Малый вырастит — все выместит
Русская пословица

 

 

Он дрожащей  рукой  ткнулся в диск телефона-автомата, путаясь пальцами в гнездах, набрал номер.

— Дежурный  слушает! – раздался голос.

— Я…я, — сдерживая перестук  зубов, выдавил он. — Я…приезжайте…

— Кончай  валять дурака! – крикнули в трубке. — Адрес давай!

— Там…за  выгоном, — не в силах вспомнить номер собственного дома, он бросил трубку.

Не чувствуя мокрые, липнувшие к паху штаны, волоча ноги и шмыгая носом, брел, не видя дороги. Когда очнулся, не понял, как оказался у знакомой вербы. Осунувшись на край лодки, ощутил неимоверную тяжесть своего тела. Ветка хрустнула под ним, как выстрел. Он не шелохнулся.

Закатный след солнца в темной воде дробился в его слезах, и, казалось, как удав кролика, втягивал его глаза. Он зажал их руками и обнаружил, что плачет.

Внезапно давно уже забытое сыновнее чувство всколыхнулось в его душе и, повинно вжимая голову в плечи, он начал поспешно вызывать в памяти все то хорошее, что знал об отце. Перебирал каждую мелочь и торопливо вколачивал в изболевшееся сознание. Возмущенный скудостью своей памяти, обманываясь, придумывал что-то хорошее, стараясь защитить и обелить отца…

Но все измышления рушились, как сказочный город под черным сапогом.

 

1

 

Отец, ухарски крякнув, лихо взмахнул топором – и через мгновенье голова петуха, мутнея глазом, осталась лежать на колоде. Кровь брызнула на его заляпанные навозом кирзовые черные сапоги, на запыленную зелень вытоптанной травы.

— И по делам тебе, разбойник! – деловито заключил отец и отбросил обезглавленную тушку на землю. – Не я тебя породил, но я тебя  кэ-кх!

Но петух вскочил на ноги, встрепенулся и, вытянув укороченную шею, бросился бежать через огород, петляя и тычась в ссохшиеся помидорные кусты.

— Ах ты, сволочь! Жить хочешь, твою такую! – раздосадовано выругался отец и бросился вдогонку. – Что стоишь, Васька?! – кликнул он сына, в ужасе замершего у стенки сарая. — Заходи справа! К забору бери – на дорогу выскочит! Ну, живо давай! — тяжело топоча сапогами по обезвоженной за знойное лето земле, выкрикивал он.- Держи! Ну, что ж ты, тетеря безрукая!

Вася с округлившимися от испуга глазами суетливо прыгал за не хотевшим умирать петухом. Но испуг перешел в азарт погони, и он грудью бросился на замершего в грядке петуха. Петух, почувствовав прикосновение его руки, резво вскочил на подгибающиеся ноги и прыгнул в сторону.

— Ладно, черт с ним! – остановил его отец. – Сам подохнет! – И вдруг накинулся на сына: — Огурцы подавил, тетеря безглазая!

Вася поднялся и втянул голову в плечи, словно ожидая удара.

— Ишь, гад, сдох, наконец! – сказал отец, поднимая обмякшего петуха, которого так нехотя покинула жизнь. — Вот он твой  обидчик. Держи!

Вася боязливо спрятал руки за спину и тихонько захлюпал носом.

— Чего засоплил? – ухмыльнулся отец и свободной рукой взъерошил волосы на его голове. — Ну, уймись, уймись! Мужик называется. — Бросил тушку на широкую колоду, поднял топор, вытер о траву, тронул лезвие пальцем: — Притупилось, заправить надо.

Он вошел в сарай, в дверях обернулся и крикнул в сторону дома:

— Глаша, принимай  работу!

В наступившей тишине раздался равномерный скрежущий звук.

Вася замер подле угомонившегося  петуха, напрочь забыв обиду на него.

Он вспомнил, как петух зычным голосом будил по утрам округу, его важную подпрыгивающую походку, вспомнил его попытки взлететь на крышу сарая — и почти всегда это ему удавалось. Вспомнил, как пугливо шарахались при встрече с ним собаки и кошки, его задиристый крик им вдогонку и азартную погоню за курами: широко взмахнет огромными радужными крыльями и в несколько прыжков накроет свою добычу. Вспомнил, как приходили жаловаться на петуха соседи: то кошке глаз выбил, то ребенка напугал, а, бывало, и взрослого – вдруг взлетит над ним и камнем рухнет в ноги.

И вчерашняя история показалась Васе не такой уж страшной. Да и сам он виноват: чего было ему цыплят трогать? Вот и наскочил на него сзади петух и клюнул в затылок. От неожиданности он закричал и с ревом бросился наутек. Когда пришел с работы отец, мать пожаловалась на петуха. Отец  выругался, схватил топор и сказал всердцах: «Все, кончилось мое терпение!» Но мать остановила его: «Да погоди ты, Петя. Некогда мне с ним сегодня возиться. Оставь на воскресенье».

Так и была решена судьба петуха.

— Что с тобой, сынок? – услыхал Вася над собой встревоженный голос матери и прижался к ней. Она погладила его по дрожащим плечам. — Ну, надо ж так…Сейчас горячим бульончиком напою. – Она заботливо вытерла ему вспотевшее лицо и поцеловала в лоб.

— Хватит дурить, парень! – прикрикнул отец, появляясь из сарая. —  Ишь, нюни распустил…А ты, Глаха, брось мне парня портить.

— Ступай, без тебя разберемся, — отмахнулась от него мать.

Вася исподлобья посмотрел на красное потное лицо отца и съежился. Он не любил его сейчас. Уже не впервой это недоброе чувство жгуче всколыхнулось в его душе, застило сознание и заставляло сжимать кулаки. И, боясь выдать себя, вобрав голову в плечи, он пустился наутёк.

— Куда?! – подхлестнул его сердитый голос отца.

Он не оглянулся.

Миновав колонку в узком проулке, выбежал за дворы на выгон, к реке. На берегу, под старой вербой, стояла большая дырявая лодка. Вася сел на единственное сохранившееся сиденье и отдышался.

Непривычно пустынно и тихо было здесь в это воскресное утро. Обычно на этом месте собираются по утрам мальчишки изо всей округи и шумной гурьбой идут через мост в школу, которая находится за рекой, в новом районе городка. Их старую школу несколько лет назад снесли – обветшала до аварийного состояния, и получилось так, что старожилы оказались отрезанными рекой от перенесенного в новый район центра.

Вася бездумно уставился на серый ряд двухэтажных кирпичных домов с  узкими в  синем пластике балконами.

Неожиданно над рекой медленно поднялся зыбкий розовый туман, и начали возникать уже хорошо знакомые очертания красивого города с хрустальными куполами крыш; по залитым солнечным светом улицам задвигались, улыбаясь друг другу, счастливые люди; на ветках посеребряных деревьев зазвенели неведомые разноцветные  плоды, запели волшебные птицы, чудная мелодия  полилась с неба, наполняя душу радостью и покоем.

Вдруг, словно вздыбилась земля, все рухнуло – и мелодия с треском оборвалась. Огромный черный сапог, как маятник под куполом потемневшего неба, угрожающе закачался над разрушенным счастьем людей, деревьев, домов и птиц.

Вася отчаянно замотал головой и оглянулся. На выгоне блеяла коза, лениво тянулась к воде стая гусей, тихо шумела над головой верба, роняя на землю редкий лист, а вдали, за рекой, все так же стыло и однообразно тянулись вдоль берега серые дома с поблекшими от разгорающегося дневного света синими балконами.

Долго и бесчувственно смотрел он на этот привычный пейзаж, силясь вспомнить только что увиденное. Последнее  время все чаще вот так неожиданно, само собой, возникала перед ним эта сказочная картина. И он никак не мог понять, когда и где видел подобное. Ведь есть, есть, наверное, где-то на самом деле этот удивительный город! Теперь он может и сам вызвать его в воображении, но боится: всегда страшно и сокрушительно вламывается этот черный сапог…

Опустошенный, с невидящими глазами, сидел он у реки, провожая плывущие неизвестно куда свободные облака, пронизанные лучами солнца.

 

2

 

Пустые бутылки, позванивая, перекатывались под ногами, но этого никто из гостей Петра Пазухина не слышал. Лишь Вася, забившись в угол дивана, вздрагивал от этого звона и с любопытством отмечал, как меняются лица людей за столом: бордовые пятна ползли по ним, увеличивались – и вскоре все стали похожими, как вареные раки.

Гости за столом говорили безумолку, все громче, отрывистей и злей. Порой Вася улавливал знакомые слова, фразы, напряженно вдумывался в них, пытаясь представить, о чем шла речь. И выходило, что все эти взрослые люди жаловались на скотскую  жизнь, обвиняли во всем каких-то нехороших начальников, которые заставляли их много  и трудно работать, а платили за это так мало, что нет больше сил сводить концы с концами.

— И никакого просвету, — вздохнула тяжко жена дядьки Евсея. — До горизонту дошли, а обещанного коммунизму так и не видать.

— Ленин его с собою в  могилу, видать, унес, — ухмыльнулся дядька Евсей.

И все согласно закивали ему.

— Это как же? – возразил Петр Пазухин. – Коммунизм не пиджак с его плеча. Это Сталин его похерил! – он грохнул кулаком по столу и оглядел гостей.

И все опять согласно закивали ему головами.

— Нет хозяина в нашей державе, — сказал дядька Евсей.- А без хозяина какой  может быть порядок.

— А я что тебе не хозяин? – вскочил Пазухин. — Не мешали б жить, я б им показал, как надо хозяйство вести.

— Да какой ты хозяин, — усмехнулся дядька Евсей.

— Я не хозяин? – взорвался  Пазухин, размахивая руками и дернув маленькой головой на жилистой шее. — А вот я тебе сейчас докажу!

—  Ну, докажи, фанфарон! – осклабясь, подзадорил его тот и почесал грудь под распахнутой рубахой.

— И докажу, твою такую! – грозно надвинулся на него Пазухин, вцепившись рукой в его покатое плечо.

— Петя, угомонись! – кинулась к нему Глаша и схватила за выползшую из-под ремня рубаху.

— Сгинь, Глаха! – взревел Пазухин и коротким ударом сбил ее руку.

Она, болезненно сморщившись, прижалась к стене и безвольно опустила руки.

— Ты счас глянешь, Фома неверующий! – выкрикнул Пазухин и, не  закрыв за собой двери, выбежал из дому.

Холодный ноябрьский ветер ворвался в комнату и колючим дыханием поднял занавеску на окне.

Вася пошел закрыть дверь, но навстречу ему уже вваливался в  комнату отец. Всегда красное лицо его пылало от напряжения. В руках его, дергая в  воздухе ногами, визжал кабан.

— Во, гляди! – победно выкрикнул отец и свалил перед ним на стол кабана. – Во красавец какой! – Он впился округлившимися глазами в дядьку Евсея. Со всклокоченных волос, сверкнув, упали капли дождя. – Я его замухрышкой купил. Вон, Глаша не даст соврать. Печенку мне всю выела: мол, больного купил, на дешевку позарился. А я его вон каким выкормил. – Сдерживая за ноги дергавшегося кабана, он навалился на него грудью и поцеловал в зажмуренные от писка глаза. — Красавец ты  мой!

Гости с пьяным хохотом повскакивали из-за стола. Лишь дядька Евсей остался невозмутимо сидеть на своем месте.

— Доброе сальце будет, доброе, — сказал он, похлопывая широкой ладонью по вздрагивающему боку кабана. — Килограмм на сто уже потянет.

— А ты думал, брешу?! – похвалялся отец.

Кабан вдруг вырвался из его рук и, разбрасывая посуду, спрыгнул на пол. Раздался пронзительный визг. Кабан, поднимаясь и падая на подкашивающиеся передние ноги, завалился  на бок, с воплем тараща глаза.

— Пшел! Пшел! – прикрикнул Пазухин и ударил его в бок кирзовым сапогом. — Ну, кому говорят, свиное рыло!

Но кабан бессильно елозил по полу.

— Погодь! Что животину тузишь? – поднялся дядька Евсей, сдвинул Пазухина своим тугим плечом, склонился и взял кабана за передние лапы. Тот застонал, как человек. – Эх, Петро, покалечил скотину…Вишь, ноги сломаны.

Глаша оторвалась от стены, упала на колени перед кабаном и, поглаживая его за ухом, заголосила высоко и жалобно:

— Ты что, миленький…ты что…ну как же так?

Кабан перекатился на спину, успокоено захрюкал и начал лизать свои обвислые ноги заслюнявленным пяточком.

— Дурень пьяный! Вон что натворил! – крикнула  Глаша и слезливо засморкалась в передник.

— Ладно, будет ныть! – оборвал ее Пазухин. — Ему  все равно скоро под нож идти.

Вася впервые увидел, что животное может плакать. Он угрюмо посмотрел на отца, но при виде его увесистых кулаков испуганно отвернулся и закусил дрожащие губы. В голове знакомо и глухо загудело.

Веселье расстроилось. Гости начали быстро расходиться.

Пазухин и дядька  Евсей подняли на руки подвывавшего кабана и отнесли в сарай.

— Так я тебя завтра жду, — напомнил Пазухин, когда дядька Евсей, вымыв  руки, вытирался  полотенцем. – Как солнце взойдет – так ко мне и вали.

— Куда уж теперь денешься, — мрачно ответил тот. – И я хорош…эх, надо ж было мне, — он, встряхнув  полотенце, повесил его на гвоздь и вышел, склонившись в низком для него проеме дверей.

Вася начал помогать матери убирать посуду. Отец, устроившись на краю стола, придвинул к себе две недопитые бутылки вина.

— Может, хватит на сегодня, — недовольно обронила  мать.

— Ладно, стихни, — огрызнулся отец. – Грех оставлять.

— А завтра?.. Забегаешься…

—  Даст Бог день – даст и пищу, — ответил отец, сливая вино из двух бутылок в большую эмалированную кружку. – А это оставь, — перехватил он из рук Васи миску с огурцами. – Вон оно как, сынок! Пришли гости к тебе и забыли, зачем пришли. Ну, не печалься…я  полную за твоих десять годков выпью! – Он вылил в себя вино и, хрумкая огурцом, продолжил: — Ишь, какой ты у меня вырос! А, кажись, только вчера я тебя, крикуна, из роддома тащил. Горластый же был! Акушерка мне про тебя сказала, что мужик ты, что надо. А я ей на это ответил: «В меня будет!»… Смотри, не подведи батьку! Есть тебе надо побольш. Завтра кабана забьем – на сало налегай.  В нем – сила, — голова его стала тяжелеть, он сунул ее между ладонями и уперся в стол локтями.

— Шел бы ты  спать, папа, — осторожно попросил Вася.

— Ладно, не трожь его, — остановила мать. — Свалится, тогда и уложим.

Она вытерла клеенку, минуя свалившуюся на стол его голову – он уже храпел. Они раздели и поволокли его в постель. Разметавшись на кровати, длинный, в широкой рубашке и кальсонах, вздернувшихся до колен, отец что-то бессвязно бормотал и ругался.

— Ма, а, ма, чего это папка у нас такой? – спросил Вася, увиливая смотреть в ее глаза, знал: в них стоят слезы.

— Мужики…кто не пьет, — вздохнула она.

— А я не буду.

— Посмей только! – вдруг выкрикнула она.

Вася удивленно посмотрел на нее. Лицо ее было злое, густые тени темнили его и делали словно каменным. Таким он еще никогда не видел его и  отвернулся.

— Ты чего это, сынок? – ласково  спросила она и взяла за плечо, стараясь повернуть его лицом.

Но Вася  вырвался  и убежал в свою комнату.

Он долго лежал в постели без сна, и слышался ему в затемненной  ставнями комнате то звон бутылок, то шумные голоса гостей, и мелькали их красные лица. Потом все начало исчезать, и из розового тумана, словно поднималось над рекой солнце, прояснился сказочный город – и все в нем пришло в движение. Вася, прижимая к себе заводную  игрушку, подарок дяди Евсея, затаенно вглядывался в прояснявшееся перед ним чудо.

— Глаха! – вздрогнул он от окрика отца, и видение мгновенно исчезло.

— Отстань! Не хочу! – донесся сердитый голос  матери.

— Глаха! – пьяно хрипел отец, — ты кончай  брыкаться!

— Устала я …поздно…

— Это у нас быстро получится.

— Тише, дитя разбудишь…Эх, Петя, Петя, — угасал голос матери под скрип кровати.

Потом в наступившей тишине раздался ее освобожденный вздох и ровный с посвистом храп отца.

 

3

 

Утром Вася проснулся от оживленного голоса: отец  поминутно окликал мать. Так у него всегда после похмелья — бросался на любую работу, и все спорилось в его руках. Закончив дело, приговаривал: «Что там у нас еще подоспело?», и на лице его возникала самодовольная улыбка, и звал он в такие минуты мать не Глаха, как обычно, а Глаша, а то и, зайдясь в работе, Глашутка. И тогда мать, счастливо улыбаясь, оставляла свои дела и спешила на его зов. На посветлевшем лице затаенно вспыхивали доверчивые глаза, вольно раскидывались по плечам золотые волосы, стянутые на затылке тугим узлом, ярко пылали губы, и легкой бесшумной становилась походка. Вася с радостным удивлением  смотрел на мать, помолодевшую и красивую.

Он и сейчас представил ее такой – вся она словно парила над ним в воздухе легким плывущим облаком. И даже тогда, когда мать-облако, рассеялось, он все равно видел ее где-то глубоко в памяти: она там всегда.

— Васька! – прогремел голос отца. – Живо поднимайся, помогать будешь.

— Пусть поспит, воскресенье  все ж…- заступилась за него мать.

— Нече дрыхнуть! – отрезал отец и снова позвал: — Вставай живо, дядька Евсей пришел!

Вася вскочил, быстро оделся и вышел на кухню. В пылающей печи в двух чугунах кипела вода. Мать повернулась к нему порозовевшим лицом и крикнула вдогонку:

— Куртку надень!

Вася сорвал куртку с вешалки и выбежал во двор. Солнечные лучи, отражаясь в большой луже, весело стрельнули по  глазам. Пожухлые ветки сирени, покрытые влагой от ночного дождя, купались в солнечном блеске, но и этот светлый осенний день был уже бессилен вызвать к жизни  замерший в предзимней спячке куст. Он безвольно стыл.

— Васька, полотенце неси! – высунув голову из сарая, крикнул отец.

Когда Вася вошел с полотенцем в сарай, кабан покорно лежал на боку с завязанными ногами и лишь нервно ссовывал пяточком землю перед собой. Дядька Евсей, в расстегнутом старом пиджаке, стоял спиной к кабану и пробовал длинный нож на ногте большого пальца.

— Мастак ты на заточку, — сказал он, одобрительно взглянув на отца.

— Да я их в детстве, знаешь, сколько переточил! – азартно блеснув глазами, усмехнулся отец, сделал глубокую затяжку, бросил окурок под ноги и растоптал. — Ну что, начнем?

— Вася, ты  выйди, — строго сказал дядька Евсей, подступая к кабану, и глаза его сузились. – Не место тебя здесь сейчас…

Кабан, почувствовав недоброе, вскинулся всем телом и выдал длинный пронзительный звук.

— Пусть учится — дело житейское, — сказал отец. – Мужик все должен уметь.

— Такая наука не для дитяти, — хмуро отозвался тот. – Выкормить как след – вот чему надо учиться, а это…- Он вскинул широкую ладонь перед Васиным носом, и она заслонила собой и кабана, и ясли, и солому в углу, и штабель залежавшихся досок. — Иди, иди отсюда!

Вася послушно вышел. За спиной загудел густой бас дядьки Евсея: «Тихо…тихо…хороший, хороший…сейчас мы тебе поможем…не боись…все быстро сделаем…» Высоко вскинулся пронзительный визг, и потом в наступившей тишине отчетливо донесся глухой стон, словно вздохнул обессиленный человек.

— Васька, куда полотенце подевал? – настиг его голос отца.

Вася бросился к сараю, вспоминая, куда положил полотенце, и, вытирая взопревший лоб, обнаружил его на плече. Отец  выхватил полотенце и, упершись коленом в мелко подрагивающее брюхо кабана, прижал к красному расползающемуся пятну. Ноги кабана мелко дергались, словно силясь выскочить из стягивающей их намертво петли.

— Скажи матери, чтобы стол готовила, — сказал отец, вытирая соломой окровавленные пальцы.

Вася пошел домой и передал матери наказ отца.

— Поспею, — ответила мать, орудуя ухватом в печи. – Садись есть.

Со двора через открытую форточку донесся шум паяльной лампы – и запахло паленым.

Когда  Вася  кончил завтракать, отец и дядька Евсей, тяжело дыша и топоча ногами, внесли вытянувшуюся  желто-белую тушу кабана  с обожженными боками и взвалили на стол, покрытый облезшей клеенкой. Выставив ногами вверх, подложила  под бока четыре кирпича.

Дядька Евсей снял пиджак, засучил рукава рубашки, ополоснул руки под умывальником и подступил к столу. Быстрым коротким ударом вогнал он нож в уже безразличную ко всему тушу животного и, налегая всем телом, задвигал могучими плечами. Рубашка на спине натянулась. Из вскрытой груди кабана повалил густой, терпкий, пронизывающий  все вокруг запах свежей крови, и завис пар.

Отец сунул стакан внутрь кабана, вынул красный, доверху наполненный кровью, и протянул дядьке Евсею.

— Сегодня не буду, — отказался тот. – Не по сезону колем.

— Как хочешь, — пожал плечами отец, подмигнул ему, выпил на одном дыхании, резко выдохнул и утер ладонью покрасневшие губы.

— Хорош был бы, коль до рождества дожил, — заметил дядька Евсей. — Вон уж и мясные прослойки пошли густиться.

— А я тебе что говорил! – затараторил отец. – Я твой секрет в точности соблюдал…Вот куплю нового – почище этого выкормлю…

— Ладно бахвалятся, — давай работу кончать: мне еще сегодня надо к сыну поспеть.

— Поспеешь. У Бога дней много.

— Не трепи его имя всуе! – отрезал дядька Евсей. — Разгневишь.

— Да нет его! – бравадно дернул плечами отец. — Космонавты тебе …

— Ты языком чеши, да про руки не забывай! – строго прикрикнул дядька Евсей: — Понаучали вас, атаистов – на язык прыткие…Да не суматошь, держи тут. — Он ловко орудовал ножом.

Отец, подхватывая  из-под ножа отделенные куски, продолжал несмолкаемо говорить.

Вася смотрел на их споро орудующие четыре окровавленные руки, и  вспомнилось, как весной кабанчик весело носился по траве на выгоне, рылся в земле, вскидывая головой и безмятежно похрюкивая, тыкался в его ладонь своим влажным пяточком, щуря  круглые глазенки, блаженно замирал, когда его чесали за ухом, и  послушно, как собачонка, бежал домой. Он понимал, что так и должно было случиться — сколько раз говорили в семье, как заколют кабана и наготовят на зиму сало, колбасы, сельтесон –  и вдруг  его начало знобить, и все взбунтовалось в  душе. Было страшно видеть, что стало с веселой и ласковой животиной: стол, стулья, пол – все было завалено тем, что осталось от него.

Дядька Евсей вымыл жилистые руки и начал натягивать ватник.

— Ты  куда? – схватил его за рукав отец.

— Спешу. К сыну надо поспеть в город.

— Обижаешь, сосед, — отец сорвал с него ватник и крикнул: — Глаша, быстрей на стол ставь!

— У меня все готово! – отозвалась мать.

Отец  подтолкнул замешкавшегося дядьку Евсея в комнату. На столе уже жарко теплели на сковороде куски свинины, из кастрюли с картошкой поднимался пар, блестели на эмалированной  миске соленые огурцы.

— Гулять – не устать, — потирая руки, оживленно сказал отец, усадил дядьку Евсея на стул, разлил вино по стаканам, поднял свой: — Ну, с Богом!

— Ишь ты, тут тебе и Бог не помеха! – с въедливой  усмешкой поддел его дядька Евсей. – Атаист…

— Если бы он помнил про него, — осторожно заметила мать.

— Ну ты, женщина, не встревай! – огрызнулся отец.

— Во всяком деле должна быть мера, — рассудительно сказал дядька Евсей и медленно выпил полстакана.

— Вот и я ему говорю, — кивнула ему согласно мать.

— Да что ты там такое мелешь! – насупился отец. – Человек сделал нам доброе дело, а ты ему такое под руку говоришь. – Он обернулся к дядьке Евсею: — Ты  уж извини ее — ну, никакой культурности. Оно и так: баба!

— Надо идти, — помедлив, сказал дядька Евсей, приподнимаясь, но отец надавил на его вскинувшееся плечо:

— Еще по одной – и баста!

— К сыну мне не поспеть, — дядька Евсей решительно сбросил его руку.

— Тогда давай на посошок, — отец  быстро наполнил стаканы.

— Ох, и прилипчивый ты, Петруха, — покачал головой дядька Евсей.

— Обижаешь! – отец стукнул кулаком по столу. — На посошок грех отказываться. Бог тебя не простит.

Он, розовея лицом и ерзая на стуле, чокнулся со стоявшим стаканом дядьки Евсея и залпом выпил. Кадык даже не дрогнул на его длинной  запрокинутой шее. Дядька Евсей хукнул в стакан, поморщился и, закрыв глаза, зацедил в себя водку. Вытер ладонью губы, и сказал:

— Мне ж к сыну надо.

— Вот и есть нам за что еще чарку выпить, — оживленно подхватил отец, быстро наполняя стаканы: — За твоего сына!

Они выпили, и между ними наладилась и потекла беседа. Дядька Евсей несколько раз приподнимался, повторяя, «к сыну надо», но отец все уверенней осаживал его за плечо и предлагал новый тост.

Мать хлопотала подле них, приносила из кухни новые жареные куски свинины, и они брали их уже руками со сковороды, звучно слизывая с пальцев  жир.

— А ты чего, помощник, в стороне сидишь, — позвал Васю дядька Евсей, добродушно улыбаясь.

— Давай к  столу! – схватил его за руку отец. — Гостя надо уважать.

— Не хочу! – отчаянно вскрикнул Вася, пытаясь вырваться.

— Не трожь его, — сказала  мать. — Он завтракал.

— Как человек с людьми надо, — отец  силком усадил Васю подле себя, нанизал кусок свинины на вилку и ткнул ему в губы: — Ешь! Лучший кусок тебе выбрал.

Вася отчаянно замотал головой, бессильный вырваться из-под хваткой руки отца. И вдруг тошнота поднялась от живота к груди – и его потянуло рвать. Он отвернулся и, задыхаясь, раскрыл рот. Мать подскочила к нему, сжала его дергающуюся голову руками и запричитала:

— Что ты…что ты, сыночек!

— Васенька, я ж тебе хорошего хотел, — донесся виноватый голос отца.

Дядя  Евсей  тяжело поднялся, погладил тяжелей  ладонью затылок Васи и сконфуженно пробормотал:

— Вона как…не всяка знать польза на пользу  идет.

Он неуверенной рукой снял с вешалки ватник, нахлобучил на лысую макушку кепку  и начал прощаться:

— Ну, я пошел…Ты тут нас, Глаша, извиняй, что мы немного того…а я  к  сыну того… главное дело того.., — втиснул голову в плечи и вышел.

Отец поднял Васю на руки, понес на кровать, виновато тычась ему в нос пьяными губами, и засипел раскаянно:

— Я ж по-хорошему…Вишь, какой ты у меня легкий, как тростиночка…

— Не урони, — беспокойно  сказала  мать, идя  следом.

— Чего это я уроню своего сыночка, — недовольно отозвался он, укладывая Васю на кровать.- Полежи, счас  полегчает.- Накрыл одеялом, лег подле и обнял.

Вася закрыл глаза и сжался под его замершей рукой. Озноб начал проходить. Отец вскоре захрапел, и он осторожно скинул с себя его обмякшую руку и уставился в окно.

На огороде, почуяв  добычу, со сварливым карканьем копошилась стая  ворон.

 

4

 

— Мама, а чего это ты дома? – спросил Вася, вернувшись из школы. Пятый класс занимался во вторую смену, и он приходил домой последним в семье.

— А где ж мне быть? – удивленно отозвалась она, засыпая отруби в большой закопченный чугун.

— Сегодня у папы  получка, — напомнил Вася.

— О, господи! Как же я запамятовала! – мать всплеснула руками, и отруби, шурша, посыпались на пол. Она быстро сгребла их и ссыпала в чугун.- А который час?

— Семь.

— Ну все, не поспею, — она обреченно завздыхала, помешивая палкой корм для свиньи. — О, дура я, дура…и как же так?

Не переставая себя ругать и охать, подхватила тряпкой чугун и выбежала в сарай. Когда она вернулась, Вася сидел в  своей комнате, забывшись над книгой. В последнее лето он как-то неожиданно и цепко пристрастился к чтению, брал в библиотеке сразу несколько книг, но и их возвращал раньше положенного срока. Читал везде: дома, на уроках, по дороге. Без разбора, взахлеб. Каждый день перед ним открывались иные жизни, люди и страны, и он грезил: ему казалось, что и сам он живет в этих новых узнанных мирах, красивых и радостных. Но он никому  не рассказывал об этом чуде, да и не умел рассказывать. Речь его была  быстрой, бессвязной – он даже заикался от волнения.

Но желание поделиться прочитанным томило его. Порой вечерами, когда мать возилась в кухне, он прилипал к ней и изливался в неумелых сбивчивых рассказах, раскрывая свою переполненную восторгами душу. Вначале она слушала  внимательно, заинтересованно, но быстро уставала.

— Мама, да ты меня слышишь? – прервав рассказ, с обидой спрашивал он.

— Да…да, — отвечала она поспешно, боясь спугнуть доверие сына.

Она терпеливо, напрягаясь, пыталась слушать, своим материнским сердцем понимая и радуясь за сына, который, напрочь забыв об улице, был с ней рядом. Но что было ей, уставшей от работы, домашнего хозяйства и постоянно пьяного мужа, до этих чужих, выдуманных историй и людей.

За окном установилась глухая темнота, холодный осенний дождь то стихал, то вновь начинал хлестать по стеклу – и даже в натопленной комнате чувствовалось его проникающая  сырость. Гудел в закрытой трубе ветер, изредка доносился приглушенный собачий лай, тихо, потрескивая, звучала по радио музыка.

Они привыкли ждать отца после зарплаты вечерами, но так поздно он еще никогда не возвращался.

Мать штопала носки. Вася поглядывал на ее замкнутое ушедшее от него лицо и понимал, что она, преодолевая  страх, ждет появление пьяного отца: вот-вот он, как обычно, ввалится в дом, осунется прямо у порога на пол и, закрыв глаза, начнет ругаться.

Вдруг она отбросила носки, вскочила, накинула на плечи отцовский дождевик и крикнула с порога:

— Я до соседей!

Вася, уткнувшись в книгу, пытался читать, но за дверью чудились настороженные шаги — он ворвался в кухню и рывком включил свет. Никого не было. Он не поверил этому  покою, и начал осторожно заглядывать под стол, под лавку, под шкаф, под печь. Тупое молчание вещей еще больше пугало. Он гулко застучал ногами по полу, забегал из комнаты в комнату, поминутно и резко оглядываясь. В коридоре хлопнула дверь – и он стремительно бросился к книге.

Медленно, устало вошла мать, повесила на гвоздь дождевик. Капли воды звучно застучали по лавке.

—  Ну? – спросил  Вася, пугаясь ее исступленного лица.

—  Бондарский  сказал, что видел его около  магазина, с мужиками топтался, — не сразу отозвалась она. Стянула с головы платок, вытерла им мокрое лицо.- Может, в  милицию забрали…так  такого с ним еще не было.

— А у  дядьки Евсея?

— Мне теперь туда ходу нет.

— Я сбегаю, — Вася решительно поднялся и надел куртку.

— Не пущу! – крикнула мать.

По ее дрожащему голосу он понял, что она уступит ему и, не давая ей опомнится, выскочил из дому.

Дядька Евсей жил на другом конце улицы, где река подступала к самым огородам. Но Вася не пошел к нему: вспомнил, как его жена, большая с тугим красным лицом, кричала на мать: «Твой гад моего с панталыку сбивает! Чтоб вашей  ноги в моем доме не было!» Да и Сергей, их младший сын, дал бы знать: они с ним договорились извещать друг друга в подобных случаях.

Дождь, словно почувствовав что-то недоброе против себя в душе Васи, заредел, начал сгасать, и когда Вася подошел к мосту, лишь крупные капли, сорванные ветром с придорожных тополей, угрюмо стынущих в загустевшей темноте, ударили по лицу. Голые ветки угрожающе дыбились в низкое, набухшее сыростью, небо. Одинокий фонарь тускло высвечивал размытую дорогу, набухшую от затяжных дождей речку и донный песок на крутом обрыве.

Вася перешел через мост и двинулся к магазину. Он, конечно, был закрыт. Заглянул в старый полуразрушенный сарай во дворе, где обычно подвыпившие мужики, устроившись на разбитых ящиках, вели свои затяжные запойные беседы. Двигаясь вслепую и преодолевая страх, ногами прощупал в кромешной тьме земляной пол.

Он вернулся к реке и прикинул, как мог двигаться пьяный отец: до какого бы состояния он не напивался, он всегда, в любую погоду, каким-то звериным чутьем отыскивал дорогу к дому.

Топоча каждый квадрат земли и сам дивясь, как зорко и непривычно видят его глаза в этой кромешной тьме, он прочесал всю местность перед мостом. Вдруг в каком-то уверенном предчувствии сунулся к самой воде и, споткнувшись обо что-то мягкое и вязкое, испуганно вскрикнул.

Преодолевая страх, наощупь узнал брезентовую на вате куртку, пахнущую мазутом, мертво разбросанные на песке мокрые руки, крупный с горбинкой (перебили в драке) нос.

— Папа! Папа! Вставай! – запричитал он, пытаясь оторвать тяжелое, обмякшее тело от хлюпающей под ним воды.

Отец промычал что-то бессвязное, замахал руками и стукнул Васю по голове. Шапка свалилась с него и закружилась голова. Вася начал дергать его за плечи, и рвал в хриплом крике голос. Ноги скользили в илистом песке, вытягивались, и дубели мокрые грязные пальцы. Вдали бесстрастно и глухо отзывалось, подхваченное порывами ветра, пугающее эхо. Заглушая его, зашумел дождь.

Бежать за помощью Вася не решался: боялся оставить отца  одного у самой воды. В бессильной злости он принялся колотить его по щекам.

— Ах ты, паршивец! – вдруг взревел отец. — Отца не уважаешь!

— Домой! Пошли домой! – обрадовано закричал Вася. — Мама ждет.

— Я сейчас туточки маленько сосну, — мирно ответил отец и перевернулся на второй  бок.

Вася дергал его ожившее тело зло и упрямо.

— Ну, иду, иду, — как-то смиренно ответил отец, трудно поднимаясь

Заваливаясь и цепляясь за его плечи непослушными руками, он встал, и они, волоча ноги в хлюпающей траве, двинули. На мосту отец, почуяв опасность, хватко вцепился в его плечо и зашаркал на подгибающихся ногах.

Вася взмок, пот катился по лицу, мокрая рубашка прилипла к телу, натянулась и оторвалась пуговица на правом манжете, и рукав спустился на дрожащую ладонь и путался в пальцах.

Пока они тащились по дороге, отец несколько раз заваливался на землю, жалобно канючил: «Я туточки маленько сосну», но  Вася заставлял его подняться и, подпирая обессиленным телом, тащил в сторону  дома. У калитки отец стиснул его и запричитал:

— Ты, Васька, молодец!  Ты  у меня сын! — Вдруг резко оттолкнул от себя, сам подошел к дому и выкрикнул: — Не уважаешь! Отца родного не уважаешь! Ах ты…да я…я…

Дверь открылась. Свет ударил в глаза и высветил темную фигуру матери.

— Заявился, петушок, — тихо и горько сказала она.

Они втащили отца в дом. Он привычно затоптался у порога и, прислонясь к стене, медленно осел на пол, уронив  мокрую со слипшимися волосами голову на остро торчащие колени.

Мать, вздыхая и покрикивая на него, раздела, вытерла мокрым полотенцем лицо, руки, грязные колени и уложила в постель.

Вася стянул с себя мокрую липкую одежду, умылся, вытерся насухо и прижался к печке. Его колотило, першило в горле, и вдоль всей  спины словно забегали испуганные мурашки.

Мать вошла в кухню и, разжав кулак, выложила на стол мятые влажные рубли, грустно сказала:

— Вот и все…а я собиралась тебе зимние ботинки купить. – Она села за стол, обхватив голову руками, и запричитала: — Дура я, дура безмозглая…как же я забыла. – И вдруг накинулась на Васю: — Не мог ты мне вовремя  сказать?!

— Так я ж в школе был, — виновато ответил он, дрожа всем телом.

— Ой, да ты весь ссинел! – она бросилась к нему, прижалась губами ко лбу.- Горишь! Ой, как горишь! Быстрей в постель – сейчас горяченьким молочком напою.

Она заставила его выпить две чашки молока с медом, укрыла поверх своим зимним пальто, поцеловала в лоб и, горько вздыхая, вышла.

Тепло никак не хотело войти в Васино продрогшее тело, холод пропитал его насквозь и не уступал. Он начал помогать теплу: укрылся одеялом с головой, уперся подбородком в колени и захукал, изгоняя из себя холод.

За окном, не переставая, стучал по крыше дождь. Вася  представил, как он сплошной мокрой стеной валится с неба и, затаившись, ждал тепло. А в усталой продрогшей памяти стояла одна и таже картина: по пустынной  слякотной дороге ползет, как зверь, на четвереньках отец, и жутко блестят его глаза.

Потом все начало исчезать, гаснуть и над ним закружились высокие цветные облака, и сам он, превратившись в облако, парил вместе с ними в этом огромном бесконечном небе, покорно и без страха ожидая неминуемого падения.

Под утра Вася проснулся от удушливого кашля. В сухой груди что-то клокотало, тело было горячим и липким. Тускло светясь ночной рубашкой, стояла над ним мать и, стирая ладонью пот с его пылающего лба, шептала:

— Васенька, да что с тобой?

— Зябко…

Молча вошел отец. Пряча глаза, ткнулся колючей щекой в Васин лоб, подоткнул одеяло, прикрыл грудью.

— Из-за тебя все, злыдень! – зло сказала мать.

Вася впервые услышал от нее такие злые слова и не поверил, что она так смело может стоять перед отцом.

 

5

 

Два  месяца  Вася проболел воспалением легких. Но это были самые счастливые дни в его жизни.

Отец  после работы торопился домой, целовал Васю и, пряча за спиной руки и загадочно улыбаясь, спрашивал:

— Угадай – что?

— Книга, — упорно повторял Вася.

Отец несогласно качал головой, обижался и укоризненно приговаривал:

— Эх ты, опять мимо цели. Во держи!

Пистолет, губная гармошка, пластмассовые солдатики – всем этим был щедро заставлен стол  рядом с кроватью. И хотя Вася давно уже вырос из этих игрушек, но радовался им. А довольный отец приносил ему новые запоздалые подарки, словно спешил наверстать то, что когда-то не додал сыну.

Наконец, отец понял его и начал покупать книги. Правда, были они для младшего возраста, но Вася охотно прочитывал их и аккуратно ставил на полку, которую сколотил по его просьбе отец.

В это дни Вася отметил перемену и в лице матери: оно светилось счастьем. Ранние морщинки у глаз сгладились, чуть вздернулся нос, плечи округлились и не торчали уже так остро под обвисшим платьем. Светло-голубые глаза смело, с каким-то ранее неизвестным Васе светом, смотрели на отца.

Отец сам заводил с Васей длинные разговоры, просил рассказать прочитанную книгу, слушал внимательно, и, вздергивая головой, удивленно перебивал:

— Ишь ты!  Прямо так и написано? Вот выдумают!

И сам охотно и подробно рассказывал о своей работе, о людях в цеху, вспоминал свое детство. Почти все это Вася слышал от него впервые и неожиданно понял, что и отец когда-то был пацаном, и были у него родители и мечты – своя далекая и  ему неизвестная до сих пор жизнь. Но так мало радости было в ней, что Вася, проникаясь его судьбой, переживал так, словно это стало и его жизнью. Сам же отец всегда сумбурно с беззаботной усмешкой излагал даже самые печальные истории – и Васе было странно и совестно видеть его усмешку.

— А погнали нас тогда на железку, — весело и шумно рассказывал отец.- Согнали на площадь детей, женщин и стариков…ну тех, кто еще мог на ногах держаться. Автоматчики с собаками поджимают нас по сторонам. Премся мы  гуртом туда…Ну, где теперь наш завод стоит. Там до войны лес был хороший, грибной. Пацаном я оттуда грибы корзинами таскал. Идем молчки, говорить меж собой заборанялось. Кто слово скажет – подбежит какой гад из них и палкой промеж лопаток так зачешет — чуть очухаешься. Была у нас соседка, говорливая бабеха, без удержу в словах. Завела  разговор меж баб. Подскочил к ней гад, здоровый такой, помню, с  усами рыжими, да как гвозданет ей! Она в крик. А кричать-то не дозволено…

Отец замолчал и, насторожив Васю неуместной веселостью, продолжил сквозь смех:

— Задрал он ей юбку по самую спину, да по голой заднице раз, другой…Я  сзади шел и видел: полосы пошли, как шкуру на кабане надрезают. Она орет, а он ей: «Швейген! Швейген!», молчать, значит, по-нашему. А она от боли уняться не может. Немцы вокруг хохочут, пальцами в нее тычут. Тут моя мать к этому гаду подскочила и кричит: «Бесстыдник! Бандит!»  Он зубы выскалил и ей по мягкому месту…Она потом месяц сидеть не могла. Придет, бывало, эта соседка к нам, они стоят и мягкие места чешут.

— А что вы на железной дороге делали? – спросил Вася.

— Лес прочищали вокруг на триста метров. Партизаны в наших краях в ту  пору начали действовать – вот фрицы и хотели обезопасить от них железку. Лес вплотную к ней поступал. Помню, довелось мне раз до войны ехать на поезде, так ветки по окнам хлестали…

Отец  смолк, тяжко завздыхал и продолжил:

— На той работе мамку мою однажды и придавило деревом насмерть. А как схоронили ее, пришел к нам назавтра какой-то немец-солдат, все на дверь оглядывался, сунул нам две буханки хлеба, банку тушенки и сник. Раз я его на улице встретил, так он сделал  вид, что не знает меня. Боялся, видать, чего-то…

Ну а мы с сестрой чуть ли ни в день все уплели. Сопляки были, не сдержались: живого мяса с год уж не видели, а хлеба в день — во! – Он согнул мизинец. – Мы с ней сироты остались. Я рыбу ходил ловить. Подохли бы  все адно, как пить дать. Да мамкина сестра прознала про нашу беду, из деревни пришла и забрала к себе. Вот так мы и выжили.

Отец замолчал и долго сидел нахмурившись, потом вдруг странно улыбнулся ушедшим в себя лицом и рубанул кулаком воздух:

— А, что про то рассказывать! У всех жизня такая была. А вот что тетка тогда нас спасла, я это опосля только понял. Как надорвалась она в работе и померла – только тогда и схватился. А уж взрослый был, мог бы помочь ей…До сих пор совесть мучит, — он поднял на Васю тоскливые глаза, и сердце у него стиснулось состраданием. — Может и есть у нас где еще родственники, да все заглохло, как отец с фронта не вернулся… рассыпалось…

— Папа, а сестра твоя где? – спросил Вася. — Ты мне никогда про нее не рассказывал.  Она ж тетя мне будет родная.

— Сестра… — глухо вздохнул отец и взглянул на него так, что Васе стало больно смотреть в его глаза: они потемнели и набухли слезами. – Ладно, расскажу. Ты у меня большой и теперь тебе можно довериться. — Он, как взрослому, пожал ему руку. — В праздник это случилось, на выборах. Я уж ремеслуху закончил и на заводе работал. Пошел первый раз голосовать и вот, дурень, Шурку с собой взял. Тогда весь народ на выборы валил: музыка играла, буфет привозили – товару в нем всякого: не купишь, так поглазеешь…Я, значит, пошел свою бумажку в ящик  бросать, а Шурка на дворе осталась с детишками в снежки играть. А над входом в избирательный участок большой потрет Сталина висел. Запустила Шурка снежок, да невзначай прямо в него угодила. Была оттепель, снежок мокрый – и залепило ему полхари. Только усы торчат. Не  до смеху тут, да пацаны что понимают! Стоят, ржут и пальцами туда тычат. На беду, милиционер покурить на двор вышел, увидел и спрашивает, кто, мол, это сделал. Тут, ясное дело, все притихли.  А он и говорит: «Пионер должен честно сознаться». Шурка – дуреха и созналась. Он ее еще, гад, похвалил, по головке погладил, а потом  схватил за руку и с собой увел. Кинулся я за ними, а он мне грозно рявкнул: «Разберемся!» Прождал я до ночи, пришел утром в милицию, а мне капитан ихний пригрозил: «Еще раз заявишься – за ней отправлю!»

— Так где же она? – не выдержал Вася.

Отец  пожал плечами, вздохнул и заключил свой рассказ:

— С тех пор никаких вестей от нее…Многих тогда брали, а куда гнали – никто не знал…Во так это было, сынок, —  отец  вытер ладонью заслезившиеся глаза и, закусив дрожащую губу, опустил  голову.

Вася жалостливо смотрел на него и винил себя за то, что задал свой  трудный вопрос: никогда он еще не видел отца в таком угнетенном состоянии. Он пытался представить и понять то, чем мучился теперь отец, проникнуться его переживаниями, но это ему не удавалось.

— Не надо, папа, — только и выдавил он из себя.

Но отец продолжил:

— Помню, получил я зарплату и впервые тогда напился. Потом и пошло на всю катушку. Да никакой пьянкой этой боли не залить. Один, как сыч, остался…Одна Глаша меня и пожалела. Может с того, что и сама сиротой жила. Как оженились мы с ней, я, перво наперво, пить завязал. Дом мы с ней начали перестраивать. Вот этими моими и ее руками все сами сделали, — он оживился и начал поминутно оборачиваться к матери.

И они вместе, дополняя друг друга, рассказывали, как валили лес, таскали материал, строили дом. Говорили согласованно, помня малейшие детали, какой и куда кирпич клали, куда вбили первый гвоздь.

Вася с радостным удивлением смотрел на них и любовался одинаковости их взгляда, жеста, голоса, согласному развеселому переглядыванию.

— Я вырасту и буду вам помогать! – выпалил он и прижал руку отца к своей груди.

— Расти, — ответил отец, — и тебе работы хватит. Скоро надо уж за ремонт браться. — И неожиданно предложил: — А, хочешь, лодку купим?

— Хочу.

— Все у нас будет по-людски, — уверенно сказал отец. — Ты только побыстрей поправляйся. Так, Глашутка? – он с улыбкой обернулся к  матери.

— Все уладится, — поспешно согласилась она, старательно улыбаясь.

Но с пугливым чувством обреченности подумала: «Надолго ли это счастье?» Вся ее горькая жизнь с ним, с которой она свыклась и потеряла надежду на лучшее, восставала против. Она жалобливо смотрела на их веселые, похожие лица, и грешная мысль сковала ее: «Вот если бы Васенька подольше поболел…- Ей стало страшно, и она нашла себе оправдание: — Так хорошо в моем доме никогда не было…» Впервые, в эту затянувшуюся болезнь сына, что-то всколыхнулось в ее душе, и явилось робкое пробуждение надежды. Она убеждала себя верить, что и Петр, наученный счастливыми днями, переломит в себе эту проклятую, высасывающую все хорошее в нем, тягу к пьянству.

— Все уладится! – громче повторила она и, приосанившись, легко встала, лебедем подплыла к ним, положила руки на плечи и задорно приказала: — Пойдемте есть, мужички! Я вам полную кастрюлю драников напекла!

 

6

 

Все свободное время теперь отец ладил и чинил запущенное хозяйство: перекрыл крышу на сарае, покрасил окна и ставни, привез жердей – весной собирался поставить новую изгородь вокруг огорода. И все это он делал легко, весело и споро, и так быстро, что мать в тайне, со страхом, думала: «Вот переделает все – что тогда?» И она, пересматривая свое небольшое хозяйство, цепко держала в памяти все, что надо было бы еще сделать. Отец охотно соглашался и приговаривал: «Это пустяки! За раз  уладим». Весело стучал топором, колотил гвозди, строгал рубанком, старательно убирал мусор после работы.

Вечером, с наслаждением умывшись, садился ужинать и уверенно говорил жене:

— А ну-ка, Глашутка, дай-ка пропущу маленько! – и озорно подмигивал ей.

Она наливала ему стакан вина, радуясь тому, что пьет он теперь только дома, одну норму. Всегда держала для него в тайничке бутылку: не окажись вовремя, он нахмурится — и она чувствует себя виноватой. Весело поужинав и поболтав, он тут же укладывался в постель и, утомленный, быстро засыпал.

Он запретил встречать себя в день получки, уверенно входил в дом, вытаскивал из кармана всю до копейки зарплату, клал перед ней на стол и отступал, словно и сам пугался  своей уверенности.

Почти всю зиму они прожили в каком-то новом неведаном для них возбуждении. Ужинали всегда вместе, и Вася торопился из школы в счастливом ожидании дружеского общения с отцом.

Зима в этот год была снежная, солнечная, крепкая. Вокруг постоянно лежал чистый блестящий снег: всегда, как только он начинал темнеть, захламленный отбросами человеческого жилья, с неба валил, словно по заказу, свежий и ослепительный, обновляя дома, деревья, дорогу. Обычно снегопад  начинался вечером, и к утру город весь сверкал в солнечном морозном свете, озаряя лица людей счастливыми улыбками.

После каждой зарплаты отец напоминал матери:

— Ты  два червонца в стороночку–то положь.

Она вынимала из пачки деньги, клала в копилку, коробку из монпансье, прятала ее в буфет и ворчливо-весело, приговаривала:

— Без тебя знаю…чего попусту мелешь.

Вася часто заглядывал в копилку и пересчитывал деньги: все ближе подступал желанный миг покупки лодки.

— Папа, они ж у нас не продаются, — как–то удрученно сказал он отцу, обследовав все магазины.

— Это до головы не бери, — успокоил отец. – Было б за что. А нет в магазине – сам срублю, не хуже ихней.

— Ты и лодку  можешь сделать? – восхищенно посмотрел он на него.

— Не боись! — уверенно ответил отец.

И, словно не давая ему больше сомневаться, назавтра же повел его в магазин, а по дороге сказал:

— Я кое с кем из наших хлопцев переговорил, помогут — летом при лодке будем.

Они накупили полную сумку снастей, приобрели даже котелок для ухи, но удилищ отец не взял и объяснил:

— Это мы сами выстругаем. Я тут знаю одно местечко, где орешник растет, километров пять по речке, за Ивановкой. Там их богато. А трубки для складных я сам выточу на работе.

В томительном ожидании большой настоящей рыбалки, на лодке с отцом, прошла для Вас зима. Он крепко полюбил отца и понимал: без этого радостного чувства не было у него раньше настоящей жизни. Он льнул к нему, искал любой  повод быть с ним рядом, охотно и старательно помогал в работе по дому, спешил на его зов, и часто назойливо лез под руку, напрашиваясь на ласку, как щенок. Он уже и сам делал многое по дому, отмечая, что этим выручает отца.

— Вишь, Глаша, мужик в доме растет! – одобрительно похваливал его отец.

К весне в этот год они подготовились надежно: починили весь огородный инвентарь, построили клетки для кур и гусей, соорудили в конце огорода за туалетом большой крытый загон для них, не забыли и про насест. Переложили под новый навес дрова, освободив захламленный  сарай, построили ясли  и перенесли навоз, выскребли граблями весь двор и  огород.

Обнаружили в сарае старую сорокаведерную бочку и выкатили во двор. Отец умело, словно всю жизнь бондарил, разобрал ее, перечистил каждую дощечку, сбил вновь, водрузил на возвышение из кирпичей и пояснил Васе:

— Если с вечера наполнить – завтра будет что надо для поливки огорода.

— Далеко носить из колонки, — сказал Вася.

— Брось дурное! Я шланг раздобуду – в самый раз от колонки хватит.

За эти счастливые дни Вася многому научился от отца: работать рубанком, точить пилу, изготовить ручку для  инструмента или черенок для лопаты. Все это он осваивал легко, с удовольствием. Отец похваливал его за ужином перед матерью за смекалку и ловкость:

— Учись, пока я живой: всякое дело в жизни сгодится.

Васе было хорошо с ним, и он совсем перестал ходить на выгон к мальчишкам, а отец, вернувшись с работы, первым делом окликал его: они оба словно торопились наверстать упущенное время, которое, живя под одной крышей, провели врозь. За эти полгода Вася столько узнал о жизни отца, что ему порой  казалось, что и сам он жил с ним еще до своего рождения.

Теплым апрельским вечером сидели они на бревне и жгли собранный за долгие бесхозяйские годы мусор. Они точно рассчитали приход посевной – все у них было готово, и со дня на день ждали, когда можно будет засадить огород.

— А в ремеслухе мне уже ничего стало: кормили три раза в день бесплатно, — вспоминал отец. — Отожрался там за всю войну. Ботинки нам выдали новые, сноса им не было…А учили нас там лихо, не то что вас, нынешних…Прямо на заводе приставят к рабочему и давай смотри и петри что к чему: до всего своим умом надо было доходить. У кого глаз цепкий, тот первым и научился. — Он закурил очередную сигарету, закашлялся, сплюнул прилипший к губам табак и весело продолжил: — А инструмент, знаешь, какой был? Деревянный. И пила и напильник. Комедия получалась: настоящим инструментом делали деревянные, а потом учились этими игрушками работать.

Курил отец  много. К вечеру донимал его удушливый кашель, и он глушил его новой сигаретой. Бывало, просыпался ночью от кашля, брал в темноте лежащие всегда рядом на стуле сигареты и, только выкурив, мог доспать до утра.

— Ты  бы курить бросил, — сказал Вася, и вышло у него это так просто, словно он советовал своему приятелю.

— Этого уж не смогу, — ответил отец. – Как помню себя – с ней ни разу не расставался. Я ж в десять лет курить начал. А знаешь, как вышло? Ходил в войну к соседу старику, у него трое внуков на руках осталось. Как жрать запросят – он им и сунет цигарку в зубы, ну и мне, раз я с его внуками дружил. Сидим, беседуем, смалим и про голод вроде забываем. Окурки на улице собирали. Был у нас среди хлопцев Степан атаманом, всего на два года меня старше. Разобьет всех нас, пацанов, на две группы — и мы все улицы прочешем. После фашистов он нам не разрешал курить – брезговал. Так мы тот, ихний табак из окурков, смешаем с нашим, подсушим и самокрутки крутим. Как нет больше мочи терпеть голодуху – накуривались до беспамятства. Так отучались о жратве думать. В тот час и девчонки с нами смолили, ого как!

Вася прижался к горячему боку отца, и в тишине сгустившихся сумерок услышал, как что-то глухо хрипело и переваливалось в его прокуренных легких.

— Может, оттого и выжил, что курево спасло, — добавил отец и обнял его.

Небо стояло над городом чистое, прохладное, ярко и споро проклевывались на нем звезды. За стеной сарая сыто похрюкивал кабан, устроившись на ночлег, копошились куры, за домом  изредка раздавался шум запоздалой  машины, чей-то одинокий голос прорезал покой  воздуха – и отзывчивое эхо томно откликнулось за рекой.

Пряно пахло прибранным, отдохнувшим и вдоволь напоенным в этом году огородом. В мирной обволакивающей все вокруг тишине, казалось, было слышно, как умиротворенно дышит заснувшая на ночь земля. В загустевшей темноте и дома, и деревья, и столбы теряли свои очертания – пространство вокруг словно сжималось. И только костер догорающим ярким дыханием не давал темноте вытеснить  замершие тела отца и сына. Они, одни в целом мире, затаились в своем счастье на глубине колодца, и дым от костра поднимался в этом узком проходе и тянулся вверх, заставляя поднять глаза туда, где с ночного купола смотрели на них и понимающе подмигивали набухшие теплом весны высокие звезды.

 

7

 

— Папа где? – спросил Вася, вернувшись из школы.

— А который час? – отозвалась мать и вдруг в недобром предчувствии вскрикнула: — Ой, господи! Получка сегодня…

— Мама, зачем ты так, — укоризненно сказал Вася.

— Садись ужинать, проголодался, небось.

— Я буду ждать папу.

Вася вошел в свою комнату, устроился у окна и зашуршал страницами книги.  Вскоре с улицы раздалась веселая песня, он выбежал в кухню, открыл дверь и крикнул матери:

— Идет! Папа идет!

В коридоре высветилось пьяно — улыбчивое лицо отца. Он ввалился в дом,  держась за стену путающимися пальцами, и, глупо моргая, прислонился к ней спиной.

— Эх ты, — укоризненно покачала головой мать.

— Это я, я! – заискивающе улыбаясь, отец застучал кулаком себя в грудь. –Ты, Глаха, думаешь все, да? Нет, ты  так  думаешь! Знаю! А ты не думай, а смотри! Вот они, копеечка в копеечку,  — он вытащил из кармана деньги, положил перед ней  на стол и осунулся на табурет: — Считай! Тут, при мне считай!

Мать дрожащими руками взяла деньги и, недоверчиво поглядывая на него, пересчитала.

— Ну что! То-то! – с уверенной усмешкой выпалил он.

— А за что пил?

— Э, то-то! – он смело смотрел на нее. — Ни в жизнь не угадаешь! Да ты и не силься – надорвешься. — Подмигнул Васе, стукнул себя в грудь кулаком и пояснил: — Премия! Лично мне! Во как – знай наших! Так, Васёк?

— Тебе? – удивленно вскинула на него глаза мать. — За что?

— За то, что есть такой Петр Пазухин! Я значит!- затараторил он, загибая темные пальцы с въевшимся в них навечно металлом и маслом: — План перевыполнил – это раз, рассионализацию сделал – два, нарушений трудовой дисциплины нету…и еще всякое там такое. В ударники меня записали!

— А сколько премии дали? – осторожно спросила  мать.

— Чего считать – раз нету уже.

— Ужинать будешь?  Вася тебя ждет.

— Не, — отмахнулся он. — Мы с хлопцами это дело как надо отмочили. Натромбовался на всю катушку, — он звучно зевнул, тяжело встал и заковылял в  комнату: — Пойду клопа придавлю…

— Вишь, премию дали, — удивленно сказала мать и, словно испугавшись своего недоверия, высказанного перед сыном, торопливо, с робким вызовом, продолжила: — А что? Разве мы хуже других. Отец  у нас может… он может, — повторила она, словно убеждая и себя, и застыла с открытым ртом, трудно подыскивая новые для нее слова.

Это неожиданное известие так взволновало ее замкнутую душу, что она испугалась возникшей тишины и упорно ворошила в себе скудный запас непривычных слов, виновато опустила глаза. Вася согласно закивал ей, помогая найти эти хорошие слова.

— Вишь, совсем человеком стал, — наконец, отыскала она в себе эти простые и точные слова и робко улыбнулась.

В этот вечер они долго сидели вдвоем, и Вася жадно слушал рассказы матери: был непривычным ее безумолку звучащий голос. И опять, как в разговорах с отцом, он удивился, как мало знает о ней и не помнит многое из того, чему и сам был очевидцем. Оказалось, мать жила еще задолго до его рождения, много и тяжело работала, поздно вышла замуж.

— Я уж и отчаялась выйти, — открылась она. – Да так страшно было одной помирать: насиротствовалась до омертвения души. А как ты у меня родился и закричал – я  только и жить начала, — лицо ее осветилось счастливой улыбкой.

— Родила бы ты  еще кого, — сказал Вася.

— Мой срок для этого уже прошел, — рассудительно, как взрослому, пояснила она. — А до тебя у нас еще дочка была. Всего неделю на свет успела поглядеть. Прибрал ее господь…Пришла я с больницы и икону, вот тут у нас в углу висела, сама и разбила: крепко он меня обидел, на всю жизнь отворотил, думала. А когда ты у меня родился – стыдно перед ним стало, что такое сотворила…Да уж так вышло…

 

8

 

На следующий день Вася вернулся из школы и позвал еще с порога:

— Папа!

— Спит он, — отозвалась за него мать, пряча глаза.

— Чего так рано? – беспокойно спросил он. — Заболел?

— У него одна болезнь, — обреченно махнула она рукой.

И по тому, как мать заполошенно заходила по кухне, тяжко вздыхая, он все понял. Но он не хотел принять того, что произошло, и, сам удивляясь своей лжи, спокойно сказал:

— Устал на работе…

— И я устала, — робко подхватила она его ложь. – Пойду лягу.

Вася, в одиночку поужинав, уткнулся в книгу. Но читал рассеянно, чутко вслушиваясь в звуки дома. За дверью тяжело ворочался и храпел во сне отец, дыхание матери не было слышно. Раздражающе мирно тикали ходики, и Васю разозлил их бесстрастный голос. «Вы что, не понимаете что ли? – мысленно обратился он к ним. — Живете у нас дома, занимаете самое почетное место…»  Тянуло встать и треснуть по ним кулаком. Но их привычный мирный ход удерживал его.

Что-то бессвязное прокричал во сне отец, и Вася, вздрогнув, закрыл уши. Он почувствовал, что в душе начинает шевелиться что-то забытое, чуждое, и с ужасом поймал себя на мысли, что начинает не любить отца. Боясь возвращения этого страшного состояния, он бросился в постель и зарылся с головой в одеяло, чтобы забыться в спасительном сне.

За закрытыми глазами вдруг всплыл разрушенный город, и только разноцветные облака над ним напоминали о том, что город когда-то был очень красивым.

Проснулся Вася с тяжелой головой, не смог заставить себя делать уроки, и к двум часам отправился в школу. Но и на уроках он думал только об отце. Не выдержал и, чуть дождавшись звонка с четвертого урока, схватил портфель  и помчался на завод.

У проходной часы показывали половину шестого, он понял, что опоздал встретить отца, и припустил к магазину. Там, как всегда в это время, было полно народу. Усталые и раздраженные женщины с полными сумками в натянутых, как струны, руках, покорно теснились у прилавков, бдительно соблюдая  очередь. В винно-водочном отделе толпились мужчины. Худой облысевший мужичок мял в костлявой руке потрепанный  рубль и выкрикивал:

— Скинемся, товарищ!

— Опоздал ты сегодня, Сыч! – весело отозвался ему крепкий краснощекий парень. — Мы уж разбились на команды.

— Пошел ты! – нервно выругался мужичок и пристал к новому покупателю: — Скинемся, товарищ!

Вася цепким взглядом ощупывал каждое лицо в этой толпе и радовался тому, что не видел отца. И вдруг ему стало стыдно, что ищет он его здесь с такой  уверенностью — словно предал его. Но он готов был выдержать это унижение до самого красного стыда, лишь бы увериться, что отца здесь нет. И, скользя напряженным взглядом по чужим лицам, он гнал от себя этот обжигающий и мучительный  стыд.

— Машка, шевелись! – напористо прокричал чей-то высокий голос. — Мы главную прибыль государству даем! Ты у нас ударная стройка! БАМ!

Мужики дружным хохотом поддержали его, и каждый торопился выкрикнуть что-то свое на этот счет. В тесном помещении стоял громкий несмолкаемый гул.

— Приобщаешься! – окликнул Васю визгливый голос. Перекошенное испитое лицо с гнойными без ресниц глазами и бескровными губами надвинулось на него вплотную: – Давай скинемся!

— Я…я, — пробормотал Вася, отворачиваясь от его прокисшего дыхания.

— Давай, давай! Тебе ж не продадут, а мне уже после шашнадцати, — захихикал мужичок, скаля прогнившие  в заслюнявленных деснах зубы.

Вася брезгливо оттолкнул его и, сломя голову, выскочил на улицу, завернул за магазин и отправился во двор, к сараю.

Весь двор был захламлен бутылками, щепками, трухлявыми бревнами и рассохшимися ящиками. Хилая измызганная трава каким-то чудом пробивалась сквозь эти нечистоты. Расположившись группками, мужчины сидели, кто на чем, и поглощали свою ежедневную порцию спиртного. Несмолкаемый говор и гул плыл над их головами. Пьяные голоса звучали неразборчиво, но все они понимали друг друга и согласно кивали очередному оратору.

И всякий раз Васю смущали рассказы этих пьяных мужиков. Пересыпая слова матом, говорили они обратное тому, чему учили его в школе, и что сообщалось по радио и телевизору. Говорили о дутых планах, о заниженных расценках, об очередях, об ожидании обещанной много лет назад квартире, о технике, которая безнадежно устарела, о земле, которая не хотела родить урожай – и во всем этом мужики винили каких-то странных начальников.

И такая беспросветная тоска звучала в их голосах, что он скорбно смотрел  на их мрачные одутловатые от постоянной пьяники лица, и, противясь душой их рассказам, осознавал лишь одно: все, что они говорят, накипело в их душах.

Когда начинало темнеть, сбегались сюда со всего городка жены, потерявшие терпение дождаться своих мужей. А они уже все сидели одним шумным табором и трудно поднимали  смурые лица на их зов. Сигаретный дым, клубясь и свиваясь в одно черное густое облако, кружил над ними и рвался в темное небо, заслоняя собой вспыхивающие в свое положенное время мерцающие звезды.

Отец сидел на траве, обхватив колени ладонями и свесив голову, потухший окурок приклеился к обвисшей губе.

— Папа! – позвал Вася и тронул его за плечо.

— А, сынок! – трудно улыбнулся отец, и окурок скатился по его груди.

— Домой  пошли, папа, — нагибаясь и заглядывая ему в глаза, сказал он.

— Это мы  всегда поспеем, — отмахнулся отец. — Куда дальше дома денешься, так мужики?

— Дом не волк, в лес не убежит, — отозвался чей-то насмешливый голос.

— Пошли  домой! – настойчиво повторил Вася, наливаясь краской от стыда, и вдруг заскулил: — Папа, не надо…мама ждет…

— Вот это дело добьем  — и тогда, — поднял отец недопитую бутылку и цокнул языком: — Грех оставлять.

— Не дам тебе больше! – со  слезами выкрикнул Вася и выбил бутылку из его рук.

Бутылка упала, и дождевой червяк, смытый красным вином с камешка, судорожно забарахтался в образовавшейся лужице.

— Твою мать! – в один голос вскрикнули мужики.

Отец  вскочил с озлобленным лицом и двинулся на Васю. И, прежде чем он понял, что произошло, тело его само сжалось, как пружина, и в животном страхе отлетело в сторону – бросился наутек.

Дома Вася достал копилку и пересчитал деньги: двадцати рублей как не бывало. Он хорошо помнил каждый рубль, на ощупь мог определить. Он положил копилку на место и, не отвечая на вопросы матери, ушел в свою комнату, со страхом ожидая  возвращения  отца.

— Стервец! Что сотворил! – разбудил его чуткий  сон хриплый голос отца.- Перед товарищами опозорил!

— Да стихни ты, стихни! – прикрикнула мать, осмелевшая поднимать на него голос лишь тогда, когда он был крепко пьян.

За дверью стало тихо. Но сердце Васи испуганно билось. Затаившись, он  боязливо смотрел на дверь. По изредка доносившимся голосам и шуму представлял, как мать помогает отцу раздеться, укладывает в кровать и затем долго и старательно чистит его измызганную одежду. Но почему-то жалость к ней не приходила…

Утром Вася проснулся засветло, но притворился  спящим в ожидании, когда отец уйдет на работу.

— Вставай, сынок, мы уходим! – весело, как ни в чем не бывало, позвал отец и вошел в комнату.

Обрадованный  его участливым голосом, Вася поднял голову, но посмотрел на него исподлобья, выжидая. Отец сел на кровать и взъерошил ему волосы.

— Папа, — неожиданно смело спросил Вася, — а кто такие начальники?

— Звери! —  коротко ответил отец и нахмурился.

— Это как же?

— На нашем горбу сидят и за наш счет кормятся.

— Папа, а взял бы ты и сам начальником стал.

— Я? – отец  удивленно присвистнул и щелкнул его по лбу. — Ишь, чего захотел… понимаешь, не мое это дело.

— Почему?

— Чтоб у нас быть начальником, надо людей  уметь обманывать…без совести жить.

— И министры тоже обманывают?

— Чем выше начальник – тем больше обманывает, — разъяснил отец.- Наша жизня, как река — только дерьмо наверх всплывает…Может, и есть где-то по-другому, а наши мужики все так говорят.

— Какие мужики?

— Из моей компании…Мы ж там про жизнь толкуем. Надо ж душу отвести…Мал ты еще это понять.

— Папа, а я никогда не буду пить, — робко заверил Вася.

— Поживем – увидим, — вздохнул отец. – Время покажет, в какую сторону тебя жизнь  повернет…

— Папа, а когда мы за лодкой поедем? – осмелев от этого разговора, радуясь, что отец и не вспомнил про вчерашнее, спросил Вася.

— Засадим огород и тогда, — отец отвел глаза, встал и заторопился к двери, задержался и добавил: — За это ты не беспокойсь…И  хватит меня об этом пытать: будет тебе лодка! – вдруг заключил раздраженно.

 

9

 

У отца начался очередной запой. Вася уже знал, что будет он тянуться до тех пор, пока отец не забьется в белой горячке и, испуганно пряча голову в подушку, закричит: «Свиньи! Подите прочь, свиньи!»

Они вдвоем с матерью засеяли огород. К середине мая уже зеленел и полнился ароматом свежей проклюнувшейся поросли двор. А отец все пил беспробудно, словно торопился наверстать упущенное за долгую безпохмельную зиму. По утрам хмуро тащился на работу с тяжелой головой, возвращался поздно пьяным и заваливался спать.

И Васе с матерью уже казалось: то короткое радостное время, которое еще теплилось в их душах, было случайным сном. Порой, робко вспоминая о нем, оба стыдливо замолкали, словно они когда-то пытались украсть незаслуженное ими счастье: теперь вина их была доказана – и они повинно признали свой грех.

Вася, натаскав полную бочку воды для поливки огорода (отец так и не принес шланг и не вспомнил о нем ни разу), брал удочки и уходил допоздна на рыбалку, чтобы не встречаться с пьяным отцом, не слышать его криков, не видеть покорно молчащую мать с воспаленными от слез глазами. Вернувшись домой,  бросал свой жалкий улов в ведро с водой, наскоро поужинав, заваливался в кровать с книгой и забывался в новом желанном для него мире. По утрам с угрюмым отчуждением принимал протекающую вокруг него жизнь.

Однажды, на подходе к дому, услыхав отчаянный крик,  ворвался в кухню и увидел взлетающий кулак над вжатой в плечи головой матери. Он бросился на отца и, не в силах сдвинуть с места, вонзился зубами в руку. Отец взвыл и отшвырнул его, как щенка. Вася ударился головой о шкаф и потерял сознание. Когда очнулся, над ним в полумраке раскачивалось бледное облачко.

— Мама! – позвал он.

— Живой, слава Богу, — прошептало облачко и начало снижаться, превращаясь в лицо матери. – Спи, спи, тебе надо заснуть…

— Мама, давай не будем жить, — глотая душащие его слезы, простонал он.

— Молчи — молчи…ты что такое говоришь…все уладится. Было ж у нас хорошо, было, — горячо зашептала она, целуя его одеревеневшими губами.

Она еще что-то долго и бессвязно бормотала, но Вася понимал ее. Он понимал ее и в молчании. Голос вдруг оборвался, словно облачко растаяло. И он вскрикнул:

— Мама, ты живая?

—  Живая, живая, —  отозвался безголосый голос.

— Не умирай, мам, — зарыдал он. — Я не хочу быть один.

— У тебя есть папа…

— Я сразу умру за тобой, — глухо выдохнул он и сжал в темноте ее руку, словно прощаясь. – Вот увидишь.

— Что за глупости ты говоришь, — мать обняла его, прижала к себе, как маленького,  и запела: — Спи, моя радость, усни…

И Вася, млея, погружался в тепло ее тела, в эти успокаивающие истерзанную душу звуки. Откуда-то сверху заструился брезжащий луч света, втягивая и поднимая его все выше и выше, где в бездонном пространстве вспыхивали и манили к себе высокие звезды. Душа его, как маленькая освобожденная птица, отчаянно пыталась долететь до них, чтобы остаться там навсегда.

Утром он трудно открыл глаза: словно в тумане, скользили какие-то странные, но чем-то знакомые существа.

— Что вы здесь делаете? – спросил он.

— Мы здесь живем давно, раньше тебя, — раздались со всех сторон невозмутимые голоса.

—  А где живу я?

Но голоса исчезли, и странные существа превратились в привычный стол, диван, стул, шкаф…

Вася встал, побрел по комнате, поглаживая их руками, словно приручая. Но стыли и чужды были они в своем глухом молчании. Наконец, вспомнил, где он, что произошло вчера – и больше не захотелось ему здесь жить.

Безучастный ко всему, он машинально оделся, выпил кружку молока на столе, сунул в карман кусок хлеба. Пища напомнила ему о задуманном побеге – «Надо взять денег…немножко…» Он извлек из буфета копилку и открыл. На блестящем порожнем донышке отразилось его увеличенное желто-призрачное лицо с темными провалами вместо глаз. «Вот она премия», — подумал он и, не оглянувшись, вышел из дому.

Он шел и все не мог понять, почему это зимой нет снега, а зеленеют огороды, ярко светит солнце, и шумно, радуясь этому обману, высоко в небе стремительно носятся с криком ласточки. Речку он узнал. Вода, теснясь о берега, бесконечно и медленно текла вдаль, и плывущая по ней щепка указывала ее направление.

Городок вскоре кончился, потянулись расцвеченные полевыми цветами  луга, несмолкаемо пели птицы, а он все шел и шел, не выпуская из виду одинокую щепку. На воде суетливо сновали черные жучки-плавунцы, на дне копошились «шитики», клопы – водомерки, прожорливые стайки мальков стремительно шарахались вглубь, как только Вася близко подходил к воде. Взламывали воду опорожненные после нереста  прожорливые окуни, выхватывая жертву из гудящей в воздухе стаи насекомых.

Вася вытащил хлеб, начал крошить и бросать им — и тут же в завихренной воде появились узкие тела  пескарей и радужные спинки карасей. Когда в руках осталась маленькая корка, он почувствовал голод, и сжевал ее. Рассматривая веселую и вольную жизнь рыб, позавидовал им — и  осознал, что навсегда покидает свой дом. Он оглянулся – лишь, чуть видимая, маячила на горизонте водонапорная башня. Горько вздохнул и решительно продолжил свой путь.

Слева начинался лес. На опушке ярко светились голубые перелески, цвела медуница, отчетливо доносилось жужжание пчел над ней. Желто и густо тянулись вдоль берега одуванчики, сочно ударил в нос запах молодых березовых листьев: березы уже щедро разродились золотистыми сережками. Семена осин, гонимые ветром, далеко уносились на легких пушинках, покидая, как он, навсегда, то место, где они родились. Роса высохла, но ею уже успели пропитаться ботинки: согретая от ходьбы, под пятками  шевелилась их теплая  влага.

С каждым шагом он ощущал желанное чувство свободы и глушил в себе память о доме. Но когда вспоминал мать — становилось тягостно и стыдно: замедлял шаг, топтался на одном месте, но открывающая впереди голубая даль звала и обещала новую жизнь.

По песчаной дороге вышел к железнодорожному полотну. У розового одноэтажного вокзала стояла небольшая группа людей. Вдруг все засуетились, рассыпались – все отчетливее раздавался шум приближающегося поезда. Снижая скорость, состав остановился, и люди бросились по вагонам, втискивая впереди себя узлы и чемоданы. Проводники подняли скрученные желтые флажки, паровоз засвистел и, еще не  остывший, легко вздрогнув, потащил за собой зеленые вагоны.

Вася, испугавшись, что останется один на этой ставшей сразу пустынной станции, рванулся к последнему вагону и, ухватившись за поручни, вскочил на подножку. В вагоне было немноголюдно. Он устроился  на скамейке и уставился в окно. Вагоны уступили силе паровоза и охотно бежали за ним, ритмично и весело постукивая на рельсах. За окном плыли густо поднявшиеся озимой пшеницей поля, мелькали, притаившиеся в распустившихся садах, маленькие домики со сверкающими на солнце разноцветными окнами. Забыв обо всем, он любовался этими веселыми картинами буйно идущей в рост природы.

— Мальчик, конечная, — раздался за спиной голос. – Тебе куда? — перед ним, улыбаясь, стояла полная женщина с корзиной в руках.

— Сюда и надо, — буркнул он и выбежал из вагона.

На соседнем пути стоял поезд. Слово «Минск» на белой  табличке сразу же бросилось в глаза, и он  подошел к  вагону.

— Твой  билет? – спросила женщина в форменном костюме.

— Я так…просто так, — попятился он.

Он с завистью смотрел, как, протягивая проводнице билеты, беспрепятственно входят в вагон люди, и чувствовал, как возгорается голова от  бессилия что-то сделать, а жить дома — нет больше сил. И вдруг подумал: «У отца с  матерью есть деньги,  а жизни нет…»

Сладкое слово «Минск» будоражило воображение: большой город, о котором он столько слышал и видел по телевизору — в праздничной столице должно быть хорошо всем. И страстное желание попасть туда подсказало решение.

— Тетенька, давайте я вам помогу, — подскочил он к запыхавшейся  под двумя большими тугими узлами женщине.

— Вот спасибо, детка, — благодарно отозвалась она, сунула ему в руки узел и объяснила проводнице: — Этот мальчик  меня провожает.

Расположившись в купе, женщина вытащила из кошелька монеты и протянула Васе:

— Это тебе на мороженное. Спасибо.

Вася крепко сжал их в кулаке, через тамбур перешел в другой вагон, нашел свободное купе и устроился у окна. Поезд тронулся. В купе вошла женщина в белой косынке, села напротив, облокотилась на столик и спросила:

— А ты  куда едешь, мальчик?

— В Минск, — ответил он, не оборачиваясь.

— К кому?

— К тете,  — немедленно нашелся он.

— Смотри какой самостоятельный! А на какой улице она живет, — затараторила она, пугая его своей  назойливостью.

— В большом красном доме, — буркнул он.

Она еще что-то спросила, но, не дождавшись ответа, принялась есть, аппетитно чмокая. Окликнула Васю и протянула бутерброд, но он отказался, понимая, что тогда будет вынужден отвечать на ее вопросы – это было страшнее обострившегося чувства голода. И, чтобы забыться, он вплотную прижался к стеклу лицом.

Поезд все мчался и мчался  вперед. За окном мелькали незнакомые места, и Вася дивился тому, сколько построено на земле домов и сколько живет в них неизвестных ему людей. Он пытался представить, как они живут, но не мог, потому что знал только одну свою жизнь. Но ничего светлого не  оставила она в душе.

 

10

 

Вдруг из сумрака выплыли яркие огни большого города – и Вася понял: столько огней и такие большие дома могут быть только в столице. Радуясь, прочитал на здании вокзала долгожданное  слово: Минск.

На привокзальной площади звенели трамваи, проносились, дымя и урча, машины и автобусы, несмолкаемо шумели люди. Прижавшись к стене, он долго с восхищением рассматривал беспокойную жизнь вокруг.

Но мучительное чувство голода затмило все. Он отыскал на вокзале буфет, занял очередь и, зажав в кулаке монеты, жадно поглядывал на жующих за столиками людей. Почти на каждом столике он обнаружил остатки пищи и сообразил: незачем зря  тратить деньги.

Он начал обходить столики и незаметно наполнять карманы объедками. Вдруг какой-то мужчина в широкополой шляпе вскрикнул, подхватил свой  чемодан и побежал к выходу, видимо, опаздывая на поезд, и оставил на столике нетронутыми курицу, хлеб и сырок. Вася подскочил, одним движением смахнул все это богатство себе за пазуху и, прижимая свою добычу, выбежал в привокзальный сквер. Расположившись на скамейке, жадно ел и радовался тому, что нашел способ добывать пищу. Эта удача воодушевила его. Он вернулся на вокзал и выпил подряд три стакана газированной воды из автомата.

Сытый, отправился в город, с наслаждением прислушиваясь к перекату воды в желудке.  «Вот и  время  можно узнать», — подумал он, встретив несколько раз по дороге уличные часы. С хозяйской хваткой оглядывался он и подмечал, что может сгодиться ему в новой жизни. Задержался около афиш, радуясь тому, что можно и читать. Светящийся аквариум газетного киоска привлек его внимание: марки, воздушные шарики,  разноцветные книжки, жвачка – этот мир он уже знал: такой же киоск недавно появился и у них в городке. На жвачку денег не хватило, и он купил календарик с изображением минского вокзала. Отыскав сегодняшнюю дату, подчеркнул ногтем и решил, что будет каждый день отмечать счет своей новой жизни. Аккуратно опустил его в карман и побрел вглубь города.

Истомившись в ходьбе, решил, что время позаботиться о ночлеге. Зашел в первый же дом, в надежде отыскать подвал. Но вход в него был закрыт на замок. В следующем – тоже. В большом многоэтажном доме сел в лифт, поднялся на последний этаж и обнаружил вход на чердак. Освоившись в полумраке, нашел кучу тряпья, зарылся в нее и, вконец измотанный за этот беспокойный день, сразу же уснул. Порой он просыпался и испуганно вскакивал: из разбитого окна доносился тревожный шум, как во время ледохода.

Утром, первым делом запомнив дом и название улицы, Вася отправился на вокзал завтракать. От буфета на весь огромный, заполненный народом зал, разносились запахи пищи. Над круглыми одноногими столиками нависали розовые лица и сновали усердные руки. Проглатывая вязкую слюну, он голодными глазами с обидой смотрел, как быстро пустеют тарелки. Колючим взглядом проводил женщину в мятом плаще, которая, взгромоздив на поднос последки печенки, стакан и вилку, понесла все это в мойку. «Культурная», – зло подумал он.

Приходили и, насытившись, уходили новые люди. Вася следил только за теми, кто явно куда-то спешил, и не ошибся: человек, наскоро поковырявшись вилкой в холодной еде, торопливо исчезал — и ему порой попадалась богатая добыча.

Много времени ушло на охоту за пищей. И все же, покинул он вокзал сытым, с карманами, набитыми кусочками хлеба, мяса и сыра. Все это богатство он снес на чердак и пустился бродить по улицам. Обнаружил, что в городе нет колонок, но воду можно пить в туалетах.

К вечеру он так истомился от впечатлений, усталости и давящего чувства одиночества, что, дотащившись до своего убежища, тут же рухнул и закрыл осовелые глаза. За набрякшими веками мелькали красочные витрины и лица чужих людей. Потом все это куда-то уплыло, и явились в памяти тихие и зеленые улочки с разноцветными деревянными заборами родного городка. Вдруг в это видение ворвалось пьяное лицо отца и, не в силах прогнать его, он, сломленный, позвал на помощь мать. И тут же возникло ее доброе лицо, и прозвучал будоражащий душу, голос:

— Все уладится…

— Мама, ты не серчай, пожалуйста. Я не могу так больше…

— Все уладится.

— Я тут поживу, пока вырасту. Потом пойду работать и заберу тебя к себе, — оправдывался он, виновато глядя в ее неисчезающий укоряющий взгляд.

— Все уладится, — покорно повторяла она.

— Мы будем жить с тобой. А лодку я куплю сам…Нет, не надо мне лодку. Лучше я куплю тебе…- он растерянно замолчал, пытался вспомнить, что покупал ей отец…и не смог.

На следующий день Вася отправился в ГУМ, чтобы выбрать матери подарок. Вечером, вернувшись в убежище, сам подозвал ее.

— Мама, я знаю, что тебе купить.

Она смотрела на него, не отвечая.

— Я куплю тебе все, что ты захочешь. Я буду много и хорошо работать. Не буду пить. Я куплю тебе стиральную машину, потом теплое пальто…нет, сначала теплое пальто, потом красивую посуду, — торопливо и неистово предлагал он, удерживая в памяти вдруг начавшее исчезать ее лицо. — Я тебе обещаю! Мы с тобой  будем жить в Минске, потому что счастливым можно быть только в большом и богатом городе. А сало, яйца и молоко мы будем покупать в магазине, и нам не надо будет возиться с огородом и держать скотину. Лучше каждый день ходить в кино, здесь показывают их с самого утра…Ты там немножко поживи-потерпи без меня, а я поскорее вырасту…

Ночью ему снился город, большой и красивый. Но как только он подбегал к нему, каменные дома начинали двигаться и безжалостно смыкаться, и он колотил в их холодные стены бессильными кулаками. Он  проснулся от истошного крика:

— Люди! Люди! Помогите!

Он сунул ноги в ботинки, осторожно пробрался к лестничной клетке и выглянул. У распахнутых настежь дверей квартиры стояла на коленях женщина в разорванном на спине халате, и, вздрагивая всем телом, кричала. Тыча в нее кулаком, над ней громоздился  мужчина и, придерживая другой рукой сползающие кальсоны, злобно рявкал:

— Так  тебе, суке, и помогут твои люди!  Не дождешься!

Не помня  себя,  Вася  схватил стоящую у мусоропровода толстую палку и, что было силы, ударил мужчину по голове. Тот оглянулся и, мутнея глазами навыкате, рухнул на пол. Кальсоны сползли с него и обнажили костлявые ягодицы. Женщина тяжело поднялась и с удивленно-затраваленным лицом завопила:

— Бандиты! Люди помогите!

Вася отпрянул и в одно мгновение скатился с лестницы: двери на лестничных клетках мелькали перед глазами. Выскочив из подъезда, он, задыхаясь и петляя по улицам, бежал как заяц. Не заметил, как оказался на привокзальной площади, заскочил в зал ожидания и рухнул на скамейку. Отдышавшись, вспомнил ужасную сцену, неблагодарность тетки, и прошептал дрожащими губам: «Так тебе и надо, сука!»

И тут ему вспомнилось, как отец  избивал мать – и кровь ударила в голову: теперь некому будет защитить ее. Он вскочил, выбежал на перрон и заметался от состава к составу, отыскивая на вагонах название своего городка. Но его не было. Он вернулся на вокзал, нашел справочный автомат и нажал на кнопку. Табло захрипело, задергалось, начало лихорадочно махать жестяными крыльями и замерло. Поезд отходил с третьего пути в шесть часов утра.

Вася сел на скамейку, в чуткой дрёме ожидая положенного часа. Когда поезд подошел и остановился, он двинулся вдоль состава, выискивая возможность проникнуть в вагон. Маленькая пожилая проводница с круглым сонным лицом кивала каждому пассажиру и добродушно приговаривала: «Проходи, милок, там разберемся. Всем ехать надо…» Вася ловко юркнул у нее под рукой, бросился в дальний конец вагона, быстро, не снимая обуви, залез на третью полку и распластался. Кто-то, не замечая его, сунул чемодан, затем еще какой-то узел придавил ему ноги, но он покорно вжался в стенку, радуясь тому, что вещи прикрыли его от случайного взгляда.

Поезд тронулся, и в вагоне вскоре установился монотонный гул. В купе, под ним, мужчины всю дорогу резались в карты и грубо шутили. От долгого лежания в неудобной позе тело начало отекать, деревенеть, но он старался лежать неподвижно, иногда забывался в тревожном сне, но его настороженный слух чутко улавливал каждую остановку поезда.

Когда в солнечном свете возникло за окном уплывающее в сторону знакомое здание вокзала, Вася мгновенно скатился с полки и бросился к выходу. Проводница, держа в одной руке желтый флажок, а в другой грязную тряпку, преградила ему путь, но он оттолкнул ее и спрыгнул на ходу.

— Куда ты? Едем же! – закричала она вдогонку.

— Стой! Стой! – раздался за его спиной другой зычный голос.

Но, не сбавляя скорости, он мчался по знакомой улице.

— Стой! Кому говорят! – нарастал сзади голос, и громыхали, подстегивая его, сапоги по мостовой.

Не оглядываясь, Вася юркнул в первую же калитку, но навстречу поднялась, рвясь на цепи, с заливистым лаям лохматая дворняга. Он растерянно попятился – и тут же крепкая рука стиснула его плечо.

— Попался, голубчик! – прогремел запыхавшийся голос. Перед ним стоял милиционер, стирая ладонью пот с красного лица. — Мы тебя тут уж три дня ищем, Вася-Василёк! – он подтолкнул его лицом к улице и приказал: — Пошли со мной!

— Мне домой  надо, — жалобно заканючил Вася. – Мама ждет…

— Про мамку надо было раньше думать, — отрезал милиционер и пригрозил ему кулаком: — И не вздумай от меня бежать!

 

11

 

В маленькой комнате, заставленной вдоль стен высокими шкафами, сидела за столом женщина в милицейской форме и перебирала бумаги. Ее гладко зачесанные волосы были схвачены на макушке синей лентой.

— Принимай пополнение, Ивановна! – весело сказал милиционер и подтолкнул Васю к ней. — Нашлась пропажа.

— Где ты  его взял? – спросила она и строго посмотрела на Васю.

— Прямо с поезда снял. Они же куда с дому тикают: в дальние страны, как птицы. Птенцы…того уразуметь еще не могут, что все адно домой надо возвращаться.

— Ах ты, негодник! – женщина хлопнула ладонью по столу. – Мать с отцом убиваются, а ты…Ишь лягушка – путешественница! Ты где был?

Вася не ответил, тупо смотрел на груду бумаг на столе и думал о матери.

— На учет тебя  возьму. Развелось вас, беглецов…Только думала картотеку подчистить, а тут  прибыль. Я тебе набегаю! Ремень по тебе плачет!

— Ну, я пошел, Ивановна, — сказал милиционер. – Дальше твоя забота.

— Спасибо, Коля, — ответила она.

— Спасибо в стакан не нальешь, — весело подмигнул он ей и вышел.

— Садись вон там! – приказала женщина. — Сейчас мать вызову.

— Я сам дорогу домой знаю, — робко отозвался Вася.

— Досамкался! – отрезала она, подтянула к себе телефон, набрала номер:- Это из детской комнату милиции. Позовите Пазухину Глафиру Сергеевну…да, да, нашелся. — И пока где-то на другом  конце провода звали мать, она начала корить Васю: — С твоим батькой ей горя не оберешься, а тут еще ты! Эх ты, защитник материнский! Пазухина! – крикнула она в трубку, и голос ее стал мягче.- Приходите немедленно. Да, живой…хорошо выглядит. – Она положила трубку и начала что-то писать на желтой  карточке.

Вася смотрел на ее склоненное лицо, на две звездочки на погонах и прислушивался к тишине за дверью. Он сразу узнал торопливые шаги и, когда дверь осторожно приоткрылась, встал. Рабочая куртка на матери была рябая от въевшихся в нее древесных опилок. Мать бросилась к нему, но, поймав строгий взгляд женщины-инспектора, замерла и прошептала бескровными губами:

— Васенька…живехонький…

— Ладно уж, обнимитесь, — сказала  инспектор. — А дома хорошенько ремня дайте, чтоб ему больше не повадно было.

— Он у меня хороший, — с обидой в голосе отозвалась мать.

— Был бы хороший – не трепал вам нервы, — строго перебила она. — Ставлю его на учет.

Она положила перед собой чистую карточку и начала задавать вопросы. Закончив писать, сурово взглянула на Васю и предупредила:

— Еще раз сбежишь – в колонию отправлю! Там тебя быстро научат, как родную мать уважать!

— Не дам! – вскрикнула мать и прикрыла собой Васю.

— Это от него зависит…Дай слово, что больше не будешь бегать, — прихлопнула она ладонью по столу.

Вася сжал руку  матери и молча уставился в окно.

— Сынок, ну что же ты? – запросила его мать. — Ну, дай слово…чего тебе стоит. Я тебя очень прошу.

— Не буду, — пробормотал Вася. – Без мамы в жизть не убегу.

Дома мать вскипятила полный бак воды, вымыла Васю, как маленького, в тазу, переодела в чистое белье и усадила есть. Она заботливо подкладывала ему новые куски мяса в тарелку, заглядывала в глаза, гладила поминутно по голове и просила:

— Васенька, ты меня больше не обижай…образуется все…

— Мама, а что тебе  подарить? – вдруг спросил он.

— Ты  чего это? – заморгала она глазами.

— Когда я  вырасту и начну  работать, что тебе купить самое первое?

— Ничего мне не надо. Только бы ты у меня здоровенький был.

— Хочешь стиральную машину или шубу? В Минске навалом есть…

— Так ты  был аж в Минске? —  заохала она. — Так, значит, деньги ты?..

— Какие деньги?

— Какие вы с батькой на лодку  копили.

— Я не брал! – выкрикнул он и задрожал от обиды.

— Сколько взял? – хмуро спросила она.

— Не брал я, честное слово не брал, — заплакал Вася. – Я тогда хотел…посмотрел, а их там уж нет…

— Так вот как – сам себе премию выдал, — молча покачала она головой, и вдруг жалостливо запросила: — Сынок, вспомни, может это ты…не бери грех на душу. Покайся, очисть душу, — и заплакала.

— Я…- трудно выдавил он и отвернулся.

— Ну, вот и ладно, — обрадовано вздохнула она и вытерла слезы. — Главное, чтоб душа была чистой. И хорошо, что взял: тебе ж там жить на что-то надо было.

Неожиданно вошел отец и замер на пороге. Вася отметил, как обрюзгло его лицо с ввалившимися красными глазами, обмякли широкие плечи, темные ладони обвисли до колен. Горбинка на носу стала пунцовой – и нос от этого казался распухшим.

— Сынок…Васенька, — дрожащими губами пробормотал он, шагнул к нему и крепко стиснул. Плечи его затряслись.

— Папа, — непослушными губами зашептал Вася, усиленно вкладывая в это слово все то хорошее, что он хотел бы думать о нем, но руки, словно пудовые, не поднимались, чтобы обнять его – и сковал стыд.

Отец вдруг резко оттолкнул его и, глядя потемневшими глазами и потрясая кулаком,  выкрикнул с надрывом:

— Не сметь бегать!

Испуганная мать бросилась между ними и закрыла собой Васю.

— Я тебя разве не кормлю, не одеваю…не работаю на тебя?! – небритое лицо отца побагровело: — Сбегешь еще раз – ноги пообломаю!

 

12

 

Через неделю, в день получки, Пазухин пришел с работы и, заглянув в комнату, суетливо спросил:

— Глашутка, где Вася?

— В школе, — ответила она, не прекращая гладить, но взглянула на него удивленно: давно уж он не называл ее так.

— Почему меня никто сегодня не встречал?

— Маленький, что ли…

Пазухин сел и, уставясь на нее, заерзал на скрипящем стуле.

— Ты  чего это?

— Не видишь что ли? Тверезый я.

— Волк в лесу сдох – ты в получку тверезый.

— Сдох не сдох, а вот он я! – Пазухин увесисто бросил на стол перед ней сжатые кулаки и расправил плечи. — Вышел, понимаешь, с проходной, а вас нету. Вот я и забеспокоился: у меня ж получка.

— Ну и что, — буднично бросила она.

— Фу ты, черт! – он сплюнул между ног. — Напужали вы меня. Стою, жду, а вас нет. Тогда я прямиком к дому. – Он вытащил деньги и положил перед ней: — Все тут до копеечки! Дай  поесть.

— Некогда мне…сам возьми. Видишь, еще гладить сколько.

Пазухин насупился, взял из печки ужин, кряхтя, устроился за столом, но не спешил приниматься за еду.

— Глаша, Глашутка, — позвал он.

Утюг застыл в ее враз  вспотевших пальцах, сердце сжалось, и она пугливо подняла на него глаза.

— Налей стаканчик.

— Нет! – решительно ответила она.

— Глаша, я сам пришел. Домой после получки сам, — забормотал он, заглядывая ей в глаза. – Давай жить, как тогда, а…

— Нету веры в тебя! Нету! – отрезала она.

— Чего так, а?

— Ты сам ее во мне иссушил, — постучала она себя ладонью в грудь  и раздраженно заметила: — Хоть бы раз тебя милиция забрала – может, она надоумит. Вон, как Степана забрали – полгода уже не прикладывается.

— Степан дурак! – сквозь стиснутые зубы ответил он. — Со стограмовки  ковыряется…

— Дождешься и ты своего часа.

— Меня не сшибешь, я  всегда сам домой  прихожу.

— Радости нет от твоего прихода, — горько вздохнула она.

— Ах, вон как! – взорвался Пазухин, смял в кулаке десятку из пачки денег на столе и выскочил из дому.

Ее окаменевшая душа, наконец-то, поняло, что произошло. Она бросилась за ним  вдогонку, на дороге схватила за рукав и запричитала:

— Воротись! Воротись – налью…

— Больно мне теперь надо! – отрубил Пазухин. — Я ж не за этим пришел. Сам пришел. А этого дерьма я и в магазине сколь хошь могу налить. Эх ты, баба! – он вырвался и, сгорбившись, зашагал по дороге к мосту.

— Петя! Петя! – истошно звала она, но каждое ее слово лишь подстегивали его: он шагал размашисто и споро, передергивая плечами и отплевываясь в пылящий под ногами песок.

Она в слезах вернулась домой, села у окна и в голос запричитала:

— Господи, дура я…дура! Он же сам запросил! И чего я такая несчастная?!- стонала она, слизывая слезы с губ.

Когда Вася зашел в дом, мать выла, как невменяемая, и ее синюшние щеки в красных пятнах тряслись. Пугаясь ее мертвеющего лица, бросился к ней:

— Мама, что с тобой?!

Она сорвала с себя косынку, начала рвать волосы и кричать:

— Не хочу жить! Не хочу! Наложу руки на себя!

Вася, сдерживая ее обезумевшие руки, сказал жутко-холодным голосом:

— А меня ты на кого покинешь?

Тело ее разом обмякло, мелкая дрожь пробежала по лицу и, тихо постанывая, он вжалась головой в его грудь.

Они легли спать, так и не дождавшись отца.

Вернулся он под утро, свежий, умытый, с запавшими и горящими глазами.

— Где ты был, Петя? – виновато спросила Глаша.

— Накаркала, твою такую! – отмахнулся он, сунул бутерброд в широкий карман куртки и отправился на работу.

После занятий Вася возвращался домой в шумной толпе ребят. Путь их был всегда длинный: шли неспеша, рассказывали истории и анекдоты, задерживались у киоска союзпечати. Рядом с ним недавно поставили стенд «Пьянству – бой!»

— Пацаны, смотрите, кто в бутылке плавает! – воскликнул Сергей, сын дядьки Евсея.

Мальчишки бросились к стенду. Вася почувствовал, как вдруг задрожали руки, и стало жарко. Он сделал вид, что не услышал и уткнулся глазами в картонку со значками в окне киоска.

— Васька, да это же твой! – позвал чей-то голос.

Мальчишки, глуша веселый смех, расступились. В большой бутылке плавала ядовито-зеленая лягушка, вместо мордочки была вклеена фотография: бугром выделялась на хмельном лице с безумными глазами горбинка на носу. В затылке у Васи внезапно закололо, заложило уши, и дыхание остановилось – словно на дне болота его придавила лягушка.

— Васька – лягушкин сын! – резанул слух насмешливый голос Сергея.

Не помня себя, он бросился к нему, размахивая кулаками, но его схватили сзади, надвинули шапку на глаза и толкнули. Когда он поднялся,  никого не было рядом. С опущенной головой, сдерживая слезы, побрел домой. За мостом свернул в сторону и направился к вербе, сел в лодку и бузачастно уставился на воду. На темнеющей поверхности реки стыло мутно-желтое отражение луны.

Как жить дальше, в который раз принялся он решать свой наболевший вопрос. Убежать из дому? Нет, без матери он этого не сделает. А сама она не покинет отца — будет мучаться с ним до самой  смерти.

«А кто из них умрет первым? – неожиданно подумал он, пугаясь этой мысли. — Пусть он…попадают же пьяные под машину…сгорают…случаются драки с убийством…Если бы я тогда его не вытащил из  воды…» Было стыдно и страшно так думать. Но эта мысль сама все назойливей выползала и брала верх: только смерть отца может спасти их. «Если один человек мешает жить другим – значит, жизнь его не нужна», — продолжал он думать, холодея от своей трезвости и негодуя на себя. Какой-то другой человек, не он, жил в нем, безжалостно-рассудительный, и диктовал единственно-спасительный выход.

Вася чувствовал, как каменеет его душа и давит на глаза возбужденный мозг. Он порывался встать и  бежать от этого страшного места, навеявшего эту преступную мысль. Но у него хватило сил только на то, чтобы крепко сомкнуть набухшие веки: казалось, глаза сейчас выкатятся из орбит.

Домой он пришел словно выжатый. В кухне взглянул в зеркало и ужаснулся горящей темноте своих  глаз.

— Ты где это так долго был? – спросил его отец, появляясь из комнаты.

— Смотрел на лягушку в бутылке, — огрызнулся он, не оборачиваясь.

— Сволочи! – ругнулся отец. – Без личного дозволу фотографируют. Это все мать накаркала.

— Зато бесплатно, — съязвил Вася.

— Ты  языком чеши, а меру знай! – прикрикнул отец.

— А ты ее знаешь?! — Вася смело посмотрел ему в глаза.

— Ты, я смотрю, больно разговорчивым стал! Я тебя вмиг присмирю! – взорвался отец, схватился за ремень и рывком выдернул его из брюк.

Вася, не сдвинувшись с места, перехватил взлетевший над головой ремень и отшвырнул его в угол. Сжав перед собой  кулаки и набычившись, прошел мимо отца в свою комнату и с силой захлопнул дверь.

В кровати долго ворочался, стараясь не думать об отце. Его удивило, что стычка с отцом произошла как со случайно встреченным прохожим: решили спор на кулаках и разошлись. И он твердо решил: получит паспорт, уедет в Минск и заберет к себе мать. А пока остается терпеливо ждать: ибо есть в жизни человека такое, чего не перепрыгнешь: время…

И все же, безразлично-равнодушное отношение к отцу пугало: все в нем, и изменившаяся тяжелая походка, и осунувшееся испитое лицо, и медленная глухая речь, было чуждым для новой желанной жизни. Оно ежедневно опутывало все то хорошее, что иногда случалось в этих медленно текущих днях ожидания. Он вспомнил, как однажды обнаружил в лесу заброшенную землянку. Вход в нее был плотно занавешен густой паутиной. Он пытался снять ее руками, но она  растягивалась и липла…Перед глазами еще долго маячила эта ожившая цепкая паутина.

В эту бессонную ночь к нему явилась какая-то зыбкая и странная мысль: надо что-то предпринять и самому, чтобы помочь времени двигаться быстрее.

Под утро приснился странный  сон. Он, маленький, пришел в детский сад, и какая-то веселая светловолосая девочка спросила:

— Ты смотрел вчера Чебурашку?

— Нет, — ответил он, и по лицу его покатились тягучие, как паутина, слезы.

— У вас нет телевизора? – пролепетала она и дотронулась своей прозрачной ладонью до его окровавленной руки.

— Вчера мой папа опять пьяным пришел, — заикаясь, сказал он.

— Какой — какой? — недоуменно вытаращила она глазки.

— Ну, пьяный же! – выпалил он, злясь на нее за непонимание таких простых вещей. – Это когда он страшным бывает!

Проснулся Вася от собственного крика, весь в поту. Тяжело дыша и задыхаясь, вскинул руки — и сразу стало легче дышать. Это ватное одеяло, скрутившись, лежало на его лице.

 

 

13

 

С этой ночи Вася старался не думать об отце. Он принимал его, как привычную дому данность, опостылевшую и чуждую, но отчего-то изначально существующую рядом с ним  и матерью.

Отец вставал рано и уходил на работу. Возвращался обычно пьяный, долго просиживал за ужином, склонившись над тарелкой и что-то бессвязно бормоча. Как-то быстро зарастало щетиной его синюшнее лицо в сгустившихся мелких морщинах. Вася теперь стеснялся показываться с ним рядом перед людьми. Даже в баню ходил один, увиливая под любым предлогом, когда отец звал его с собой.

Все чаще, ввалившись в дом, отец покрикивал на мать, но она уже так привыкла к этому, что, не повернув головы, продолжала заниматься своим делом. Выкричавшись, отец срывался во двор и хватался за любую работу по хозяйству. Но все валилось у него из рук, и он, стягивая на ходу рубашку и тяжело передвигая ногами, возвращался в комнату и заваливался спать.

Вася сам доделывал за него оставленную работу, не говорил об этом матери, и отец на ее упреки, уверенно отвечал:

— Во, сделал же…я сделал…

В седьмом классе Вася почувствовал себя полным хозяином и сам планировал, что надо по хозяйству: вскопал по весне огород, колол дрова, латал крышу, рубил голову курице. За этот год он как-то быстро подрос, стал вровень с отцом, раздался в плечах и выделялся среди сверстников степенностью и рассудительностью. Ему стали неинтересны мальчишеские игры.

Учился он по-прежнему средне, в основном с тройками переходил в следующий класс. И только с удвоенной силой развивалась в нем тяга к чтению. Но и по литературе у него было тройка. Учительница терялась от его неожиданных вопросов и странных ответов: говорил он что-то свое, не по теме, путано, словно размышляя вслух. И не интересовался отметкой. Его рассуждения пугали ее своей прямотой, и она никогда не вызывала Васю, если на уроке присутствовал кто-то из проверяющих. Все учителя считали его учеником со слабыми способностями и довольствовались тем, что он не числится у них в школе нарушителем дисциплины.

А он все уроки читал книги, пряча их на коленях. И если книга была прочитана до конца уроков, спокойно уходил в библиотеку за новой.

В восьмом классе Вася записался в городскую библиотеку. Она находилась далеко от школы, и он, как бы ни поздно было, почти каждый день делал к ней крюк по дороге домой и с благоговением рылся на книжных полках. Устроившись на подоконнике, листал свежие журналы, просиживал обычно до закрытия библиотеки.

Библиотекарь Галина Францевна уже привыкла  видеть его всегда на этом месте и, закончив рабочий день, тихо, словно извиняясь, напоминала:

— Вася, мне время уходить…

Он нехотя поднимался, смотрел на нее отрешенными глазами, и она каждый  раз удивлялась тому тоскливому выражению, с которым он оглядывал на прощанье книги на стеллажах. Сама она уже давно свыклась с этими длинными рядами цветных обложек, и, хотя многие из книг не читала, но ее цепкая память легко запоминала их содержание из рассказов читателей. И она знала, кому что предложить. А этот молчаливый худолицый подросток с глубокими глазами сам рылся на полках, не советовался с ней, и она не могла понять его интересов: книги были самые разные. Последнее время читал подряд все сочинения Достоевского.

Поспешая домой, Галина Францевна видела, как Вася, не торопясь, брел по улице, листая на ходу книгу, уверенно минуя любое препятствие на пути, словно какая-то неведомая сила помогла ему идти вслепую.

Для Васи же библиотекарь был работником, приставленным охранять все эти богатства, и он был благодарен ей за то, что она позволяла ему беспрепятственно рыться на полках.

После библиотеки Вася еще с большей неохотой возвращался домой: другого места для него не было во всем мире. Но он терпеливо ожидал намеченного срока, когда можно будет начать новую жизнь.

Ему шел шестнадцатый год, возраст, в котором человек начинает понимать силу обстоятельств и ограничений, через которые не перепрыгнешь — этому учили его в школе, дома и книги. А в самой реальной жизни, отмечал он, люди чаще всего делают совсем не то, о чем говорят — и остаются безнаказанными. Как это происходит, он не понимал, но эта мысль не давала ему покоя. Когда он пытался додумать ее до конца – совсем запутывался. И учителя, и соседи, и мать, не говоря уже об отце, жили как-то не так, чему они сами учили его и как, он понимал, должны жить. Каждый из них грешил…но странно, никто из них не мучился этим. Себя же он никогда не чувствовал безгрешным: каждый поступок помнил и терзался в душе. Под гнетом этих обстоятельств он терял веру в людей и в себя. Понятно было только одно, и это стало его верой: надо поскорее вырасти и покинуть свой городок, который стал для него воплощением чуждой, неприемлемой  жизни.

Знания же, полученные из книг, лишь вызывали неутоленный интерес к очередному открытию неведомого, тревожа неожиданными сомнениями. Казалось, что воспаленный мозг не выдержит всего, что скопилось в нем без ответа. И Васе порой хотелось раскроить себе череп, чтобы высыпать, как картошку из мешка, все эти неосознанные, непонятные мысли — и наощупь попробовать каждую.

В таком тяготившем раздумье возвращался он в субботу из библиотеки, рассеянно обходя препятствия на пути. У моста задержался, вглядываясь, как медленно и бесконечно течет под ним мельчающая с каждым годом река, особенно мутная после осенних дождей.

Неожиданно воинственные голоса привлекли его внимание. По мосту мчалась, визжа и подпрыгивая, черная кошка. Большая консервная банка, привязанная веревкой за ее хвост, громыхала на всю округу. За кошкой мчались мальчишки, крича, свистя и улюлюкая.

Кошка, заметив на своем пути Васю, затравленно замерла, панически глядя на него жестокими от страха глазами. Попятилась и вскочила на деревянные перила. Веревка, зацепившись за стойку, потянула ее вниз, и кошка с истошенным мяуканьем и беспомощно колотя лапами воздух, упала в речку. Мальчишки прижались к перилам, со смехом и гоготом указывая на нее пальцами. Кошка отчаянно колотила лапами по воде, пытаясь плыть к берегу, но банка неудержимо наполнялась водой и тянула ее на дно.

В одно мгновение Вася сбежал с моста, сбрасывая на ходу куртку, ботинки и штаны, и ринулся в холодную воду. Стоя по шею в воде, успел схватить кошку за скрывшийся хохолок. Кошка, судорожно вцепилась когтями в его рубашку и, царапая руку, вскарабкалась к нему на плечо.

Когда Вася вынес кошку на берег, мальчишки окружили его. Она, увидев своих мучителей, дрожа мокрым, худым и длинным телом с просвечивающимися ребрами, прильнула к его груди. Вася начал освобождать кошкин хвост от веревки. Кошка, колотясь всем телом, дергалась в его руках и царапала кожу. Он пустил ее на землю. Она встрепенулась, веером разбрызгивая холодные капли воды, и прижалась к его ногам.

— Беги, замерзнешь, — сказал Вася и осторожно подтолкнул ее.

Кошка, по-человечески взглянула на него, заморгала, еще раз отряхнулась и, поджав мокрый тонкий хвост, бросилась наутек.

— Дать погреться? – предложил Васе высокий мальчик и начал снимать с себя куртку.

— Пошел ты…! – зло и сочно выругался он, снял рубашку и трусы и начал выкручивать. – Сначала напаскудите, а потом добренькими прикидываетесь.

— Так мы ж не тебя, — прозвучал чей-то робкий голос.

— А ее можно?! – взорвался он гневно. Мальчишки молчали, заступая друг другу за спину. – Засранцы! И откуда у вас все это? И так жизнь паскудная!  А вы же человеки! Понимаете: человеки! Знаю: вырастите – и с человеком не посчитаетесь! Замучите до смерти себе на забаву.

Вася быстро оделся, подхватил портфель и, не взглянув на них, помчался домой, трясясь от холода и злости. Ноги в намокших ботинках словно набухали и становились деревянными. Дома он, незаметно от матери, переоделся  в сухую одежду, взял кусок сала с хлебом, забрался на печку и укрылся тулупом.

Вскоре в кухню ввалился пьяный отец, но не осунулся, как обычно, у порога, а обмяк на лавке.

— Ну, что выставилась! – вскинул он на мать тяжелый взгляд и стукнул кулаком по столу. — По делу я сегодня взял…

— У тебя кажный раз по делу, — равнодушно ответила она.

— Да ты слушай, слушай.  Не вороти нос-то. Меня сегодня с лесничим свели, с Митричем. Завтра в лес надо ехать. Обещал за полцены березовых дров дать. У них там просеку рубят. Мы с ним за бутылкой и договорились.

— Ты уж договоришься, — недоверчиво закачала она головой.

— Да, я! Я! – застучал он себя в грудь кулаком.

— А как узнает кто – что тогда?

— Мы ж не воруем. Сам дает. Все будет чин по чину…Васька! – окликнул он. — Сбегай к Евсею и попроси лошадь. Подводу возьми большую, ну, ту, на которой он свои онучи возит. Скажи, рассчитаюсь я с ним, пусть не жлобится.  Сегодня пораньше ложись – в шесть утра выедем… Живей давай! Ты за этими бумажками печатными только свет переводишь и глаза мусолишь. Кинь ты это дурное! – заплетающимся языком продолжал  ворчать он.

Вася быстро оделся и отправился к дядьке Евсею. Тот молча выслушал его и вскинул недоверчивый взгляд:

— Ишь ты! Лошадь ему подавай! А как загонит мне животину?

— Я присмотрю. Вы не беспокойтесь.

Дядька Евсей хмыкнул, пожал плечами и сдался:

— Вы там смотрите, особо не перегружайте. Как взмокнет – воды сразу не давай. И чтоб к обеду лошадь у меня во дворе стояла: мне на базу утиль сдавать…Ясно?

—  Я вовремя пригоню. Честное слово!

—  Ладно, тебе верю. Завтра приходи. Пусть ночь дома отстоит: так ей лучше будет и мне спокойней…

 

14

 

В воскресенье поднялись рано, плотно позавтракали, взяли пилу и топоры. Мать сунула Васе под мышку сверток с едой и шепнула:

— Ты там за отцом присмотри.

Он понимающе кивнул и в несколько прыжков догнал отца, сутуло шагавшего с руками в карманах мятого ватника.

Утро было темное, сырое. Мокрый забор поблескивал в бледном свете показавшейся из-за туч луны, лениво урчали в конурах собаки, заслышав первые ранние шаги. Голодные вороны шумно кричали на выгоне. Голые деревья сумрачно чернели на фоне низкого неба. Сметенная в кучи, пряно пахла слежавшаяся листва.

Дядька Евсей, как всегда, был точен: запряженная лошадь уже стола на дороге, сонно хрумкая сено под ногами.

— Запаздываешь, Петро, — сказал он, передавая вожжи.

— У бога дней много, — хмыкнул отец.

— Это ты бог? – ухмыльнулся тот, старательно сгребая остатки сена в охапку.

— Бог не бог, а божий сынок, — весело съехидничал отец.

— Хоть ты и атаист, Петруха, а тоже к нему уйдешь, — поддел его дядька Евсей.

— Мне к нему не к спеху.

— Наш срок на земле – его дело, — ответил серьезно дядька Евсей, ревниво поглядывая, как отец возится около лошади.

— Да что ты с утра пораньше панихиду запел! – озлился  отец. — Коня, что ль, жмешь.

— Смотри, не перегружай.

— Не первый год замужем, — усмехнулся отец, прыгнул в телегу, скомандовал Васе: — Садись! — и дернул вожжами.

Лошадь вильнула хвостом, качнула трупом и сорвала телегу с места.

— Чтоб к обеду мне тут был! – крикнул вдогонку дядька Евсей.

— Вот жмот, разворчался, — пробурчал отец. — Как сыр в масле катается, а все ему мало…гребет и гребет под себя…сваму Кольке кооператив построил, машину купил.

— Чего чужое считать, — одернул его Вася.

— Думаешь, завидую? – скосил отец на него глаза. — Схотел бы – хрен бы он за мной угнался.

— А он ни за кем и не гонится. Работает от темна до темна.

— У этих ужимистых одна мысль в башке: нахватать поболе. А чего хватать — жизнь коротка, и всего не загребешь. Жрать есть, одежда есть, с крыши не капает – чего еще надо?..

Телега загремела по булыжной мостовой, и голос его стал неразборчивым. Тело  трясло нудно и неприятно.

— На обочину пусти, — сказал Вася. – Дай мне.

Он перехватил из рук отца вожжи, дернул правой и  свел коня на обочину. Песок заскрипел под колесами. С реки ощутимо тянуло настывшей за ночь прохладой, но туман уже начал оседать и, казалось, облака плывут по воде.

Отец, уткнувшись лицом в колени, еще что-то ворчал, но Вася не поддержал его разговора: он уже научился и привык обходиться с ним в быту короткими фразами. И теперь, сидя рядом в этом тихом рождении нового дня, и не испытывал потребности общаться.

— Погоняй! – крикнул отец. — Тянется, как дохлая.

Вася дернул вожжами, но лошадь, лениво прибавив шаг, тут же перешла на мерный ход и, вздыбив хвост, начала опорожняться.

— Уж и поднатужилась, — хмыкнул отец и высморкался при помощи двух пальцев за борт телеги.

— Давай слезем, — предложил Вася.

— Сиди! Скотина – пусть и тянет, — зачмыхал отец, прочищая нос, и пустился в рассуждения: — У каждой  твари своя судьба: так жизня устроена. И ты супроть положенного не мешайся. Подсоби ей разок, другой – обленится и ожиреет. А это для нее хужей, чем перетрудиться. Натопаемся еще за день, да и в обратный путь пешшу пойдем. — Он помолчал и продолжил: — Может, поспеем две ходки сделать. Лесничий мне, правда, обещал одну телегу дров дать, да ничего: мы с ним на месте столкуемся, — подмигнул он Васе.

— Скоро приедем? – спросил Вася после затянувшегося молчания.

— Вон за тем соснячком березняк пойдет, — голос его затрясся: дорога потянулась ухабами. Начался лес.

За сосняком вдоль лесной дороги показались сваленные березы, на ветках еще держались кое-где желто-коричневые, влажные от росы, листочки.

— Приехали, — сказал отец, спрыгнул с телеги, сунул пальцы в рот и свистнул три раза.

Гулко прокатилось эхо, и где-то совсем рядом откликнулся приглушенный  деревьями голос:

— Давай сюда, Петруха!

Минуя гущар, они вышли на вырубку. На поваленной березе сидели три мужика. Рядом стоял  четвертый, в старой шинели без пояса. Подле него, опираясь на ручки с резиновыми наконечниками, лежала пила «Дружба», блестящая цепь, нанизанная на зубья шестерен, отсвечивала первые лучи солнца.

— Здорово, мужики! – бодро сказал отец. — Бог в помощь.

— Здорово, — нестройно отозвались они.

— Сказал бог, чтобы  ты помог, — хитро улыбаясь, добавил старик и поправил серый шарф, закрученный вокруг тощей шеи.

— За тем и пришли, — весело отозвался отец.

— Себе, небось, хатишь, — подмигнул ему заговорщески молодой мужчина, вытягивая длинные ноги в резиновых сапогах.

— А ты кому? – задиристо ответил отец.

— Мы – государству…

— Ладно трепаться! – осадил человек в шинели. — Пора начинать!

— Митрич, так мне какие брать? – обратился к нему отец.

— Бери где хошь, — ответил тот, окидывая равнодушным взглядом уже навсегда поваленные деревья. — Вон их сколько завчера навалили.

— Васька, привяжи лошадь и тащи топоры, — бросил отец через плечо и опять обратился к лесничему: — Слушай, Митрич, как бы мне «Дружбой» попользоваться?

— Это с ними договаривайся, — кивнул  тот в сторону мужиков. — Пила – их.

— Эй ты, слушай, — обратился отец к старику.

— Я тебе не ты, — весело отозвался тот. – Степаныч я.

— Слушай, Степаныч, — отец присел с ним рядом на бревно. — Дай «Дружбой» попользоваться.

— Через гастроном – и подружимся, — хитро взглянул на него старик.

— За этим дело не станет…Ишь, напугал.

— Лады. А ты свои пока от сучьев пообчисть.

Принялись за работу. Вася уже умело держал топор в руках и не отставал от отца, но тот, походя покрикивал на него, поучал, суетился, быстро взмок и скинул ватник.

— Сучья на дорогу не бросайте! —  крикнул лесничий. — Мне ж потом убирать.

— Да ты не боись, Митрич, сделаем как надо! – весело успокоил его отец.

Несмолкаемо громыхала бензопила, и лес, настоянный ядреным ароматом осени, запах бензином и гарью. Спиленное дерево, вздрагивая оголенными ветками, медленно и неохотно набирая скорость, с шорохом скользило по своим пока еще живым собратьям, шумно падало на землю и, подпрыгнув, замирало, впервые соприкоснувшись ветвями с холодной землей.

— Поберегись! — опережая падение каждого дерева, звонко разносилось по лесу, и люди, на миг прекратив работу, молча и торжественно провожали его полет до земли.

Мужики работали споро, покрикивая и беззлобно подкалывая друг друга. Как к равному, обращались и к Васе, и он  старался не отстать от них в этой веселой и трудной работе. Несколько раз удачно ответил на чью-то шутку, вызвав одобрительный смех мужиков. Какое–то  новое  непривычное ощущение своей взрослости завладело им – он чувствовал себя равным среди них.

Срубленные ветки сносили в две кучи: толстые к подводе, тонкие сгребали на обочину дороги.

— Хороши дровишки, — подступив к лесничему и заискивающе глядя, издалека начал отец. – Тут в самый раз на две подводы будет.

— А, хрен с ними, бери две! – как-то сразу согласился тот и лукаво усмехнулся.

— Я тебя  не обижу, — засуетился вокруг него отец.

— Ладно, грузись, — спокойно ответил тот. – Чего-чего, а этого добра хватает.

— Васька! – позвал отец. – Хватит топором махать. Тут и в две подводы не уложишь.

Вася подошел к нему с пилой и предложил:

— Давай пока этой пилить. Вон у них еще сколько работы.

— Кинь дурное! – отмахнулся  отец. – Освободится бензинка – вмиг нарежем. Чего силы зря расходовать.

Они устало сели на поваленное дерево. Отец, тяжело дыша, закурил. Мужики, увидев их отдыхающими,  стали работать ленивей.

— Шабаш! – скомандовал Степаныч, бросая багор на землю и подсаживаясь к ним. – Перекур – так для всех.

— Так я беру пилу? – напомнил ему  отец.

— А как насчет гастронома? – хитро подмигнув ему, вмешался мужик в резиновых сапогах.

— Верно, Никита, — поддержал его парень в болоньевой куртке, перетянутой на узел ремешком. – А то что-то стало холодать…

Все одобрительно переглянулись и заулыбались.

— Я всегда готов, — оживился отец. – До гастронома далеко.

— А у меня в кустах техника, видишь, — парень указал в сторону можжевельника, где стоял синий «ИЖ».

— Тогда чего тянуть, — решительно сказал отец и вытащил пять рублей.

— Широко берешь, — заметил с усмешкой Митрич. — А! Раз такое дело – и мы скинемся. Так, хлопцы? — и припечатал свою трешку на его ладонь. – Давай раскошеливайся, мужики — вон какая кумпания.

Мужики засуетились оживленно и начали вытаскивать свои заначенные на этот случай  рубли.

— Колька, живо сгоняй! – скомандовал лесничий парню в болоньевой куртке.

— За мной не заржавеет – я мигом! – с готовностью ответил тот, сгреб в кулак деньги, ловко вскочил на мотоцикл, дал полный газ и, подпрыгивая на ухабах, поехал, лихо лавируя между деревьями и вскидываясь на сиденье всем телом.

В воцарившемся молчании все смотрели, как исчезает вдали уже чуть видимый дымок.

— Батя, — шепнул Вася отцу, — давай  пока резать. Лошадь надо к обеду вернуть.

— Поспеем, — отмахнулся отец, дымя сигаретой.

— Нам две ходки надо сделать, — напомнил он.

— Сделаем и три, коль надо будет! – отрезал отец.

— А хлопец  дело говорит, — вмешался Степаныч. – Пока суд да дело и мы вам подмогем. Никита! – крикнул он. — А ну-ка заводи свой драндулет.

Никита  согласно мотнул головой, поплевал на ладони, растер их и дернул шнур. Пила взвыла, обдав всех клубами дыма, и воинственно заляцкала зубами.

Работа пошла споро. Не смолкая, вызванивая, гремела пила, вгрызаясь в ствол дерева. Мужики легко, играючи, кидали к телеге отборные березовые чурки, соревнуясь в ловкости, и крепким незлобным словом подхлестывали друг друга.

 

 

 

15

 

Когда Колька затормозил около них мотоцикл, большая куча дров уже громоздилась рядом с телегой.

— Во, и стаканы прихватил из дому, — возбужденно затараторил он, выстраивая в ряд на примятом мху бутылки, хлеб, свертки. — Удачно вышло! Я, значит, только к магазину подрулил, а там, значит, свежую машинку чернила подвезли. Я, значит, только собрался отчаливать, а тут пиво подвалили. Во, братцы, везуха: в самый раз по две бутылки на нос выходит!

Мужики все разом оставили работу и, покрякивая от нетерпения, уселись на землю вокруг бутылок.

— А ты чего это в стороне? – окликнул Васю Никита. — Вали сюда до компании!

— Я не буду, — хмуро отозвался Вася.

— Ходи, ходи, — позвал Степаныч. — Негоже от народа отшиваться. Маленько — и тебе на пользу будет.

— Он у меня еще не берет, — заступился за Васю отец.

— Свое каждый сам наверстает, — рассудил лесничий Митрич.

— Васька, давай к нам! – крикнул Колька. – Работал не хуже нас…Тебе ж в армию скоро – надо готовиться.

—  Еще два года, — сказал отец. — В этом году паспорт получает. – Он сорвал зубами пробку с бутылки. — Вася, возьми малость:  надо народ уважить.

Вася отчаянно замотал головой и отошел в сторону.

— Ситра надо было ему взять, — донесся голос Никиты. — Оплошал ты, Колян?

— Я ж думал тут одни мужики, — весело отозвался Колька. – Ой, чуть не забыл! – Он подтянул к себе сумку, извлек из нее мокрый газетный  сверток. — Во, огурцы из погребка прихватил!

Выпили по первому стакану и запили пивом. Руки потянулись к закуске – и в пронзительно чистом воздухе раздался хруст соленых огурцов.

— Пить – оно, конечно, с головой надо, — неторопливо завел разговор Степаныч. — Кажный  свою меру должен знать сам. Скажу вам из своего опыта, как я этот вопрос понимаю, — он степенно обвел всех выжидающе-оценивающим взглядом, требуя к себе всеобщего внимания.

Потягивая вино и кося на него развеселено заблестевшие глаза, мужики согласно закивали: ты трави, а от дела не отрывай.

— Так вот как у меня в этом вопросе вышло полнейшее понимание, — продолжил Степаныч. – Когда-то и я брал без меры. Молодой был, глупый…Ну, в войну, само собой, счет не вели: без этого дела, зимой особливо, воевать не можно. Она, милая,  свое нужное дело сыграла в нашей победе. Это факт! Хошь не хошь, а для справедливости признать надо. Я за пять лет этот факт на собственной шкуре испытал…Ну, ладно, про это как-нибудь особый разговор будет.

А вот после войны я насовсем пить бросил. Решил так: победу сделали, а дальше надо на тверезую голову жизнь строить. Оженился как след. Хошь верь, хошь не верь: на личной свадьбе, как и полагается по обычаю, ни грамму не взял. И зажили мы со своей как положено: дети пошли, хозяйством обзавелись – как и следует быть у живого мирного человека…А вышло так. Ко мне гости придут, я им наливаю вина вволю, а себе ни капельки. Вот гости и начали к жинке приставать: «Чего это твой человек не пьет – больной что ли?» Я им отвечаю: «Доктор не позволяет». Жинка  у меня пытается: «Когда это ты у доктора был?» Я промолчал, а как остались мы одни, она на меня и накинулась: «Стыдно мне за тебя перед людьми? Словно и впрямь ты больной!» – «А ты не стыдайся, — говорю. — Я же не стыдаюсь».  И отвалила она от меня со своим этим стыдом. А потом и сам начал понимать, что не дело вот так…

Степаныч замолчал, налил себе полстакана вина, медленно выпил, подставив ладонь под подбородок, и неторопливо продолжил, оценив, что вызвал интерес у слушателей:

— Не будешь уметь пить – ни черта в нашей жизни не добьешься. Как-то подвернулось мне на хорошую работу устраиваться. Зазвал я к себе в дом бригадира. Сели мы, как и положено при таком важном деле, за стол. Налил я ему. А себе нет. Бригадир тянется со мной чокнуться, а у меня стакан порожний. Обиделся: «А ты это чего со мной не пьешь?  Меня за дурака считаешь?» И понял я тогда свою оплошку. А как выпили с ним раз — другой – и сговорились: он меня на хорошую работу определил, а потом еще и жинку устроил.

Степаныч внимательно оглядел всех и пояснил свою главную мысль:

— Вот так  осознание этого вопроса у меня приключилось…Конечно, пить оно, может, и вредно, как в новом указе сказано. Но ежели по делу, да с умом…какой тут грех.

Мужики одобрительно закивали, вновь налили по стакану и дружно выпили за правильное понимание этого вопроса. Красные пятна поплыли по их захмелевающим лицам и делали их похожими: словно сошлись братья после долгой разлуки и вели задушевный  разговор.

Степаныч, довольный, что дают ему бесперебойно высказаться, благодарно захлопал куцыми  ресницами и вконец  разоткровенничался:

— А вот зять мой Григорий в рот не берет. А разве можно не пить человеку с высшим образованием? Мужик он головастый, инженер, а всего-то мастером в цеху работает. За пять лет копейки хорошей в дом не принес. Зарплата куцая, как моя пенсия. Вот и весь его потолок. А выпил бы с нужным человеком разок- другой – глядь, и доходное место получил. Я уж сколько ему этот вопрос в башку темяшу! Раньше он и слушать меня не хотел, но я свою линию упорно гну: уж целый стакан может опрокинуть в себя. Дочка, правда, ругается, да что они, бабы, понимают. Я ж для их пользы стараюсь. Зря что ли он свое образование получал, глаза над книжками мусолил да портки на стульях трепал. Надо ж семье убыток возместить. Вот что я ему сказал: «Не можешь пить – так и нечего было лезть в это высшее образование…»

— Верно говоришь, Степаныч, — одобрительно хлопнул его по плечу Пазухин. — Мою думку прямо отсюда выдрал, — подергал он себя за распахнутую рубаху.- Вот мы с  тобой выпили – друзьями стали. И помогли друг  другу…

— Ты мне мой вопрос не путай, — серьезно перебил его Степаныч и скинул его руку со своего плеча. – Я  могу и с плохим человеком выпить, коль по делу надо. Стакан к стакану тянется, а душе не прикажешь.

Вася, сжевав свой бутерброд с салом, тихо сидел в стороне и терпеливо ждал, когда освободится отец и можно будет нагрузить телегу дровами. Но мужики завели новый разговор, млея от выпитого на согретой ярким солнцем траве. Чистая осенняя тишина все чаще взрывалась от звука их натужных голосов, перемешенных матерщиной. Никита вытянулся на бревне, положив свою маленькую в большой шапке-ушанке голову на ладони, Колька, поблескивая молодыми сверкающими зубами, скалился в блаженной улыбке, лесничий, прислонившись к сосне, подремывал. Вася посмотрел на часы на его безвольно откинутой руке: время подступало к двенадцати.

— Батя, — осторожно позвал он, — давай грузить. Не поспеем на вторую ходку.

Но отец и головы не повернул: теперь не докричаться до него, не образумить. Вася решительно поднялся и начал грузить дрова на телегу.

Мужики, потяжелевшие от выпитого, говорили все бессвязней, перебивая друг друга, но он уже не вслушивался, аккуратно складывал поленья, стараясь побольше уместить их на телеге. Поймав скосившийся на него глаз застоявшейся лошади, бросил последнюю чурку на землю, дернул вожжами и, подталкиваю телегу плечом, пошел следом. Натянулась, напрягшаяся мышцами, гладкая кожа лошади. На дороге она пошла легче, и Вася побежал рядом, одобрительно покрикивая на нее.

 

16

 

— А отец где? – спросила мать, когда Вася сгружал дрова около сарая.

— Мы еще на одну телегу договорились, — объяснил он, скрыв от нее правду.

— Может, поешь? – со счастливой улыбкой загляделась она на его спорую работу.

— Не ко времени это. Дядька Евсей просил лошадь к обеду вернуть, — ответил он, вскочил на пустую телегу и погнал лошадь вскачь.

Въезжая в лес, он еще издали услыхал громкие пьяные голоса. Что-то недоброе отозвалось в душе, и он, что есть мочи стеганул лошадь по виляющему вспотевшему крупу. Около напиленных дров увидел сгрудившихся мужиков и вплотную подогнал телегу.

Голый отец, в одних сапогах, стоял на коленях со связанными шарфом руками за спиной и, напрягаясь бордовым лицом, пытался губами дотянуться до полного стакана вина на земле. Посиневшее тело в грязных подтеках мелко дрожало и покрылось «гусиной кожей», к правому, замызганному мхом плечу прилип черный осиновый лист. Не дотянувшись до стакана, отец  качнулся и завалился на бок, ткнувшись лицом в грязь. Матерясь и сплевывая  с губ жухлую траву, он силился встать. Мужики, покатываясь от смеха, наперебой весело подсказывали ему, как сделать половчее. Отец взвалился на колени и, сосредоточенно глядя на стакан, замер, готовый к новой попытке.

— Батя! – крикнул Вася, протискиваясь к нему.

— Не трожь! – схватил его за плечо Колька. – Он сам заспорил. – Сдерживая  смех и пьяно икая, пояснил: — Понимаешь, тут у нас последний стакан остался. Мы его решили разыграть промеж собой, а твой–то как заорет: «Я больше всех скидывался!» Ну, Никита ему и предложил: «На коленях пить будешь?» Мы народом посоветовались и сошлись на этой позиции. Вот третья попытка пошла…

— Батя! – оттолкнув Кольку плечом, крикнул Вася, бросился к отцу и  схватил его за дрожащие холодные плечи: — Не смей!

— Уйди!  Не  засти! – разъяренно крикнул отец. — Я им докажу.

— Батя! Не надо! – запричитал Вася, пытаясь развязать шарф на его руках.

Но отец, скалясь и лязгая зубами, резко отбросил его головой и вырвался.

— Не дам! – Вася с размаху двинул ногой по стакану.

Стакан взлетел, выплескивая содержимое на землю, ударился о сосну и разбился, тонко звякнув осколками.

Остервенело взвыв, отец вскочил на ноги и кинулся на Васю. Вася увернулся, схватил его со спины и силком подтащил к телеге. Отец матерился, выл, цепляясь подгибающимися ногами за разбросанные вокруг сучья. Вася одним рывком, через силу оторвал его от земли, взвалил на телегу и, подхватив вожжи, погнал лошадь домой. Телегу подбрасывало, хриплый голос отца перекатывался и глох. Наконец, он, постанывая, начал затихать, ежась и суча ногами. Вася сбросил с себя куртку, накрыл его и, запальчиво-надрывно понукая лошадь, побежал следом.

Около дома рывком остановил лошадь. Отец был невменяем. Вася стащил его с телеги, взвалил на плечи и потащил в дом.

Навстречу выскочила испуганная мать, подхватила заляпанные грязью позеленевшие ноги отца и запричитала:

— Что с ним? Что?

— Набрался, твою такую! — впервые при матери выругался Вася, сваливая обмякшее синюшнее тело отца на лавку у печки. Развязал ему руки и укрыл тулупом.

— О, господи! – завыла мать, хватаясь руками за горло. Зрачки ее стали расти и темнеть, крупные капли пота вздулись на заострившемся побелевшем носу. – И когда все это кончится! – и вдруг истерично разодрала кофточку на груди.

Вася бросился  к ней, сжал в ладонях ее мокрое всхлипывающее лицо и, не чувствуя в нем тепла жизни, прижал к себе.

— Скоро…ты потерпи…скоро уж…

— Не могу! Нет больше сил моих! – застонала она, и ноги ее подкосились.

Вася усадил ее на табурет около окна. Осенний день стоял на переломе. Он,  поглаживая ее по голове, как ребенка, начал уговаривать:

— Подожди меня…Я  сейчас…лошадь дядьке Евсею отгоню…он ждет…я обещал…

Вася выскочил из дому, с налета вскочил в телегу и погнал лошадь, неистово дергая вожжами.

Когда вернулся, мать с тупым, бескровным и остановившимся лицом сидела на том же месте, бормоча что-то бессвязное. Окликнул ее, но она была, как невменяемая. Он намочил полотенце, вытер ей лицо, заставил выпить холодной воды, прижимая кружку к ее лязгающим зубам. Поддерживая, как больную, приподнял, отвел в комнату и уложил в постель. Мать затихла, но когда он встал, она вдруг схватила его за руку и начала целовать.

— Что ты, мама? Что? – вздрогнул Вася. — Я не оставлю тебя. Все у нас уладится… спи, — поцеловал в ее закрытые глаза и вышел.

Взбулькивая  обильную пену на губах, отец бессвязно выкрикивал:

— Убью! Не засти, сука! Убью!..

Вася поднял сползший на пол тулуп, укрыл измызганное, в синих прожилках, голое тело. Он хотел жалеть отца, но не мог заставить себя: горькую обиду и страх вызывало это чуждое, вздрагивающее в пьяном бреду существо – и он брезгливо отвернулся.

С налитыми болью глазами сел за стол, подперев голову руками, бессильный что-нибудь понять и предпринять. Кружилась голова, все плыло перед ним, как в тумане. Вдруг из этого месива начал отчетливо и зримо проступать полузабытый сказочный город. Но и это знакомое видение не тронуло душу. Вася  обреченно с ужасом ждал его гибели.

Раздался стук. Нога отца свалилась на пол, и грязный сапог, скользя по чистому, выскобленному утром  матерью полу, оставил на нем свой черный след.

Видение, как обычно, сразу исчезло. Но желание понять, где и когда он видел этот город, стало в нем сильнее разрушенной памяти. Это он сам, маленький, сидел в кухне на полу и выстроил этот прекрасный город из разноцветных кубиков. Но вдруг потянуло холодом: в проем двери ввалился пьяный отец и, прижимаясь спиной к стене, начал сползать… ноги его в грязных черных сапогах вытянулись – и город  погиб.

— Так это было! – изнутри выстывшей души его вырвался крик.

Вася вскочил, ворвался в кладовку и начал лихорадочно рыться в груде старых сваленных вещей.  Но не нашел ни одного кубика…

С опустошенным взглядом вышел в коридор. Сквозь открытую на улицу дверь солнце узкой кровавой полосой дрожало на дощатой стене. Огненная стрела, ударившись о лезвие топора на полу, вонзилась в глаза. Вася поднял топор, погладил притупившееся в сегодняшней работе лезвие. Мелькнули в памяти радостные часы рубки леса.

Но вдруг все это затмила  коленепреклонная, со связанными за спиной руками, фигура отца перед стаканом вина на земле, а вокруг хохочущие рожи мужиков – и не было сил избавиться от этого жуткого видения. Все в его изболевшей душе переполнилось презрением и ненавистью к отцу, мужикам, к опостылевшей жизни, затягивающей и его самого в свои губительные сети, из которых он искал и не находил выхода.

И тогда, словно пытаясь спасти его, возникло лицо матери. Но было оно застывшее и мокрое, как лицо покойника в дождь, которого вынесли из дому, не прикрыв крышкой. Впервые лицо матери явилось перед ним таким безучастным, не поддержало…только мертвому постыло все, что тяготит живое на земле.

Он перехватил топор в правую руку, а левой рванул дверь на себя.

Пьяный на лавке  спал, как убитый.