольф.

— Так вот оно что, — облегченно вздохнул Палица. – А я уж, грешным делом, черт те что подумал. Поднимайтесь, хлопцы – вон какой день стоит: в самый раз первый кирпич закладывать. Хотите, подвезу.

— Спасибо, — ответил Володя. – Через час мы будем на месте.

Когда за Палицей закрылась дверь, Саша с хитрой усмешкой сказал ему вслед:

— Трухнул хозяин. Подумал, что мы с авансом домой смотались…

— А ты чем лучше, — поддел его Вольдемар.

— Ладно, дело прошлое, — краснея, отмахнулся Саша, и спросил у Виктора: — А ты где был?

— У Кости заночевал.

— Олег там тебя не нашел…А тут народ в догадках  терялся.

— Что? – бледнея, выпалил Виктор. – Что? – Худые щеки задергались и покрылись красными пятнами. Он выхватил из-за пазухи сверток с деньгами, бросил на кровать Володи и нервно заявил: — Принимай! Казначеем я не буду. Все!

И, опустив голову, он медленно побрел к двери, толкнул ее, но тут же резко подскочил к кровати, дрожащими руками развязал узел на свертке и выдавил:

— Пересчитай! При всех!

— Я этого делать не буду, — хмуро ответил Володя.

— Тогда ты! Ты! Ты! – он поочередно тыкал кульком в сторону каждого.

— Да что случилось? – прозвучал в напряженном молчании голос Олега.

— Они…они, — задыхаясь от волнения, обернулся к нему Виктор, и, швырнув деньги на его кровать, выскочил из комнаты.

 

ТАЙНА   ГРЕХОВ  НАШИХ

 

Виктор пустился бежать по склону луга к мелководной узкой речушке, загаженной отходами, которые стекали сюда  обильно из-под свинарника, перепрыгнул через нее, и на четвереньках начал карабкаться на холм, покрытый мелкой выжженной травой. Когда взобрался на вершину, ладони были в ссадинах, правая кровоточила.

С вершины холма было видно, что лента дороги разделяет деревню на две равные половины. Из общежития вышли человеческие фигуры, он машинально пересчитал их и сообразил, что не хватает девятого – его.

«Вот повод уехать», — обреченно подумал он. А ведь с каждым днем работы рождалась в нем уверенность, что он выдержит этот тягостный труд и, вернувшись домой, сможет обеспечить себе сносную жизнь на год вперед, и работать ради главной цели в жизни, не думая о хлебе насущном. И как ни истощались день за днем силы, он терпеливо переносили все тяготы, хотя боль в пальцах к ночи была такой нестерпимой, что порой думалось в страхе: еще долго не сможет держать в них кисть.

Скорчившись, он сидел и затуманенными глазами видел, как все плыло перед ним в каком-то однообразно загрязненном цвете, и даже отдаленный шум машин казался цветом обугленной извести. Он представил, как сейчас на стройке пашут ребята – и стало страшно, словно он предал их.

Одна и та же жуткая мысль скреблась и нарастала в душе, и он, изворачиваясь, топил ее, но все яснее осознавал: когда она станет осознанной – он предстанет и перед самим собой в таком свете, что и самое главное в его жизни померкнет. Но одиночество заставляет душу обнажаться – и никуда не уйти от этого греха.

— А Саша прав, — с постыдным страхом пробормотал он. – Была же эта, невесть откуда захватившая его черная страсть.

Началось это в тот момент, когда Володя всучил ему деньги на хранение. Он и сейчас помнит, как задрожали руки, когда сжал тряпичный кулек, в котором, как мыши, шевелились они. Еще тогда, не осознавая, что происходит с ним, руки сами дернулись вернуть его, но животная страсть заставила сунуть их за пазуху. Выбегая из парилки, он подходил к своей скрученной на лавке рубашке и незаметно ощупывал деньги. Он первым оделся и молча сидел, не участвуя в общем разговоре. А когда выпил полбутылки вина – вот тогда и подстегнула его эта холодящая все в нем греховная мысль. Он гнал ее и понял, что больше пить нельзя. И все не мог понять, почему родилась она в нем. За все свою жизнь, оставшись в шестнадцать лет один, не являлась она, хотя часто приходилось жить впроголодь. Правда, в дни нестерпимого голода, он заходил в столовую самообслуживания и ухитрялся взять салат и хлеб, не оплатив в кассу. А каким только способом ни приходилось добывать краски!

Деньги жгли грудь, и знобило от прикосновения к ним руками. Он уже решился отдать их Володе, но не мог найти повод объяснить это. И когда Костя собрался идти в сарай за самогоном, он вдруг бросился за ним следом, еще не осознавая зачем. В сарае, увидев сеновал, сослался на усталость и попросил разрешения остаться переночевать. Костя снял со стены тулуп, набросил на его трясущиеся плечи и, подхватив бидончик, пожелал спокойной ночи. Сколько раз он оставался один – но этих несколько часов он запомнит на всю жизнь.

В дальнем углу похрюкивал кабан, пахло навозом, громко и долго терлась корова о стенку перегородки, на чердаке шуршали мыши, в полуоткрытую дверь временами врывался свежий ветер и доносил захмелевшие голоса ребят. В узкой щели над головой мерцали звезды, они двоились, расплывались – и щель затягивалась серебристым тюлем и дрожала, как длинное прозрачное крыло какой-то фантастической птицы.

За пазухой он всем нутром ощущал всю эту сумму денег, которых хватит ему на несколько лет спокойной творческой жизни – сколько еще надо успеть сделать! Карандашные наброски и эскизы распирали папки, а времени оставалось все меньше. Он не сравнивал себя ни с Васильевым, ни с Ван Гогом, но чувствовал такое понимание их ощущения мира, что был убежден – и ему отпущен такой же малый срок жизни. И в который раз возникло перед ним лицо старой цыганки, почти голубое с синими морщинами – неожиданно ярко аллели ее пухлые губы и разительно выделялись на сумеречном лице. В упор глядя своими таинственными загадочно-мутными глазами, оно пророчила его судьбу. Он бы никогда не решился поверить в этот бред, но это цветное лицо, задумчивое и отрешенное, с магнитирующим взглядом, внезапно остановило его на вокзале, где он, бывало, шатался по ночам, когда нервы не выдерживали затворничества в сыром подвале – мастерской. Сколько раз спасался он здесь от одиночества и тягостных мыслей: толпа людей шевелилась перед ним безликой массой, означая, пусть и хаотическое, но движение, в котором он слышал зазывные звуки органа, и, слоняясь в переполненном зале, вслушивался в них, пока не чувствовал свою освобожденную от тягостных мыслей душу.

В ту ночь этот взгляд нанизал его, как бабочку на иголку. И он послушно протянул руку навстречу этой удивительно теплой и темной, как пепел, ладони – и ток прошел между ними. Его ладонь сама раскрылась до ломоты в напряженных пальцах. А цыганка держала его ладонь с таким благоговением и воздушностью, что он весь подчинился ей в ожидании чуда. И хотя все ее пророчества были знакомы до наивности, «казенный дом…дорога…червонная дама…», но желанно ложились на сердце и трогали душу, как прикосновение любимой женщины. И он, словно через увеличительное стекло, увидел на своей, бледнеющей на глазах коже таинственную паутину непрожитой им еще жизни. А когда цыганке прошептала: «Жить тебе, милок, до закатной десятки», он вздрогнул, вырвал руку и, сунув ей последний рубль, убежал. И потом еще долго не мог держать в этой руке кисть: мазки сбивались на полотне, не было в них точного попадания, и цвет становился совсем иным: краски пылали, выпячивались, делались локальными.

Он бросил писать, и только спустя три месяца, разложив на полу свои последние работы и всматриваясь, вдруг осознал: вот она, необходимая гармония цвета. И он понял, что нашел свой стиль и поверил в пророчество цыганки – с тех пор «закатная десятка»  лейтмотивом прокручивалась в сознании, довлела, но и она же гнала работать. А дни неумолимо сменяли друг друга и, казалось, чем больше времени он проводит за мольбертом, тем яростнее сокращаются они, а сутки становятся все короче. И когда приходилось их тратить на случайные заработки, чтобы не умереть от голода, это было мучительно и страшно. Он приучил себя есть раз в сутки, и вскоре заметил, как стало быстро желтеть лицо в обрамлении иссиня-черных волос, а когда-то красивые безупречно белые зубы пожелтели от чая и табака.

В детстве его манило к себе Забайкалье. И, хотя он никогда не был там, но почему-то запало в душу это романтическое название: отец, бывший летчик, часто, будучи навеселе, с упоением напевал одну и ту же песню «По диким степям Забайкалья» — и эта мелодия врезалась в него его охрипшим голосом. И вот этот момент настал – необходимая сумма денег в его руках. Он решил, что имеет полное право без спроса  одолжить их. Он уедете на Баргузинский хребет, будет исступленно работать, через несколько лет продаст свои картины – и сторицей вернет долг каждому из них. Что им стоит потерпеть? Ребята они умные, поймут его и оправдают. Цель оправдывает средства. Вот и Палица явно обходит закон ради большой цели и нисколько этим не мучается. Да что этот хозяин какого-то задрыпанного свинюшника! История полна примерами, когда человек во имя своей главной цели совершал не такое, доказывая: хочешь – надо уметь переступить и через недозволенное. Какую сомнительную и опасную жизнь провел до своего открытия Шлиман ради того, чтобы осуществился его сон, озаривший его в раннем детстве: капитал, который он нажил, пропитан потом и кровью его соотечественников. Но он пошел на это ради открытия легендарной Трои. А сколько безвинных жизней загубил Петр Великий, расширяя границы своего государства и, как утверждение своей правды, построил Северную Пальмиру, символ своих побед. Потомки гордятся его деяниями и боготворят своего безнаказанного кумира. Ведь все, пострадавшие от его бурной жестокой политики, давно умерли, и в мире не осталось ни одного свидетеля, причастных оплакивать эту тьму укороченных им жизней. Потомки судят по результатам, а методы остаются в истории, как пережитки прошлого, уже забытого и не тревожащие умы и души живых людей, которые пользуются плодами побед этого великого самодержца.

Вот этот желанный миг, подаренный ему судьбой. И что стоят сегодня все обвинения против него в сравнении с тем, что он может сделать для них же? Надо встать и уйти, умчатся навстречу свершения своей мечты, смысла всей жизни. А жить осталось так мало – закатная «десятка» уже багрово стоит перед глазами. На розыск никто подавать не будет: шабашник у нас – человек вне закона. Да и никому не захочется поднимать лишний шум. Надо просто исчезнуть на время.

Голова горела, его трясло, и руки, вцепившись в пачки денег, дрожали. Вдруг раздался страшный треск, как выстрел, и встревожено захрюкал кабан: переворачиваясь во сне, он сломал доску перегородки. Виктор заметался, его трясло, и, не давая себе возможности передумать свое решение, влез в тулуп и выбежал на дорогу. Далекие голоса у озера только подстегивали его.

В небе безумствовали звезды. Дорога сама, как эскалатор, несла его. Темные кусты и деревья траурной полосой окаймляли его путь во тьме. Он вдруг резко оглянулся: над вздыбленной позади дорогой струился сумрачный свет: это прожектор над их стройкой доносил свое одиночество. Но свет этот начал разгораться и приближаться, словно там, за бугром дороги, кто-то напал на его след. Он остановился – остановился и свет, сделал несколько шагов в сторону и увидел прожектор, а рядом с ним смутно высвечивался квадрат их строения.

На развилке дороги, как распятье, стоял указатель, надписи на нем нельзя было различить. Виктор прислонился к нему – и сразу же подкосились ноги, и он почувствовал, как проступает сквозь кожу пот, и явственно различил запах прелых носков. Впервые за это время он оторвал руку от денег, горбивших его рубашку на животе, и устало положил их на металлическую перекладину указателя. Тело обмякло, обвисла голова и запрокинулась на левое плечо: он замер на нем, как пригвожденный, больше не в силах сдвинуться с места.

Небо на востоке начало проясняться, черное облако медленно и неохотно отступало от горизонта, гонимое еще невидимыми лучами встающего где-то солнца. Над землей воцарялся великий миг рождения света, возвещающий о приходе нового дня. Предутренняя прохлада поднималась от остывшей за ночь земли, в низинах полей густел и дыбился туман: казалось, облака, упавшие ночью на землю, теперь пробуждались и ворочались в своих постелях – их терпеливо ждал бездонный купол неба.

Ему показалось, что он распят на кресте, и сейчас, вместе с облаками начнется вознесение. И хотя ноги еще ощущали влажную землю, а руки стыли на металлической перекладине, но душа уже улетучилась из тела и парила над замершей в ожидании света землей, которая неудержимо проваливалась под ним в пучину. И он остался один, освобожденный от людей и спасенный от позора, один, без всей этой всегда грешной жизни на земле. Но это почему-то не приносило радости. Вдруг сдавивший страх вытянул его вознесенную душу в длинный обугленный луч и вновь вогнал в покинутое тело. Он почувствовал каждую напрягшуюся мышцу, всколыхнувшееся движение крови в сосудах и, наконец, оживая, услыхал торопливый стук своего сердца.

«Свершилось снятие с креста…» — прозвучал пронзительный и тонкий голос, и тело, словно лишенное костной опоры, обмякло. Голос начал рассыпаться на бесконечное количество звуков, они усиливались и звенели, разносились по округе, и он понял – это стрекотали в траве кузнечики. Горизонт на востоке медленно розовел.

— Горит восток зарею новой, — вырвалось из него сам собой, и он увидел, как ветер, подхватив дыхание его голоса, помогал ему воплотиться в слове, и через него осмысливалось то, что происходило сейчас в природе, как это случается с ней изначально, и будет совершаться и без него: и эти свет и ночь, звезды и туман, и стрекот кузнечиков, и суета живых, и скитское молчание мертвых. Что ей, этой бездушной и величественной красоте мира, до суровых и мудрых законов морали и нравственности, на которых держится еще человеческое общество, но не каждого спасает от злодейства?

— Гений и злодейство… — шептал он оживающими губами, слизывая с них горькие слезы. Он вспомнил, что такое же состояние было у него при встрече с цыганкой, бормочущей ему свое пророчество – это призрачное видение дрожало и наплывало на него. Он попятился и побежал.

Залитые, черные, еще мокрые угли костра, ящик пустых бутылок, помятая трава вокруг, уже покрытая росой. Освобождено он присел перед бутылками и начал сливать в одну из них остатки вина. Маленький расплывчатый шарик задрожал в ней, кроваво-красный, словно бросили туда чье-то трепещущее еще сердце. Он выпил залпом и долго смотрел, как уверенно поднимается над разбуженной землей огромный красный диск.

Опустошенный и обессиленный, он, закрутившись в тулуп, мгновенно заснул. Проснулся ровно в семь часов, зашел в сарай, повесил на место тулуп и, прижимая под рубашкой деньги, бодро зашагал в сторону общежития, глуша в себя всякое воспоминание о ночном кошмаре и чувствуя себя победителем. И вспомнилось у Маркса: «Извращенная сила денег превращает верность в измену, любовь в ненависть, ненависть в любовь, добродетель в порок, порок в добродетель, раба в господина, господина в раба, глупость в ум, ум в глупость…»

…Вдруг за его спиной раздался нарастающий топот. Резко остановив коня, лихо спрыгнул перед ним Володя, улыбаясь во всю ширь усатого обветренного лица, хлопнул его дружески по плечу и сказал:

— Поехали, старик. Первый кирпич будем закладывать!

— Мне никогда не приходилось этого делать, — растерянно пробормотал Виктор.

— Я понимаю. Но народ так решил: у художников глаз точный, — Володя легко вскочил на коня, помог ему влезть, и конь рванулся с места.

Виктор всей грудью ощущал мускулистую спину Володи – и это было для него сейчас единственной точкой опоры в набирающем скорость беге коня.

 

ПЕРВЫЙ   КИРПИЧ

 

Привязав коня за ногу к длинной цепи, прикрученной к расколотому блоку, уже покрытому мхом,  Володя сказал:

— Приметь его.

— Зачем? – удивился Виктор. – Фундамент готов.

— В нашем шабашном деле каждый гвоздь при случае может пригодиться. Я, когда возвращаюсь домой, стройку в городе за версту обхожу, чтобы привычно не прихватить с собой разбросанные доски или кирпичи.

На стройке Вольф возился у бетономешалки, четверо волокли большой деревянный ящик для раствора: Олег нес впереди один, сзади чуть успевали за ним Саша, Сергей и Семен. Вольдемар и Леня натягивали шнур над фундаментом – пробивали оси. Рядом с ними, сунув руки в карманы, стоял мастер Пищолин, как обычно в любую погоду, в своей мятой выцветшей оранжевой куртке.

Виктор поспешил за Володей, чувствуя, как предательски подкашиваются ноги и горит лицо. Что-то мешало дышать, стучало в висках, все виделось, как в тумане. Вдруг почему-то разозлила невозмутимо спокойная спина Володи, но он безвольно тянулся за ним, понимая, что все уже решено и без него. Осознание несовершенного греха успокоило его и помогло поднять голову, но всем своим существом он ощущал свои бегающие глаза. Он сжал кулаки, вдавил давно не стриженые ногти в ладони, но боль отдалась не в них, а в ногтях – и это не удивило.

— Шеф, принимай работу! – крикнул издали Леня, завязывая шнур вокруг вбитой в землю деревянной стойки.

— Нивелиром стреляли? – сразу же преображаясь, по-деловому, отозвался Володя.

— Три раза.

— Вольф, раствор! – крикнул Володя, надел рукавицы, взял кельму и подошел к фундаменту.             Олег и Вольф принесли на носилках раствор. – Сыпьте на угол. Виктор, готовь кирпич!

Раствор плюхнул на блок и, разбрызгиваясь, образовал на его поверхности темно-серую горку. Володя начал растягивать его по обеим сторонам угла.

— Ты что делаешь? – грозя ему кулаком, подскочил Пищолин, и крик его был такой, что все сбежались.

— А, может, скажешь, сначала кирпич надо класть? – с ехидцей отозвался Володя.

— Где гидроизоляция?

— А это…,- протянул Володя, и лицо его сразу потеряло самоуверенность.

— Хлопцы, только честно скажите, — Пищолин в упор рассматривал их растерянные лица. — Вы хоть раз строили?

— Ну, ты и даешь начальник! – с выпученными на него глазами, нагло усмехнулся Саша. – Мы что, приехали за тысячу верст на тебя посмотреть?

— Кладку когда вели? – лицо Пищолина покраснело.

Володя смело посмотрел на него и, не давая ему опомниться, развязно произнес:

— А подушка под рубероид нужна?

— Одеяло надо, — стушевавшись, ответил тот.

— У вас называется одеяло, а у нас подушка – разве от названия что-то меняется? —  непринужденно затараторил Володя, затягивая время и думая между тем, какой нужен слой раствора и какой стороной класть рубероид. И вдруг обрушился на Вольдемара: — Я же тебя предупреждал приготовить рубероид!

— Ты! – вспыхнул Вольдемар, но тут же, изображая на лице свою вину, покорно пробормотал: — Говорил, говорил. Сейчас все сделаем, — и торопливо побежал к каптерке.

Саша и Сергей помчались за ним. И Саша, догнав его, зашептал:

— Так он же ничего такого не говорил.

— Молчи в тряпочку, болван! – отрезал Вольдемар. – Если момент не понял.

— На досуге обмозгую, — весело отозвался Саша.

Когда они принесли рубероид и начали расстилать его на фундаменте, Володя заорал на Вольфа:

— Что глазеешь? Раствор гони!

— Боюсь я за вас, хлопцы, — Пищолин, загадочно усмехнувшись, взглянул на Володю. – За такую стройку взялись – это вам не сарай строить. Да вы хоть спрашивайте, коль что надо.

— Спасибо, Ефимыч, мы свое дело знаем, — упорно держался на своем Володя, чтобы выбить из мастера все подозрения.

— О чем спор, хлопцы? – раздался сзади голос Палицы. В этой напряженной обстановке никто не заметил, когда он подъехал.

— Да вот, — доверительно улыбаясь ему, сказал Володя, — ваш мастер сомневается, что мы с вами эту штуку построим.

— Ефимыч, ты это чего вдруг? – нахмурился Палица.

— Иваныч, — робко начал Пищолин, он передернул плечами, и голос его начал крепнуть: — Я же хочу, чтобы как лучше было. Вам – за работу платить, а мне отвечать за качество. Высота вон какая будет…

— Ладно, ты только не пугай: орлам высота не страшна, — засмеялся Палица. – А что надо строить на совесть – они и сами понимают. Народ грамотный.

— Понимать им никто не запрещает, а вот как построить – тут знать надо, — во всей его фигуре был вызов и недоверие к строителям. — Что им: тяп-ляп – и поминай как звали. Им под этой стеной не стоять… — он выразительно посмотрел на Палицу.

— Не понимаю тебя, Ефимыч, — повысил тот голос. – И чего это ты трухнул? Если что не так – подскажи, ты у нас главный. А насчет совести – видел я этих людей в деле.

— Честь чести – рознь, — он смело смотрел на Палицу, и лицо его, всегда замкнутое, посветлело от гнева и глаза заблестели. – Вот раньше честь была! Если инженер строил железнодорожный мост, то сам первый под него становился, когда первый поезд шел.

— Красивая легенда, — остановил его Палица. — Но строить надо нам. И я не сомневаюсь, что ты с этими хлопцами построишь. – Он повернулся к Володе: — Какие трудности возникли?

— Пока все идет хорошо, — ответил Володя и крикнул: — Чего рты разинули — за работу!

Все уже примирились с его манерой  вдруг резко отдавать команду, да и было за что: не могли еще справиться с этим бешеным ритмом работы, где потерянное время исчислялось ни минутами и часами, а рублем. Не обижались на его резкий тон, но порой еще пускали в его адрес добродушные шутки. Даже Вольдемар как-то быстро огрубел и нередко матерился, а когда  ему с усмешкой напоминали про его профессию учителя, весело отвечал:

— Дайте, мужики, хоть здесь душу отвести за год терпения. Вы что-то не допонимате в великом значении русского мата. А долгота употребления этих слов зависит от гармонической завершенности мелодии мысли.

Гнали раствор, покрикивали, бегали с носилками наперегонки и вываливали на фундамент. Леня и Володя растягивали раствор, раскручивали поверх рубероид и пришлепывали кирпичами.

— Два угла пока хватит для начала, — остановил их ретивое рвение Пищолин, прохаживаясь поверх фундамента.

— Слова шефа для нас закон! – Володя весело посмотрел на мастера.

В торжественном ожидании закладки первого кирпича все сгрудились у фундамента, и в наступившей тишине Володя спросил:

— У кого есть пятак?

— Держи, — Пищолин протянул ему сверкнувшую на солнце монету. – Орлом вверх клади.

Володя благодарно улыбнулся, аккуратно положил монету на раствор, она тут же приклеилась и вокруг нее блеснула под лучами выступившая влага. Щелкнув пальцами, сказал:

— Раствор в самый раз!

— Ну, с Богом! — сказал Пищолин.

— Виктор, кирпич! – подал команду Володя.

Затаив дыхание, все смотрели, как узкая ладонь Виктора вознесла кирпич над монетой – и тень от него погасила солнечные блики на новеньком пятаке. Раствор хлюпнул под кирпичом, вздулся по кромкам, обнял его со всех сторон и точно лег в образованный двумя шнурами угол, не касаясь их. На носу Виктора застыли капельки пота, и сжатые губы узкой линией четко обозначили рот. Правая рука его парила рядом с кирпичом, готовая подхватить его. Семен, присев на корточки, собрал ладони у запястий и сдерживал стекающий раствор, казалось дышащий. Но через мгновение дыхание раствора прекратилось – он застывал на глазах, делаясь светлее и вязче. Володя положил уровень на кирпич, и головы всех соприкоснулись над дрожащей каплей воздуха в нем.

— Как у Зоси! – крикнул Саша.

— Чувствуется рука мастера! – одобрительно сказал Володя, и Виктор благодарно ему улыбнулся.

— Кто у вас будет заводить углы? – спросил Пищолин.

— Право первого угла доверяем тебе, Ефимыч, — с уважительным значением предложил Володя.

— А я тут при чем? – откровенно удивился Пищолин.

— Почетное право! – все так же напористо и весело продолжил Володя и занозисто подмигнул ему: — А, может, слабо?

— Мне слабо? – встрепенулся задетый Пищолин. – А ну-ка дай сюда! – он порывисто выхватил у него кельму, сбросил куртку, закатал рукава рубашки, развернул кепку козырьком назад, сбил ее на затылок, поплевал на ладони и, залихватски присвистнув, крикнул: — Гони раствор!

Володя тут же схватился за лопату и начал расстилать перед ним на фундаменте раствор.

— Кирпич! – распаляясь, покрикивал Пищолин.

С двух сторон ему подавали кирпичи, он, не глядя, мгновенно выхватывал их, подбрасывал, разворачивал в воздухе, успевая сбить на лету запекшуюся кромку, смазать его край и тут же, как патрон в патронник, вгонял в кладку —  угол рос на глазах.

— Давай! Давай! – покрикивал и Володя, напряженно ловя и запоминая каждый его жест и порядовку кирпича.

Внезапно он отметил, как замедляются движения рук Пищолина, когда он начинал закладывать новую порядовку кирпича, и, поймав на себе его лукавый взгляд, понял: не заметно от других, понимая его состояние, учит его. Володя ответил ему благодарной заговорщицкой улыбкой, и оба рассмеялись.

Через час, выложив угол высотой с метр, Пищолин, пристукнув последний кирпич, положил кельму на него, вытер руки и, глядя на Володю, дружески сказал:

— Теперь, надеюсь, пойдет.

— Ловко у тебя, шеф, получается! – восхищенно крикнул Саша.

— Эстафету принял! – весело отозвался Володя, и какое-то новое, радостное и доверительное состояние овладело им: их связывала теперь одна тайна, и он был признателен мастеру за то, что тот, незаметно от других, преподнес ему хороший урок, не уронив его чести бригадира, и при этом еще простил его нахальную хитрость. «В этом и есть мудрость», — оценил он.

Пищолин неспеша отошел, помыл руки под краном, надел куртку и буднично сказал:

— Ну, я пошел, хлопцы.

— Ефимыч, — догнал его Володя, повернул кепку на его голове козырьком вперед, и сказал: — Так будет лучше.

— Твоя правда, бригадир, — Пищолин натянул кепку поглубже, и, поворачиваясь, добавил: — Коль что надо – скажи.

— Понято.

— Ты что это перед ним так расшаркался? – встретил его с ухмылкой Саша и, не дождавшись ответа, съехидничал: — А здорово ты его наколол – уголок вон стоит!

— Кретин! – взорвался Володя. – Дальше носилок тебе дороги нет! – и, даже не взглянув на него, отдал команду: — Леня, Виктор, Семен на углы. Остальные подавать кирпич и раствор.

Через два дня стены фундамента выросли на три ряда. И все это напряженное тревожное время Володя неуспокоенно бегал от угла к углу, проверял уровнем, выправлял, постукивая кирпичом по свежей кладке, матерился, учил каменщиков. Отметил, как быстро освоил работу Виктор. А когда начал хвалить, тот невозмутимо и сухо поддел его:

— Тебе бы воспитателем в детском саду работать.

— А тебе может профессию поменять, — не остался он в долгу.

— Понял.

— Я в этом не сомневаюсь.

Володя приветливо хлопнул его по взмокшему плечу и побежал на свой угол. А когда взял кельму в руки, думал о том, что через день-другой надо будет возводить леса. Уже машинально укладывая кирпичи, планировал, сколько надо будет поставить стоек, сколько понадобиться досок и гвоздей. Мысль работала ясно и четко. Обдумывая узлы крепления, с досадой отметил, что придется снимать людей с кладки, а это значит снизить темп работы – и решил сократить в эти дни установки лесов время на обед.

Перед сном, когда время подошло к полуночи, он объявил о своем решении бригаде. Саша и Сергей что-то недовольно пробормотали в ответ, но он так взглянул на них, что они без слов уткнулись лицом в подушку.

 

ДЕНЬ  ЗА   ДНЕМ

 

К вечеру начали неистовать комары, роем носились над стройкой и потом всю дорогу сопровождали их в пути, во время еды липли к хлебу, клеились на сало, покрывали поверхность чая в стаканах.

— К чему бы это? – обронил Олег.

— К великим дождям, — ответил Володя.

Легли, завернувшись с головой в одеяло, в предчувствии тревожной ночи.

— Как некстати, черт возьми, — произнес Володя.

— У тебя забыли спросить, — усмехнулся Вольф, отбиваясь от комаров. – Этот паршивенький народ не из твоей бригады.

Но никто не поддержал его шутки. Со всех сторон раздавались чертыханья, ворчания, хлопки. А за окном смеялась луна, и призрачно светились одуванчики, взбегая на пригорок перед домом.

— Этих еще можно терпеть, — сказал Володя. – Вот в Якутии нас комары жрали! Сядет стервец на руку и надувается твоей кровью, как бурдюк. Прихлопнешь — вся рука кровью окрашена…Да, попоили мы там комариков…

— Хоть заработали? – спросил Саша, высунув заинтересованно один глаз из-под одеяла.

— Время отпуска проходит, а у нас даже на обратный билет денег нет. Бросились мы тогда в поденщину: мусор убирали, дороги чистили…чем только ни приходилось промышлять. Заработаем на один билет – и отправляем очередного опаздывающего на работу. Я тогда на неделю опоздал. Выдал мне сельский врач бюллетень – я ему в больнице аппаратуру починил.

— Что ж вы в такую даль поехали, не уточнив обстоятельств? – спросил Леня.

— Мы не только списались с председателем, но и созвонились: он клятвенно заверил, что и материалы и инструменты есть. А приехали, оказалось: материал – это тайга вокруг, а инструменты – две ржавые лопаты. И все же мы взялись за работу, им надо было спешно телятник на двести голов построить. Телята у них под навесом из пленки всю зиму простояли, для обогрева вокруг костры жгли. Через неделю заложили мы фундамент, а председатель все с договором тянет. У нас уже денег и на жратву не осталось. Пошли мы к нему решить этот вопрос, а он, оказывается, махнул отдыхать в Крым. А его бухгалтерша нас «обрадовала»: «С каких это денег он вам платить будет, если колхоз наш в миллионом долгу у государства. Каждый год нам нового председателя присылают».

— А были еще подзалеты? – спросил Олег.

— Раз на раз не приходится.

— Так на машину еще не собрал? – спросил Саша.

— Проще, видимо, на теще с машиной жениться, — усмехнулся Володя.

— Эх, братцы, — мечтательно вздохнул Сергей. – А есть на свете эпохальные шабашки! Мне приятель рассказывал, как на барже по Лене груз перегоняли – кусок за рейс выходит. И при этом условия райские: рыбалка, пейзаж, а по вечерам уха с водочкой      — А мы, когда с Прибалтики в Узбекистан скот перевозили – за две недели в карман кусок положили, а в дороге нас, словно на убой кормили, — рассказал Леня.

— Везет же людям, — вздохнул Саша и вдруг неуспокоенно окликнул, почесывая искусанный до крови лоб: — Вить, а Вить, чего тебе с нами на шабашке делать?

— Что и тебе, — настороженно отозвался Виктор.

— Художники за оформительские работы большие деньги заколачивают – самая выгодная халтура. Взял колхоз, мажь стенды и плакаты. У нас агитация большой спрос имеет.

— Такие деньги дурно пахнут, — хмуро отозвался Виктор.

— Деньги не пахнут! – выкрикнул Саша. — А если тебе предложат миллион?

— Предложи – увидишь, — загадочно усмехнулся Виктор.

— В творческом человеке есть что-то выше власти денег, — порывисто заговорил Вольдемар. – И все же, хорошо начинать самостоятельную жизнь, чтобы быть независимым от обстоятельств. Будь моя воля, я бы выдавал способному человеку деньги в рассрочку. Существовала ж когда-то в России стипендия лучшим выпускникам вузов. Многие выдающиеся люди обязаны развитию своего  таланта такой формой поощрения. Они приносили своему государству не только доход, но и мировую славу. Помню, в одном из писем Чернышевского к сыну поразила одна мысль: «Богатство – вещь, без которой можно жить счастливо, но благосостояние – вещь, необходимая для счастья. И кто не имеет куска хлеба, не имеет средств служить науке». Он приводит много имен разных ученых всех стран и народов – все они имели благосостояние. Только, кажется, Кеплера называет в ряду бедняков, и то из-за тридцатилетней войны, в которой отощала Германия. И он заключает: «Бедность – помеха всему хорошему. В том числе и научному труду».

— Твой Чернышевский не открыл ничего нового, — равнодушно заметил Володя. – Первый человек, который понял это – совершил первое научное открытие: он освободил свою мысль от животного состояния. – Но этот разговор явно увлек его, и он продолжил горячо и уверенно: — Нужда губит потребности человека, гасит проявление его творческого порыва, самой ее сути. По этому поводу Маркс пишет: если нет денег для путешествий, то не может быть и потребностей, если есть призвание к научным занятиям, но нет для этого денег, то нет и настоящего призвания к этому делу. Но если нет никакого призвания, но есть желания и деньги — есть действительное призвание к любой деятельности. Я, к сожалению, начал понимать это только сейчас…

— А вспомни, какой вывод делает твой Маркс из этого положения, — возбужденно перебил его Вольдемар. – Он пишет о тех извращениях, к которым приводит такое положение в обществе…

И, уже не слыша вокруг голосов, продолжал развивать эту мысль. Он был склонен порывисто отдаваться потоку возникших в нем чувств, увлекаясь, как это свойственно людям с развитым ассоциативным мышлением, терял исходную точку разговора. И если ему возражали – это только распаляло его воображение и вызывало новый поворот мысли. А когда он заговорил о всеобщем извращении индивидуальностей силой денег, услышал, как со всех сторон ему отвечал усиливающийся храп. Раздавались хлопки, ругань, кряхтение, но ничто не могло заглушить назойливое гудение комаров. Вдруг налетевшая туча зачернила небо – и сразу же исчезли за окном одуванчики.

Когда утром зазвенел будильник, и все начали подниматься, судорожно и зло почесывая искусанное тело, перед ними предстала странная картина. Вольф сидел за столом, обернувшись одеялом до пола, и лишь узкие щелки глаз горели из-под обернутого вокруг головы полотенца. Раскачиваясь, он постукивал кулаками в рукавицах по столу и бормотал, как безумный:

— Не топайте…не топайте…

— Что с тобой? – подскочил к нему Володя.

— Чокнулся, что ли? – испуганно произнес Саша.

Вольф снял полотенце с головы – лица его нельзя было узнать: розово-белое, вздутое, словно ошпаренное, оно пылало, нос, казалось, был свернут, глаза заплыли, и в их щелках стояла такая тоска, что все вздрогнули.

— Ишь, как они тебя любят, — заметил Вольдемар.

— Я тебе не зеркало, — натянуто улыбаясь, ответил Вольф.

Наперебой, вырывая друг у друга зеркало, все начали рассматривать себя. У Вольдемара уцелела лишь часть лица, прикрытая бородой, но правая рука сильно разбухла и покраснела. И только у Володи лицо было нетронутым.

— Чуют бугра, — съязвил Вольф.

Вышли на работу с опозданием. Шли торопливо, чертыхаясь и раздирая до крови зудящую от комариных укусов кожу. Утро было холодное, небо заволокло черными тучами, они ворочались и давили под собой деревья и крыши. Испуганно и хрипло каркали вороны, срываясь с ветвей под натиском ветра, и с гвалтом носились над хмурым полем.

Когда приступили к работе, начался дождь. Все бросились бежать в каптерку, но заметив, что Володя продолжает работать, уныло вернулись на свои места. Чавкала под ногами глина, перемешанная с битым кирпичом. Мокрый кирпич скользил в липких от воды рукавицах, раствор плыл по стене. Только вчера выложенные, звонко радующие глаз в солнечном свете, они потускнели уныло и грязно. Несмолкаемо тарахтела бетономешалка, носилки вырывались из рук, и раствор плюхался на землю.

В длинном, насквозь промокшем дождевике, пришел Пищолин и предложил остановить работу. Его выслушали молча, он, чертыхнувшись, махнул рукой и ушел.

Дождь лил несколько дней. Иногда показывалось неяркое солнце, становилось тепло, и от одежды валил пар. В эти дни делали в два раз меньше запланированной нормы. Ложились спать в сырые постели, ночью кашляли, просыпались с одутловатыми лицами, но, увидев всегда бодрого Володю, вставали и покорно шли за ним.

— Давай сделаем перерыв, — как-то первым проконючил Саша.

— А как на войне люди работали, — сказал Володя.

— Так это же была война.

— Жизнь – всегда война за выживание! — отрезал Володя.

И когда на третий день беспрерывных дождей Саша опять заикнулся об отдыхе, Володя отозвал его в сторону и, глядя в его бегающие глаза, сказал:

— Не можешь работать как все – сматывайся. Расслаблять людей не позволю.

— Я могу, могу, — поспешно отозвался тот.

И хотя это жалкое лицо вызвало в нем невольное раздражение, он положил ему руку на плечо и объяснил:

— Сашок, пойми: не успеем – премии нам не видать…

—  Так он же нам ее и не обещал.

— Чую, даст. А вернешься домой при деньгах – возьмешь Светку и на юг махнете.

— А за свадьбу мне тогда чем платить? – растерянно произнес Саша.

— Дурак! И на хрена тебе эта свадьба? Разве приятно видеть вокруг жующие  рожи в самый счастливый день супружеской жизни. Лучше совершите свадебное путешествие.

Палица наведывался к ним по несколько раз в день, не прикрываясь, стоял под дождем, смотрел одобрительно и приговаривал:

— Только бы успеть нам, хлопцы…

Отчитал Васю за то, что он до сих пор не сделал тент над кузовом. Тот недовольно буркнул, но к вечеру тент стоял, и теперь ехать было теплее и веселее. Когда Володя сел к нему в кабину, замызганный глиной и цементом, тот недовольно проворчал:

— Вытирай тут после вас. Свалились на мою голову.

— Мало тебе жить осталось, — усмехнувшись, отозвался Володя.

— Чего так? – выставился на него Вася.

— Злой ты.

— Брешешь! Добрые меньше живут: всех любить – сердце у человека маленькое.

— Останови машину! – приказал Володя.

Машина резко остановилась и чудом замерла у самой окраины дороги.

— Чего там? – испуганно пролепетал Вася, уставившись в темноту.

— Душно, — Володя открыл дверцу, выпрыгнул, залез в кузов к ребятам и крикнул: — Трогай!

— Что случилось? – набросились на него ребята, но он ничего он ответил.

А дожди все шли, хотя и реже, но пронизывали насквозь сквозь не просыхающую одежду.

Начали возводить леса. Вязали проволокой стойки до пятнадцати метров высоты, вчетвером подтаскивали, набухшие от сырости, к залитой водой яме и укрепляли. Топоры и лопаты скользили в мокрых ладонях, на которых вздувались кровяные волдыри. Когда последняя стойка взметнулась вверх, неожиданно налетел резкий ветер, разогнал тучи, закачал вершины стоек, и назавтра с утра установился зной. Стали цепочкой и начали набрасывать кирпичи на леса. Володя возбужденно покрикивал и вдруг, не сказав никому ни слова, убежал.

Через два часа машина привезла новенькие транспортеры для разгрузки зерна, они были еще в ящиках, в масле. Володя подозвал Олега, они склонились над чертежами и приступили к сборке. Установили транспортеры на колеса и опустили второй стороной на верхушки лесов. И теперь только два человека из бригады справлялись с подачей кирпича на настилы. Хотя и появилась уже у каменщиков сноровка, но Володя чутко следил за ними и, отметив, что в стене образовалась «бочка», подбегал, забрасывал с высоты отвес, выравнивал ее, постукивая по свежей еще кладке толстым брусом. И каждый раз сдерживал себя от ругательства, видя перед собой растерянное, уставшее и мокрое от пота лицо.

В очередную субботу он объявил окончание работы на три часа раньше.

И как ни долго тянулся каждый день, но незаметно пронеслось четыре недели, и растущие на глазах стены убеждали, что они были: каждый кирпич отнимал силы и нервы. Часто уже в глухой темноте спешили положить хотя бы еще один кирпич в стену. Когда опаздывающего поторапливали, в ответ доносилось с высоты:

— Клуб в кладке – он и в Африке куб!

Поднимались к нему на леса и работали, пока они не оставались чистыми от кирпича. Устало брели к машине. И все стало уже таким привычным, что говорили все меньше, понимали друг друга с полуслова, по жестам – казалось, тут не было отдельных людей со своими характерами и привычками, а двигалась одна масса, как сороконожка, не сбивая шаг – и даже ритм дыхания выработался единый. Их небритые,  осунувшиеся лица с запавшими горячечно блестевшими глазами становились схожими.

— Хлопцы, может, сделаете выходной, — предложил Палица. – Я вам дам машину, в городе съездите. Ресторан – за мой счет.

Но они отказались.

— Чудной вы народ, — разоткровенничался Палица. – Честно признаюсь, до вас я интеллигентов не очень жаловал. Теперь думаю: грешил. Вот мне бы таких, как вы, в хозяйство. Конечно, у нас народ стал жить лучше: вроде, одеты и не голодаем. Но вот какая мысль меня гложет: почему мяса в стране не хватает, если я своим совхозом могу целый район накормить? Как надо хорошее хозяйство показать – ко мне иностранцев возят. Были у меня перед вами французы, говорят, чуть ли ни самый культурный народ в мире. Встретил я их, в роще столы накрыл, поваров из ресторана пригласил. Они набросились, как с голодного края: пьют, рогочут. А как нажрались до отвала – пошли наших баб тискать. Плюнул я перед ними и ушел. Мне потом по партийной линии выговор влепили за подрыв интернациональной дружбы…

Долго в тот вечер проговорил с ними Палица, говорил открыто и горячо, ругая своих партийных начальников. Они слушали и гадали, недоумевая такому его откровению перед заезжими людьми. И никто не знал истинной причины.

А слух о стройке дошел до района. Роман Михайлович, секретарь райкома, не называя фамилии, сказал, что некоторые товарищи нарушают график строительства. Во многих хозяйствах не хватает строительного материала для самых горящих строек, а кое  кто подпольно возводит чуть ли ни танковый завод, все это вне плана и вне ведома его лично, хотя совхоз этот все отпущенные ему по графику фонды уже выбрал.

После совещания он пригласил к себе Палицу и спросил в упор:

— Что строишь?

— Склад, — коротко ответил Палица.

— Мне уже надоело слышать от многих, что ты их материал используешь.

— Пусть не спят.

— Сам знаешь, строителей не хватает.

— Если хочешь строить – найдешь, — уверенно ответил Палица. – Ко мне сами приходят. Только надо суметь их заинтересовать, — и, понимая, что проговорил лишнее, перевел разговор о том, что ему надо решить вопрос о строительстве детского комбината у себя в совхозе. Он и тут схитрил, потому что выколотил для этого строительства материалы, составил смету и чертежи, тайно надеясь, что эти ребята приедут к нему на следующий год – готовил и им подарок.

Он так и ушел от прямого ответа. И теперь, наведываясь на стройку и радостно отмечая, как растут стены и мелькают руки с кирпичами, сам спрашивал, что надо еще, чтобы работать быстрее, и организовал им подвоз бесплатного обеда. Однажды встретив по дороге Сергея, которого бригада послала в магазин за сигаретами, подвез его на машине, добыл на складе им ящик «Орбиты», сам оплатил и, когда вернулись на стройку, протянул Володе резной мундштук.

— Я не курю, — польщенный, ответил Володя.

— Держи на память – к твоим усам самый раз.

Когда он отъехал, Саша за всех высказал сомнения:

— Темнит он что-то…

Вскоре все начало проясняться. Когда Володя наметанным глазом определил, что высота стен поднялась уже на восемь метров, примчался Вася и сказал, что шеф его срочно требует к себе. Вернулся Володя через минут сорок и объявил, что Палица предложил ему переписать договор по сниженным расценкам. Негодование и свист огласили стройку.

— А что я говорил! — изобличительно прокричал Саша.

— Пошли к нему и разберемся, — предложил Семен.

Когда вся бригада с колючими лицами ввалилась в кабинет, Палица молча подождал, когда они рассядутся и глухо сказал:

— Значит, вы мне, хлопцы, не верите? Только повода сомневаться в своем слове я вам не давал. Я вам заплачу все, как мы договорились первоначально. А этот документ мне нужен для комиссии.

— А где гарантии? — вызывающе спросил Володя.

— Я честное слово даю.

— Слово к делу не пришьешь, — сухо ответил Володя.

— Ладно, — после затянувшегося молчания спокойно ответил Палица, — подождите меня здесь, — стремительно встал из-за стола и вышел из кабинета.

Тягостная тишина  установилась в комнате, и каждый чувствовал себя виноватым, и не знал, в чем. В открытое окно струился июльский воздух, вспорхнул на подоконник воробей, что-то клюнул и, подняв на них голову, шарахнулся в низ.

— Стыдно, мужики, — тихо сказал Олег. – Надо бы ему поверить.

— Хорошая мысль, сынок, — кисло усмехнулся Вольф, — но где гарантии?

— Дешево он тебя купил, — заметил Саша. – Поверить можно тогда, когда деньги у тебя в кармане.

— Вот я читал у нашего дипломата Осипова «Англия глазами русского», — начал Вольдемар.

— Давай только без твоей лирики, — перебил его Володя. – Договор у нас на руках. Заканчиваем сегодня работу и пусть платит по нему.

— И плакала наша премия, — вздохнул Саша.

— Тут бы заработанные вырвать, — заметил Леня.

Быстро открылась дверь, и вошел Палица, выложил на стол из газетного кулька деньги, вытер взмокревший лоб и объявил:

— Вот вся ваша сумма – кладите на свое имя в кассу.

Все пристыжено опустили головы, а он, словно дело уже давно решено, продолжил:

— Я приготовил новый договор – он у нас будет для комиссии. Понимаете меня? Мне надо стройку кончить. Свое, как мы договорились, вы получаете. А если мы не успеем – мне одному расхлебывать.

— Гаврила Иванович, да мы верим вам на слово, — смущенно проговорил Семен.

— Нет, хлопцы, — веско ответил он, открытым взглядом оглядывая их. — Раз возникло у вас сомнение, не хочу подрывать ваш трудовой пыл. Я вас понимаю: никуда от этой заразы нам не деться, — он ткнул ладонью пачки денег и протянул Володе листок: — Подписывай договор, бригадир.

Володя вскочил, но медленно подошел к столу, взял листок, вчитался, постукивая себя ручкой по зубам, и быстро подписал три экземпляра.

Гурьбой вышли из кабинета, спустились в сберкассу. Пожилая кассирша с крашеными хной волосами, без слов взяла у них деньги, пересчитала, заполнила сберкнижку и, протягивая Виктору, обронила:

— Это он свои личные сбережения снял.

Когда они торопливо высыпали из сберкассы на улицу и остановились в сквере закурить, первым проговорил Семен:

— Да, дела…

— Давайте вернем, — предложил Олег.

— Поздно, — перебил Володя, — торг состоялся.

— Да что вы, народ, маетесь попусту, — с бравадой заговорил Саша. – Деньги все равно в кассе лежат, а не в чулке – значит, поступили в денежный оборот государства и не принесли ему урон.

— А я раньше и не подозревал, что ваше сознание на такой государственной высоте, — съязвил Вольф.