РАЗГОВОРЫ  И  РАЗМЫШЛЕНИЯ

 

Как-то само собой получилось, что они, не  сговариваясь, пошли не на стройку, а к Семеновне.

— Чего так зарань? – окликнула их с огорода Семеновна. Каждое утро она поднимала  застекленные рамы на парниках и вечером закрывала. – У меня еще вам не готово, — она всполошено засуетилась, вытирая о передник руки, и на нем  оставались следы от земли.

— У нас сегодня сокращенный день, — ответил Володя.

— Ну и хорошо, хорошо. Разве можно человеку столько работать…Все эти деньги проклятые.

— Вы же сами с утра до вечера трудитесь.

— Так у нас другой жизни и нет, от века заведено нам от зорьки до зорьки гнуться. Лето зиму кормит.

— И у нас теперь так стало,  — сказал Володя. – Если заработаем за летний отпуск – так и зимой жить теплей будет.

— Так вы ж каждый месяц зарплату получаете, — вознесла Семеновна руки.

— А вы слышали такое проклятье? — с усмешкой обронил Вольф. – Чтоб тебе на одну зарплату жить.

Семеновна сдержанно хихикнула, подошла к печке под навесом, чиркнула спичкой, сухая березовая кора сразу вспыхнула, огонь обволок дрова, насыпала соли в чугун и, наконец, ответила тревожно стихающим голосом:

— Бойкий ты дюже на язык, сынок. Не боишься говорить вслух такое…

— А чего это такого грешного я сказал? – улыбнулся доверчиво Вольф. – Из песни слов не выкинешь.

— У каждой песни свое время, — грустно ответила она.

— Песня – душа народа, — неугомонно продолжал шутить Вольф.

— Поберегите вы свои души, сынки, — зажатым голосом сказала она. – Неровен час: уши не только люди имеют.

— Как же в нас страх живет, — заметил Виктор.

— Поживешь с мое – всего еще навидишься, — вздохнула Семеновна, стянула с веревки клеенку, набросила на стол и пошла домой за посудой.

На другой стороне озера лес потемнел – солнце садилось за его вершины, но лучи его еще достигали воды и окрашивали ее густо-красным блеском. С улицы раздался голос пастуха: «А, чтоб тебя волк съел!», и донесся свист кнута. Стадо возвращалось домой, коровы шли по пыльной улице, жались к забору, и доски тревожно поскрипывали под их тугими боками.

Володя встал, открыл широко калитку перед Чернушкой, коровой Семеновны, но та застыла в проеме, уставясь настороженно своими большими глазами на людей. Тяжелое вымя обвисло и касалось высокой травы.

— Кормилица ты наша лупоглазенькая, — засюсюкал Саша и защелкал языком.

Чернушка встревожено повернула голову, стукнулась о столб калитки и попятилась. Подбежала Семеновна, ухватила ее за рог, погладила по морде и потянула во двор, приговаривая:

— Иди миленькая, иди моя хорошенькая…Свои это, свои. – Чернушка послушно пошла за ней, косясь на незнакомых людей. – Хлопчики, вы там за кашей присмотрите, пока я корову подаю!

Все молча сидели на лавке, вслушиваясь в обострившиеся звуки вечера. В сарае загремело ведро, послышался ласковый говорок Семеновны, потом отчетливо зазвучал звон струи молока о ведро. Лениво и коротко прокричал петух, зашевелились на насесте куры. В кастрюле забулькала вода – и запах доспевающей рисовой каши будоражил и оттеснял аромат и благоухание сада, истомившегося от июльского зноя. Запоздало и высоко взлетал стрекот кузнечиков. В наступающем сумраке уже нельзя было различить яблок среди потемневших листьев и, лишь, густея, четче проступали белые стволы берез. Багрово окрасился чистый горизонт на западе – и вершины дальнего леса стали фиолетовыми.

Впервые за этот пролетевший месяц видели они так привольно угасание дня, всю его божественную красоту перехода от света во тьму. И было в этом таинстве столько очарования и восторга, что душа невольно замирала, и одна общая мысль, бессомнения, околдовала каждого: вот оно, высшее блаженство жизни, вот тот миг, поднимающий из усталого тела все лучшее, что несет в себе человек, лелеет в тайниках своей души – вот он великий смысл бытия. А ведь каждый сущий день наполнен до предела его величием и щедростью: живи, открытой душой вбирай в себя этот мир, наполненный красотой и любовью. И невольно думалось: зачем и к чему вся эта суета вокруг, изнуряющая сознание и душу, ради удовлетворения своей ненасытной плоти? И какими мелкими и ненужными казались сейчас в этом таинственном освещении мира все хлопоты и страсти, которыми были переполнены утомленные сознания и души людей, придумавших себе какой-то иной мир, иные категории ценностей, иное течение жизни, чуждое и природе и естеству очарованной души. Вот так бы сидеть и вечно созерцать этот закат, весь этот мир, великий и понятный в своей безумно щедрой красоте.

И каждый из них сейчас радостно и безмолвно улыбался навстречу любой случайно взметнувшейся улыбке.

— Да горит же! – крикнула Семеновна, появляясь из сарая с полным ведром молока. Она быстро поставила его на лавку, накинула передник на кастрюлю и сняла ее – огонь вырвался из открывшегося отверстия и ликующе осветил ее взволнованное лицо и сбившуюся из-под косынки седую прядь. – Да свет зажгите.

На столбе под навесом ярко вспыхнула лампочка – и все вокруг сразу же исчезло в темноте.

— Не нравитесь вы мне сегодня, хлопчики, — бойко заговорила Семеновна, раскладывая дымящуюся кашу по тарелкам. – Аль случилось что?

— Мать, — сказал Володя, — может, найдется что выпить у вас?

— Ну, и слава Богу – ожили! – радостно всплеснула она руками. – А то гляжу на вас и диву даюсь: мужики, молодые и крепкие…Да при вашей работе – без нее просто грех. Сейчас, милые, сейчас!

Она принесла бидончик самогона, стаканы, разлила каждому, налила и себе, глаза ее заблестели, под ними разгладились морщинки — и лицо ее помолодело.

— А где Григорич? – спросил Володя.

— С раннего утра уехал в город редиску продавать, с соседом полную машину загрузили. Дня через два вернутся.

— А с работы отпустили?

— Наш Иваныч всегда навстречу человеку идет, — оживленно и шумно заговорила она, и лицо ее озарилось благодарным светом. – Наконец, и мы вздохнули при нем. Дай Бог ему здоровячка и долгой жизни! – она выпила, и яркий румянец заалел на ее выцветших щеках. – Ох, лучку, лучку забыла! – подхватилась она, сбегала на грядку, принесла и ссыпала две жмени зеленых стручков. И продолжила безумолку: — При нем только и начали мы жить по-хозяйски. А при прежних хозяевах, ох, и вспоминать больно – вон она память и до сих пор сохнет, — ткнула она рукой в темноту. – Видели яблоньки иссохшие за нашим забором? Мы с Григоричем словно живых схоронили.

— А что с ними? – заинтересованно подсел к ней Леня.

— Вам, городским, такого не понять, — продолжила она, все больше возбуждаясь, и как-то не вязался ее горячечный голос с потускневшим лицом. – Тот участок, что под яблоньками, тоже наш был. Так запрошлый наш хозяин посчитал, что у нас излишек земли. Сын у нас погиб, а доченька с младшеньким сынком уехали в город учиться – там и застряли. А как остались мы с моим вдвоем – отрезали от нас ту земельку. И не болела бы так душа, коль для дела. Оставили без присмотру – они и засохли. Григорич в сердцах даже вырубить их хотел, чтоб не видеть, как на глазах помирают, да рука не поднялась: все это хозяйство нам еще от его отца досталось.

— А как это Палица наладил у вас жизнь? – спросил нетерпеливо Леня.

Все в ее рассказе взволновало его. Он и сам вырос в деревне и был очевидцем многих подобных историй, и годы жизни в городе не прервали эту живую связь.

— Наш Иваныч из наших, он хозяин, — охотно отозвалась она и, польщенная его вниманием, бесхитростно и все откровенней продолжила свой рассказ. – Их весь род был крепкий, работящий. Деда его когда-то раскулачили, а внук вона – в него пошел по хозяйской жилке – этого в человеке никакая власть не убьет. До него мы у государства из долгов не вылазили. А он, как закончил сельскую академию в городе – сам сюда попросился. Помню, собрал он нас на первом собрании и спрашивает: «Хотите хорошо жить». На этот вопрос один ответ есть. И тогда он вот что нам предложил. Давайте государственную землю, что за нами числится, разделим побригадно, а за каждым человеком закрепим  свой участок под личную ответственность. Государству положенное – кровь из носа – ты сдай, а что с твоего участка сверх плана вырастишь – себе забирай. И  сдержал он слово. Помню, в первый год у нас с мужем излишку после сдачи свеклы по плану полная машина собралась – так он скупил его для совхоза же по сходной цене. И пошло у нас с его власти дело на лад.

Володя невольно вслушался в ее рассказ, а в памяти не успокоено всплыла последняя сцена в кабинете Палицы – и захватило такое неёмкое чувство перед ним, что оно мешало слушать и внимать.

Олег  пытался слушать  и понять этот бесхитростный рассказ Семеновны, но по его моргающим глазам было заметно, как далека от него, городского человека, эта далекая непонятная жизнь.

Виктор слушал рассеянно, весь во власти каких-то новых, непривычных, приближенных к практической жизни дум, перебирал в памяти свои написанные картины и почему-то болезненно морщился, смутно еще осознавая, что нет в них отражения тех  идей и настроений, которыми живут и страдают вокруг него живые люди. Не прошел ли он в своих безудержных поисках какой-то высшей истины мимо реальной жизни, в которой и заключена настоящая правда. Он бессознательно следил за игрой света на лицах людей, компоновал их фигуры за столом, и все пытался отвязаться от навязчивого видения картины Ван Гога «Едоки картофеля».

Вольф улыбался благосклонно и доверительно, не понимая до конца смысл сказанного, но согласно кивал головой, как это делают умные люди, не желая дать повода обидеться рассказчику. Невольно вспомнилась потрясшая его статистика: в Америке лишь пять процентов населения работает в сельском хозяйстве, но кормят не только свой народ, и с лихвой вывозят за границу. И еще тверже убеждался в своем тайном решении уехать.

Саша уплетал за обе щеки: после выпитого на него нападал всегда зверский аппетит, да и после общепита, крестьянская пища была для него райской – и он, уже не владея собой, жевал и жевал, словно можно было наесться на много лет вперед. Благодарно улыбался Семеновне и рьяно кивал головой.

Сергей пытался спросить у Семена что-то свое по их совместной работе в институте, но тот отмахивался от него и, не выдержав, непроизвольно пересел на другое место, втиснувшись на лавку между Семеновной и Олегом.

Вольдемар слушал как-то отрешенно и думал о своем. Он почти уже десять лет преподавал историю в школе, и теперь размышлял о том, как всегда легко и ясно  давались ему темы по древней и средней истории, и как трудно было вести уроки по современной, в своей стране. Каждый день узнавалось что-то новое, порой абсолютно противоречивое тому, что излагалось в учебнике – это настораживало и закрепощало мысль. А во всем хотелось дойти до сути. И хотя он понимал, что всякое высказанное слово может обернуться неосознанной ложью, но верил в его силу. А без настоящего знания – не может открыться и истина. Он все больше убеждался, что вот из таких признаний простых людей всплывает подноготная тайна жизни во всех ее противоречиях – она, как в зеркале, отражается в их бесхитростных словах. Все, что переживает общество в своем развитии – в первую очередь проходит испытание на них, безотказных и трудолюбивых. И, что греха таить, если ты искренне хочешь понять истину, то разве не можешь не заметить, какими противоречивыми оказываются их рассказы с тем, что преподносят государственные учебники. И когда они, при смене очередной власти, переиздаются – новые поправки и толкования лишь бледные отражения истинной жизни. И как все это доступно донести до детей, чьи души, еще полные верой в добро и справедливость, поверили бы и не повторили ошибок их отцов. Не слишком ли много разочарований скопилось в сердце каждого человека?

До его сознания порой доносились какие-то отдельные слова и фразы, и почему-то все лица виделись тревожными в электрическом свете лампочки, вокруг которой роились комары, мухи и бабочки, но он продолжал думать над этим – за каждым ответом рождался  новый вопрос. И, не в силах успокоить эту растерянность растревоженного сознания, он вдруг громко спросил у Семеновны:

— Так сдержал слово Палица?

Все вокруг дружно захохотали, а Володя, хлопнув его по плечу, дружески сказал:

— Надо меньше пить, старик!

Когда смех вокруг утих, Семеновна спросила осторожным голосом:

— Это правда, что вашу стройку закрывают?

— Кто вам сказал? – раздалось сразу несколько голосов.

— Люди говорят, — виновато улыбаясь, ответила она.

— Вот когда закончим – тогда и закроют! – выдавил из себя уверенно Володя.

— А я слышала, что кто-то анонимку в район написал – завистников в мире много есть, — поспешно начала рассказывать Семеновна. – Уж такое на Иваныча нашего было. Вот, когда землю он нам на личный досмотр отдал, хотели убрать его от нас. Да мы его народом отстояли, а вот от инфаркта не спасли. А они там, в верхах, во как чудно у нас складывается, потом его орденом наградили, высшим. Это верно сказано: святого человека сам Бог защищает!

Засиделись заполночь. По темному небу рассыпались крупные звезды, и их яркое отражение мерцало на застекленных рамах парников, словно озеро подступило к самому дому и заснуло. По дороге проехала запоздалая машина.

— Наш Иваныч поехал, — уверенно заявила Семеновна. – И когда только спит человек…

 

ДУРНЫЕ   СИМТОМЫ

 

Утром Володя разбудил всех раньше обычного. Поднимались тяжело и неохотно, сонно шарили в полумраке руками, поднимая одежду, брошенную с вечера прямо на пол.    Раздались недовольные голоса, и он, натягивая пропахшие потом и кирпичной пылью джинсы, хмуро ответил:

— Вчера не доработали, — подскочил к лежащему Саше, сорвал с него одеяло. – Тебе бы жрать да спать!

Саша протер слипающиеся глаза, спустил ноги на пол и, зевая и почесывая узкую грудь, протянул с жалобным вздохом:

— Мужики, что это? Пятая неделю пошла – и ни одной поллюции.

— Тебя медовый месяц вылечит, — усмехнулся Володя.

— Ой, братцы, не нравится мне все это, — мелко хихикая, заканючил  Саша. – Это ведь я ради свадьбы на такой каторжный труд решился. А все она, она…

— За что боролся – на то и напоролся, — усмехнулся Вольф.

— И это пройдет! – оборвал их веселый треп Володя.

— Ты гарантируешь? – поднимаясь трудно на ноги, язвительно ответил ему Саша, вытряхивая пыльные дырявые носки. Но такая тоска прозвучала в его голосе, что все дружно рассмеялись.

— Это один из симптомов в жизни шабашника, — невесело проговорил Володя. – Но гордись: вся твоя энергия в работу уходит.

Вышли из дому в тягостном настроении, жались от утренней прохлады в запахнутые наглухо ватники, глубже натягивали на голову вязаные шапочки. Длинные волосы Виктора колыхались и блестели в наступающем медленно рассвете.

Семен, отметив вздувшиеся мешки под глазами Володи, отросшие усы обвисли и липли к губам, дыхание было сухое и хриплое, поравнявшись с ним, тихо спросил:

— Что с тобой, дядька?

— Муторно что-то, — каким-то не привычно надрывным голосом отозвался тот.

— Давай сутки передохнем.

— И так идем на пределе, а отпуск на исходе.

— А ведь дело не в этом, Вовчик, — неожиданно назвал его Семен именем, которым обращался к нему в минуты дружеских отношений в студенческие годы.

— Вчерашнее у меня из головы не выходит, — откровенно сознался Володя.

— Да, ладно, дело прошлое…

— Нет прошлых дел! – резко, обретя свой уверенный голос, горячо заговорил Володя. – Он нам поверил, а мы…Все, кончу эту шабашку – и баста! Пашешь почище любой скотины, а на тебя смотрят, как на рвача. И все это внутри скапливается и душит. Стыдно, понимаешь, стыдно.

— Брось казниться, мы честным трудом деньги зарабатываем.

— Это таки, как мы с тобой, понимают.

— Умный поймет…И совесть наша чиста.

— И я так раньше считал, — усталым голосом проговорил Володя, отшвырнул сапогом лежащий на дороге камень, выругался. – Затравленность какая-то в душе. Чувствую, меняться начал – а в чем, не пойму. Словно вор вне закона. Во время путешествий сижу у костра, вот эти мозоли обдираю. Глупо, конечно, но от этой мысли не могу оттереться. Я тебе честно признаюсь: за кандидатскую от отчаяния взялся – от себя хотел уйти. А отпускных наших, сам знаешь, только на жратву и хватает. – Он помолчал и со странной улыбкой спросил: — И как это ты на трех детей решился?

— А какая без них жизнь, — счастливо улыбнулся Семен.

— А кормить, одевать?

— Своя ноша не тянет.

— Чего тогда на шабашки ездишь? Видишь, лето какое! Сейчас бы со своими малышами ягодки и грибы собирал.

— С квартиры у меня это началось, — охотно начал рассказывать Семен. – Как дали мне ее, наконец, после долгих хождений по всем инстанциям, надо было пустую жилплощадь хоть какой мебелишкой заполнить, а то просторно, как в камере. Поднатужились мы с женой, сами на сухой паек сели, но все же пришлось в долг влезть – вот и настало время возвращать его. Перед отъездом смотрю, сидит жена и штопает чулки латанные и перелатанные. Я ей говорю: «Да купи тебе, наконец, новые», а она мне  впервые с укором ответила: «Мы еще за прошлый месяц за квартиру не заплатили» — такое на всю жизнь в душе останется. Помнишь, сколько раз ты меня на шабашки звал, а я отказывался. Признаюсь честно: даже осуждал тебя за это дело. Все думал: вот – вот защищусь – и спасу положение.

Все уже приступили к работе, и до них донесся голос Саши, который швырял кирпичи на работающий транспортер:

— Бугор, чо было нас чуть свет поднимать – трепаться, что ли?

— Дело говоришь, Саня, — безобидно отозвался Володя. – Пошел тебе урок на пользу

Все двигались в каком-то уже отработанном темпе, не снижая скорости: таскали кирпичи, раствор, вели кладку, и лишь изредка нарушал привычный вокруг шум чей-то поторапливающий голос: «Давай! Раствор! Кирпич!»

Закончив кладку очередного ряда, перетягивали шнур на «маяках» и гнали следующий, курили, не выпуская окурок между запекшими от жары губами и, обжигаясь, выплевывали. И гнали, гнали ряд за рядом, уже на глаз определяя каждый уложенный в стену кубометр. Транспортеры беспрерывно поднимали кирпичи, но ненасытная стена быстро поглощала их. Нещадно пекло солнце, стоял зной. Истомившись от жары и пота, подбегали к крану и замирали прямо в одежде под ним – но уже через минуты все обсыхало на разгоряченных телах. Жадно напивались воды, и все реже раздавались шум и смех.

Как обычно, по нескольку раз в день, наезжал Палица, молча издали смотрел на работу, Володя все никак не решался подойти к нему, и все косился в его сторону, и это молчание его даже начало бесить. Успокаиваясь, он прикидывал, что работы осталось еще недели на две.

В один из вечеров Палица сам подошел к нему и заговорил. Ничего нового не уловил в его голосе Володя, обычный производственный разговор, но чувствовалось: что-то вклинилось между ними и не давало им возможности вести себя просто и понимать друг друга с полуслова, как раньше.

— Торопитесь, хлопцы, торопитесь! – как-то загадочно произносил Палица, прощаясь, и эти слова настораживали всех своей недосказанностью.

 

КОМИССИЯ

 

А назавтра нагрянула комиссия. Приехали три свеженьких человека – и чужеродными казались они здесь, на стройке, среди грязи, мусора и битого кирпича под палящим солнцем, в своих черных добротных костюмах и в белоснежных  рубашках под яркими галстуками. И почему-то даже не потели их строгие озабоченные лица. Двое из них взобрались на леса, обмеряли стены, щупали раствор, суетились и, как заговорщики, переговаривались между собой, вовсе и не замечая, что рядом, замерши в ожидании, находятся люди, которые возвели эти стены. Затем они спустились к третьему, который стоял рядом с Палицей, и что-то долго докладывали. Он, в наглухо застегнутом двубортном пиджаке, из-под которого выпирало брюшко, слушал их молча, и, порой дергая плечами, вытаскивал из нагрудного карманчика гребешок, зализывал свои  длинные волосы на обнажившийся череп.

Прошло уже с полчаса, а они все еще о чем-то неслышно переговаривались, иногда поглядывая на сгрудившихся на лесах ребят. Володя не выдержал, спустился на землю, подошел к ним и, натянуто улыбаясь, спросил:

— Что скажете нам?

— Вам? – с нескрываемый высокомерием выставился главный из них. – Вы свой куш сорвете.

— Я вас спрашиваю о качестве работы, — как можно спокойнее проговорил Володя, чувствуя, как что-то давит в груди, мешая думать и говорить. И его начало злить то, что глаза его как-то сами собой опускались перед этим презрительно — осуждающим взглядом, словно он, Володя, был застигнут на месте ужасного преступления. В сознании еще успело родиться: «Что я делаю? Ласковое дитя…» Но это сытое надменное лицо вызвало в нем неприятие еще в тот миг, как эти люди появились на стройке и прошли мимо них, даже не поздоровавшись – этот осадок нарастал в душе.

Палица предупреждающе кашлянул, впился в него напряженным взглядом, и, качая головой, дернул плечами. Таким растерянным Володя никогда не видел его, и даже не мог представить, во что может враз превратиться всегда уверенный в себе человек. И, быть может, это его превращение на глазах подействовало на него. Сжимая кулаки и ощущая предательскую дрожь в коленках, он сказал:

— Мы – строители. И будьте добры считаться с этим.

— Рвачи вы! – холодно отрезал тот и, уверенный в своей власти, круто повернулся к нему спиной, и обозначился непроницаемым черным пятном перед глазами.

И оно словно ослепило, лишило зрения. Володя на тяжелых ногах отступил, медленно поднялся на леса к ребятам – все смотрели на него настороженно, как на больного. Он  уселся на стене и глухо попросил Вольдемара:

— Дай закурить…

— Так ты же, — вскинулся тот на него удивленными глазами и быстро протянул сигарету и зажег спичку.

— Что там? – нетерпеливо спросил Саша. Володя в ответ только выругался и закашлялся от дыма. – А, может, пока не поздно, нам снять бабки и смотаться, — таинственно зашептал он, и лицо его как-то странно расплылось.

— У тебя есть с собой кошелек? – с усмешкой спросил Олег.

— А как же! – Саша похлопал себя по карману и с загадочной улыбкой добавил: — Только для такой суммы он будет мал.

— Для твоих зубров – хватит, — отрезал Олег.

Саша что-то виновато пробормотал в ответ, выплюнул сигарету и поджал свои узкие губы.

Молча сидели и поглядывали в сторону комиссии. Мощная фигура Палицы возвышалась над всеми, но и отсюда было видно, как опустились его плечи, а лицо казалось застывшей маской.

Когда комиссия направилась к машине, Володя не выдержал, подбежал и спросил Палицу:

— Что они сказали?

— Пока работайте, — ответил Палица.

— Прекратить работу! – обернувшись, прикрикнул председатель комиссии и добавил, строго взглянув на Палицу: — Ты, Иваныч, смотрю, много берешь на себя. Учти, ответ будешь держать перед райкомом!

— Ладно, Степан Николаевич, ты только не пугай меня, — с тяжелой улыбкой ответил Палица. – Не для себя строю, и ответ буду держать хоть перед самим дьяволом.

Когда комиссия уехала, он положил дружески руку на плечо Володи и сказал:

— Давай потерпим денек-другой – я за это время попытаюсь что-то сделать.

Когда они остались одни, пошли разговоры, предположения, догадки. И вдруг Леня решительно заявил:

— Давайте работать. Все равно уже стройка начата – никуда от нее им не деться.

— Так тот пузатый предупредил же, — напомнил Сергей, потрескивая пальцами.

— Да пошел он! – вновь привычная непокорная сила взбунтовалась в нем и озарила горячечное лицо. Всматриваясь в растерянные лица, Володя бодро заключил: — Никуда не денутся. Сделаем – заплатят. А победителей не судят!

Но как тяжело и нудно пошла работа. Кирпичи выскальзывали из рук и остро отзывались, уже, казалось бы, приглушившейся болью в пальцах при каждом хватательном движении.

Сергей зло и торопливо бросал кирпичи на транспортер, не глядя на прыгающую и тарахтящую ленту, которая хлестала по станине ободранными лохмотьями: толстая резина порядком износилась. Монотонно и замкнуто двигались люди, темпы кладки замедлялись, и кирпичи, падая с транспортира на леса, образовывали огромные кучи, возвышаясь над стенами.

Вдруг что-то глухо, словно из-под земли, затрещало, раздался и вытянулся непривычный скрип, заставивший всех обернуться. Настил, в том месте, где работал Виктор, с треском проломался – и сотни кирпичей, громыхая и пыля, рухнули на землю.

«Кто?» — ужасная мысль оглушила Володю, и он бросился по лесам к пролому, громыхая по высохшим доскам тяжелыми в застывшем растворе сапогами.

Олег висел над проломом, вцепившись рукой в стойку от лесов, другой держал нелепо дрыгающего ногами и раскачивающегося в воздухе, как чучело, Виктора. Сосновая, суженная кверху стойка качалась и гнулась под ними. Саша лежал поперек стены, дико повзвизгивая и матерясь. С другой стороны, словно по беговой дорожке, бежал к нему по свежей кладке Вольдемар. Володя бросился к Олегу, схватил Виктора за руку и помог ему стать на перекладину от лесов. Вольдемар подхватил за плечи сползающего вместе со свежей кирпичной кладкой Сашу и, свесив ноги по обеим сторонам стены, сел и прижал его к себе. Кирпичи, кружа и стуча по доскам, рухнули из-под него вниз.

— Сергей! Сергей! – испуганно заорал Володя, но ему никто не отозвался.

Все с ужасом смотрели на огромную пылящую кучу кирпича на земле, где только недавно стоял Сергей и забрасывал их на транспортер. Красная пыль, играя на солнце, кружилась и, подхваченная ветром, расстилалась над ними.

— Он у мешалки! – радостно выкрикнул Леня.

Обнаженная спина Сергея блестела на солнце, он равномерными бросками швырял песок в бетономешалку, помогая Вольфу.

— Все? – жутким шепотом произнес Володя, пересчитывая людей.

Вначале чуть слышно, потом разрастаясь, взорвал настороженную тишину смех. С испуганным карканьем металась над садом стая ворон и, всполошено покружив, улетела в рощу.  Саша, желтея лицом и дергая головой, вдруг начал усиленно икать, и его потянуло на рвоту. Виктор, побледневший и сгорбленный, оторвал руки от стойки и на подгибающихся ногах начал спускаться, за ним – остальные. И только очутившись на земле и устроившись на пригретых солнцем кирпичах, все разом заговорили, загорланили и, перебивая другу друга, начали высказываться, кто и что увидел и подумал в тот самый жуткий момент. Саша от волнения не мог говорить, слезы стояли в его выпученных глазах, и он все еще икал.

— А ну-ка дерни, — Олег протянул Лене левую руку, которую поддерживал правой.

— Что? – встревожено спросило сразу несколько голосов.

— Кажется вывих, — губы его сжались, и заходили желваки.

Леня дернул ему руку, Олег простонал, прижал ее к груди и процедил сквозь сжатые зубы:

— Старая история – отголоски спорта.

— Работать сможешь?  — спросил Володя.

—  Буду, — коротко ответил Олег. – Только надо будет потом в поликлинику сходить,  – и радостно добавил: — Теперь у меня еще две надели в заначке будет.

И как ни уговаривали его передохнуть хоть один день, он молча отмахивался,  таскал кирпичи и раствор Виктору, и, сдерживаясь от боли, покрикивал на него:

— Давай. Темп, темп!

В восемь часов вечера, когда они вернулись на работу с ужина, прибежал испуганный Пищолин и запретил им работать.

 

ЧАСТНЫЙ    СЕКТОР

 

— Видать, они и вас доняли, — сказал Григорич, входя во двор с косой на плечах.

— Да комарики нам уже как родные стали, — веселым голосом нарушил тягостную тишину Вольф.

— Чего тогда работу кинули, солнце еще не село? – насмешливо спросил Григорич, подсел к ним на лавку и, хитровато поглядывая на всех, закурил беломорину.

— Перерыв решили сделать, — уклонился от прямого ответа Володя.

— Ну и верно, — качая головой и не выпуская его от своего пронизывающего взгляда, проговорил Григорич. – Вон уж какие прозрачные стали.

— Да, отец, тут такие дела… — начал Вольдемар, но осекся под предупредительным взглядом Володи.

— И чего темните, хлопцы?  — не унимался Григорич. — У нас не город. В одной хате кто закашлялся – в другой сразу чихать начинают. – Он помолчал и, не дождавшись от них ответа, выдал: — Значит, комиссия свое дело сделала – так я понимаю?

— Нарушение КЗОТа, — усмехнулся Вольф.

— Очень они за нас испереживались – и посоветовали отдохнуть, — добавил Сергей.

— Вот что, хлопцы, надо вам переходить на частный сектор, — рассудительно произнес Григорич.

— Это как понимать? – спросил Олег.

— А ты слушай, что скажу… Небось, заметили, что у нас во многих дворах строительный материал лежит? Пока жив человек – ему строить надо. А строителей у нас – кот наплакал. Ну, смекаете? – Григорич обвел всех неторопливым взглядом.

— Дело говоришь, отец, — весь преображаясь, подсел к нему Володя. – Сейчас это и обмозгуем.

Все оживленно начали высказываться на этот счет и решили завтра же, разбившись на группы, пойти по дворам и спрашивать работу.

Сидели долго, обсуждая детали.  Над озером поднялся туман, и в небе прояснился ущербленный месяц. Пряно пахло огородами и сеном, и даже густой сигаретный дым не мог заглушить их. Григорич много курил, прикуривая новую папиросу от своего же окурка, кашлял до слез и, очистив легкие, давал советы. Дым кружился под яркой лампочкой и долго держался над ними.

Через открытое окно доносились из радио звуки музыки, и Семен узнал свою любимую «Токкату и фуга ре минор» Баха, пытался слушать, но трудно ему это сейчас давалось, и он устало подумал: «Как далеко теперь это высокое искусство от всех грустных забот дня насущного».  И вспомнилось, как в далеком детстве мать садилась по вечерам за фортепиано, и он, устроившись подле нее в кресле, слушал и смотрел с восторгом, как взлетают над клавишами ее подвижные пальцы, преображая душу каким-то возвышенными страстями – и вслед за любовью к матери, пробуждалась в нем любовь к миру.

Вольдемар, прислонившись спиной к яблоне и положив на колени тяжелые руки, жадно вдыхал аромат вечера и отрешенно слушал возбужденный говор за столом, видел и сквозь сигарный дым призрачные, но уже хорошо изученные лица. Полузабытые воспоминания теснились в нем, словно вся эта шабашная жизнь поглотила их, и даже саму память о прошлом. Проносились какие-то лица, улицы и, не осознанные, исчезали под несмолкаемый говор за столом. И в который уже раз подумалось: «Все эти дни наши разговоры вращаются лишь вокруг одного: кирпич, бетон, спорим до хрипоты над каждым рациональным движением рук в работе – и все это кажется самым важным в жизни: сгусток энергии и мысли каждого стал нераздельной частью коллектива…Но ведь это есть главное в работе, когда общая зависимость пробуждает мысль…»

Виктор рассматривал, как солнце на западе садится в огромную тучу и наливает ее багровыми красками. Редкие облака в дали раскалено краснели, но постепенно начали бледнеть, вытягиваться, меняя расцветку, поглощаться темнотой, и потом словно испарились – небо застыло в стальной густоте. И сразу же звонко и ярко, словно огоньки сварки, проклюнулись звезды, крупные и мерцающие, и рассыпались от края до края над утомленной от дневного солнца землей. Он краем уха прислушивался к беседе и все внимательнее присматривался к преображенным деловым разговорам лицам, вдумчивым и озаренным – и вдруг нестерпимо страстно захотелось рисовать их. Законченная композиция стояла перед глазами и, обдумывая ее, он поймал себя на том, что ничего нового, своего, он не внес в нее. В обрамлении падающего от лампочки светового конуса гармонично и монументально, как на групповых портретах Веласкеса, размещены были лица людей, и такой свет и напряжение мысли исходили из каждого, что тут – он понимал это ясно и взволновано – нельзя было ничего ни убавить, ни прибавить. Он как-то порывисто и нервно начал двигать в темном пространстве рукой, словно в ней был зажат уголь. И он честно признался себе, что послушно копирует живую модель, но это почему-то не смущало, не сбивало, а лишь все упорнее втягивало его в напряженное размышление. И он желанно и покорно принял озарившую его мысль: «Гармония и новизна всякого сюжета кроется не в оригинальности его, а в сознательном и терпеливом проникновении вглубь всякого явления, его тесной связи с самой реальной жизнью, ибо природа и человек есть естественное взаимодействие мира, два великих и вечных проявления жизни».

Он вспомнил свой недавний спор с Вольдемаром, осторожно взглянул в его задумавшееся лицо и, доверительно улыбнувшись, окликнул:

— Товарищ младший сержант, дай-ка сигарету!

Вольдемар вздрогнул, с каким-то странным удивлением поднял на него призрачно освещенное лицо, извлек из мятой пачки последнюю сигарету и, протягивая, весело ответил:

— Курнем на двоих!

Громко хлопнула на тугой пружине калитка, и из темноты прояснилась спешащая  фигура Васи. Он быстро подошел к столу и, словно был участником их разговора, сказал:

— Мужики, есть работа, — впервые увидели на его лице подобие улыбки.

— Что, разрешили? – обрадовано выкрикнул Леня.

—  Про это дурное бросьте и думать, — с ухмылкой отозвался Вася. – Тетке моей надо сарайчик сложить. Материал есть.

— Сколько платит? – прозвучал отрезвивший всех голос Володи.

— Сами договоритесь, — ответил он, сплевывая семечки под ноги. – Только это между нами.

— А вечером – бутылку на стол, — добавил Григорич. – Работы вам будет навалом.

— Как-то нехорошо получается, — растерянно произнес Олег. – Может, предупредим Гаврилу Ивановича.

— А он тут причем? – выставился на него Володя.

— Стройка наша общая…

— Думаешь, если бы не ему лично она было надо, он бы так шевелился? – насмешливо заговорил Вася. – Ты у него учись жить. Свое – с кишками вырвет.

— Ты что на Иваныча бочку катишь! —  сурово оборвал его Григорич. – Он про народ наш думает. Зажрался ты при нем, вот что я тебе скажу. Не помнишь, ты еще тогда молокосос был, как мы при прошлых не жили, а мыкались: меняли их чуть ли ни каждый год. А при нем мы в маяки выбились.

— Это ты маяк? Он – в героях ходит.

— Не зря он видно тебя к своей машине не подпускает, — язвительно кольнул его Григорич.

— Тысячу лет она мне нужна! – со злой бравадой отмахнулся от него Вася, и семечки посыпались из его разжавшегося кулака. – У каждого человека есть частный интерес.

— Верно говоришь, Вася, мы люди вольные, — поддержал его Володя.

— Как-то все это не по совести получается, — угрюмо произнес Олег.

— Ты что, против частного сектора? – в упор спросил Володя.

— Я, как все.

—  Значит, единогласно, — Володя уверенным взглядом обвел всех.

В наступившей тишине было слышно, как хрипят беспокойно прокуренные легкие Григорича. Хлопнула калитка, из темноты появилась фигура женщины в фуфайке и накинутом на голове платке.

— На ловца и зверь бежит, — весело встретил ее Григорич. – Тебе, Глаша, надо в доме два венца поменять, так?

— Так, так, — обрадовано заговорила она. – Сделайте, хлопчики. Хозяин мой все собирался, да помер в прошлом году. – Она застыла в покорном ожидании их согласия и вдруг торопливо добавила, все шире улыбаясь: — А соседу моему надо дом построить.

— Это мне начинает нравиться! – весело воскликнул Саша, потирая возбужденно руки.

— Вы только хорошее начало положите, — рассудительно произнес Григорич, — а там вам отбоя не будет. И чистенькую сумму в карман положите: тут тебе не подоходных, ни холостяцких, ни членских…

Назавтра в шесть утра приступили к работе. Разбились на две бригады. К вечеру стоял новый сарай, за два дня поменяли прогнившие венцы. А люди все приходили, предлагали работу и записывались в очередь: поменять крышу, сделать парники, починить крыльцо или поставить изгородь. Через несколько дней подсчитали выручку – выходило в день выше, чем на совхозной стройке.

— Мужики, — возбужденно покрикивал Саша, сверкая сытыми глазами, — вот где нам надо было и начинать! Эх, сколько дней упустили. Я – за частный сектор! А жратва какая!

По вечерам хозяева их кормили и выставляли на стол самогон, и приходилось пить, чтобы не терять их доверия.

Желающих строить оказалось много. Володя составил список работ и прикидывал с бригадой, за  какую браться в первую очередь. Настроение у всех было приподнятое, трудились так, словно не было позади изнурительной работы с опостылевшими кирпичами. А к ним приходили люди уже из других деревень. Брали их адреса и советовали, какие материалы необходимо приготовить.

И в пылу этих заработков начали уже забывать о прерванной стройке.

 

ЗА  ЗАКРЫТЫМИ  ДВЕРЯМИ

 

Шли дни, а ответа о продолжении строительства не было, как обещал председатель комиссии, заведующий сельским отделом райкома. Палица решил сам позвонить секретарю райкома Роману Михайловичу, но шло горячее время уборки урожая – можно было вызвать дополнительный гнев. А уходило драгоценное время: отпуск у хлопцев кончается. Он знал, что они ушли работать в частный сектор – и в этом была тоже помощь совхозу: люди могли в полную силу отдаваться работе. И все же, к концу недели, он сам позвонил Роману Михайловичу. Сухим голосом тот предложил срочно приехать:

— В восемнадцать ноль-ноль жду у себя, — и в трубке раздались короткие гудки.

И когда Палица, отмотав пятьдесят километров, уставший, с ноющей болью в пояснице, вошел в кабинет, Роман Михайлович, не поднимая голову от бумаг на столе, одной рукой показал ему приблизиться и сесть, он понял, что разговор будет трудный. Что-то сдавило в груди, и в ярком солнечном свете, льющимся через широкие окна кабинета, стало вдруг сумрачно и зябко. Он медленно продвинулся вдоль стола заседаний, перебирая рукой ряды стульев и щурясь от слепящих зайчиков, прыгающих на его полированной поверхности, и остановился. Паркетный пол недовольно скрипел под его шагами.

— В ногах правды нет, — проронил Роман Михайлович, продолжая быстро писать.

Палица опустился на стул, бросил сжатые кулаки на стол, и когда пальцы сильно вдавились в ладони, плечи как-то сами собой расправились – и он успокоено улыбнулся вослед уходящему невольному страху.

Красивая бабочка влетела в форточку, вспорхнула к самому потолку, испуганно закружилась, не находя выходя в привычный для нее простор, и, отчаянно трепеща крылышками, забилась о стекло. «Вот глупая, — подумал Палица, — будет суетиться от страха, пока не поломает себе крылья». Он быстро встал, открыл окно настежь и осторожно сдвинул ее пальцем. Подхваченная ветерком, она встрепенулась и, мелькая радужными крыльями, скрылась за деревьями.

— Душно? – услыхал он за спиной вопрос Романа Михайловича.

— Я летом в своем кабинете всегда держу окно открытым, — повернувшись, с улыбкой ответил Палица.

«Ишь ты, — досадно подумал Роман Михайлович, отметив это спокойное лицо. – Еще и победителем себя держит…», но губы его сами собой растянулись в ответной улыбке. И он почувствовал, что злится не на него, а на себя.

— Расскажи-ка мне про твой танковый завод, — требовательно произнес он, но голос почему-то сорвался на просительный. Палица взглянул на него с раздразнившим его наивным удивлением, и он добавил с сердитой поспешностью, припечатав ручку на стол. – Да, да, вчера я выслушал комиссию.

— Так что же тогда рассказывать, — ответил Палица, пожав своими широкими плечами.

— А ты ничего не хочешь дополнить?

— Но я же не знаю, что они вам такого понарассказывали.

— Гаврила Иванович, ты не увиливай, — стукнул он кулаком по столу. – Такую стройку затеял без проекта и сметы, и никого даже не предупредил, райком не поставил в известность, меня обошел. Сам знаешь, что фонды в этом году ограничены. Кто тебе дал на это право?

— Права диктует жизнь, — весомо ответил Палица, выдерживая его прожигающий взгляд. За те несколько минут, что он медлил с ответом, он сумел окончательно перебороть в себе страх. – А что такое АВМ в нашем хозяйстве – сами знаете.

— У тебя уже есть один, — не давая ему опомниться и сбить эту уверенность, повысил он голос.

— Тот давно устарел, — не сдавался Палица, и вдруг с каким-то мальчишеским бахвальством добавил: — А я новый раздобыл!

— У нас есть хозяйства, которые и одного не имеют, — он вдруг замолчал и подумал: вместо того, чтобы слушать виновного, говорит больше сам, и, настороженный  невозмутимой уверенностью, откровенно светящейся в его умных глазах, взорвался: — Нет у нас ни сынков, ни пасынков – нам надо всех обеспечить в равной мере!

— Пусть и другие шевелятся – кто им мешает, — дернул плечами Палица.

— Вот такие, как ты!

— Чем это я им мешаю? – сдержанно спросил Палица, откинувшись на спинку стула.

На какой-то краткий миг, словно в тумане, увидел он его внушительную фигуру, и, потеряв терпение, заговорил распалено:

— Методы у тебя кулацкие! Так и норовишь урвать себе в первую очередь, — он обрушил на него весь свой гнев, забыв напрочь, зачем вызвал к себе. Припоминал ему сейчас многое, валил в одну кучу, стараясь сбить его гордыню, но и сам  начал понимать, как все это звучит бледно и не достигает цели: все, в чем он сейчас обвинял Палицу – самостоятельность, изворотливость, ухарство, и еще много чего, — всегда приносило ему только успех — и сделало его совхоз передовым в районе.

Он устало замолчал, невольно стесняясь того, что наговорил и, теряясь, подумал: «Я сам же неделю назад очередной наградной лист на него оформил…в отчетах – он первый…корреспондентов — к нему направляем…иностранцев к нему возим…» И все, что он сейчас ему выговорил, казалось мелким, придуманным кем-то наговором. Он молча искал причину своего гнева, и вдруг понял: тот обошел его, скрыл незаконное строительство – значит, не доверяет. Он почувствовал в этом личное оскорбление. И чтобы выдержать и оправдать себя, он вдруг ясно подумал: «Дед у него кулаком был. Но вот парадокс: а внук – передовой директор совхоза! Хозяйственная жилка, конечно, в нем сильна от деда. Но это мы пустили ее в нужное нам русло. Наша партия сплачивает людей и помогает им осознать преимущество коллективной форму труда». Он сегодня как-то странно путался в своих мыслях, но, поглядывая на спокойно ожидающее лицо Палицы, чувствовал, что оттаивает. Он усиленно сопротивлялся этому состоянию, чтобы не дать повода взять ему власть над собой. И в душе вдруг позавидовал его смелости в достижении своих целей, его новому решительному подходу к жизни, в которой он сам, пожалуй, подустал за пятнадцать лет бессменной работы на своем посту, но уже не сомневался: не будь с ним рядом вот таких, как Палица, давно бы уже слетел со своего места.

Поднялся ветер, и окно со скрипом захлопнулось. Солнце через стекло начало припекать сильнее, как перед грозой. Сорванные с подоконника, в его лучах заметались и заискрились пылинки. Стало душно. Роман Михайлович нетерпеливо забарабанил пальцами по столу, взглянул как-то по-новому на Палицу и буднично произнес:

— Директор кирпичного завода из-за тебя выговор получил.

— Знаю, — не дрогнув, ответил Палица. – Я не согласен.

— Понимаю твою реакцию: хочешь себя выгородить. Почву готовишь.

— Вот такие выговоры и подрывают инициативу людей, — начал убежденно разъяснять Палица свою позицию. – Он ежегодно план выполняет, а многие хозяйства не могут обеспечить ему своевременный вывоз: годами залеживается кирпич под дождем.

— На это у них есть своя причина, — повысив голос, перебил Роман Михайлович, давая понять, что этот вопрос ему известен, и, в конце концов, он лучше его знает о делах в районе.

— А как же насчет планового строительства? Фонды должны учитывать конкретные возможности, — Палица уже и сам начал заметно горячиться, и заговорил в полный голос. То, что он знал из опыта и всегда находил выход, придавало ему убедительную силу. – Что значит, строителей не хватает? Раз материал предназначен тебе – забирай немедленно. Когда материал лежит на твоей территории и мокнет под дождем – это лишний раз напомнит: надо шевелиться. Когда не хотят – ищут причину, когда хотят – находят выход! – голос его креп, гремел.

Он словно начисто забыл, для чего вызвал его секретарь. Разговор шел о деле и насущных проблемах – и в нем исчез страх вызванного на ковер человека, знающего толк  в своем деле.

— А где ты взял строителей? – ретируясь в душе, но выдерживая этот напор, твердым голосом спросил Роман Михайлович.

— Отпускники у меня работают, — сбитый его неожиданным тоном, растерянно ответил Палица.

— А строить они умеют?

— Все хлопцы с высшим образованием.

— Как  качество?

— Комиссия не подкопалась, — усмехнулся Палица, понимая, что гнев секретаря стихает – такое было уже не раз между ними.

— Платишь как? Ведь без сметы строишь?

— По Енирам рассчитывали, — не моргнув, смело ответил Палица, но тревожно подумал:  «К чему клонит? Нет, о липовом договоре знать не может. А может, Палица кому проболтался? А какай ему резон? Нет, не знает!» — твердо решил он и, раскрепощено улыбаясь, заключил: — Не первое строительство ведем.

Роман Михайлович смотрел на его спокойное лицо и чувствовал, что и сам оттаивает. Напряжение спало, но на этот раз он решил не поддаться его влиянию, как это уже бывало, и углубленно размышлял: «Видимо, что-то не срабатывает в нашей системе планирования – вот и происходят такие критические обстоятельства. План планом, а жизнь берет свое – и надо вовремя искать выход. В конце концов, надо жить не для планов, а для людей. Нельзя принудительно строить жизнь, какими бы благими намерениями ни были продиктованы планы. Но есть приказы, инструкции, указы, совещания. Ишь, сколько всяких слов для этого напридумано! А сколько дров наламываем, изворачиваясь и тайно исправляя то, что утверждено планами, и с каким страхом все это делается на местах людьми, которые знают лучше свое дело, чем вышестоящие инстанции. Так, значит, таков стал и я?» — растерянно подытожил он свои размышления и вспомнил, как рьяно и обличающе докладывал ему председатель комиссии о результатах проверки строительства у Палицы. Почему он был так зло против него настроен? Не оттого ли, что я хотел снять его с должности, а на его место пригласить Палицу, с которым говорил об этом с глазу на глаз. Но тот отказался. А может, об этом разговоре узнал Степан Николаевич – и в этом разгадка?»

Ему захотелось сгладить впечатление у Палицы от этой недоброжелательной встречи, и он заговорил с ним будничным голосом, словно за домашним столом:

— Да, Иваныч, много теперь отпускников по стране разъезжает – прямо таки сезонная миграция рабочей силы.

— Есть, значит, тому причины, что человек с высшим образованием ищет работу на стороне, — каким-то агрессивным голосом горячо отозвался Палица.

— Нажиться поскорее торопятся, — и сам, поддавшись этому тону, раздосадовано продолжил Роман Степанович, и, осердясь сам на себя, добавил: — Мы в их годы разве так жили? А им все не хватает.

— Мои хлопцы не такие, — заступился Палица.

— Они что – из спортивного удовольствия у тебя работают, — кисло усмехнулся он.

— Роман Степанович, давай откровенно: почему появились шабашники? Да потому, что они на этой работе могут заработать намного больше, чем им в зарплату выделяют. По своему труду, между прочим, получают, — подчеркнул Палица. – А на основной их работе этот принцип почему-то нарушается.

— И чем же ты их к себе приманил? – с хитринкой спросил Роман Михайлович.

Но Палица, словно и не слышал его, продолжил:

— Каково же человеку, который не может себе позволить жить нормально на одну зарплату? Вот всякий честный человек и ищет заработок на стороне. И, в первую очередь он, в конце концов, для государства работает, повышает его материальное достояние. Вы бы видели, как мои хлопцы трудятся! У них каждая минута рублем рассчитана.

— Ладно, ты меня не агитируй, — перебил его Роман Михайлович. – Скажи: успеют сделать?

— Подрубили нас запретом комиссии продолжать стройку. А время у хлопцев в обрез – отпуска кончаются, — он замолчал в ожидании нужного ему ответа.

Роман Михайлович посмотрел на него как-то отрешенно, словно обвиняя Палицу в том, что вовсе и забыл, ради чего его вызвал: он был решительно настроен объявить ему выговор не только за незапланированную стройку, но и что вывез с завода кирпичи, которые были предназначены другим. Он молча встал, подошел к окну, закурил, устало опершись на подоконник.

Из универмага напротив торчал хвост очереди. Счастливо улыбаясь, выходили покупатели, неся в руках пачки со стиральным порошком. Две недели порошка в магазинах не было, хотя склад был завален ими – и теперь люди расхватывают на «черный» день. Подобное происходит во всем – и всегда в результате паника, очереди, и подрыв уважения к власти. А ведь в этой нерасторопности есть чья-то вина…тут не хозяйственное упущение, а уже политический вопрос.

Он вторым зрением взглянул в крупное лицо Палицы и, повернувшись к нему, трудно выдержал его простодушно ожидающий взгляд, и подумал: «Среди многих причин нарушения экономики, главная состоит в том, что деловая инициатива таких, как он, у нас наказуема государством – не отсюда ли увеличивается с каждым годом скрытый механизм «теневой» экономики? И, значит, прав этот внук кулака». Он чуть не высказал это вслух — все больше убеждался в этой истине.

Палица широко улыбнулся ему в ожидании желанного для него ответа на свой вопрос, а Роман Михайлович невольно опять подумал, что надо бы все же уговорить его и  перетащить в свой штат.

— Значит, мы можем продолжать строительство, — уверенно произнес Палица. И слова его в этой напряженной тишине прозвучали так, что не давали возможности ответить иначе.

— Думаю, решится положительно, — не глядя на него, ответил Роман Михайлович. – Надо мне еще кой с кем оговорить…

 

ВЫБОР

 

В тот же вечер Палица разыскал бригаду Володи Тимохина на одном из дворов, где они ложили баньку из бруса.  И с места спросил:

— Сколько у вас еще дней осталось?

— Чуть больше недельки, — ответил Володя.

— Берите, хлопцы, расчет, — виновато предложил Палица.

— Что, заморозили? – Володя и сам отметил, что произнес он это как-то сухо: неожиданная прибыль в частном секторе придавала уверенности.

— Пока они там еще решат…- махнул рукой Палица.

— Как же так? И чего тянут? – выкрикнул Олег.

— А вам какая беда? Вы свое получите, а я свое, — он горько усмехнулся.

— Вас за что? – неуспокоенно спросил Олег.

— На меня столько грехов сегодня навалили. Ничего, и это переживем: у меня после  их угроз инфаркт к ним иммунитет выработал.

— А что про нас комиссия сказала? — заинтересованно спросил Володя.

— К вам претензий нет. А меня в чем только не обвиняли! Если все это к сердцу принять – лучше сразу в гроб ложиться. Да кабы я свою жизнь их мерками мерил – жить не имеет смысла.

Перед ними вновь возрождался тот человек, которого они уже хорошо узнали: откровенный и уверенный. И Володя, невольно вспомнив эпизод, когда он растерянный и сникший стоял перед комиссией, зло произнес:

— Вот же гады!

— Да это же не их вина, — живо отозвался Палица. – Наша общая, государственная – все у нас в какую-то бумажку сверху упирается.

Олег, сочувственно глядя на этого сильного, загнанного, словно в клетку, человека, всем своим добрым сердцем понимал его. И он, не осознавая сам еще своей мысли, выкрикнул:

— А давайте назло им достроим!

— Нет, хлопцы, — благодарно улыбнулся Палица его искреннему порыву. – Надо переждать. Этот председатель комиссии, зная мой нрав, замерил все размеры и предупредил меня: продолжишь без дозволу строить – пеняй на себя.

— Кто не рискует – тот не пьет шампанское! – во власти спортивной злости поддержал Вольф предложение Олега.

— А, может, рискнем? – возбужденный этими сильными голосами, вдруг громыхнул Палица. – Успеем?

— За нами дело не станет, — решительно заверил Олег.

— Ладно, семь бед – один ответ, — охотно сдался Палица.

— Берем встречный план! – бесшабашно выкрикнул Вольф. – Ударим по бюрократизму ратным и праведным трудом!

— А стоит ли? – осторожно произнес Саша: он, казалось, один не потерял голову в этот захлестнувший всех миг, трезво оценив выгоду работы на частном секторе.

Его никто не услышал.

— Пусть они себе там решают, и делают, что хотят, — продолжил запальчиво Палица. – А мы построим – надо уйти победителем. Они столько напутали в нашей жизни, что нашим детям еще долго придется расхлебывать их грехи…Наш договор с вами остается в силе.

И опять восстановилась работа на стройке. Работали напряженно и в темноте, освещая стройплощадку прожекторами: людьми овладела идея окончить объект и выйти победителями. Но силы были на исходе: каждый механически выполнял свою работу, лица осунулись и посерели. На лице Виктора жили одни большие и воспаленные глаза, пухлые щеки Семена провалились, исчез румянец и вздернулся, как у покойника, нос. Редкая прозрачная щетина на лице Саши липла к коже. Сергей, как-то отчужденно и дико бормотал один и тот же напев: «Затопи ты мне баньку по белому…» Казалось, держался один Вольф. Крепкий, мускулистый, поджарый, прожаренный до черноты на солнце, он хлопотал вокруг бетономешалки, таскал в мешках цемент и, обливаясь из крана холодной водой, покрикивал:

— Пусть меня теперь кто-то упрекнет, что я на югах не отдыхаю.

В  саду, где стояла бетономешалка, округлились, наливаясь соком, яблоки. Он рвал их, окликал ребят на стене, бросал им точно в руки и весело приговаривал:

— Посылка из Пицунды…из Сочи…из Ялты!

— На какие шиши ты столько городов объездил? – крикнул ему как-то Вольдемар, ловя точное брошенное в руки яблоко.

— Наш учитель географии любил играть с нами в названия городов. Перед тобой победитель этих викторин!

— Хороший у тебя учитель был.

— Лучше бы он нам рассказывал, сколько билет стоит и как научиться зарабатывать на проезд к ним.

— После шабашки тебя обязательно поставят министром просвещения. И народ одобрит твою кандидатуру, — втянулся в этот веселый треп Вольдемар. – Правда, у меня возникают сомнения – ведь ты есть гнилая интеллигенция.

— Разуй глаза, просвещенная серость. Я, может, и есть самый передовой класс  страны. Ты еще не убедился, как гармонически сочетается во мне умственный и физический труд?

— Доцент, кончай трепаться! Раствор нужен! – оборвал его Саша, берясь за ручки переполненных носилок.

— Насладимся, товарищ! – неугомонно отозвался Вольф, легко оторвал носилки от земли и побежал, увлекая за собой качающегося под их тяжестью Сашу.

— Куда прешь! – заорал тот ему в спину. – Упадем сейчас.

— Никому не позволю трепать всуе святое имя шабашника! – расхохотался Вольф, вываливая раствор в корыто. Подхватил носилки и бросился на свое место.

С первого дня он работал у бетономешалки, пожалуй, самый трудный участок на стройке: беспрерывно забрасывать тяжелым шуфлем песок и цемент в ненасытно вращающееся отверстие, загружать готовый раствор в носилки и тащить их к каменщикам. Когда Володя предложил ему поменяться с кем либо, он резко ответил:

— Разве с моей стороны были задержки?

Вольдемар, попав на шабашку, с первых дней внимательно всматривался и вслушивался во все, что происходит. Он начал понимать, что в этом движении, охватившем всю страну, люди сами решают какие-то главные и важные проблемы своей жизни, которые почему-то государство так и не способно осуществить, чтобы поднять материальный уровень своих граждан, хотя монументальный лозунг морального кодекса внедряется в сознание всех трудящихся, которым партия торжественно заявила, что «нынешнее поколение советских людей через двадцать лет будет жить при коммунизме». За десять лет работы в школе он увидел и испытал много проблем и в просвещении, думал над ними, даже написал статью в «Учительскую газету», но когда прочитал ее, стало стыдно за то, что под ней стоит его имя: все, что он предлагал, было выброшено, даже не согласовав с ним. И, не смотря на отупляющую сознание усталость, он не переставал удивляться, что в нем рождались еще какие-то мысли. Теперь он начала по-новому смотреть на людей физического труда – мысль неуспокоенно продолжает жить. И как точны и кратки бывают их высказывания: в них – выражалась народная мудрость. Видимо, труд помогает копить энергию, которая скапливается в них естественно из конкретных фактов жизни, нерасторжимо связанных с землей и обстоятельствами, в  которых вынужден жить человек. А мы, люди умственного труда, получаем эту информацию индифферентно, книжно, живем, как рыбы в аквариуме, пережевывая то, чем нас кормят искусственно. Но даже зверь, живущий в неволе и выпущенный на свободу, в свой извечный мир, гибнет, не успев приспособиться.

С каждым днем в этой наполненной трудом и мыслями жизни, он меньше других говорил о заработках, не расстраивался из-за неожиданных неурядиц и простоях в работе, и все спокойнее выслушивал разговоры на эту тему и подсчеты Володи о выполнении каждым из них своей нормы. Он радовался тому, что это время дает ему какие-то нужные знания, и как-то по-новому, глубже, происходит в нем сам процесс осмысления. И во всей этой истории с задержкой стройки его волновали поиски причин всей этой тупой бесхозяйственности: почему чаще всего в стране во главе государственных решений оказываются бездарные и бездушные люди, смысл жизни для которых один: как удержаться на служебной лестнице и сделать карьеру.

— Вольдемар, клади раствор! – раздался рядом нетерпеливый голос Володи, который застыл с кирпичом над сухой кладкой. – Черт возьми, опять заснул!

— Какай я тебе к черту Вольдемар, — вдруг весело взревел он. – Владимир я! Владею миром – понял?

Световой день заметно поубавился, и далеко над затихшей и погруженной во мрак округе были видны фонари над их стройкой. Деревня уже спала, а у них еще долго раздавалось тарахтение бетономешалки, и взлетал к звездному небу один и тот же набор слов: «Раствор! Кирпич! Давай!» Колебались над сумрачным полем загадочно длинные мечущиеся тени людей. Привыкшие уже к их шуму, не вскрикивали тревожно в роще вороны. И шофер Василий смирился с их режимом работы: приехав поздно вечером за ними, он не поторапливал их, а спал в кабинете, пока его не разбудят. Сонный, включал мотор и гнал машину по коридору света от фар. Рой бабочек бился в лучах и с монотонным шорохом разбивался о стекло. Однажды в этот сноп света попал перебегающий дорогу заяц, ослепленный, заметался и долго мчался впереди машины, прижав уши к вздрагивающей спине.

Ужинали теперь всегда с опозданием. Семеновна поднималась с кровати, набрасывала на себя старое пальто, приносила еду и, вздыхая, приговаривала:

— Силы у вас где берутся?

Выходил Григорич  из сарая – любил спать на сеновале – садился подле них на лавку, курил одну за другой беломорину, смотрел на них щурящимися глазами и качал головой:

— Деньги… все эти проклятые деньги…А чего копить их – в могилу все равно с собой не заберешь.

— Сейчас и похороны дорого стоят, — черно пошутил Вольф. – И не дай Бог за счет профсоюзов.

Ели молча, медленно, нескладно отвечая ему. За время встреч с ними он полюбил эти вечерние беседы. И терпеливо ждал их – но разговоры такие уже не клеились. Он вставал и как-то даже обиженно уходил на сеновал. В сон проваливались мгновенно.

По вечерам уже трудно было подниматься на борт машина, пристроили маленькую лестничку и гуськом забирались в кузов.

Будильник теперь звонил до конца завода, просыпаясь, смотрели на него с ненавистным остервенением. Как-то Сергей сквозь сон подскочил к дребезжащему будильнику и швырнул его в угол. К счастью, он упал на сваленные в кучу сапоги и остался цел. Володя не проронил ни слова, но теперь держал его рядом с собой.

Они почти не разговаривали между собой, двигались в каком-то заведенном ритме – и только на работе откуда-то возрождались силы и ускорялись движения. Дни тянулись, волочились, стонали, но после утра всегда наступал вечер, вернее уже ночь, и их обессиленные тела, добравшись до кровати, валились на нерастеленные постели и отключались от живой жизни.

На провалившемся лице Семена как-то выпукло и страшно блестели глаза, длинные волосы Виктора торчали паклями, на всегда ясном и светлом лице Олега вдруг появились морщины, и ямочки на щеках исчезли – теперь можно было предугадать, каким его лицо будет в старости. Саша носил руки в карманах, и его без того узкие плечи, сжались, грудь впала, и смешно, как у утенка, торчала на истончавшейся шее не расчесанная голова. Румянец, постоянно державшийся на щеках Вольдемара побледнерозовел, как у чахоточно. Широкие плечи Сергея завалились, и он, казалось, специально выпячивает грудь, словно позирует фотографу. Вольф перестал делать свою стойку на голове, отшутился: «Нет смысл – осталась одна извилина для спячки». «Братцы, живота нет!» — как-то прокричал счастливо Леня. Его тяготил рано появившийся «животик», как ни пытался бороться с ним: бегал, ходил в парную, соблюдал диету, носил шерстяной шарф под брюками, но не мог избавиться от этих «трудовых накоплений». Он сокрушенно всегда оправдывался: «И в кого я только пошел: мыть и отец – просто тощие».

Все эти разительные перемены усугублялись с каждым днем. И лишь Володя, всегда поджарый, казалось, был неподвластен этой работе на износ. Лишь голос стал хриплым, без оттенков. Собственно, понимать уже было нечего: работа стала привычной до мельчайших нюансов, люди превратились в слаженный механизм, словно собранный для выполнения лишь одной операции, и каждый был его нерасчлененной шестеренкой.

По нескольку раз в день наезжал Палица, привозил им сигареты, пива, сам выпивал с ними бутылку. Как-то пожаловался, вытирая обильно потное лицо:

— Вот послушал вас, купил вентилятор, а он не работает.

Подошел Олег, починил ему вентилятор. Палица подставил разгоряченное лицо под его струю и, радуясь, как ребенок, сообщил:

— Урожай в этом году выдался на славу. Только бы успеть собрать. Эх, хлопцы, подбросил бы я вам людей, да ни человечка нет лишнего – уборочная в полном разгаре. И строительную бригаду Пищолина туда послал.

— Гаврила Иванович, выход есть, — осторожно начал Володя.

— Ну? – нетерпеливо выставился на него Палица.

— Каждому из нас бюллетень хоть на недельку оформить.

— Это как же так?

— А вы с вашим врачом договоритесь, — подмигнул заговорщицки Володя.

— Так это ж противозаконно будет.

— Сами знаете, как в народе говорят: закон, что дышло.

— А совесть? – веско произнес Палица.

— Сделаем – и любой закон нас оправдает. – Нет закона, который нельзя обойти ради государственного интереса – так поступают все инициативные люди.

— Нет! – решительно ответил Палица. – Не долго той земле стоять, где начнут уставы менять.

— И все же, на вашем месте, я подумал бы над таким предложением, — не уступал он.

Через день Палица всем вручил бюллетени на всю неделю вперед.

И как не торопились – времени не хватало: остро сказалась неделя простоя. Когда прошли последние сутки, в наступившей тягостной тишине высоко и одиноко прозвучал голос Виктора:

— Я остаюсь.

— Какай смысл одному? – хмыкнул Володя.

— И я с ним, — сказал Олег.

— Тебе послезавтра на работу, — напомнил Володя. – Как выкрутишься?

— Я перед шабашкой письмо в рыбное мореходство написал, у них по моей специальности есть работа, берут. И хорошие деньги будут платить. А мне через месяц надо первый взнос за квартиру платить.

— Значит, свою любимую работу бросаешь.

— Пару лет поплаваю, а там видно будет.

И Володя внезапно подумал: «А чего я за свою работу держусь? Время уже признаться честно – не мое это дело. Кандидатскую, может, и защищу, а чем дальше жить. Вот Семен – настоящий ученый». И в эту ночь он пытался размышлять над дальнейшей своей судьбой, но начал одолевать сон: в радужном тумане хаотически проносились в утомленной памяти какие-то тревожные видения, всплывали озарено города и люди, но  тут же исчезали, и он мучился, что не мог узнать их. И вдруг ясно возникло лицо отца, уже полузабытое, но он узнал его, живое и суровое, и потом еще долго бродил с ним по лесу, и качались над ними верхушки деревьев, несмолкаемо пели птицы, а отец, оглядываясь, прикрикивал: «Держись, парень, скоро у цели будем!»

Назавтра спозаранку сложили рюкзаки, разделили поровну деньги, оставили доверенность на Виктора и вместе вышли на дорогу. У развилки с указателем долго ждали автобус, курили и больше молчали. В дали, проясняясь, возвышалась над рощей их незаконченная стройка. Грустно и больно было смотреть, словно чувствовали свою вину.

Подошел автобус. Пожали спешно руки Олегу и Виктору, сели, прижались сонными лицами к окнам и смотрели, как двигались по пыльной проселочной тропе в лучах восходящего солнце две фигуры: небольшая, коренастая, Виктора, и рядом с ним устало шагал высокий, широкоплечий Олег, размахивая одной рукой, вторая еще тревожила его болью. Замелькали и скрыли их придорожные кусты, но они еще успели увидеть, как два пятна подошли к высокой стене стройки и растворились на ее фоне, словно она поглотила их.

Автобус, набирая скорость, мчался вперед, а Володе казалось, что он слышит, как загрохотала бетономешалка, и видит, как, поднявшись на самый верх стены, Виктор взял в руки кельму. Стройка впервые осталась без него, и вдруг отчего-то стало стыдно. Он оглянулся на ребят. Бородатые лица всех были худые и измученные, но временами на них дрожали полусчастливые улыбки возвращения домой. И потом на их отрешенных лицах появилась  какая-то одинаковая маска, и нельзя было понять, что обозначает она: обиду, стыд, обреченность или просто тупую усталость…

 

Х  Х  Х

 

Через десять дней в институт на имя Володи Тимохина пришло письмо.

«Невыносимо уважаемые господа шабашники, — красивым каллиграфическим почерком писал Виктор. – Имеем сумасшедшую радость сообщить вам, что кассу взяли и премию наш хозяин выдал – открывайте счет в банке!

Под последним кирпичом замуровали бутылку от шампанского со списком наших фамилий.  Так что история нас не забудет.

Хозяин наш получил выговор, как объявили ему, строгий.

Но вот парадокс! Начали спешно завозить плиты для перекрытий, башмаки и колонны. Пригнали два новеньких крана. Монтажники уже монтируют оборудование. Гаврилу Ивановича предупредили: если к зиме не запустит АВМ – получит последний  выговор. Он бегает счастливый и покрикивает: «Выговор – не инфаркт!»

Олегу пришел положительный ответ из мореходства – и он увольняется с работы.

Мы с Григоричем решили поставить ему пристройку к дому. Семеновна нам не верит, но приглашает всех на новоселье.

Ждите телеграмму и встречайте свои деньги.  Аплодисментов не надо.

Эти две недели солнце стоит колом. Небо лоснится от жары, как ваши счастливые рожи, когда вы обнимаете  своих (не дай Бог, наших!)  любимых женщин.

Р. С. Да, в частном секторе все завозят строительные материалы и с нетерпением ждут нас на следующий шабашный сезон. Но Палица все это уже распознал и объявил нам, что пробил разрешение на строительство детского комплекса. «Дети – наше будущее!» — убедительно заявил он, в надежде перетянуть нас на свою сторону.

И вот вам тема научного размышления на целый трудовой год для вашего знаменитого института физики: «Каким путем пойдете, товарищи шабашники?..»

 

1985 год