Записки

Разве могли бы мы любить мир так, как любим
его, если бы он уже совсем был нов для нас…
И.Бунин

Постижение

Я собирался описать свое путешествие от вымышленного лица. Но, выдумывая своего героя, заметил, что с каждым новым поворотом сюжета и осмыслением событий фальшивая красивость овладевает мной: я передавал не то, что видел, чувствовал, осознавал и над чем мучился – и в результате мой герой и для меня становился чужим и непонятным. А что мы можем знать по-настоящему о других, если часто, выворачивая и себя наизнанку, не можем понять своих собственных поступков, мыслей и чувств. И разве можно понять людей, если не осознаешь всей сложности внутреннего мира, не заглянешь в их души и не вскроешь истинных причин того, что видят твои глаза и чувствует сердце.

«…путешествие – дело очень полезное. Душа непрерывно упражняется в наблюдении вещей для нее новых и доселе неведомых, и я не знаю ничего более поучительного для человеческой жизни, как непрестанно показывать ее во всей их многоликости столько других человеческих жизней и наглядно знакомить ее с бесконечным разнообразием форм нашей природы», — Монтень.

Меня отправило в дорогу одно желание: разумное постижение своей родины, истоки которой заключены в людях, городах и селах – в них живет, клокочет и проявляется Добро и Зло нашей жизни. Напрочь отвергнув свое воображение, я передаю на суд читателей свои записки в том виде, как они сложились вослед уходящим событиям и впечатлениям в моем одиночном «тихом путешествии». В них я руководствовался одной, запавшей мне в душу мыслью Достоевского: «…было бы вовсе недурно, если бы и каждый путешественник гонялся не столько за абсолютной верностью (которой достичь он почти всегда не в силах), сколько за искренностью; не боялся бы иногда не скрыть иного личного своего впечатления или приключения, хотя бы оно и не доставляло ему большой славы, и не справлялся бы с известным авторитетом, чтобы проверить свои доводы».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Остановить мгновенье

1968 год. Пять часов пополудни знойного июньского дня. На перроне, как всегда, шумно, суетно и грязно. Строго по расписанию наползают к станции поезда и электрички. Выдавив из себя, как из тюбика, расползающуюся массу пассажиров и всосав новую партию из толпы на перроне, пятясь, они набирают ход и исчезают за поворотом

А перрон, как скатерть – самобранка, все так же неисчерпаем.

Что может выхватить взгляд из этого несущегося потока людей, где каждый озабочен своими проблемами? Лица, одежду, жесты…

Надо иметь не только время, желание и терпение, но и мужество, чтобы остановить мгновение и заставить себя осознать чужую улыбку, речь, взгляд. И тогда даже малейшее проникновение в них приоткроет завесу над тайной чьей–то незнакомой жизни, а сам ты станешь добрее и лучше, и поймешь: нет толпы, есть переплетение людских судеб, и каждый человек – это особый мир, огромный и значимый. Но на это уходит время, мучительное напряжение умственных и духовных сил. А всякий из нас более всего дорожит собственным миром.

…прислонившись плечом к стене вокзала, стоит седая женщина. Она кажется сутулой из-за своего высокого роста. На больших темных руках ее повзвизгивает щенок. И тогда низкорослая чистенькая сука, прижавшаяся к резиновым сапогам женщины, ревниво тянет к нему остроносую морду. Женщина поглаживает щенка, и он замирает, уткнувшись головой ей под мышку. Глаза женщины, полные тревожного ожидания, наливаются слезами, она вытирает их ладонью, щенок ловит ее губами и слизывает с них влагу. Временами она привстает на цыпочки и тянется взглядом над толпой. Поняв, что обозналась и на этот раз, тяжко вздыхает и еще крепче прижимает щенка. Сука начинает жалобно скулить, метаться, путаясь лапами в поводке.

Бесстрастный голос из репродуктора оглушает, и трудно разобрать слова.

— Ой, какая чудная собачка! – восклицает ярко одетая дама, задержавшись около щенка. — Продаете?

— Нет-нет! – испуганно — обидчиво вскрикивает хозяйка собак и прикрывает его рукой. Сука доверчиво поднимает голову на ее голос.

— А у меня болонка — просто прелесть! — восторженно делится своей радостью дама.

— Мои хорошие, — с ревнивой нежностью отзывается женщина и продолжает сломленным голосом: — Только придется с ними расстаться…

— Значит, продаете.

— Нет! Как можно… отдаю… на время…

— Вы что, уезжаете?

— Соседи ругают.

— А им какое дело! – гневно вспыхнула дама. — Плевать на них!

— Видите ли, у меня комната с общей кухней…

— А моя Музочка приучена: на кухню не ходить!

— У вас тоже общая кухня?

— Что вы? – замахала дама руками. — Как можно жить с общей кухней…Просто это не гигиенично, когда собака по кухне болтается. Я ее приучила к порядку. Одна беда — в еде переборчива…

— А моя все ест. Только вот беда: бывает, когда знаю, что задержусь на работе, оставляю ей еду – а она будет голодная ждать меня.

— С моей просто не знаю что делать – хоть из ложки корми.

-…приду с работы уставшая, дверь открою – она сразу ко мне целоваться бросается.

— … мою Музочку муж научил газеты приносить.

-…увидит, что я ем – тогда и она будет.

— Знаете, какие сейчас дети пошли – не допросишься. Вот муж ее и приспособил.

— А моя ничего не умеет делать, а все равно хорошо мне с ней.

— Так зачем же отдавать?

— Соседи обижают, — вздохнула женщина.

— Только бы попробовали мои вмешаться!

— Так я же на общей кухне…и что мне теперь вечерами делать? Телевизор что ли купить…

— Вот и моя Музочка просто обожает телевизор…ай, это же моя электричка! – воскликнула дама, дернув головой и подхватывая сползшую шляпу. — До свидания, собачки. – И бросилась к поезду.

К хозяйке собак стремительно подошла грузная женщина с обветренным лицом и сказала густым голосом:

— Здравствуй, Алена…решилась все же?

На лице хозяйки собак вспыхнула робкая улыбка и тут же погасла. Пожав плечами, она обреченно ответила:

— А так нету ж выхода…

— Тогда давай-ка побыстрее, — женщина поставила на землю большую плетеную корзину, вытащила мешок и всунала в него поочередно обеих собак.

— Воздуху, воздуху дай им! – заволновалась хозяйка собак.

— Ничего, не подохнут – вишь дырки какие.

— Я к тебе на днях приеду, — заплакала та.

— Чего ревешь, дура! Целы будут. Мой старик для них уже и будан соорудил во дворе, — женщина подняла корзину и, круто повернувшись, зашагала твердой поступью.

— Марийка, подожди! – бросилась за ней следом хозяйка. — Я же тебе билет купила.

— Чего тратилась – то! Всего три остановки.

— Да купила уж… бери, — она сунула ей билет, быстро сорвала мешковину с корзины, запустила туда обе руки, раздались тоскливые визги, и опять заплакала.

— Да чего ты, как по покойнику! – прикрикнула на нее женщина. — Живы будут. Да не засти дороги – опаздываю, — она отстранила ее и бросилась в вагон.

Когда электричка уехала, женщина затерялась в толпе.

На исходе дня солнце, оседая, становится беспощадным.

Глаза случайности

За окнами уплывала земля. Когда же я поднял глаза к небу, казалось, земля догоняет поезд. Небо было в тучах, и лишь на краю горизонта, на его чистой поверхности, дрожало розовое облачко. С обеих сторон дороги возник лес, и поезд, как обреченный, проносился в зеленом туннеле, покрытом иссине-черными тучами. Так хотелось поскорее вырваться на зеленый простор полей, чтобы увидеть светлую полоску закатного горизонта.

В купе вагона, кроме меня, три пассажира. Однорукий мужчина в заношенном костюме, небритый, со слезящимися глазами, сидел у окна. Мальчонка лет семи, у него на коленях, тыкал худой рученкой в стекло и задавал ему вопросы. Тот отвечал ему спокойным хриплым голосом. Плоскогрудая женщина с тонкой, прыгающей между костлявыми лопатками косой, вдруг прикрикнула на ребенка, взяла его на руки и уложила спать. Мальчик послушно лег и закрыл глаза. Женщина присела на корточки, стащила сапоги с мужа, подождала, пока он лег рядом с сыном, и укрыла обоих зеленым выцветшим плащом. Ноги мужчины в заштопанных носках остались открытыми. Она вытащила из сумки черно-красный платок и обернула ему ступни. Вскоре они оба спали, ребенок тяжело посапывал, а мужчина все время беспокойно ворочался и просыпался от собственного храпа.

Женщина вытащила маленькое зеркальце и, не обращая на меня внимания, расчесалась, разгладила мешочки под глазами, поправила на тонких ногах сбившиеся чулки, вытащила из пиджака мужа пачку сигарет «Памир», сунула в рот и вышла из купе. Я обратил внимание, что пальцы у нее неожиданно красивые и белые, но с темными и грязными ногтями.

Я долго смотрел в сумрачное окно, но и там, на фоне мелькающих деревьев, видел лицо этой женщины, буднично-серое и очень усталое. А когда поезд вырвался из лесу, оно все еще дрожало на розовом горизонте.

Кто эта женщина и что за семья ехала рядом со мной? Все было рядом, но скрыто молчанием. По случайным движениям, взглядам, словам я пытался открыть эту тайну – и не удавалось. А ведь в этой семье заключен целый мир. И каждый из них тоже свой особенный мир. А если бы они рассказали мне главное о себе – где уверенность в том, что это истина? Неужели мир на земле, события и люди открываются нам лишь глазами случайности? А я, всматриваясь и размышляя, надеюсь, что все они могут стать героями моих еще не написанных книг. Откуда во мне такая уверенность? Я хочу открыть их мир для них же. Что за пародокс! Какая сила заставляет меня говорить о том, что они знают лучше меня? Понимаю только одно: все зависит от того, какая моральная сила движет мной – таковы и мои понятия. Чистые и красивые, или лживые и уродливые. Какой бы не была сама жизнь, прекрасной или безобразной, — из сгустка моих страстей и желаний соткутся и мои выводы, и сам я стану соответственен им.

Мы живем в одном мире, общаемся, тремся своими телами, улыбками, взглядами, руганью, но как трудно узнаем друг друга. Наши знания о человеке во многом зависят от степени его участия в нашей судьбе. В молчании мы рисуем мир другого человека по своему отношению к жизни – и этим открываем себя. Хотя каждого нового человека мы с первых же минут воспринимаем во всей неповторимой законченности его облика, и первое впечатление более понятно и приемлимо, чем будущее узнавание – начинается разложение целого – и мы теряемся от несоответствия. Протяженность во времени – вот что самое трудное в общении. Сколько же надо сил, терпения и такта на завоевание ответного доверия человека.

Лицо женщины туманилось в моей памяти, но не исчезало, загадочное и притягательное в своей тайне, отчего – то волнующее меня, как надежда.

Наконец, она вошла – и в купе запахло табаком. Очень хотелось разговориться с ней, но она – я это чувствовал – не желала этого. Задумчиво смотрела на ребенка и мужа и осторожно поправила на них сползший плащ. На мгновенье лицо ее озарилось светлой улыбкой, но тут же померкло. Не раздеваясь, она легла на верхнюю полку, несколько раз тяжело вздохнула, и вскоре стало тихо. Сколько я ни вслушивался – не мог различить признаков жизни с ее стороны.

Поезд мчался посреди ночи, временами оглашая окрестность гудками, и лишь монотонный стук колес несмолкаемо заполнял установившуюся в купе тишину.

Когда я проснулся – никого не было рядом. Они сошли на какой-то станции, не разбудив меня. Их места были чисто прибраны, голы и пусты, словно все то, что было недавно, вовсе не существовало или приснилось мне.

Москва

Москва, как обычно, большая и шумная. И здание Белорусского вокзала, и чахлые деревья в сквере напротив, и обветшалый каменный мост, спускающийся к улице Горького — все было блекло-зеленым, как пятна ряски в зацветающем водоеме. Проносящиеся на мосту машины казались скатывающимися с неба буро-зелеными потоками краски. Захотелось побыстрее покинуть этот унылый урбанизм – и, вскинув рюкзак на плечо, я поспешил скрыться в метро.

От света неоновых фонарей озабоченные лица людей делались безжизненными, стены зала, отшлифованные мрамором, тускло отсвечивали их метусящиеся тени. Люди бросались в открывающиеся двери электричек, мотононный голос «двери закрываются» подстегивал их и без того суетные движения; дверцы с выдохом закрывались, и люди застывали в ожидании конца пути. В черных стеклах отражались их бледные неподвижные лица, пугая своей безжизненностью. Когда поезд подходил к очередной станции, отражения, бледняя, пропадали в ослепляющем свете внезапно возникшего зала, и люди, выскакивая из вагонов, как освобожденные пленники, толкаясь и теснясь, мчались к эсколаторам – единственному пути из-под земли на землю.

Обилие людей не радовало: среди их бесконечного потока невозможно было выделить отдельного лица – была масса, влекущая и влекомая, она несла каждого человека, не считаясь с его желаниями и мыслями. А я так устал от этого дома, в Минске, где, втянутый в многомилионную суету жизни, теряешь не только связь с людьми, но и с самим собой.

Спешу Москвой. В мельканье лиц

Ищу я доброго участья.

Так замирают в час причастья

И падают в молитве ниц.

Смотрю. В глазах огни ловлю.

Мне кажутся глаза слепыми,

Как будто их бедой слепили…

А я у них любви молю.

…Я вырастал из заблуждений

и поднимался над тоской

в минуты светлых откровений

пред миром, волей и судьбой.

В Н о в о д е в и ч ь е м м о н а с т ы р е какое-то государставенное учреждение. Охранник – хмурый мужик, весь в белом. Когда я пытался пройти, посмотрел на меня так, что стала ясна бесполезность уговорить его.

З а б р о ш е н н а я могила, на ней надпись: «Поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге содеяны (Иоанн 3:21)

С л у ж б а в У с п е н с к о й ц е р к в и. Отпевание. Отец Сергий, молодой с круглыми отрешенными глазами. Но чутко реагирует на возникающую вокруг него ситуацию. Его напряженное лицо обращено к иконостасу, а руки теребят страницы молитвенника. На ходу делает замечания своим прислужникам и опять сосредоточенно читает. Отпевают сразу двоих: старика и младенца – они оба теперь уравнены перед смертью.

Матери младенца лет двадцать пять, лицо желтое, вспотевшее, с черно-синими прожилками, светится бледный кончик носа. Она еще не до конца осознала, что происходит: первое потрясение прошло, а осмысление не наступило. Отец худой, длинный, смотрит расстерянно: в нем, видимо, еще не успели проснуться отцовские чувства – следит за женой и старательно подражает ей, заметив на себе чей-то взгляд, растерянно улыбается и прижимает к груди особенно желтые на фоне белой рубахи ладони.

Дрожащий хор голосов старух, под их белыми платками серые дряблые лица.

Город счастливых людей нельзя даже выдумать.

Высоко взлетает голос отца Сергея, мягкий, вкрадчивый и хорошо поставленный.

Входят японские ламы, обвешанные магнитофонами и фотоаппаратами. Кланяются по-восточному на три стороны и начинают снимать заинтересовавшие их сцены. Голос какой-то старухи: «Чего они кощунствуют? Грех это, грех…» Ей отвечает другой голос: «Да что они могут понять. Знать дело: нехристы…»

У амвона молодая мать с ребенком ждет крещения. Отец Сергий берет у нее ребенка, поднимает над распятием. Прислужники подносят бокал со «святой водой». Он набирает ее ложкой, вливает в рот спящему ребенку и целует крест. За ним тянутся к кресту губами старухи. Отец Сергий отдает ребенка матери, быстро поворачивается и уходит, словно опаздывает. Люди вокруг хватают его за руки и целуют. Он вежливо и величаво откланивается.

Двое молодых людей стоят с отрешенными лицами около мертвецов, не замечая, как стекает воск с горящих свеч на их руки.

Старуха учит ребенка креститься, своей ладонью склоняя его белокурую головку. Научит ли она его вере, и поможет ли она ему в жизни? Но ведь и вера атеиста равносильна фанатизму верующего в Бога: отмести чужую веру – разрушить и свою.

Из д о н е с е н и я и г у м е н а М е ф о д и я: «25 числа (сентября) приезжал к нам Наполеон со своею свитою верхом, осматривал весь монастырь, как внутри, так и снаружи. И потом отдал приказ, чтобы монастырские ворота, как свеньи, так и здания, заделать лесом и завалить осеннею землей, и против святых ворот сделать батарею, а оставить только одни боковые для входа и выхода: в задних же воротах проделать боковую калитку, да на святых воротах и задних поставить по одной пушке: так же и на приходную церковь Иоанна Предтечи, подбив стены, взорвать. Все так и было, его приказание выполнили. Так же в монастыре наделано небольших канавок, как под собор, под колокольню так и под правой церквью…Казначей же с двумя монахами, побежав по коим и увидя, что под собором, где было в яму положено пороху и в бочки раскупорены…затушили оные».

Н о в о д е в и ч ь е к л а д б и щ е. Возвращаются мать и сын с лейкой, идут устало и привычно, как с поля. Бродит старуха, всем показывает и рассказывает, как у себя дома. Запущенная могила Ильфа. Багрицкий и Олеша рядом. Заброшенная, в пыли, могила Эртеля. Могила Чехова, как русская песня в хмурый осенний вечер. Гладкий, выхолощенный и прилизанный монумент Гоголю – от правительства. Прямые и надменные, как армейский строй, могилы военноначальников. Среди их могучих красных монументов холмик – могила Ландау, и на нем букетик тюльпанов. На могиле Габбе посвящение Маршака. На фундаментальном монументе Толстого изображения героев его книг.

Кладбище как музей. Только вчера эти люди были живыми, с ними здоровались и разговаривали. Сегодня говорят об их делах, говорят не о человеке, а о той атмосфере, в которой они жили, о тех связях, которые сложились вокруг них, о степени их участия в жизни. Ушла человеческая плоть, остался дух. И соотечественники передают новому поколению свои туманные и путаные воспоминания и размышления об их отошедших душах.

Молодые мужики, здоровые и краснощекие, роют свежую могилу, на солнце блестят мокрые лица.

— Где могила Эренбурга? – спрашиваю я.

— Да вон же, рядом…вишь, девушка стоит около нее.

Размытый бесформенный бугор уже густо зарос травой, из-под нее чуть видна на белом куске мрамора надпись « …енбург». Кусочек земли и камень на ней притягивают к себе взгляд. Человека нет, есть его имя – словно сама земля с каждой новой могилой получает еще одно свое наименование.

За спиной голос прохожего: «…есть инстинкт самоутверждения и чувство собственного достоинства…» Не оглядываюсь, но впитываю в себя: случайно услышанная фраза становится уже и моим образом мыслей, чувств, частью меня.

М у з е й П у ш к и н а. «Навели хрестоматийный глянец…»

К р а с н а я п л о щ а д ь. Мавзолей. От постовых даже тень на мраморе не колышется. Доносится приглушенный голос: «По скольку ж они так стоят?» — «Час». – «Это как же можно — целый час, как каменный!» – «Я там был еще в 39 году». — «Ну и как тогда?» – «Все так же лежал спокойненько, как покойничек».

Н а л о б н о м м е с т е молодые назначают свидания. Но так же, как и в прошлые века, вечное солнце зажигает древние купола на храме Василя Блаженного.

… Хожу целый день, не перекинувшись ни с кем ни единым словом. Но в одиночестве среди людей рождается в моей душе фантастический мир.

Т р е т ь я к о в к а… Акимов (1754-1814) «Самосожжение Геркулеса», Родт (1736-1791) «Аллегория на Чеснянскую победу», Гордиев (1743-1814) «Прометей»: как обнаженно писались страсти в прошлые века – и как сдержанна современность! А у древних: натура и безудержный вымысел, факт и эмоции.

Иванов «Явление Христа народу». Никто не смотрит на Христа, но как тела людей чувствуют его приближение: все в них встрепенулось и напряжено каким-то долгим таинственным ожиданием – и в тоже время в каждой фигуре своя индивидуальность и личное отношение к происходящему. Заржал конь — в этом чувственная взаимосвязь с миром. А люди молчат – но как кричит в каждом из них жест. В глазах еще какая-то пугливая надежда, растерянность, словно от возникающей боли. Через конское ржание передается общее изумление и еще непонятный порыв каждого.

Как повторяются страдающие глаза в картинах русских художников! Все в скорбной тоске.

Верещагин «Свидание с заключенным» – все оттенки тоски в этих трех фигурах. Ребенок – только-только осознает происходящее, старик – осознанная обреченность, женщина – боль в трех измерениях: прошлое, настоящее и будущее.

Пока существует искусство – человечество бессмертно.

Перед картиной Верещагина «Представляют трофеи» две старушки. Одна из них тоскливо говорит: «Во все века друг дружку убивали». — «Так будет бысть до конца», — вздыхает за ней вторая. И обе крестятся.

Верещагин «Апофеоз войны». Одна смерть – трагедия, много – статистика. Это и губит произведение.

Н. Ге «Голгофа» 1892 г. – это всегда современно.

Поленов «Больная»: в эскизе – надежда, в оригинале – обреченность.

Репин «Портрет Андреева» – все держится на игре света. «Портрет Софьи» — фиксация факта ума не требует. «Иван Грозный убивает сына» – в экстазе один человек распорол картину ножом. «Вот и держим под стеклом», — объяснила дежурная.

Врубель «Свидание с сыном» – уже в складках одежды выражена вся трагедия происходящего. В глазах Анны боль, она инстинктивно, через любовь к сыну, возвращается к прошлому – это самое дорогое для нее существо, через которое не переступишь к своему личному плотскому счастью. Как мешает он ей! И, может быть, в тайниках ее души проскальзывают страшные, крамольные мысли, которые она заглушает своим материнским инстинктом. И сын это чувствует, но он любит, любит мать – и готов принять от нее даже смерть. Эти две судьбы продолжение друг друга в мире – и даже смерть любого из них не прервет эту связь.

Врубель «Демон», «Сирень» – безумство цвета, постигнув которые можно сойти с ума. Так и произошло с художником. Это высокий накал чувств, выдержать который невозможно. Но и в мире этого безумства разум ищет противодействующую силу, чтобы спасти человека от помешательства.

Отовсюду на меня смотрят глаза. В них живут души умерших. Они рассматривают меня и изучающе молчат. И все – тайна. А мне казалось, что я проник в причину их скорбных ликов. Нет! Это они меня изучают сквозь глубину веков. Я безвольно открываюсь им. Они смотрят и словно разлагают меня на части. И я понял: как мал я и досягаем для их усопших, но летящих душ. К ним приходят учиться понимать. Каждый из нас ищет у них ответа на вечные вопросы жизни. Я – лишь один из тех, кто пришел. В них столько знаний, чувств и мыслей, сколько раз устремлялись к ним с мольбой вчера, сегодня, завтра. Как загадочны и притягательны эти отрешенные лица, уходящие от тебя навсегда.

Древнерусское искусство предвосхитило искусство будущего: ореол духовности вокруг ликов святых.

Как мы смешны, таинственны и лживы,

Когда вдруг кто-нибудь затронет наши чувства!

Одним желаньем наши души живы:

Как приспособиться?!

Живая связь становится искусством.

К о н ц е р т н ы й з а л Чайковского. Нейгауз играет Шопена. Здесь неприемлимо классическое исполнение – так нельзя четкими линиями передать на полотне буйную фантазию Врубеля.

В Москве продают цветы возле филармонии.

Сегодня, как и много веков назад, творцы человеческой цивилизации создают новые пути для людей, а сами меньше их пользуются этими плодами. И это не аскетизм. Занятые творческим делом, они поглощены им – и от этого беспомощны в быту и довольствуются из созданной ими жизни минимумом.

ВДНХ Главный павильон. «Белоруссия производит по сравнению с 1913 годом…» Списки – обещания, как передовицы наших газет.

Атомная энергия. «Ярким горнилом для термоядерных реакторов могут служить тяжелые изотопы водорода. Миллион таких электростанций, как Красноярская, могут выработать это количество энергии лишь в течение 100 милионов лет (общее количество Д (дейтерий) в мировом океане 5 х10 в 13 степени тон – оно эквивалентно запасу энергии 10 в 24 степени квт-час… реакция синтеза термоядерная (это основной источник энергии звезд), взрыв водородной бомбы неуправляем.

Советская печать: в 1967 году в СССР издано 1798 наименований книг по искусству, тиражом 22,8 млн экземпляров. Да, потрясающие цифры! Но еще больше потрясает, что бездарной литературы издается больше и большим тиражом.

В СССР – 503 театра.

Развитие кино в СССР: 1930 г. – звуковое, 1931 – цветное, 1941 – стерео, 1955 – широкоэкранное, 1957 – панорамное, 1958 – полиэкран, 1960- широкоформатное.

Радиотехника: в СССР более 500 радиостанций.

Десятки павильонов. Но среди всего, что здесь видишь, невольно рождается мысль: все есть, все умеем делать, от сложнейших ракет до бытовых аппаратов, но все, предлагаемое людям, самого низкого качества, а многое вовсе не доходит до рядового потребителя – дефицит. Люди только на выставке делают для себя открытие в их существовании. Проблема производства и распределения, рынок сбыта – на самом нижайшем уровне. И нет ответственности производителя за судьбу своих товаров. И нет права приоритета лучшего – в этом одна из причин нашего кризиса. Производство – конкуренция – сбыт.

И слишком много громких слов о том, что будет. Ведь это не переспективный план развития, а выставка наших д о с т и ж е н и й! Достижением можно считать лишь то, что становится обыденной не только потребностью человека, но и возможностью пользоваться. Здесь же слова о нашем величии – а это подавляет человека, если он не может пользоваться плодами своих рук.

Т е а т р М о с с о в е т а. Г.Белль «Глазами клоуна», постановка и главная роль Г. Бортникова. Размышление о свободе искусства и правах человека – все это укор нашей советской действительности. И как непривычно и страшно слышать это открыто со сцены нашего театра. Слушал, затаив дыхание, и мне воочию чудилось, что весь зал, каждый зритель в нем, оглядывается со страхом: не ворвутся ли сейчас сюда сотрудники КГБ, чтобы арестовать не только артистов, но и тех, кто позволяет себе слушать эту «крамолу».

О ч е р е д ь н а «Т а г а н к у». Поклонение искусству? Нет, важнее то, что люди могут здесь глотнуть каплю правды, которую, рискуя свободой и жизнью, несет им театр Ю. Любимова. Сюда стекаются люди со всей страны, всех поколений, особенно много студенчества. Споры горячие, крутые, до хрипоты. Разноречивость суждений, вкусов, обнаженность перед этим театром – результат благотворного воздействия на человека. Многие, забыв о материальной сущности бытия, одухотворяются в этот момент: театр пробуждает в людях человеческое, загнанное нашим строем в глубины души, живущей столько лет под страхом тоталитаризма.

Т е а т р С а т и р ы. «Баня» Маяковского. Все эти дни при посещении театров у меня открывались глаза на то, что я докапывался интуитивно. И радость оттого, что уже сам был к этому подготовлен – многое совпадало с моим пониманием. И это помогает оторваться от примитивности прошлого опыта, вдолбленного в меня и окружением и обучением, и по крупицам отбрасывать от себя вульгарно — романтическое понятие о жизни, с ее отрывом от настоящего: все богатство мира и моих ощущений были сконцентрированы в узкий поток желаемого.

Можно винить себя.

Можно обвинить общество.

Но есть и иное измерение этих понятий: ты и твоя взаимосвязь с обществом. Раньше было что-то чувственно – маниловское в душе и сердце, и сама система жизни поддерживала мои пустые иллюзии, в которых было много желаний, но узость взгляда на конкретный мир. И мало осознать — надо научиться действовать, сопротивляясь обману государственной системы.

В такси водитель рассказывает: «Садится ко мне парнишка, с целины возвращался. Дает мне двадцать рублей и говорит: «Покажи мне Москву на всю сумму». Да тут на стольник на одной улице ничего не увидишь!»

Интересы, потребности и желания человека зависят от его взаимосвязи с жизнью. Дать картины жизни мазками, без связи – все общим планом, но выделить значимость мелочи, одной единственной детали, и ее влияние на человека в целом. Действие вести замкнутым кругом. Каждая деталь – качественное развитие событий в этой ситуации. Можно делать отклонения, экскурсы, но обязательно держаться общей линии. И, описывая происходящее, выявлять ее, как чувстуешь и думаешь, до конца, не боясь ошибиться. Главное – фактическое отображение реальности: сквозь все размышления и переживания – истинную цепь событий.

П и в н о й б а р «Жигули». Мужики кайфуют. Коренастая, рябая буфетчица в наколках. Принимает меня за своего, угощает пивом, сигаретами, не хочет с меня брать деньги: «Не боись – не победнею. Мне хватает на хорошую жизнь. Я тут три дня работаю и три отдыхаю…не хуже, чем в лагере». Официант, огромный боров с замкнутым лицом и крутым подбородком. Влажная от пота рубашка липнет к спине, выползла из-под ремня на брюках. Считает выручку проворными цепкими пальцами, раскладывает на две стопки, одну сунул в задний карман брюк, вторую понес сдавать в кассу. Отчего это меня так коробит при взгляде на него? Первое внешнее впечатление или то, что я не признаю его образа жизни? Но что в действительности я знаю о нем?..

Когда идешь один и действуешь – приобщаешься к совершенству: твой мир становится индивидульным и значимым.

Ты подарил мне, Бог, лицо Христа.

И чую я – во мне начало мира.

А истина извечна и проста:

«Не сотвори себе кумира».

Пусть я начало дней, и я – конец всего:

Разлук, страданий и любви.

Но людям от меня не надо ничего.

…Прекрасный миг случайностей лови.

Ярославское шоссе

Ранним утром я сел в электричку Москва – Загорск и вышел на станции Подлипки. Через десять минут был на Ярославском шоссе. Отсюда начинался намеченный мной маршрут: пешком и на попутных машинах к «Золотому кольцу», а затем к Волге.

Я шел вдоль шоссе, с каждым шагом ощущая тяжесть рюкзака. День катился уже к полудню, а водители не обращали внимания на мою поднятую руку. Грузовые машины проезжали редко, водители объясняли жестом, что сворачивают с дороги. В легковых автомобилях с чувством собственного превосходства проносились частники – человек с рюкзаком не привлекал их внимания: что с него возьмешь, да и мой вид не вязался с их плюшевыми сидениями.

День был жаркий. В безоблачном небе горело одинокое, как и я, солнце, уже раскаленное добела. Справа от дороги шел старый лес, слева – простирались зеленые поля и за ними ровной линией тянулись дома селений, едва различимые среди густых садов.

Из лесу выехал тяжело груженный песком самосвал. Белесый, загоревший шофер притормозил передо мной, открыл дверцу и крикнул:

— Эй, парниша, закурить найдется?

Я подошел к машине и протянул ему сигарету. Он сунул ее в обветренные губы, прикурил, прикрывая огонь ладонями в мазутных пятнах, и, блаженно выпустив дым, спросил:

— Далеко собрался?

— До Волги.

— Садись. Пару километров до развилки подброшу – там больше машин.

Я сел в кабину, устроил между ног рюкзак, и машина резко рванула с места.

— Никак путешествуешь? – спросил водитель.

— Да.

— А чего один?

— Привычка…

— Плохая привычка. Негоже одному-то…намаешься, — не поворачивая головы, он скосил на меня осуждающие, как мне показалось, глаза.

И я, словно оправдываясь, пояснил:

— Через месяц встреча в Ярославле с товарищем. Он не смог раньше выехать.

— А, чего там! – выручил водитель. – Это даже неплохо одному-то: больше увидишь и поймешь. Я у Чехова читал: в дороге надо быть непременно одному.

— Любишь Чехова?

— Чехов – это Россия! – воодушевленно выпалил он, и глаза его вспыхнули и потеплели. — Была у меня командировка в Крым, так я целый круг к Ялте сделал, чтобы в его дом-музей попасть. Наверное, час в его кабинете простоял… Помнишь, у него над камином «Стога» Левитана?.. С тех пор для меня Русь – Чехов и эти стога…И учиться захотелось. В школе за десять лет всякую охоту к учебе отбили, а там – словно ожил я. Теперь вот заочно учусь. Семью кормить надо, — он как-то быстро и откровенно начал делиться со мной, встречным человеком, своими планами.

Я внимательно слушал его, полный благодарности за это откровение: значит, с первых минут доверял мне.

В кабине горячо пахло бензином, раскаленным на солнце железом и сигаретным дымом. Мелкие крупицы песка бились в лобовое стекло, скатывались на капот и еще долго подпрыгивали на нем, словно обжигаясь. Через открытое окно врывался сухой жаркий ветер и не мог освежить разгоряченное лицо.

Перекресток появился неожиданно. Водитель остановил машину и, не выключив мотора, сказал:

— Тут и жди. Я бы тебя еще подвез, да извини – работа…

— Спасибо, — сказал я и положил ему на сиденье пачку сигарет. — Возьми.

— Да ты что?! – вспыхнул он.

— Пока еще купишь, — пояснил я. — У меня есть в запасе.

— Ну, коли так, спасибо, — он темными пальцами вытащил несколько сигарет, положил перед собой и протянул мне пачку.

— Счастливо! – я подхватил рюкзак и выскочил из кабины.

— Видишь, как оно, — виновато улыбнулся водитель. — Ехать мне надо, на стройке ждут…Хорошо, что ты один, а то и поговорить бы с тобой не смогли. Часто так бывает: едешь с человеком — и молчим. Отчего это так, а?

— Стесняются люди…

— Нет! – резко перебил он. – В страхе столько лет живем. Дурным умом крепки стали от этого страха. Вот что с людьми деется. А я так считаю: если с добром к человеку идешь — он добром и ответит.

— Не каждый так может.

— Не может слабый или напуганыый. А сильный может! Ты сильный, а вот уверенности в тебе пока маловато.

Мне стало как-то не по себе от его слов: он сказал то, в чем я боялся признаться сам себе. А парень продолжил:

— А ты переломи себя даже там, где, может, и неправым будешь. Пусть и ошибешься – зато уверенности научишься. – Он добродушно улыбнулся: — И со мной такое бывает. Не сам я до этого дошел – люди подсказали.

— Спасибо за науку. Извини, что задержал тебя.

— Это ты меня извини, что мало подвез. Да не с каждым человеком повезет разговориться, как с тобой. Бывает, разговоришься – а продолжать не хочется. Едем всю дорогу, как чужие. А у нас с тобой согласно получилось. Счастливого пути. Да посмелее голосуй, а то по тебе не поймешь: машину хочешь остановить или от мух отмахиваешься, — он весело засмеялся, склонившись над рулем, отъезжая, высунул из кабины искрящуюся на солнце белобрысую голову и долго махал мне рукой.

Асфальт блестел на солнце, как застывшая гладь воды, из-под колес поднималась пелена пыли и тянулась за машиной в накаленном воздухе.

Дорога

Палящее солнце все так же одиноко катилось по небу. Сквозь аромат травы густо пахло расплавленным асфальтом. Тело было горячим, и потная рубаха липла к спине под рюкзаком. Через несколько часов пути показался мост, окаймленный белыми перилами. Под ним в низине проходили две ветки железной дороги. Плотно чернели промасленные шпалы и ярко сверкали на изгибах рельсы.

Лицо водителя уже смутно возникало в моей памяти, но его приятный голос все еще отчетливо звучал во мне. Я с грустью подумал о том, как обыденно встречаются люди, разговаривают, улыбаются друг другу и расстаются навсегда. Думал о том, как трудно дается общение, когда одному из нас не хватает чуткости: одно неосторожное слово разрушает налаживающуюся связь. Человек замыкается в себя и готов тогда обвинить весь мир в непонимании.

Человек лежал на рельсах, лицом к небу. На нем был черный, вываленный в песке комбинизон в мазутных пятнах. Руки и ноги разбросаны по сторонам, короткие толстые ладони темнели от въевшихся в них железа и масла. Отвратительным показалось его лицо: обильно потное, разопревшее от водки и солнца, с прилипшими к узкому лбу с единственной морщиной сальными волосами, под правым полуоткрытым веком белело навыкате глазное яблоко. Не просохшие сопли тянулись из носа в полуоткрытый рот – когда человек тяжело вздыхал, они дрожали. От него смрадно пахло перегаром.

Я потряс человека за плечи, но он был невменяем. Начал бить его по щекам, тереть уши. На мгновение его веки туго приоткрылись, но в коричневых зрачках стыли непонимание и тупость. Наконец, он что-то промычал — и среди бессвязных слов я различил отборную матерщину. Затем он вдруг приподнялся и с невидящими безумными глазами начал отчаянно размахивать кулаками. Я прижал его руки к груди, он обмяк и стих. Через мгновенье опять спал, тяжело сопя заложенным соплями носом.

Я подхватил его тяжелое обвисшее тело под мышки и потащил с рельсов под откос. Его длинные ноги в больших кирзовых сапогах оставляли на песке два вихляющих следа, и мелкие камешки, осыпаясь, заполняли их. Уложил мужчину в тень, под куст, головой повыше – и дыхание его стало спокойнее.

Появилось непреодолимое желание вымыть руки, я оглянулся в поисках воды. Но под знойным солнцем видел лишь уходящее к горизонту поле, небольшую рощицу и за ней маленькие строения поселка. Звенящую тишину нарушал лишь стрекот кузнечиков.

Человек зашевелился, тяжело вздохнул, и в тени лицо его казалось уже не таким безобразным. И все же, глядя на это грязное, издающее отвратительные запахи тело, я перебаривал гадливость, искал возможность вызвать в себе расположение к нему.

«И это человек…и его надо любить и прощать? За что?»

Я вспомнил, что именно такое борение вызывал у меня не раз один из моих друзей Геннадий, когда, напиваясь до беспамятства, он превращался вот в такое же отталкивающее от себя существо. А ведь Геннадий – я знал это — был добрый, талантливый человек, музыкант. Сломленный неудачами, он начал пить, опускаться, и теперь лишь в короткие часы между запоями сочинял свои чудные песни. Он мучался оттого, что нигде не мог добиться их исполнения. Получив очередной отказ, он напивался и часто притаскивался ко мне в квартиру с лицом, набухшим, как у утопленника, заваливался в кресло, зло ругался на весь мир и засыпал. Глядя на его запрокинутую голову с посиневшими ушами и взлахмоченными длинными волосами, на его худую шею, на замызганные туфли, на красивые, даже в безпамятстве, длинные пальцы музыканта, я всегда видел его другим, каким он был в трезвости: умный, изящный, восторженный, чутко откликающийся на малейшее проявление красивого в жизни стихами, которых он знал бездну напамять, или своими музыкальными импровизациями. А, бывало, оборвав наши споры, начинал безудержно танцевать, тащить всех за собой. И это порой казалось диким для окружающих, но он не мог остановиться, пока не изливал своих чувтств

В такие минуты его творческого экстаза прощались ему пьянство, грубость, задиристость, буйство… многое, что вдруг проявлялось в нем, когда он напивался, и оно так не вязалось с его обликом, когда он был трезв. Все мы понимали причину его тоски и безумства: затравленный нашей системой жизни талант, творчество которого не вписывается в установленные государством нормы. А он все чаще жаловался на усталось и что жизнь ему кажется затянувшейся. Мы видели, что наш друг гибнет на глазах, но не могли ему помочь. А разве можно считать свою собственную жизнь удачной, как бы счастливо она не сложилась, если на твоих глазах гибнет твой друг.

Да, мы понимали его и прощали.

А теперь передо мной лежал совершенно неизвестный мне человек во всем своем безобразном обличье. И ничего инного кроме брезгливой жалости он не вызывал во мне.

Неподвижное лицо его с открытым ртом, в котором желтели крепкие заслюнявленные зубы, постепенно начало меняться, проступали первые признаки отрезвления: оно становилось собранней, строже, кожа розовела – казалось уже не таким отталкивающим. И во мне исчезло чувство брезгливости.

«Чего я сижу, — подумал я. — Сейчас придет в себя, пойдет опохмелиться, и завтра снова…»

И все же я медлил оставлять его: чувство причастности к человеку было сильнее чувства брезгливости.

А мир вокруг, озаренный ярким солнцем, был восхитителен! И это высокое чистое небо, и лес в сочной листве, и прозрачный застывший воздух, казалось колеблющийся лишь от поворота головы, и какие-то чудные звуки вдали, и ощущение силы в своем теле, и прикосновение нежных трав к моим ладоням — все было желаным и притягательным в своем волшебстве. Хотелось лишь одного: ощущать, видеть и понимать так же естественно и просто, как эти густо желтеющие в поле ромашки. И, пожалуй, такое состояние бы и наступило, не будь передо мной этого лежащего человека. Он был для меня сейчас дальше и чужеродней, чем неживая природа вокруг, не укладывался в понятие благоговение перед человеком, его святостью и превосходством над всем остальным миром.

Шагов я не услыхал. Разгоряченная от ходьбы и солнца, передо мной стояла женщина. Ее волосы были растрепаны и глаза смотрели холодно. Голубенькое платье плотно облегало крепкую фигуру в резиновых сапогах с прилипшей к ним грязью, подвернутые голенища открывали темные от загара икры.

— Вон где себе сегодня место нашел! – негодующе произнесла она.

— Ваш? – спросил я.

— Был бы мой — я бы его быстро от этой дури отвадила!

— Часто он так?

— А поди пойми вас, мужиков! Вроде и дети хорошие и жинка добрая. Да любит она его. Тихая больно – от того и прощает. Ну и дура! Я ей раз посоветовала: выгони его хоть раз, может, поймет. Она так и сделала. А он взял и ушел. Пришла она ко мне зареваннная и поругалась со мной. Потом нашла его пьяного и домой на руках заволокла. Теперь скажи что-то поперек его — она глаза выцарапает. А мужик он когда-то и вправду был ладный. Помню, девкой, и мне нравился, — она замолчала, подхватила волосы и подколола их шпилькой.

— Что с ним делать? – спросил я.

— А что с ним станется! Отоспится — домой дорогу знает. Верка сейчас на работе. Увижу – обрадую, все бросит и прибежит…Сам-то здалек будешь?

— Издалека…А давно он пьет?

— Как стакан в руке держать научился. Дурное дело – нехитрое, а любого человека загубит…Ну, пошла я.

Ни разу не оглянувшись, она ушла, упруго и широко ступая по высохшей тропинке, из-под ног поднималась и лениво оседала пыль.

Я смотрел ей в след и думал: вот еще один человек исчез из моей жизни, чуть приоткрыв завесу своего отношения к миру. А этот мужик уже больше часа лежал передо мной всем своим телом, мыслями, способностями чувствовать – но в его скошенном алкоголем теле все замерло. Да, скоро это состояние пройдет, он будет чувствовать и понимать, двигаться, общаться с людьми, каков он есть, любимый и презираемый, со своей особой судьбой. Но я уже никогда больше ничего не узнаю о нем, хотя и спас ему жизнь. А он не будет знать обо мне.

Как бы сейчас ни желал я ему добра и счастья — все останется таким, как есть: противоречивым, красивым и безобразным одновременно. И как это все понять, где найти силы в себе, чтобы принимать все это, осознать и прощать? Прощать в настоящем – значит запутываться в будущем, а если не прощать – зависить от прошлого и все время жить в плену этих противоречий.

И как тогда жить дальше?

Как труден путь человека к человеку.

Все живое в природе от рождения становится тем, чем ему предназначено быть. Лишь один человек должен пройти сквозь жизнь, вынести на себя всю тяжесть мира и, только совладев с собой, стать тем, кем он сознательно выбрал себе. Не телом, не формой – Духом! Который сам себя выдумывает, утверждает, боится сам себя и стремится к себе, пока в нем не угас последний порыв к прекрасному, совершенству — к жизни. А кто не справился с этой суровой борьбой — потерял себя, свою мечту и цель. И таких, видимо, большинство. Наблюдая людей, все чаще прихожу к этому выводу. Но убеждал себя: каждая личность — это своя богатая индивидуальность, это целый мир. Как я наивен! Мной владела не реальная осознанность действительности, а страстное желание видеть придуманное. В отношениях людей каждый человек многого хочет. Не зная по-настоящему, что есть на самом деле и что необходимо. И необузданное хотение становится причиной распрей между людьми.

Но как действует на нас улыбка человека, его взгляд, голос – и как много значат они для единения и понимания.

Мы инстинктивно принимаем человека таким, каким он открывается перед нами с первых минут общения. Но важно, переборов это впечатление, пытаться открыть человека с лучших его сторон – этим вызвав в его душе ответный позыв понимания и добра. Все дальнейшее общение будет зависить от этого взаимного доверия и откровения.

Людям хочется участвовать в судьбах друг друга. Но наша неосторожная необдуманная реакция может нарушить их искреннее желание помочь нам. Мы не умеем уловить и удержать возникающую чуткость между нами. И, оборвав возникающую связь, человек уходит в себя, чтобы затем обвинить весь мир.

Петушки

На сто пятом километре от Москвы грязное, замызганное, душное и пыльное селение. На дороге нет ни указателя, ни названия. Скособочившиеся деревянные домишки с крытыми рванной толью крышами. Запыленные окна, кое-где в двориках чахлые кусты и неухоженные грядки, заросшие бурьяном. На площади большая мусорка, и подход к ней завален консервными банками, тряпьем и рваными газетами. Все это шевелит ветер и гонит по улицам. Сеутятся какие-то зачумленные мужики и бабы, выкрики, ругань, много пьяных, и никто не замечает меня, словно я провалился в преисподню.

Остановилась грузовая машина. Выскочил из кабины непохожий на людей вокруг чистенький водитель, закрыл дверцы, сильно подергал несколько раз, проверяя, и пошел к ларьку, оглядываясь на машину. Я догнал его и спросил:

— Что это за местность?

— Тут, знаешь, глазом не моргни, — ответил он, поспешая вперед. – Станция Петушки – береги мешки.

— Куда едешь?

— До Владимира.

— Возьмешь с собой?

Он подозрительно оглядел меня, и я, поняв причину его настороженности, предупредительно соообщил о себе. Он еще долго отмалчивался, купил сигареты в ларьке, вернулся к машине, открыл дверцу кабины и, наконец, еще раз оценивающе взглянув на меня, коротко бросил, как милостыню:

— Ладно, садись!

Когда мы поехали и миновали это странное селение, я спросил, мучимый любопытством:

— Отчего здесь все как-то не по-людски?

— Да сюда всю шваль свозят! – буркнул он. — Ты что, не знаешь, это же сто пятый километр.

И больше не проронил ни слово.

Мы всю дорогу ехали молча. Я было даже порывался выйти, но пустынная дорога вокруг и желание поскорее добраться до Владимира удержали меня.

Владимир

Город Владимир, беспокойно стоящий на круче реки Клязьмы, как бы готовится сбежать в низину. Люди толпятся и снуют на маленькой привокзальной площади, словно у них нет сил подняться по крутому обрыву на его узкие старинные улочки. Крыши домов прижались к плотному небу, и купол Успенского собора, воткнувшись, казалось, сейчас разорвет его — и все вокруг погибнет под ним.

Иногородних можно узнать по чемоданам и узлам, они носятся по билетным кассам и магазинам, и затем мчатся на перрон, толпами сгрудившись у вагонов.

Единственное старенькое двухэтажное строение напоминало о древности этого города. Вокруг уже высились новые дома, но в свете яркого солнца особенно была заметна их неряшливость. Вдоль улиц с троллейбусными проводами росли чахлые деревца с обвисшей и пожелтевшей от зноя листвой.

— Молодой, молодой, дай погадаю! Судьбу расскажу.

Передо мной стояла бесстыдно красивая юная цыганка. Сквозь яркое прозрачное платье просвечивалась каждая ее смуглая мышца, большой вырез на нем открывал, завораживая взгляд, высокие светло-кофейные груди. Цвет их светлел к высокой тонкой шее, становился нежно-розовым, и просматривались, голубея, узенькие прожилки под натянутой кожей. Все в ней было молодым, сочным и чутким, а в черных, как спелая смородина, глазах горел тот таинственный огонек, который единственно свойственен этой удивительной свободной нации, упорно веками живущей на воле, не смотря на преследования, невзгоды и унижения.

Цыганка протянула ко мне ладонь с длинными грязными пальцами и розовыми ногтями и затараторила:

— Ну, чего ты так долго думаешь, молодой? Давай побыстрее…все узнаешь… Вижу, красивый ты, добрый… через то и страдаешь…

— Я верю не в гадание, а в Бога, — с улыбкой ответил я.

— Что Бог? Ты цыганке верь. Она и про Бога все знает.

— Погадай тогда на Бога.

— Бога не Бога, у него своя дорога, — продолжила она скороговоркой. – На тебя буду гадать…Думаешь, мне твои копейки нужны! Добра тебе хочу, открыть хочу, что с тобой происходит, а ты этого не знаешь. Глупо в темноте жить. Вижу, всю жизнь тебе червоная дама разбила. Тамаркой звать…Дай папироску.

Я протянул ей сигарету. Она ловко перехватила ее, нежно коснувшись моих пальцев, быстро вставила в пухлые губы и прикурила, громко чмокая. Густые иссине-черные волосы ее сбежали по затылку и рассыпались.

В этот момент, склоненная и замершая, она напомнила мне фигурку какого-то древнего божка. А, может быть, действительно в этой маленькой головке заключена какая-то чудодейственная сила (интуиция, опыт веков?), которой дана власть и право читать судьбу человека? И есть в истории этого племени то, что позволяет ему по запутаннным линиям ладони разгадывать клубок этой тайны. Не оттого ли и дан им в дар этот притягательный и настораживающий свет в черных глазах, от которого и «конь о четырех ногах спотыкается»?

— Погадай, — протянул я ладонь.

Она повелительно посмотрела на меня и приказала:

— Возьми монетку в руки – тогда все прояснится.

Я положил на ладонь полтинник. Она ловко смахнула его себе в ладонь и сказала:

— Еще положи!

Я даже не успел возмутиться ее наглостью, а она, улыбаясь, ждала. Рядом с ней появилась старая цыганка с высохшим желтым лицом и в сером мужском пиджаке. На ее руках лежал младенец, обернутый грязным платком, к ноге прижимался мальчонка с воспаленно блестевшими глазами под длинными ресницами.

А молодая цыганка держала передо мной настойчиво раскрытую ладонь. И я понял: ей сейчас безразлично было, кто я и что думаю о ней – ей надо было жить и кормить этих двух голодных малышей. Виновата ли она в том, что таким образом зарабатывает на хлеб свой насущный? Там, за порогом этого мгновения, в котором волею судьбы был втянут теперь и я, была ее жизнь с дикой и необузданной страстью к свободе, была вся прошлая жизнь ее племени, его бесконечные скитания по бескрайним просторам земли, где, всегда преследуемые и гонимые, они все же гордо бродили среди людей и народов иных племен и оставались веселыми и неунывающими и под снегом и под дождем — под общим для всех нас вечным небом. И вина ли этой молодой цыганки, что так сильна в ней вековая традиция этой странной и безумной жизни? Она приучена к ней так же, как я к своей.

Я стыдливо сунул ей пять рублей и круто, не оглядываясь, зашагал по площади среди шума, гомона, криков и тесноты людских тел.

Туристы ездят в погоне поглазеть на архитектурные памятники, строения, древности… но как мало из них вглядываются в лица встречных людей. Но что стоит мир вещей перед миром одного человека? Мы не научены видеть и ценить его.

На улицах много схем с маршрутами памятных мест этого края, все дышит стариной: Успенский собор – 12 век, Золотые ворота – 12 век, Церковь Покрова- 12 век… неужели только прошлое и составляет ценность здесь жизни?

В л а д и м и р с к и й м у з е й «Тогожъ лета (1108г.) совершенъ бысть градъ Володимиръ Владимиромъ Мономахомъ, и создавъ нем цЕрковь каменну свАтого Спаса» (Русская летопись 1108г.) «В неделю мясоупокойную по заутренне приступишь к городу месяца февраля 7 … и взявши город до обеда». (Лавреньтевская летопись 1238 г.) …Гробница Александра Невского – 1 метр 60 см… Мыша, которую погребают (Лубок 18 века – сатира на деятельность Петра 1)… «В 1722 году открылась вторая школа во Владимире, обучалось 7 мальчиков, окончило – 2. В школах обучали цифири, субстракции, мультопликации, дивизи, тройному, десятерному щету, озвлечение корней квадрата и кубуса, потом геометрии, стереометрии и тригонометрии» …Бураки – круглая плетеная корзина.

…Укладка – шкатулка…Светец – подстава… Дело об убийстве помещьичей собаки крестьянином Артьемевым. Согласно приговору с виновного следовало взыскать штраф в сумме 8 рублей, замененный в виде неплатежеспособности крестьянина описью его имущества…

Личность в истории и ее забвение: Феодосий Косой, еретик, монах Кирилла — Белезерского монастыря из беглых холопов. Отвергал феодальную церковь, основные догматы, обряды и таинства, проповедовал социальное и политическое равенство людей. Жизнь во имя идеи, человек ее носитель, воплощение единого Духа. В этом его святость, божественность – это высший дух, незримо бытующий в мире. Человеческое «Я» отражает идею, как составную часть настоящего и опору для будущего. Дух вечен, и носитель его – Человек. Те, кто не отдает себя жизни духа – выпадают из цепи человечества. Они превращаются в удобрение для обмена веществ.

Д м и т р и е в с к и й с о б о р. 1193 г. А. Рублев, Д. Черный «Идут святые в рай» (фреска 1408г.), фрагмент декора южного посада. Южный притвор, архитектурно — колончатый фриз северного фасада. В некрологе его строителя Всеволода 3 сказано, что он создал на своем дворе «церковь прекрасную» святого мученика Дмитрия и дивно украсил ее иконами и росписью. Собор горел в 16 и 18 веках, в 19 веке по распоряжению царя Николая 1 собору придан «первобытный вид». Великий Всеволод создал собор в зените своей славы, когда власть владимирского князя решала судьбы княжеских столов Поднепровья, Смоленщины и Новгорода. В образе Дмитриевского собора воплащена апофеоза всесильного «самовластца». В центральных закомарах фасадов трижды помещена фигура библейского царя и пророка Соломона, он левой рукой держит скрижаль, оглашая свою волю, свой закон окружающему его миру. В помощь ему скачут, поднявши свои мечи, святые конные воины, и выстроились шеренги святых. Мысль о сильной княжеской власти была близка народу, страдавшему от несправедливости и феодальных междуусобиц. Но глухи были многие к призывам мудрости – и вся история народов это кровавая бойня. И словно взывает царь: «Я звал, и вы не послушались, простирал руку мою, и не было внимающего. И вы отвергли все мои советы, и обличений моих не приняли…За то, что они возненавидили знания и не избрали для себя страха Господня, не приняли совета моего, презрели все обличения мои, за то и будут они вкушать от плодов путей своих и насыщаться от помыслов их. Потому что упорство невежд убъет их, и беспечность глупцов погубит их, а слушающий меня, будет жить безопасно и спокойно, не страшась зла..» (Притчи Соломоновы 2 : 24-25, 29 –33) «Праведность бессмертна, а неправда причиняет смерть» (1:150) «Человек по злобе своей убивает, но не может возвратить исшедшего духа и не может призвать взятой души»» (16: 14)

У с п е н с к и й с о б о р. 1158 –1160 г. Крупнейшая постройка князя Андрея. Ее золоченый купол виден от дороги на Муром. Этот собор, как символ утверждения самостоятельности Владимирской земли, политическим центром Руси ради ее объединения и единства. Резчики выполнили огромную работу по изготовлению скульптурных деталей: для пояса было сделано 114 лиственных капителей и 57 фигурных конселей, 64 крупные капители для угловых глав и 22 фасадных полуколон и резной узор порталов. Все это исполняли свои владимирские мастера, летописец с гордостью записал: «…не искали мастеров у немцев». Орнамент и фрески 17 –18 в., роспись «Пожара» (12 в.- память о пожаре 1185 г.). Северная стена – гробница Владимирский князей…

Княгиня Агафья погибла во время татарского нашествия… Иконостас 18 века, дерево, позолота, борокко – раньше здесь был иконостас Рублева (11 метров, иконы – 3 метра). Увезены в Москву и Ленинград)…Иконы великомученицы Екатерины, местного мастера… Пол из медных пластин 12 в. заменен в 16 в. на чугун… Гробница Александра Невского…В 15 веке приезжали Рублев и Черный, расписывали фрески собора – уцелел лишь западный вход арки. «Страшный суд» — два ангела, свита к небесам. Фигура Христа, по правую руку праведники в раю, по левую – грешники в аду. Шествие людей на страшный суд…Адам и Ева…Иоанн Предтеча… учение апостолов… трубят два ангела. Сама идея Страшного суда у Рублева переосмыслена: аду – мало места, тема рая – широко. Апостол Петр ведет праведников в рай. Райские ворота, райские кущи, сад… Первый житель Рая – благоразумный разбойник…У Рая три праотца: Авраам, Исаак, Иаков…

Собор, как символ, воплощение извечных нравственных ценностей, не подвластных времени, истории и противоречиям в душах людей, каждый из которых, мучаясь, обречен избирать самостоятельно свой путь между Добром и Злом, между Духом и Плотью по дороге, ведущей к смерти. И лишь потомки определят ценность каждой личности по оставленным ею следам в истории своего века, сверяя с недосягаемым идеалом бессмертного Духа.

«З о л о т ы е в о р о т а» – редчайший памятник русской военно-оборонительной архитектуры 12 века.19 век – последняя переделка: от древнего здания сохранилась лишь его основа – две мощных белокаменных стены. И этим сооружением князь Андрей Боголюбский стремился укрепить значение своей новой столицы и доказать ее равноправие с «матерью городов русских» Киевом и самим «Восточным Римом» – Царьградом. Не оттого ли все беды на святой Руси, что почти каждым правителем ее, вопреки благополучию своего народа, двигало тщестлавное желание стать обязательно «Третьим Римом»?

И неожиданность: внутри здания, в музее, портрет Гастелло в галерее героев, воспитанник Муромского комсомола, участник спортивных соревнований 1932 года; линии полетов на карте летчиков.

Покидая Владимир, подумал: я уехал из Минска по сравнению с современностью лет на двадцать назад. Но в сравнении с тем, что сохранилось здесь из древности – словно вовсе не жил ни я, ни мой город, лишенный войнами и революцией своей изначальной истории, архитектуры, культуры, своего истинного лица – словно родился я на пустом месте – и история начинается только сегодня. «Мы свой, мы новый мир построим…» – в этом роковая ошибка всей нашей социалистической действительности, наша дорога – в никуда. Мы, люди 20 века, за плечами которых ВСЯ история человечества, принялись создавать новую историю. Но при таком подходе – цель оправдывает средства! – не может быть ее продолжения. И все это незамедлит сказаться в ближайшем будущем. Если мы сознательно не вернемся к истокам – нас ожидает крах и забвение.

И мы надолго отстанем от цивилизованного мира нашей планеты.

Суздаль

«Того же лЕта заложенъ бысть градъ Суждаль, и срублен бысть того же лЕта» — первое упоминание о нем в связи с Суздальским восстанием, вызванного голодом. Подавил восстание Ярослав Мудрый , 1023 год.

Подъезжая к Суздалю, еще издали увидел, как в бескрайности горизонта высветились на солнце первые купола, и ощутил, как все настоящее – и утомительная дорога, и безжалостный зной, и угрюмый шофер рядом – растворились в новом потоке неизведанных доселе чувств.

Небо было утыкано куполами, как большая синяя игольница.

И перед этим величием и красотой чуждым казалось все вокруг: и шум толпы, и проносившиеся с грохотом машины, и пестрые ряды туристов, и таблички с современными названиями улиц, и длинные вывески на порталах зданий на современном русском языке.

В лицо дохнуло вечностью.

Я зашел в «Ветерок» и заказал чашку кофе. Разомлевшая от жары, работы и толпы посетителей, буфетчица, рукавом отирая пот с утомленного лица, бросила мне на прилавок сдачу и вздохнула:

— Продыху от вас нет, налетчиков!

— Зато весело вам стало жить! – отшутился я, жадно сделал большой глоток и сморщился: кофе был мутным и холодным.

— Дальше уж некуда, — вдруг охотно отозвалась она. — А на кой черт нам все это! Раньше были у нас красота и покой, а нонче самим деваться некуда – все приезжими глазатиками забито. И в магазинах из-за вас, чертей, купить нечего. Все выгребают. У, твари ненасытные!

— Привыкайте, — с дружеской улыбкой ответил я. — У вас скоро еще не то будет.

— Неужто?! – она испуганно вскинула на меня глаза и отчаянно замахала руками.

— Просыпаются люди от забытья, потянуло к истокам — и сбегаются на те редкие места, где можно еще узнать о своем прошлом.

Но она уже не слышала меня. Входили новые посетители и, покрикивая, требовали их обслужить.

Вваливались и вываливались из павильона раздраженные зноем, теснотой и усталостью люди. В узком сооружении из пластика было душно и, казалось, раскаленное солнце вот-вот расплавит его стены. Сквозь их прозрачность было видно, как поднимается от земли жар.

Я вышел на улицу. Ощущение старины захватило меня с такой притягательной силой, что я перестал замечать людей. Остался один на один с историей.

Что же погнало и меня сюда? Любопытство или утверждение своего «Я» во времени? Я пришел взглянуть на прошлое, но, каким бы великим оно не было — оно уже навсегда позади. А я живу, могу ткнуть ногой в эти массивные, давящие своим величием стены. Все это крепко сбито, значимо, гениально построено, но в моей власти потрогать это или пройти стороной.

Топоним Су-зда–ль образован в древнерусском языке от глагола С ъ з ь д а т и, т.е. «создать», при помощи именной приставки СУ и суффиксального форманта – ЛЬ. Глагол с ъ з ь д а т и имел конкретное первоначальное значение «слепить из глины». Так Бог создал человека из глины. В одном из азбукников 12 века написано: «Здание, еже есть глинянъ сосудъ, или Храмина» (словарь русского языка 11 –17 в). Так тесно были связаны гончарное ремесло и градостроительство. Суздаль – глинобитная или кирпичная постройка. Владимир Мономах построил на северо-востоке первое каменное здание – большой кирпичный собор Успения Богородицы и княжеский двор при нем. Хотя понятно, что в основном Суздаль строился деревянным, но географическое название дается, как правило, по какому-то характерному, бросающемуся в глаза, известному признаку – чтобы легче было выделить объект из ряда ему подобных.

На башне Богородице – Рождественского собора звучно и печально пробил колокольчик. Еще одна минута в прошлом. А я выскочил из него, посмотрел на изящный циферблат на темной кирпичной стене: стрелки были неподвижны – часы испорчены.

Пористый туф, треснувший и выщербленный во многих местах, рассохся и осыпался век за веком – и от этого шестистольный пятиглавый храм с тремя притворами, огражденный строительными лесами, казался перекосившимся.

Я стоял, завороженный архитектурой храма, и сейчас таинственного и притягательного даже в своей ветхости. Смутно видел плывущие мимо меня толпы людей и различил голос гида: «Во время татаро-монгольского нашествия Суздаль был разграблен и сожжен…к 14 веку в Суздале было 11 монастырей с большим количеством церковных построек…в 1573 году насчитывалось 414 дворов…Попытка в 16 веке возвеличить Суздаль до политического значения при Василии 2, после того, как он в 15 веке потерял свою власть и стал духовным центром…»

Огромная трещина через всю стену отвлекла меня. Я с благоговением притронулся к древним кирпичам: темно-красные, они и на солнце были холодными, в трещинах между ними сновали черные жучки.

Я застыл в плену этого прикосновения, казалось, сам став прошлым. И равнодушно внимающие голосу гида туристы, и сам он, сухонький и всезнающий, и небо, тронутое желанными облаками, и звуки вокруг – все было рядом, но каким далеким и ненужным казались они. Я был где-то вне времени и пространства, вне самого себя, не человек – а лишь фиксатор мгновения, вместилище между прошлым и настоящим. Единственная мысль билась в сознании: стоит мне сдивинуться с места – и все исчезнет.

С в я т ы е в о р о т а Ризоположенского монастыря, 1688г. Колокольня построена горожанами в 1813-1819 годах в честь победоносного окончания Отечественной войны.

И опять почему-то зазвучало в моем сознании «Мы свой, мы новый мир построим…» Господи! Как же надо было не уважать свою историю, свой народ, свою землю, чтобы не ценить думы и дела своих предков, которые жили на этой земле, так же мучались, страдали, радовались и горели желанием не только счастливо жить, но и оставить для потомков память о делах своих в содеяном, о своих победах. Чтобы потомки не только знали свое прошлое, но могли и ценить его, учиться и творить жизнь, учитывая опыт их, знания, мысли и чувства, и то главное, ради чего и стоило жить на этой земле: протяженность во времени рода человеческого и есть вечная жизнь каждого отдельного человека. И то, что мы извлекли из этой протяженности, будет настоящим, горестным или счастливым — это зависит от каждого из нас.

В безудержном стремлении построить всечеловеческий рай на земле, мы разрушили свое прошлое – этот единственный фундамент реальной жизни, без которого нет, и не может быть, строительства будущего.

Предки наши! Если души ваши витают в облаках над нами, и вы видите то, что мы сотворили с вашими делами, что думаете о нас?! Простите ли вы нас? И можно ли все это понять? И разве может одно поколение построить рай на земле, начиная строительство на самочинном порушении прошлого?

С п а с о — Е ф и м ь е в с к и й м о н а с т ы р ь , 1352 год – северный форпост города. Последние росписи кастромских мастеров в 1689 году. Голос гида: «Суздаль борется за самостоятельность…сюда ссылали московские князья своих нелюбимых жен: 1500 красавиц жили здесь в заточении, шесть цариц…Василий 3 избрал себе татарку Соломону Сабурову, с ней 20 лет не было детей, а надо было продолжение династии. Чтобы развестись, надо было разрешение Византийского патриарха – тот отказал. Московский митрополит ответил: «Если это грех – беру на свою душу…» Польская красавица родила Ивану 3-ему сына, а Соломения подстрижена и отправлена в монастырь. А через два года узнали, что она там родила ребенка, но он умер. Когда спустя многие годы открыли гроб – там оказалась кукла. Быть может, это месть? Но Иван Грозный долго разыскивал своего брата, боясь его претензии на престол. Однажды объявился разбойник Кудиар, послал Грозному письмо, заявил: «Подумай, кто ты есть?» То есть я тот, чье место ты занимаешь…»

Протяженность монастыря 1200 метров, 12 башен, стены с бойницами для боя попятного.

Русь изначальная!

Трепетно, в гомоне, в силе иссеченной,

Далью бездонною над лугом разливистым и речкою синею, ты поднимала голову гордую.

Бревна валила на плечи покатые,

И, засучив рукава домотканные,

Строила насыпь высокую городу стольному,

Сыпала с потом, мешала с костями,

Камень на камень – стены толщенные

В узких бойницах, для боя попятного…

«Екатерина 2 учредила в монастыре тюрьму. В ней умер от голодовки декабрист Шаховский, сидел двойник Александра 1, была приготовлена камера для Льва Толстого. При Сталине здесь сидели микробиологи, Туполев…», – монотонным голосом рассказывала гид, миловидная блондинка, и поглядывала на переводчика. Тот гортанным голосом переводил группе немецких туристов. Они настороженно оглядывали монастырь и качали головами. А когда она сообщила, что здесь, после поражения под Сталинградом, находился Паулюс, туристы беспокойно задвигались, завздыхали, начали перешептываться: «Паулюс…Сталинград…»

А гид уже расссказывала о мастерах – рабах из Костромы Гурии Никитине и Силе Савине, и жестом взлетающей руки предлагала взглянуть то в сторону Ризположенского монастыря, то Александровского, то Петропавловской церкви.

Купола церквей в свете заходящего солнца были величественны. Немцы качали головами и ахали от восторга. Вдруг один из них воскликнул на ломанном русском языке:

— Вы и сами не знаете, каким богатством обладаете!

Гид сконфуженно улыбнулась, но тут же гордо подняла голову.

А турист добавил:

— Какой дурман! Какая сила!

Закатное солнце расплескалось в небе, и розовые облака еще долго несли в себе его уходящий свет. Воздух был чист и прозрачен.

Я спустился по высокому обрыву к журчащей речке Каменке, перешал по шаткому настилу из двух сбитых досок на второй болотистый берег и очутился на узкой улочке. Высокие заборы глухо ограждали дворы от взглядов прохожих.

На лужайке с криком носились дети, на лавочке, вся в черном, сидела старуха и зачарованно смотрела на закат. Навстречу мне шел мужик в мешковатых штанах и в майке, на его широких костистых плечах, мерно раскачиваясь, скрипели на коромыслах ведра, и вода в них лучезарно отражала вечернее небо.

Отсюда был виден весь монастырь, башни вдоль стен означали его границы. Позолоченные купола, высоко поднятые над землей, несли в себе свет ушедшего солнца.

Я шел по древней земле. Казалось, и здесь она была такая же, как всюду, где мне выпало бывать: песок, камни, трава, те же знакомые запахи июньского лета, и так же в кипении страстей жили здесь люди. Но почему, с таким волнением я разглядывал все вокруг? Не оттого ли, что человек останавливает свое внимание лишь на том, где время оставило свои рельефные отпечатки, воплащенные в архитектурных формах, в событиях или в истории жизни незаурядной личности – все они диктуют нашему сознанию оценку прошлого. И придают смысл. Размышляя о 16 веке, мы вспоминаем разрушенные стены крепостей Казани, картину Репина «Иван Грозный убивает своего сына»… О Петре 1 — вспоминаем Петербург, Зимний Дворец, Пушкинскую «Полтаву», о Ленине – революцию, гражданскую войну, продразверстку, НЭП…Все эти события связуются по законам ассоциаций в непрерывную цепь и определяют историю и наше отношение к ней. А уже через нас, через наше осмысление и собственные деяния, история утверждается в будущем. И приобретает смысл. Пока новые поколения, в зависимости от установленного идеологического строя, не перепишут старую историю под себя.

Но все ли истинно ценное и важное находит себе воплощение в формах, слове, красках? И сколько обыденного когда-то приобретает значимость лишь своей древностью.

Случай извечен, как земля и ее история. И как трудно определить настоящему истинную ценность прошлого. Будущее все равно, перетасовав историю, подгонит ее ценности под уровень своих запросов, идей, веяний – той социальной системы, которая будет властвовать над данным периодом времени.

П о к р о в с к и й м о н а с т ы р ь , 1364 г. Покровский собор, 1510-18 г.. Росписи вдоль стен… каждая притягивает к себе взгляд и заставляет думать, чувствовать, поражаться. Нет, это не древность, а гений человеческой мысли, как неповторимость и логическое продолжение творящей Природы, отраженной в формах и красках, помогает определить истинную ценность прошлого.

И сколько таких росписей разбросано по церквям! Многие из них находятся на высоте, под куполами, чуть видимые бледными очертаниями лишь при ярком свете, когда, словно украдкой, пробьется солнечный луч сквозь маленькие бойницы и озарит их…И может быть, там, среди них, находится одно из величайших творений безымянного художника – таинственная скорбь одухотворенного лица, затаившего в себе ответ о жизни и смерти. И этот образ не менее велик, чем прекрасное в таинственной улыбке лицо Джоконды, томящийся взор Данаи или загадочный свет в глазах мадонн Рафаэля. И никому уже не дано этого увидеть и понять. А, может быть, и сам художник, создавший этот божественный лик, лежа на лесах и в пылу вдохновения наносящий мазки, пока луч солнца играл на свежепахнущих красках, не понимал неповтопримую гармонию своих линий и цвета – и уходит неузнанное и неоткрытое божественное творение рук человеческих.

Доколь же Русь будет воплощаться в образе талантливого мастерового, способного в одну ночь создать и в один день промотать свои богатства?

Как поздно мы опомнились и начали собирать свои богатства! Нет хозяина на Руси. Я не видел ни Италии, ни Франции (и, видимо, при нашей паспортной системе тоталитаризма никогда уже не увижу), но то, что открывает только Суздаль, можно смело назвать волшебством, чудом, которое и по замыслу и воплощению ставят такой народ вровень с цивилизованными странами. А то, что сотворено с этим богатством – это не щедрость христианской души, а хамство и падение нравов. Разрушение нации. И как стыдно теперь видеть эти запоздалые надписи на мемориальных досках «Гениальный…выдающийся памятник русского зодчества. Охранается государством…» Мне кажется, что таких надписей нет на капелле Медичей.

Я долго сидел, задумавшись, во рву Суздаля, на Ильинском лугу.

Кидекша

Я шел по древней дороге вдоль широкого выжженного поля и видел со всех сторон древние строения среди современных построек. Настоящее и прошлое были рядом. И, сопоставляя, болезненно, с тоской, осознавал, что было и что стало.

Жить в стране и не знать ее истоков – значит не быть Гражданином ее. Вот на что обречены наши люди, вот отчего у них отсутствует разумное понятие о жизни. Вдохнув воздух старины и вскрикнув от слепящего света истории, надо найти в себе силы все это переосмыслить и понять – только тогда начинается жизнь, когда откроешь для себя естественный путь развития от прошлого в настоящее. Нельзя считать себя образованным человеком, не зная истории, инстинктивно не чувствуя характерные особенности страны и своего народа. Лишь впитав все это в себя, ты сможешь научиться верно понимать жизнь и себя в ней. Но только тогда откроется тебе весь мир во всем своем проявлении, когда ты сможешь взлететь над буднями дней и взглянуть на мир глазами Бога: во времени, пространстве и протяженности.

Дорога казалась нескончаемой. Как и большинство русских деревень, Кидекша вытянулась на несколько километров вдоль одной улицы.

Зной спал, но еще обжигающе чувстовалось его дыхание. Обвисли недвижные ветви вишни. В темнеющих окнах домов таинственно отражалось небо, и иногда в этом синем отражении мелькало бледное лицо, как лик святого на иконе, тихое и внимательное. Но оно тут же исчезало, встретившись со мной взглядом. И окно вновь зияло синей пустотой. Вдоль заборов росла скудная трава, и лишь в тени деревьев она была гуще и зеленее. На редких домах дыбились кресты антенн, латаные стены придавали им временный вид. На пустыре, на перекладине между двумя подгнившими столбами, висел потемневший колокол с растрепанной веревкой, привязанной к его языку. Желание позвонить, чтобы увидеть людей, настолько овладело мной, что я заставил себя прибавить шаг. И вскоре увидел за уходящими вдаль рядами крыш купол церкви.

Церковь Бориса и Глеба стояла пустая и тихая. Низенький каменный заборчик обегал ее вокруг и замыкался маленьким крытым проходом с игрушечным некрашенным куполом. Во дворике, поросшем травой и усыпанном битым утрамбованным кирпичем, росло несколько чахлых деревьев.

Церковь стояла на обрыве, под ним, тускло отсвечивая вечерный закат, текла речушка Кидекша, с берегами, заросшими осокой. И под этой чистотой неба река, вытягиваясь ровно по бескрайней равнине, казалось, втекает в небо. Вокруг никого не было. И мне чудилось, что я остался один в этом застывшем пространстве и времени. А какое имеет значение время, если человек один. Боясь спугнуть тишину и это странное ощущение безвременности, я осторожно вошел в церковь. Но холод, тускнеющие росписи на стенах, строгие музейные таблички и фотографии – разом нарушили мое состояние.

Во мне с детства живет какое-то странное и живое ощущение старины – казалось, оно и сейчас всколыхнется во мне, и я телом и духом сольюсь с ней.

Когда-то (когда это было?) мое детское воображение рисовало живые картины моего присутствия в прошлом: то я был разбойником, то пиратом, то одиноким странником, бредущим по нехоженным землям. И все было знакомо на этом пути: и птицы, и звери, и люди, как доступны мне свет звезд и свечение луны в этом извечном небе. Но именно сейчас, когда были все предпосылки моего слияния с прошлым, этого не случилось. Я видел все ясно и отстраненно…а музейные картинки и описания истории церкви на щитах насмешливо лезли в глаза, напоминая о настоящем.

Было досадно от невозможности исполнения своего тайного желания. Так неужели я не вечен? Неужели я, действительно, лишь малая частичка этой природы, живущая мгновенье в этом бесконечном пространстве и времени? И даже мое воображение не способно вырвать меня из настоящего.

По шаткой деревянной лестнице я забрался на хоры и сел на прохладный пол. Еще долго носилось под сводами эхо от моих шагов. Наконец, замерло. Но мне все казалось, что звуки эти не исчезли, а притаились. Сквозь узкое окошко мерцали на темном небе звезды. И в наступившей тишине я отчетливо различил ленивое каркание ворона, шелест листвы и даже журчание реки.

Я зажег свечу. Огромная тень от моей фигуры зашевелилась на стене и, переломившись на стыке с потолком, замерла, искаженная. Боясь оставить ее за спиной, словно она угрожала мне, я спустился в низ, держа свечу в вытянутой руке. Прохладный сумрак наступающей ночи пятился перед светом, и в борении огня и сумрака неотступно следовала за мной тень, наползая на росписи, и гасила их. Я поставил свечу на пол – и не увидел сводов: свет ее не достигал этой высоты.

На росписи начал проясняться лик святого, и глаза его, оживая, внимательно вглядывались в меня. Я сжался в ожидании его голоса. Произошло, свершилось мое давнее детское желание – смещение во времени: я ясно ощущал под собой холодные плиты пола, выложенного восемь веков назад, и видел ожившее лицо святого. Я был одновремеено в настоящем и прошлом. Но большой насмешливый рот святого молчал. Странно, но что заставляло меня трепетать перед ним? Почему так волнует меня этот мир, прошедший без меня? Я чувствовал сейчас его каждой частицей своего тела и думал о нем, как о живом. Ни разу настоящее не волновало меня так. А ведь я живу в нем. Не оттого ли мы так остро ощущаем прошлое, что мы – его продолжение, оно влияет на настоящее и от него зависит будущее человека? Человек – носитель вечности, через него происходит осознание мира и определяется смысл быстротекущего времени. Вот отчего мы с таким благоговением смотрим на эти росписи и сооружения древности – это наше прошлое, через него и само небо видится нам в настоящем таким же древним, как все создания рук человеческих. Нет, не они сами заставляют меня благоговеть перед ними – а расстояние во времени, которое я не прожил, но оно заключено во мне.

Люди! – хотелось крикнуть мне так, чтобы услыхал и я сам.

Ростов Великий

«В лЕта 6770 избави Богъ отъ лютага таманьА Бэсурманьскаго люди РостовьсиА землА. Вложи ярость в сердца крестьАнам, не терпАщэ насильА поганыхъ. Извлиша вЕча и выгнаша из городовЪ из Ростова и СуждалА, из ЯрославлА» (Лаврентьевская летопись 1262г.)

Походы Батыя – 1236 – 38 г., 1239, 1242 г.г.

…вложил ярость в сердца крестьян…вложил ярость…ярость.

Я воочию увидел бегущую и орущую толпу с топорами и вилами — безумные глаза и искаженные лица людей были не страшны и не уродливы: в этот миг все – и боль, и терпение, и надежда, и ранимость – все воплатилось в фигурах людей и их криках. Истекая кровью, со стонами и плачем, нехотя падали раненные и убитые, цепляясь слабеющими руками за отталикивающие их ноги врагов. И не было в сердцах ни прощения, ни любви. Металась над землею, холодная как закат, испепеляющая душу ярость. В последний миг жизни солнце согревало человека, и очищенный предвечерний воздух давал ему еще силы; свободно и легко дышали здоровые легкие – но в следующий миг двухзубая рогатина уже врезалась ему в пах и туго выходила обратно, выскальзывая из обогренных кровью слабеющих рук, и стекающие длинные красные полосы, застывая, аллели на поднятой рогатине победителя-татарина, тут же дико вскрикнувшего при виде блеска русского широкого меча, опередившего его рогатину. И гибли человеческие миры, и падали тела в залитые кровью истоптанную землю. И еще одна душа взлетала в небо и парила над побоищем, отыскивая среди нагромождения трупов свое остывающее тело. И уже видела она по-новому покинутый навсегда мир родной земли. А куда улетала душа татарина с чужой земли, освобожденная и одинокая: в синий ли простор неделимого неба? К себе на родину? Или еще долго парила в бездонности над ширью русских степей.

И не прощение, а ярость принесло освобождение.

А ведь завещал Христос: «Люби врага своего…»

В свете этой заповеди о величайшей ценности человеческой жизни и клятвенного заверения исполнять его волю, как кощунственно выглядят дела людей, самоистребляющих друг друга в вихре своих безумных страстей и искажающих естественные законы развития природы. История человеческого рода развивается так, словно каждое новое поколение рождается лишь для того, чтобы смертельными войнами разрешать запутанные проблемы своих предков. Жизнь человека стала оружием для выяснения этих недоразумений. Как расстрелянные гильзы, падают человеческие миры на полях непреходящих сражений.

И искусство, развращенное греховной жизнью людей, бездумно отображает эти пороки и превозносит в своих образах эти кровавые события, приучая тем самым и народы не к благоговению перед жизнью, а к необходимости и закономерности человеческих жертв. В искусстве нередко смерть делают поводом для смешного.

Древнекитайская философия взывает: «Прославлять себя победой – это значит радоваться убийству людей. Победу следует отмечать похоронной процессией ».

С детства мне страшен смех в кинозале, когда показывают убийство человека, будь это комедия или приключенческий фильм. Соотечественник он или чужой. Герой он для меня или враг. Холодея от ужаса, я спрашивал неведомую неизвестность:

— За что?

Но зал смеялся.

И уходили на моих глазах тысячи погибших, неоткрытых мной людей, выполняющих чью-то злую волю. А ведь каждый из них это свой особый мир: он верил, смеялся, любил, мечтал – он жил. И пусть убитый был врагом полюбившегося мною героя, я спрашивал:

— За что?!

Они оба, хотя и враги, но так похожи. И могли бы стать, может быть, друзьями, случись что-то другое в истории их жизней. И, что самое поразительное: произойди иное в планах людей, в чьих руках они оказались, как оружие, для разрешения их личных споров, страстей, амбиций и противоречий.

Будет ли красивым и счастливым мир будущего, если он строится на миллионах жертв своих предшественников? И мы, как и наши предки, уходим в прошлое, воюя и погибая под чьим-то началом, теша себя надеждой на счастливую жизнь в будущем, в которой не будет ни сражений, ни гибели.

На смерти построено это будущее, а не на любви.

И могу ли я в наши редкие мирные времена считать себя счастливым и жить спокойно, если там, в прошлом, за порогом моей жизни, пали бесчисленные жертвы во имя моего благополучия. Что есть счастье и любовь, если все они замешаны на страданиях и смертях моих предков. А ведь у нас всех, всего человечества, предок один…

…в полированных стойках под чистыми стеклянными колпаками замерли в молчании оружия тех, кто жил до меня: доспехи, бердыши, боевые топоры, кистень с зубчатой луковицей, боевые цепи, пищали…Потускневшие и ржавеющие, незримо распадающиеся во времени, подневольные участники гнева, освобождения, радости и смерти.

Возвращение в настоящее

Я вошел в ресторан и устроился на свободное место за столиком, где уже сидели миловидная женщина, блондинка с пышными волосами, и двое мужчин, один был в очках, худощавый, и костюм обвисал на его узких плечах, второй коренастый, с короткой красной шеей, чуть видимой над высоким воротом белой рубашки под галстуком. Они дружески улыбнулись мне, и я ответил им приветливой улыбкой.

— Мальчишки, хватит пить, уже бутылка порожняя,- сказала женщина.

— Не боись! Чего-чего, а водки на Руси хватает! – насмешливо ответил коренастый мужчина и расхохотался.

Она решительно отодвинула свою рюмку, встала и кокетливо сказала:

— Почему со мной никто не танцует?

Коренастый с готовностью вскочил, подхватил ее под руку и потащил в сторону оркестра, где толпились танцующие пары. Мужчина за столиком придвинулся ко мне со стулом и сказал сочувствующим голосом:

— Что, не идет?

— Мне спешить некуда,- ответил я, ощутив внезапно, как от долгого одиночества тяжело движутся мои губы.

— А мы сейчас ее кликнем, — приятельски предложил он и, приподнявшись, крикнул официантку, подзывая ее рукой.

— Ничего, подожду, — я смущенно придержал его за руку.

Он, мне показалось, обиженно пожал плечами. Стало неловко оттого, что я так опрометчиво отказался от его помощи. Я улыбнулся ему извиняюще, и он ответил мне понимающей улыбкой.

Вернулись, разгоряченные от танца, мужчина и женщина. Он помог ей сесть, одной рукой придерживая ее за плечо, второй подвигая под нее стул, и, склонившись к своему приятелю, прошептал:

— Дарю – действуй…

Тот тут же подхватился, взял женщину за руку и, не глядя на нее, потащил за собой к оркестру.

Коренастый, было ему лет тридцать, небольшого роста, но крепко сложенный, подсел ко мне, рассстегнул рубашку под галстуком, обнажив загоревшую грудь и потную шею, и заговорил, словно возобнавил со мной прерванную беседу. Он говорил безумолку, я лишь успевал вставить и свое слово, чтобы поддержать беседу.

Официантка принесла мой заказ, и я приступил к еде. Приятели моего собеседника вернулись и, о чем-то весело продолжая разговаривать, сели на свои места, словно были из другой компании. Мой собеседник взял свои приборы, две рюмки, наполнил их и пригласил меня выпить за встречу. Он продолжал безумолку говорить, меняя хаотически тему разговора, но каждый раз, словно подытоживая, с какой-то неукротимой уверенностью приговаривал:

— Вот мы какие, русские! Нас победить нельзя. Мы всегда дружно поднимемся и дадим отпор всем нашим врагам…Если хочешь знать, я даже националист – и не скрываю этого. Люблю свое, русское!

Он охотно и откровенно рассказывал о себе, своих родителях, что окончил институт и работает в проектном бюро. Пожаловался, что у нас не ценят инженеров и признался, что подумывает вернуться к своей прежней профессии рабочего-шлифовщика: зарабатвал тогда чуть ли ни в два раза больше.

Наконец, словно выговорившись, устало откинулся на спинку стула и, вытирая разгоряченное лицо ладонью, сказал:

— Интересно мы с тобой говорим, да?

Я согласился и порадовался, что после затянувшегося одиночества мне попался дружественный собеседник. Подкупали его открытость, смелость в высказываниях собственного мнения обо всем, веские размышления над жизнью, в которой он был не сторонним наблюдателем, а активно участвовал сам.

Выяснив, что мы с ним почти ровесники, он этому как-то обрадовался и, смущенно извиняясь, спросил:

— Как звать тебя? А-то, вишь, друг перед дружкой раскрыли души свои, а имен не назвали…Я — Владимир.

Я назвался и отметил его недоуменный взгляд. Он несколько раз раздельно произнес мое имя и обратился к своим приятелям:

— Это в какой опере есть такое имя?

Но они, увлеченные беседой между собой, не услыхали его.

— Слаб я в операх, — конфузливо сказал он. — Это какой ты будешь нации?

Я бы мог соврать. Но даже мой горький опыт в разговорах на эту тему не давал мне право этого сделать: искренность моего собеседника не позволяла мне сомневаться, что для него это просто будничный вопрос. Я спокойно ответил:

— Еврей.

Лицо у него дрогнуло и побледнело, искривились узкие губы. Он несколько раз, промахнувшись, ткнул вилкой в огурец.

— Кто? Кто? – наконец выдохнул он, словно поперхнулся.

Я раздельно и четко повторил.

— Да ты что?! – замахал он вилкой перед моим лицом. – Зачем на себя наговариваешь? Ты очень похож на моего соседа Тольку. Все в тебе русское: и глаза, и нос, и волосы…Нет! Нет! – как-то отчаянно произнес он. — Не может этого быть!

— Показать паспорт? – насмешливо сказал я и подавил в себе изворотливое желание перевести этот разговор в шутку.

— Ты что, не видишь, как я тебе доверяю? — побагровел он. — И все же скажи честно: это правда?

— Мы с тобой случайно встретились, красиво поговорили, давай и разойдемся по – человечески, — ответил я.

— А я перед тобой распинался, душу открывал, — пробормотал он, машинально придвигая к себе тарелку и рюмку. Раздался жалобный звон рюмки о тарелку.

— Так что же изменилось? – сдержанно произнес я.

— Да ты знаешь, как мы сейчас к вам относимся? Трезвый я тебе этого, может, и не сказал. А сейчас скажу. Этот Моше Даян убивает наших невинных друзей арабов. Знаешь, как это обидно для русского человека? Как брата моего убивают, — он, наконец, наколол огурец на вилку, сунул в рот и захрустел.

— Где арабы и где ты, — иронично произнес я.- А мы с тобой в одной стране родились…

— Да, да! – быстро подхватил он. – Мы, русские, самые справедливые! Для нас самое главное – интернационализм. Мы, русские, всех жалеем и прощаем…Раз у нас с тобой такой откровенный разговор вышел, откроюсь, как на духу: одних немцев ненавижу! Они моего отца убили. Никогда им этого не прощу!

— И мой погиб, защищая от них Брестскую крепость, — сказал я. — Но разве можно обвинять весь народ…

— Ты, как хочешь, — перебил он. — А я не могу простить! – выкрикнул он, яростно ткнул вилкой в стол и согнул ее. – Все нации люблю и уважаю, а их…даже я, русский, самый миролюбивый, никогда не прощу! – и он еще что-то злобно и быстро говорил взахлеб, играя желваками и вытирая обильный пот на побагровевшем лице.

Но я перестал вслушиваться. Было не больно, не обидно, а стыдно за него. Он мне настырно задавал какие-то вопросы, но я молчал. А он все громче продолжал объясняться, то обвиняя, то вдруг извиняясь передо мной.

К нам подошли трое подвыпивших мужиков и начали требовать выпить с ними за дружбу. Я отказался. Посыпались угрозы в мой адрес – их отупевшие от водки глаза пялились в меня, как жерлова расчехленных орудий. Я встал, подошел к официантке, расплатился и вышел из ресторана.

Звездное небо опрокинулось над городом. Вспомнились слова Канта: «Звездное небо надо мной, нравственный закон во мне». И как-то сразу стало легче дышать

Я шел по тихим ночным улочкам и старался отмахнуться от этой уже не первой подобной истории в моей жизни. И не мог. И что это за роковое проклятье висит над моей нацией? «За что?» – сквозь время и пространство вопрошает изболевшая ее душа.

Да, я еврей, рожденный в России. Здесь жили, работали, умирали и гибли от непосильного труда, в войнах, революциях и погромах мои предки. Уже прошло тысяча лет, как после изгнания со своей исторической родины и своих многовековых изгнаний по земле, они нашли здесь приют. Своим трудом и умом не только обустраивали эту землю вместе со всеми живущими здесь народами, но и приумножали ее славу. Но из века в век, не утихая, звучит нам в лицо: «Бей жидов – спасай Россию!» И особенно в смутные времена.

Но можно ли спасти Россию от моего отца, который отдал за нее жизнь? От моего большого рода — после войны осталось всего несколько человек? Как спасти Россию от моей матери — учительницы, которая не только учила и воспитала сотни граждан этой страны, но и босыми ногами протоптала тропинку от Бреста до Урала, спасая меня — младенца и еще пятнадцать детей разных национальностей от неминуемой смерти на оккупированной врагами территории? На Урале нас приютила чувашская семья.

Меня так и подмывало, закрыв дрожащей рукой неутихающую рану, обрушиться сейчас с обвинениями на весь мир. Но нельзя, грех, видеть мир в свете своей обиды, даже если она не случайна. Запутываешься окончательно и перестаешь быть человеком.

Но отчего же на протяжении всех веков звучит над моим народом это проклятие в грехе, неведомым ни тем, кто обвиняет, ни тем, кого обвиняют?..

Надо уметь прощать. Но какой–то голос свыше нашептывал мне слова из Лаврентьевской летописи: «Вложи ярость в сердца…вложи ярость…ярость…»

Нет, я не буду отвечать яростью. Я пришел на эту землю не защищаться от своих сограждан, а жить и трудиться вместе с ними, деля радость и горе по-братски. Мы на этой земле ни русские, ни евреи, ни чуваши… мы – родовичи. Судьба соединила нас всех – и вместе нам жить и искать истину. В Евангелие сказано: нет ни эллина, ни иудея. Большинство лучших представителей русского народа находили и отстаивали ее: Короленко, Лесков, Бердяев, Толстой, Соловьев, Вернадский…

Наша общая родина сложилась исторически. Перекраивать карту мира пробовали уже разные радетели шовинистическо – фашисткого толка. Не вышло. Шовинизм – первое доказательство ограниченного ума. Природа не глупее нас. Ее законы – есетественный путь развития человека, вбирающего в себя свободно все в мировом движении и видиозменяющего этот мир вне зависимости от его страстей, обид, притязаний и теорий, от всего дурного в этом усовершенствующемся мироздании.

А вожди социализма в России упорно гнут свою линию: все народы в стране ассимилировать в один язык и одну культуру. Все для них просто и ясно, как глупый свет луны. Но только истинное знание говорит о том, что луна светит не своим, а отраженным светом. Все в мире имеет свою собственную природу. Такая политика в нашей стране стала не меньшей трагедией и для самого русского народа. И мне были понятны боль и чаяние моего ресторанного собеседника, с которым мы встретились друзьями и разошлись…

Так знай же, мысленно продолжал я беседовать с ним: меня можно силком изгнать из России, можно убить в очередном погроме – вырвать ее из моего сердца не дано никому.

На окраине города я бросил рюкзак под куст, расстелил плащ – палатку, свернулся, как выгнанный из дома пес – и мне вдруг так захотелось завыть навстречу леденящему душу свету ущербленного месяца, который одиноко застыл посреди холодных звезд на бескрайнем небе.

Юрьев — Польский

«ТогожЕ лЕта князь Юрий Долгорукий Суждальский бывъ под Черниновым ратью, и возвратясь в Суждаль на свое великое княжение, и пришедъ летом церкви созда: на Нерли святых стратосторнец Бориса и Глеба и в свое имА градъ Юрьевъ заложи, нарекаемый Польский и церковь на нем каменну святого Георга созда…» (Никольская летопись, 1152 г.)

Дорога пролегала среди полей, островками высились на них сине-зеленые леса. Первым вдали забелела Благовещенская церковь, одиноко стоящая около села Сновцы на высоком берегу реки Содышки. Удивительно сочеталось это архитектурое сооружение с красотой ландшафта – и в этом проявлялось умение русских строителей: «место красно и стройно».

Белый силуэт храма скрывается за холмами, поросшими рощами. По округе разбросаны «лепшие» села, наиболее богатые княжеские владения: Теремец, Пустой Ярославль, Яновец, Волосово, ближе всех на пути Старый двор…

Город Юрьев назван Польским оттого, что он стоял на полях.

За белым ансамблем Архангельского монастыря возвышается луковичная глава Георгиевского собора (1230 –1234г.), построенного сыном Всеволода 3 Святославом. С 14 века город стал владением Москвы, и московское правительство не раз отдавало Юрьев в «кормление» иноземцам: вассалам московских князей. В 14 веке владел им литовский князь Свидригайло, в 16 – казанский князь Абдул – Летиф и астраханский царевич Кайбула. Все они брали большие дани – и город хирел.

На берегу реки Колокши у устья притока Гзы сохранились остатки княжеской крепости, когда-то обнесенной высокими валами с деревянными стенами. Ее периметр 1000 метров, вал шириной в основании 12 метров, высотой 7.

Улица упирается в кирпичный массив Троицкого собора, слева от него белые стены и башни княжеского Михайло-Архангельского монастыря. В стенах сияют печуры подошвенного боя, в навесных бойницах щели для стрельбы с боевого настила. На западной стороне ограды Богословская надвратная церковь (1654г.) со «святыми воротами» в нижнем ярусе.

Мой взгляд сразу же привлекает колокольня 12 века – она монументально высится среди сооружений, все ее плоскости сплошь покрыты квадратными ширинками в нижнем ярусе и фигурными уступчатыми нишками-киотами во втором. Как богата ее платическая – декоративная обработка! Ее нарядности гармонирует Михайло – Архангельский собор, завершенный динамическим пятиглавием.

Обогнув кирпичный забор, я застыл перед сооружением, которое изумляло своей строгостью и простотой. Огромная луковичная глава и ее широкий барабан как бы заставили раздаться в стороны приземистую кубу храма с грузными апсидами. От древности своей он стал серо-зеленовато-желтый, стены вымощены причудливыми изображениями фигур: чудовища, святые и ангелы, львы держат в своих пастях причудливые каменные гирлянды. Переплетение фигур и масок кажется каменным ребусом, который хочется разгадать.

Восстанавливал разрушенный храм, приглашенный из Москвы известный строитель В. Ермолин. Он бережно «собрал изнова» его и «поставил как прежде».

Удивительно просторным кажется храм внутри: квадратные без закрестей столбы расставлены широко, стены не имеют лопаток, хоров нет – все это придает помещению ощущение «зальности».

Я всматривался в фигуры на стенах, и передо мной вставала история, смутно известная мне, но становившаяся близкой.

«Распятие. Святославов крест», «Вознесение Александра Македонского» – пятифигурный деисус, много людей с лицами восточного облика, женские маски с пышными прическами, фигуры святых, Преображение, Троица, семь спящих эффеских отроков, Распятие, Вознесение, Даниил во рву со львами, Три отрока в пещи огненной, лица пророков, мучеников, целителей, лица святых патронов владимирской княжеской династии, дважды изображение Христа, святой Георгий в патрицианских одеждах и воинских доспехах опирается на копье и щит с изображением эмблемы владимирской династии, фигуры пророков во главе с царями Давидом и Соломоном, фигура богоматери Оранты с воинами. Много орнаментов и архитектурных деталей словно связывают все фигуры воедино. И основа для всех – природа и земля.

Сколько же образов введено в мир рукой художников! И каждый из них живет своим миром, стал плотью, таит свою мысль – как хочется разгадать эти тайны! Но, пожалуй, и сам художник, создавший эти образы своим воображением, уже не смог бы до конца раскрыть их. Все они живут уже своей жизнью и пережили своего создателя.

А века таят молчание, взирая на меня ликами этих святых, героев, мучеников. Но только через них, прошедших через века, можно открыть, что есть Время, Вечность, История. В этих образах воплащены человеские чувства и мысли художника, постигающего мир. Их цельность — в гармонической связи с Природой: только в этом гениальное проявление человека не только в своем отечестве, с ярко выраженным национальным проявлением, но и взаимосвязи общей жизни человечества в мире. Откуда же тогда иначе в творениях русских художников атрибуты востока и запада? И что значит для Руси виноградная ветвь или лев, образы Соломона и Давида?

Истинный художник – есть отражение мира во всей его полноте и взаимосвязи, в постижении и распространении общечеловеской культуры, мысли, чувств и воображения. Так и происходит становление нашего мира: человек, проникая в прошлое, осознает его нераздельность во времени и пространстве и погружается в него, чтобы найти истоки всего, что происходит с ним в настоящем.

Все это настолько захватило меня, что прилшлось сделать усилие над собой, чтобы вырваться из древности в день настоящий.

Я шел по старинным улицам, захламленным новыми бездарными покосившимися сооружениями, и оглядывался, словно из прошлого попал в первобытный век.

Но знакомая сценка быстро вернула меня к действительности. На маленькой пыльной площади среди двухэтажных государственных учреждений, безликих и тусклых, был пригвозден к двум столбикам стенд с сатирической газетой, издательство местных властей. Под подписями “Пьянству бой” и “ Пленники зеленого змия” фотографии пьяных рож и их фамилии. Вокруг толпились люди, тускло посмеивались и равнодушно отходили. Старая женщина в белом платке, надвинутом на глаза, схватилась вдруг за голову и со стоном произнесла:

— Ой, батюшки! И что это с людьми делается!

Дорога

Ищу дорогу на Переяславль. Навстречу подвыпивший мужик с красным обветренным лицом:

— Нет, парниша, не туда идешь-то. Сейчас я тебе укажу. Я, конечно, выпимши, но все правильно тебе покажу. А сам я сына иду встречать. И когда он будет – бог весть. Шофер он у меня, но баламут. Две недели, как из дому пропал…А дорогу я тебе прямую покажу, ты не боись. Вот так на горизонт и иди. Всего доброго…А хошь, пойдем со мной, магазин еще не закрыт.

Я поблагодарил и отправился в путь по избитой ухабистой песчанной дороге, осторожно ступая, чтобы не поднимать пыли.

За городом встретилось еще несколько пьяных мужиков. Они сами подходили ко мне, интересовались, кто я, откуда и куда иду, объясняли, как лучше добраться и приговаривали: “Верно идешь. Так и иди. Только к ночи тебе не поспеть…”

Они откровенно рассказывали о себе, предлагали помощь, тянули к себе переночевать – и все, при своей индивидуальности, подкупали своим добродушием, щедростью, сердобольностью – и это делало их похожими и притягательными.

И лишь одно – беспробудное пьянство их – оставляло в душе горечь и обиду за бездарно промотанную ими жизнь. Причину этого зла они, быть может, знали и сами, но в них уже не было сил противостоять: наша беспощадная действительность оказалась сильнее всего того добра, которые вкладывает природа в человека и усовершенствует общество, если оно развивается по ее естественным законам.

Вокруг простирались бескрайние, как небо, поля, и два цвета окружали меня: синь и зелень. Я шел мимо деревень, во многом схожих между собой убогостью строений. Деревянные церквушки со своей особой архитектурой придавали отличие местности: в каждой проявлялся свой вкус и понимание красоты – и лишь они сглаживали эти однообразно унылые картины человеческих селений.

Деревня Сима

Вокруг бестолково разбросанные деревянные дома. В центре привычная пыльная площадь и главная примечательность на ней: деревянный ресторан – столовая.

Был поздний вечер, но оттуда доносились громкие пьяные голоса. Я зашел в надежде пополнить свои запаси пищи. В накуренном помещении за грубыми столами сидели плотными группами сплошь одни мужики. Было сумрачно и душно.

Я поискал свободное место, но не нашел. Мое внимание привлек мужчина лет под шестьдесят. Он сидел в одиночестве, внимательно поглядывая на происходящее вокруг. На продолговатом бледном лице, обвиснув на тонком носу, торчали очки. Мне он показался похожим на народников 19 века. Вот такие, подумал я, ходили в народ и несли им свои идеи, звали к новой счастливой жизни, к революции…

Он заметил меня, приподнялся и дружески поманил за свой столик. На его морщинистом небритом лице светились разумные веселые глаза. Под его руками откуда-то появился стул, он подул на него и пригласил меня сесть. И тут же спросил:

— Давно в пути?

— Уже месяц.

— Докладывай.

И я, как под гипнозом, начал рассказывать о себе так, словно встреча с ним и была конечная цель моего путешествия, а он уже давно сидел здесь в ожидании моего сообщения. Меня поразило его умение слушать: он по месту задавал вопросы и уточнял, правильно ли меня понял.

— Верно решил, — сказал он, выслушав мой рассказ, который я совершил, как исповедь, под влиянием его понимающего взгляда, и одобрительно закивал: — А теперь послушай, что я скажу. Откровенность за откровенность.

И я услышал еще одну историю. Все в ней было свое, выстраданное, но так похоже на жизнь любого из нас в российской действительности, запутанной и искороженной революиями и войнами, принудительным трудом и пропиской по месту жительства, деспотизмом местных властей, наивной верой в хороших начальников и справедливостью Москвы, до которой вот только добраться тяжко, жаждой хоть одним глазком увидеть этот самый обещаннный коммунизма, и еще неугасимой памятью о поставленной в молодости цели – борьбе за светлое будущее всего человечества — и непониманием того, как все произошло в жизни, что ничего путного из этого не получилось.

— С каждым годом чувствую себя все острее чужаком в этой жизни, — с нагнетающейся болью звучал его хриплый прокуренный голос. — Сначала в мире, потом в своей местности, а теперь и в собственной семье…И вот так опускаешься до скотского состояния. Вот какие мы стали…А ведь родились людьми. Людьми! Горит душа! Не согласен я на такую жизнь. А отчего такое происходит с каждым из нас, нет мочи понять…Что с людьми стало! Взгляни на вон того, — он кивнул в сторону мужика с узким лбом и отвисшей тяжелой челюстью. — Экспедитором работал, член партии, а заворовался так, что и внукам можно уже не работать. Попробовал я было об этом сказать – так убрали меня, надолго…Понимаешь, куда? Вернулся я через пять лет, а он уже в местных начальниках ходит. Конечно, он член партии, кому же поверят. И что это за партия на наши головы свалилась! Может ты знаешь, а? Э, то-то, и ты не знаешь. Никто не знает. А вот как я хотел про то узнать — меня тут же опять упекли. Э, да ладно, пошли они к…, — он сочно выругался и плеснул мне в стакан водки. – Давай зальем этот вопрос в душе. Я жизнь прожил, а так этот вопрос и не постиг.

Он чокнулся со мной, протянул второй рукой рыхлый огурец, выпил залпом и с укоризненным взглядом ждал, пока я выпью.

В зале становилось все гулче. Расхаживали мужики, подсаживались за соседние столики, галдели, говорили все разом, шумно, громко, с выкриками – гудели в тесном помещении нерешенные вопросы и страстные потуги объясниться друг с другом и быть понятым.

Крупная телом, краснощекая и пухлогубастая официантка в грязном переднике носилась между столиками, убирала и подавала еду, посуду и покрикивала:

— Ну, мальчишки, хватит ужо, уходите! Будет вам ужо!

Ее никто не слышал. И она как-то обыденно монотонно повторяла свою просьбу. Ее подзывали, просили принести еще бутылку. Она тут же охотно бежала за стойку, приносила, сама разливала им в стаканы, ей клали в глубокий карман передника деньги, обнимали на ходу, похлопывали с хохотом по спине и ниже. Она улыбалась, повзвизгивала, дергала смело то одного то другого за ухо или чуб – и видно было, что ей вовсе не хочется, чтобы расходились. А они и не собирались этого делать: хмельные и разомлевшие, вытягивались на стульях и заказывали еще и еще.

— Как все это надоело! – вдруг тоскливо простонал мой собеседник. – А вот уж и я не могу без этого…Э, да ладно… пошли что ли отсюдава…

Он твердо встал на ноги, помог мне вскинуть рюкзак на плечо, и мы вышли. Вечернее небо было тусклым, и редкие поросли травы вдоль заборов уже не казались такими пожухлыми и грязными.

— Ночевать будешь у меня, — сказал он. — Только извини, дружок, на сеновале тебя положу. Такие тут обстоятельства: с женой сегодня поцапались. Чего они, бабы эти, понимают в душе моей…

Его дом оказался рядом. Старый, прогнивший фундамент, но с новой крытой жестью крышей. Он ввел меня в сарай, помог устроиться на сеновале и все извинялся, что не может сегодня, по случаю ссоры с женой, пригласить в дом. Попросил подождать, вышел и вскоре вернулся и сгрузил передо мной хлеб, сало, яйца и жбан молока:

— Вот, коль проспишь меня – я рано на работу ухожу – будет тебе чем насытиться. И в дорогу возьмешь. Ты у меня здесь уже не первый ночуешь. Слыхал такого писателя Пришвина? Тоже у меня ночевал, потом свою книжку прислал «Корабельная роща», там и про меня написано. А недавно еще один был, Володька Солоухин. Тоже в наших краях шастал, потом про это «Владимирские проселки» написал… Это ты правильно затеял: ходи-ходи по земле, может что и поймешь в этой жизни…Эх, мне годков тридцать сбросить – и я бы с тобой пошел. Да уж отшагал я свое, а вот мало что в этой жизни понял, Может, тебе больше повезет… ну, пошел я. Спи…Да, вот чистую простынь возьми, чуть было не забыл.

Он постелил мне простынь, набил в наволочку соломы, подождал, пока я улягусь, пожелал спокойной ночи и, спустившись, предупредил:

— Слышь, человек, будешь уходить, дверь колом подопри.

Я долго еще не мог заснуть. Шуршало подо мной сено, доносилось сонное кудахтанье кур, вздыхала корова и в ночи раздавались еще долго со всех сторон пьяные голоса.

Я ворочался на свежем сене и думал о том, как много на свете разных людей и, есть ты или нет тебя рядом, все они живут своей собственной жизнью. Но вот мы случайно встретились, разошлись навсегда и продолжаем жить, словно и не было этой встречи. Нет, это не так! Даже кратковременная близость оставляет в душе каждого из нас то, что другой человек несет в своей душе. Пусть и малой частью, но оно войдет в другую душу, меняя окраску чувств и мыслей, а, значит, повернет и течение судьбы. А что мы приобрели из этого общения – хорошее или плохое — трудно понять: каждый вбирает в себя то, к чему тянется его душа. Всегда в человеке будут противоборствовать Добро и Зло, выявляя его мир порой с самых неожиданных сторон. Нельзя достичь совершенства, но не стремится к нему – гибель души.

Дорога на Рязанцево

Зной. Бесконечная лента пыльной дороги тянется среди полей, изредка встречаются на них то — хилые рощи, то выжженые травы и чахлые кусты. И опять чистое до горизонта поле, и некуда спрятаться от жары. Мокрая спина влипла в рюкзак, губы пересохли. Во фляжке осталось воды на самом донышке. И я приказал себе: это на последний случай.

Вдруг вспомнился рассказ Лондона «Любовь к жизни», и я отчетливо представил себе человека, который из последних сил спасает свою жизнь. Как все похоже было между нами!

Но я не мог с этим согласиться: одно дело, когда человек отправляется в такой опасный путь ради наживы, я же шел обогащать свою душу. Мое желание и чувства сопоставими, пожалуй, лишь с ощущением альпиниста: ради краткого посещения высоты, дух, жертвуя телом и преодолевая смертельные опасности, возносит его на вершину. И там, озирая мир с птичьей высоты, недоступной простому смертному, человек испытывает наивысший миг счастья, любви и вдохновения. Он осознает себя в новом качестве и понимает: ради этого стоило ставить на карту опасности плотскую жизнь. И если ему повезет благополучно спуститься на землю – он будет уже иной, обнавленный человек, потому что он сам победил природу и себя. Так, покоряя на пути препятствия к поставленной цели, человек обогащается чувствами и мыслями, осознает себя личностью и учится уверенней говорить с человечеством и временем.

Сознавая бесконечность, двигаться к концу и искать абсолют – это и есть настоящая жизнь.

Переяславль — Залесский

«От Юрьева до Переяславля тебе семьдесят верст шагать», — из разговора в пути.

«… того же лета (1152 г.) Юріи Воладимеричъ в Суждальстей земли поставил много церкви каменны, созда на Нерли церковь во имя св. муч. Бориса и Глеба, и в Суждали Всемилостивого спаса; а во Володимири св. муч. Георгия, и в Переяславль переведе от Клещина заложеніе церкви и заложи во имя Всемилостивого Спаса». (п.соб.рус.лет. т.5 с.163. Карамзин Н.М., указ. Соч. т. 2 с.376)

«Золотое кольцо» России — пример того, как была организована на Руси дорожная служба. Норма пробега лошади 60-70 километров. От Москвы до Загорска –70, Загорск – Переяславль-Залесский — 70, Переяславль – Ростов – 64, Ростов – Ярославль – 60, Ярославль-Кострома – 70… Места для строительства городов выбирались с учетом надежной связи.

С высоты своего века мы порой высокомерно дивимся тому, что наши предки так разумно благоустраивали свою жизнь. Кичиться своим превосходством глупо и стыдно: жизнь сама диктует свои разумные законы, и в нормальном обществе люди действуют в зависимости от конктретных обстоятельств. Мозг человека, как известно, не изменился за эти века, меняется лишь наша внешняя атрибутика жизни.

У с п е н ь е н а Г о р и ц е (Горицкий монастырь) – основан в 14 веке Иваном Калитой. В 1382 году сожжен ханом Тохтамышем. Восстановлен Евдокией – женой Дмитрия Донского.

У с п е н с к и й с о б о р 1757 года, иконастас 1759 г.(А.Жуков), лепка мастера Ал. Петрова. Колокольня 1758 – 63 г. Никольская надворная церковь и трапезня 17в. Царские ворота, резьба по дереву. «Чудотворец» – «сей образ писал Антип Казаринов с сыном своим Василием по велению Москвы».

Нас не научили уважать ни свою историю, ни собственную культуру – все время оглядываемся на запад. А начинаешь сопоставлять даты создания архитектурный ценностей и видишь: многое у нас открыто и возникло раньше, и оно не уступает по величию и ценности мировым образцам искусства и культуры но… в своей безхозяйственности мы не только растеряли, но и погубили сами. И как горько становится при виде всей этой запущенности, безалаберности – преступлением перед своей историей и своими предками.

Мастерство и ремесленничество… идея и воплащение… образ и дух… что ты хочешь сказать и как способен выразить… Не может быть мастерства без духа творчества — они и создают подлинное искусство. Все остальное – ремесленничество. Ремеслу можно научиться, мастерство — рождается, если человек чувствует внутреннюю логику искусства.

К л е й м а – расссказ истории бытия. В 17 веке искусство приближается к освещению светского быта.

Ж е н ы м и р о т в о р ц ы.

С в е ш н и к о в – основатель музея в Переяславль – Залесском.

К а р т и н а П. В е н и ч а «Дедушка спаси!» (1912г). Пурга, волки, внук и…слепой дедушка – как символична эта картина! Не мы ли это, ведомые слепыми вождями по бездорожью к неведомому раю на земле?

Ю. К л е в е р «Ранняя весна» (1906г.).

Комната Шаляпина. Выставка масок С. Потапова…череп тверского воина (теперь, какая разница, чей он)…баул дорожный…дневники Марины Мнишек и послов польских…сказания современников о Дмитрии Самозванце

Франк Яков Л е ф о р т, швейцарец, организатор «потешных» полков Петра 1, первый адмирал…

П л е щ е е в о о з е р о – колыбель русского флота. «Потешная» флотилия Петра 1 с 1691 г. Село Веськово: мастерские и небольшой дворец. Август 1692г. — праздник спуска на воду Переяславской флотилии. Усадьба «Ботик»: маленький кораблик Петра – бот «Фортуна». Ботиком прозвали местность, где строился «потешный» флот.

Сквозь дымку облаков расползается желтое пятно и ползет к горизонту, вдали тонет в тумане берег. Когда солнце коснулось горизонта, через озеро прорезалась ослепительно-чешуйчатая дорожка. Такое же было в безлюдной изначальной Руси, в 13 веке такой закат видел Александр Невский, в 17 веке – Петр 1. Сколько за это время исчезло поколений людей, но нескончаемо стремятся к берегу волны, привычно и извечно.

Можно наблюдать такой же закат и бег волн в любом другом месте планеты, но почему они волнуют именно здесь? Есть в этом необъяснимая сила воображения, придающая природе неумирающую трепетную красоту. Люди жили везде – каждая пядь земли это памятник прошлому. Но прошлое становится лишь тогда памятным и притягательным, когда оно освящено человеским духом и его гением. Личность воплащает в себе историю своего века, своего края, и прошлое через нее приобретает свои особые памятные черты и границы – и только в соответствии с ней становится понятным и близким будущему. Природа, открыв человека, дала ему силы и ум, и человек оставляет в ней свои дела и мысли – этим и определяется течение времени в пространстве: делает время вещественным, дарит ему жизнь.

Плещеево озеро видно со всех сторон. Казалось, оно вбирало в себя весь свет с неба, и от него уже этот свет разносился по округе. Безлюдным и заброшенным оно казалось теперь, и не верилось, что и сейчас живут здесь люди, и что когда-то стояла у его берегов петровская флотилия, разносились голоса и команды, и лился с матросов обильный пот в воду, делая ее соленой.

Вокруг было пустынно и тихо, лишь расходились порой по воде редкие круги от всплеснувшей на ее поверхности рыбы, да кое-где покачивались у берега темные деревянные лодочки, похожие на пироги.

Я подошел к самой воде и увидел в одной из них мужичка, небольшого росточка, востроглазого, в надвинутой на лоб кепке. Он уже собирался отплыть на вечернюю рыбалку, но, увидев меня, окликнул и расспросил, кто я и откуда. Вышел на берег, присел на высошее бревно и первым делом предупредил:

— Ты тут поосторожней ходи один–то. Знаешь, места у нас хоть и красные, но народ недружный. И что с людьми сделалось: если кому хорошо – завидовать будут, не простят. Гробят жизнь друг дружке по всякому поводу… Вот, идешь с хорошим уловом, лучше никому не кажи — завистников наживешь…

Он закурил, быстро и глубоко затягиваясь и оглядываясь. Я тоже закурил, но не спешил с расспросами: как-то остро почувствовал, что хочется ему излить душу перед пришельцем: изольет, быть может, в тайной надежде, что унесу я с собой все, что мучит его, в иные края, — и ему станет лучше.

Я терпеливо и настороженно ждал: не люблю, когда человек начинает огулом хаять чужаку свою местность, свою малую родину – хотя слушать всегда интересно. Он не заставил себя ждать и, доверительно придвинувшись ко мне, заговорил, понижая голос:

— Я партейный…только это между нами. Правду скажешь — тут тебя сразу и осадят. Мне положено говорить лишь то, что партия велит. Вот говорят мне в моей партейной организации: раз я коммунист – должен вокруг себя людей воспитывать. А скажи, как тут можно воспитывать – словам кто поверит?.. Вон вишь, дома самые красивые и ладные – специально для начальства партийного построены. И асфальт сразу же провели, и свет на улице, и деревья насадили. А вона рабочие живут – по грязным улицам кажный день впотьмах на работу пробираются. Они же как – все это видят и понимают. Ну, какая тут агитация поможет… А, что про это говорить! Я сам тут с пятнадцати лет уж четверть века работаю – все хорошо уразумел. А заработки возьми. Я – мужик, меньше которой бабы получаю. Вот она мной и командует. Я ж электромонтер по самому высокому разряду, а оклад 108 рублей. Хотел бы еще где подработать, да специальное разрешение для этого надо выхлопотать. Как? Хвостом перед начальством крутить. Да нету у меня хвоста, нету! – зло выпалил он, стукнув кулаком по колену, обжег окуроком губы и выплюнул, отплевываясь, в воду. – Я ж человек, в конце концов!

Он помолчал, думая о чем-то своем. А, быть может, испугавшись своей откровенности. Но желание выговориться было в нем так сильно, что он продолжил надрывным голосом:

— Вот Сталин был мужик. И нечего на него валить вину за все наши грехи. Только после войны пять снижений цен сделал. Это у него в окружении сволочи были. Оно как устроено в нашей жизни: в ком совести нет – тот и рвется к власти, говно только всплывает. А сам он был человек ленинской закалки.

Вон, вишь за лесочком дом – это дача его сына Василия. Ох, и баламут был! Дружков и баб навезет полон дом – и пошли в пьяном загуле по неделям тут веселиться. Прослышит, значит, Сталин про это, у него эта служба хорошо работала. Приедет, всех повыгоняет, ковры выбросит и кричит на сына Ваську: «К солдатам иди! С ними вместе живи, ешь, службу неси, пример достойный показывай! Вот какой должен быть настоящий генерал» … Ну, поразбегутся они, а через некоторое время опять тут гудеш на всю округу стоит. Пока сам Сталин не заявится. Да Васька отчаянный был, смелый от дурасти своей. Как-то расссказывал мне мужик, с ним воевал. Приехал, значит, Васька на фронт, на передовую. Идет вдоль окопов. А тут фашисты артналет начали. Все в окопы побрасались, а он себе идет, как шел, головы не склоняя. Его в окоп тащут, а он отмахивается и заявляет: «Сына Сталина пуля не возьмет!» Во какой в войну был! А что теперь с ним стало. Эх, жизня, такая она кого хошь сломит…Ну, бывай, человек, клев начался.

Он вскочил в лодку, оттолкнулся веслом от берега и начал усиленно грести. Вскоре его согнутая фигура стала незаметной в наступивших сумерках.

И опять это странное чувство не давало мне покоя: только что был со мной рядом человек, излил свою душу – и нет его, и никогда уже не увижу. Но будет жива память – она уже во мне. Надолго ли? Даже если я и забуду о нем, уже непреходяще его проникновение в мою душу, что-то в ней стало другим, чем было до этой встречи. А что я для него? Он излил – я впитал. Но только ли на этом держится память души?

Открытие: когда в тебе рождается сосредоточенность и озарение, ты видишь уже известное другими глазами. И все прошлые будни кажутся обманчивыми – лишь этот миг озарения открывает тебе истину, ты ее первооткрыватель и владелец.

И тебе предстоит открыть ее другим.

Вечер был душный даже здесь, у воды. Я бросил рюкзак под кусты, завернулся в плащпалатку и, видимо, мгновенно заснул.

Где-то порой раздавались одиночные выкрики, изредка доносился шум машины, и однообразно плескались волны о берег. И потом вдруг перед глазами засверкали бесконечные раскаленные пески, а за ними, у горизонта, то ли море, то ли спустились на землю облака.

Я шел, утопая в глубоких желтых песках. Вдруг дорогу преградил коровник. Сбившись в кучу, мычали коровы. Молча, вздыхая о чем-то своем, сидели мужики и бабы. Никто из них не видел меня, хотя я остановился рядом.

Вдруг ворота широко распахнулись, и вошел…Петр 1. В ярком комзоле и в хлюпающих по коленям ботфортах. Он выругался, заорал и начал хлестать людей стеком. Они, не шелохнувшись, покорно переносили его удары. Я подскочил к царю и выкрикнул: «Что ты делаешь?!» Он повернулся и занес стэк надо мной. Я перехватил его, сломал, отбросил и заявил: «Я не крепостной! Я советский человек!» Он засмеялся мне в лицо.

Я круто повернулся, вышел из хлева и зашагал по обжигающему мои босые пятки песку. Слышал за собой крик, затем торопливые шаги, но не огядывался. Он догнал меня и бурно заговорил: «Они должны хорошо работать, чтобы хорошо жить. Я всю жизнь положу на то, чтобы научить их работать! Россия – великая держава. На нашей земле есть все: леса, поля, рыба, ископаемые – только работай! А они не работают, а хотят жить хорошо». — «Они люди, — сказал я. — Для того, чтобы это объяснить им – есть слово». – «Они не понимают слов, — перебил он. — Но я их заставлю это понять!» — «Так жестоко», — сказал я. «Когда я научу их жить по-людски – они мне все простят. Вот увидишь. Россия будет гордиться мной, потому что я первый в этой стране понял законы цивилизации и хочу, чтобы мой народ не выпал из нее. А это нам грозит. Не допущу! Я прорубил им окно в Европу! Я…» – орал он, и крик его был ужасен. Я закрыл уши ладонями.

Когда я открыл глаза – крик еще звучал. Казалось, он, заполнив собой окрестность, раздвигал горизонт. Я испуганно оглянулся и понял: над рабочим поселком, накрытым звездным небом, несся крик о помощи. Потом вновь стало так тихо, что показалось, я слышу, как переговариваются между собой растревоженные рыбы.

Я просидел у костра до утра, больше не в силах заснуть. Утром оправился в город. Шел среди разбросанных нищих домишек. Отыскал районную столовую в дощатом бараке. Было самое утро, но вокруг уже горланили пьяные мужики, толпились у прилавка, отталкивая друг друга, и тянули в лицо раскресневшейся буфетице мятые рубли. Она раздраженно выкрикивала:

— Ты уже выбрал свою норму! Я не хочу сесть из-за тебя в тюрьму!

Свежий указ о норме выдаче спиртного в одни руки был приколот на дверях. Какой-то ширококостный мужик в разодранной на груди рубахе, пялясь в указ, злобно выругался, сочно харкнул в него и вышел, хлопнув за собой дверью.

С тяжелым сердцем покидал я Переяславль — Залесский. Не радовали ни прекрасные пейзажия, ни знаменитые памятники старины, ни ясное доброе утро — все смывало увиденные картины жизни людей, горькая исповедь рыбака и этот страшный сон. Я торопился покинуть этот край.

И «Золотое кольцо», по которому пролегал мой путь, начало тускнеть в моих глазах. Сколько я не вызывал в памяти его восхитительные пейзажи и величественные сооружения архитектуры – передо мной отчетливо вставали люди, мои совеременники, звучали их надрывные голоса и горькие рассказы. Они главенствовали в моей памяти и определяли мое настроение. Не может быть прекрасной местность, если в ней несчастен человек.

Как же такое случилось, что народ, взяв власть в свои руки, не смог построить себе счастливой жизни? И даже то, что он построил за пятьдесят лет в области архитектуры, не идет ни в какое сравнение с тем, что было выстроено его предками до «освобожденного труда».

Неужели прав Петр 1, явившийся мне во сне? И прав Пушкин: «На что рабам дары свободы!..» Ведь теперь даже то, что было создано до народовластия, рушится, гибнет, исчезает не только с лица земли, но и из памяти потомков.

Не время все разрушает, а сами люди. В заброшенных и ободранных до последнего гвоздя храмах – конюшни и склады, в княжеских дворцах – учреждения, набитые чиновниками — прислужниками изолгавшейся власти, в домах частных владельцев – тесные коммуналки. И стоят они молчаливе и запущенные под дождем, ветром и взглядами узаконивших их для себя владельцев, которые принимают это свое варварство, как привычный пейзаж местности.

— Господи, до чего дошли! – услыхал я надрывный женский голос.

Маленькая женщина с русыми волосами, мечущимися под ветром по цветному платку, наброшенному на дрожащие плечи, смотрела на захламленный храм и качала горестно головой. Сутулый мужчина в соломенной обтрепанной шляпе и с этюдником через плечо, обнял ее за плечи и сказал:

— Катенька, возьми себя в руки.

— Не могу я больше это видеть…Уедем отсюда.

— Хорошо, — успокаивал ее мужчина. — Только напишу еще пару пейзажей. Надо сохранить все это богатство хоть на бумаге.

Он раскрыл этюдник и принялся за работу. Женщина, заметив мое пристальное внимание к ним, приблизилась ко мне и сказала:

— Правда, больно смотреть…

Я понял ее: эти слова и этот печальный взгляд так совпадали с моим настроением сейчас.

Мы разговорились. Они, муж и жена, москвичи: он – художник, она — искусствовед. Каждое лето они путешествуют по историческим местам. Она пишет статьи, а муж делает иллюстрации к ее статьям и книгам.

— Какой богатой была Россия, — сказала она. — И сколько мы уже растранжирили. Не знаю, что нас ждет впереди. Во всех странах люди берегут как зеницу ока свою старину, дорожат и гордятся своим наследством, а мы…только умеем проматывать. Да вся наша страна могла бы жить безбедно только за счет одного туризма иностранцев. Как стыдно осознавать то, что ценят они нашу страну не за то, что есть сегодня, а за то, что осталось у нас из древности…Вы знаете, американцы нам предлагагли заплатить золотом за каждый кирпич из любого храма Суздаля, чтобы перевести к себе…Но у советских собственная гордость! – язвительно усмехнулась она. — Пусть погибнет, но у нас. Собака на сене. Я тоже против такой торговли. Но как все это спасти? Как?! Мы просто преступники, дорвавшиеся до власти, но не способные распоряжаться…

Она взволнованно изливала мне свою изболевшуюся душу, и я, поддавшись еще и ее настроению, вторил ей. Мы проговорили долго, и никто из нас не мог ответить на вопрос: что делать и почему такое происходит?

Узнав о том, что я отправляюсь к Волге, она сказала:

— А ведь и Волгу уже загубили. Если хотите увидеть то, что от нее осталось, езжайте в Углич. Там еще что-то сохранилось от ее первозданности.

Мы попрощались, и я отправился к Волге.

ЧАСТЬ 2

О, ВОЛГА!

Углич

«Город же, который сверху привезли, на половину той горы стал, а другую половину воевода и дети боярские своими людьми тотчас сделали, ибо больше было места, и свершили город в четыре недели…»

Сосновый бор наконец–то кончился – и неожиданно открылась передо мной панорама города с его многочисленными маковками церквей и высоких колоколен, а за ним разверзлась Волга с ее двумя притоками Шелковки и Каменного ручья, соединенных искусственным рвом.

Я почему-то узнал город сразу…

Красочно пылал на солнце декор на церкви царевича Дмитрия «на крови». Угличский кремль возвышался на крутом берегу, утопая в пестрой зелени парка и отражаясь в реке.

Загадочная смерть царевича Дмитрия – вот, пожалуй, и все наши познания об этом удивительном городе. Жизнь человека и необычность его судьбы – не есть ли главные вехи времени в бесконечности? Они определяют историю и наше отношение к событиям прошлого, вмещают в себя многовековую историю города с его судьбой, судьбами других людей, постройками, памятниками, архитектурой, пейзажами и прочими атрибутами реальной жизни: и то, что город был построен в 987 году, как неподвластный Киеву, и то, что он расположен на оживленных торговых путях, и что с 15 века стал столицей удельного княжества настолько самостоятельного, что здесь чеканилась своя монета… — все это уже будет навечно связано с загадочной смертью убиенного царевича, наследника престола, как и все последующие события, когда, используя его имя, разные авантюристы десятки лет терзали русскую землю, стремясь подчинить ее иноземцам. Край этот стал ареной кровопролитных битв между русскими и вражескими войсками, выступавшими то под знаменами лжедмитриев, то польского короля.

Среди великолепных построек притягивает взгляд пятиглавый трапезный храм «на крови» с шатровой колокольней, построенный спутся сто один год после неразгаданной смерти. Фасад украшен сочными кокошниками и наличниками, полуколонками на углах и широким узорчатым карнизом. Белый декор на красных стенах придает сказочную нарядность. Голубые главы с золотыми звездами, кажется, растворяются в небесной сини приволжских просторов.

Потрясает воображение главный свидетель и участник тех кровавых событий древности – «ссыльный» набатный колокол. История его – подобна истории человека, который активно участвует во всех перепитиях жизни с ее страстями и абсурдом.

В момент убийства «вдовий поп» Федор Огурцов заперся на колокольне и бил в набат, сзывая народ на восстание против Бориса Годунова. За бунт двести угличан были сосланы в Сибирь, на реку Пельм. А колокол было велено «Сбросить с колокольни и, лишив крестного знамения, вырвать язык и отрубить одно ухо, наказать двеннадцатью ударами плетью и сослать в Тобольск…» Вернулся колокол спустя 300 лет, в 1892 году.

Рассматривая эти постройки, все меньше замечаешь великолепие и чудо русской архитектуры, а думаешь о людях, и не столько о творцах этого города, а его жителях: их судьбах, взглядах, мечтах и заботах, уже отошедших в небытие, об их отболевших болях, об их исчезнувших мирах.

От берега шел длинный деревянный настил над водой. Одинокая фигура безымянной женщины привлекла мое внимание. Она полоскала в Волге белье. В ранней утренней тишине гулко разносилось хлюпанье воды под ее руками, и звучно капала вода, когда она, не разгибаясь, выкручивала белье.

Торжественно разнесся в просторе колокольный звон, означающий уходящее в прошлое еще одну бесконечно малую толику времени.

Я вошел в Кремль. Росписи отражали различные события и эпохи рода человеческого. Растянутые во времени, теперь они сливались в одно, конецентрируясь в моем сознании, совмещая в одном мгновении все времена.

Как и я, идут и смотрят люди. Видение каждого из нас зависит от личного опыта, знаний, культуры, склонностей. Мы вместе вошли и вместе вышли. И каждый унесет что-то свое. Так и в жизни: современники находятся единовременно в одном пространстве и системе жизни, но для одних время и история имеют протяженность, для других – все мимолетно. В каждом поколении есть свой круг событий, мыслей и чувств – относительность целого и абсолютность частностей для данного времени. Как определить, что является характерным и важным и в человеке и в искусстве? Мир полон прекрасного, но состоит он из суммы частностей, сливающихся в единство. Каков он? И что ценится конкретным человеком? Поколением? Историей? Вечностью?

Проходят два туриста мимо картины современного художника. Один из них нетерпеливо тянет своего напарника за руку и говорит:

— Пошли скорее! Это неинтересно – это не древнее…

Вот так, наверное, люди не умеют вовремя оценить свою настоящую историю, неспособны разобраться в ней, отделить зерна от плевел… События для людей приобретают ценность лишь тогда, когда они становятся памятью, превратившись в духовное наследие. И для большинства людей кто-то должен их направить, надоумить, подсказать…учредить. Вечный дух прошлого — начало нашего осмысления и понимания истинных ценностей. Но становится историей не само событие. А то направление, которое оно приобрело в духовной жизни данного народа — и оно во многом определяется временем, местом и социальной системой в государстве.

Вспомнилось… Мы с другом — художником сидели в районной столовой, стены которой были завешаны картинами какого-то неизвестного художника-самоучки. Это были виды местных пейзажей.

Я, признаюсь, обвел их равнодушным взглядом и принялся есть. А друг все продолжал их рассматривать – и меня удивил востороженный блеск его глаз: таким он становился всегда, когда работал в мастерской над своими картинами.

— Что с тобой? – спросил я.

Он не сразу ответил. Помню, мы уже выпили, поели, а он все сидел, задумавшись. И вдруг заговорил:

— Нет ничего прекрасней картин самоучек. В них есть всегда главное, без чего нет искусства – искренность. Да, здесь далеко от мастерства. Но отчего так часто случается, что вместе с приобретением мастерства художник теряет самое главное – искренность?

Мы узнали, что работы эти принадлежат какому-то местному «чудику». Он уже умер. Приехал сюда из города и поселился в избе — развалюхе. Целыми длнями бродил по округе с этюдником, и к нему привыкли так, как к луже посреди площади. Он ежедневно писал свои картины. Внешне опустился, оброс длинной бородой, жил впроголодь, за еду раздаривал свои картины односельчанам. Некоторые из них картины просто выбрасывали, когда переклеивали обои. После его смерти официантка столовой собрала их целый ворох, приволокла, упросила столяра сделать рамы и развесила по голым стенам. Никто не помнил его имени… « чудик».

Умер человек и оставаил часть своей души, а люди теперь распоряжаются ею по своему усмотрению. Так неужели погибнет и душа этого безымянного художника вместе с исчезновением его картин?

— Нет, — ответил мне мой друг-художник. — Проникновение его души в мир душ других людей явление непроизвольное. Знает человек об этом или нет, они уже впитали в себя его свет и пронесут через века своим потомкам. Так, преодолевая время и пространство, дух этого творца победит смерть собственной плоти.

Я бродил по тихим вечерним улочкам древнего Углича, и значимым в нем казалось все: и люди, и дома, и столбы, и стаи собак и кошек. И осознавал: человек не может жить, не окружая себя красотой, доступной ему в его деяниях. И чем выше духовный мир человека, тем более стремится он окружить себя красотой, выявить ее в зримых образах. Свидельство тому было множество рубленых домов всех прошедших столетий с деревянными кружевами, с узорами на фронтонах, карнизах, наличниками вокруг окон, с цветными израсцами, многоколонными портиками, ротондами, руставанными фасадами, причудливыми въездами во дворы. И сам город, расположенный на высоком берегу среди парков и садов, и его сохранившиеся до наших дней здания с прекрасной архитектурой, и маленькие уютные домишки с причудливыми украшениями, и само расположение улиц и проулков – все говорило о том, что когда-то здесь была высокая культура жизни, творчество, желание жить по законам красоты.

И как все это теперь не вязалось с современными серыми, из бетона и грубого кирпича, постройками, с их неухоженными, покосившимися, крытыми часто лоскутной толью, крышами, торчавшими на виду уборными, мусорными ямами, захламленными улицами и дворами. Все современное было диким и чуждым в сравнение с дошедшей до нас древностью, с ее ухоженностью, что когда-то и составляло жизнь человека и перспективу его города.

Отчего же так случилось, что современное уступает древности? Словно на 20 веке здесь остановилось движение цивилизации. Жизнь замерла и начала разрушаться, а люди, не замечая этого упадка, свыклись и не осознают, что движение жизни есть усовершенствование всего того, что создано было до них.

Каждая ступень бытия есть восхождение на новую ступень, и зависит от понимания и тяги человека к красоте и свету.

Невольно приходит мысль: лишив человека частной собственности – мы лишили его восхождения к красоте души. Государство – это человек, а не мы. И только в свободном гармоническом слиянии всех человеков – государств можно строить государство – общество.

Как безымянный художник построил свое государство и отдал его людям, так и каждый из нас, радея о государстве — родине своей, сможет лишь тогда принести ей богатство, красоту и славу, когда сам выстроит свое государство в себе. И порукой такому строительству души человека должно быть свободное излияние личности, которое ему гарантирует государство.

«Как я буду уважать эту власть, если она не уважает меня», – сказал мне случайно встреченный в пути крестьянин одной из разбросанных по Руси деревень. Он, не изучивший ни истории, ни право, ни философии, сделал этот вывод из опыта своей жизни, на которую обрекли его правители нового послереволюционного времени. Захватив власть, они поклялись народу, что помогут построить светлое будущее для всего человечества. Знали ли они учения мудрецов человечества? Кант писал «Правление, основанное на принципе благоволения к народу, как благоволение отца к своим детям, иначе говоря, правление отеческое, при котором поданнные, как несовершеннолетние, не в состоянии различить, что для них действительно полезно или вредно — есть величайший деспотизм, какой только можно себе представить». Руссо, этот великий поборник за свободное развитие личности в ее гармоническом слиянии с природой, писал: «Когда же люди поймут: ничто не порождает смут столь гибельных, как самовластье, при помощи которого хотят от них избавиться. Такая власть сама по себе является наихудшей из смут…»

Всякой власти в будущем воздастся по заслугам, но в настоящем расплачиваются за грехи ее целые поколения, поданные этой власти, и их потомки.

Несколько дней ходил я по улицам, музеям и храмам Углича, и впервые по-настоящему задумался о том, что Россия, свершив революцию, сбилась с истинного, естественного, пути развития. Об этом говорило все: и архитектура, и жилища, и люди вокруг с их сумбурным бытом и потерянностью — как все это не вязалось с тем, что добыла Россия в ходе своего исторического развития и воплатила в образах жизни прошлого: в памятниках, в летописях, сказаниях, в литературе и искусстве, в своих посланиях потомкам, желая, чтобы новые поколения, учитывая их опыт, избежали их ошибок и усовершенствовали то, что смогли они сделать на своем витке развития цивилизации.

«Мы старый мир разрушим до основанья. И затем…»

Что стало затем – видел я собственными глазами. И душа моя печалилась, глаза наливались горькими слезами, а мысли мои и воображение невольно тянулись к прошлому, находили там удовлетворение — и все же рождали надежду: если мы осознаем то гибельное противоречие, которое сотворили собственными руками, есть еще возможность выбраться из этой пропасти, которая с каждым днем становится все мрачнее, бездуховнее и гибельней для человека, общества, нации.

На воде

Пахло вечностью утро, дорогой и хлебом.

Плыл за нами восход восхитительно прост.

В горизонт обрывалось небо

И вытягивалось Волгою в полный рост.

Пароход «Добролюбов» взял курс на Ярославль. Солнечная дорожка бежала следом по воде. Одинокая лодка рыбака, как центр мира, притягивала взгляд.

А сознание мое не покидала мысль: «Сможем ли мы спасти наследие прошлого?»

Устало откинувшись на спинку жезлонга на палубе, я закрыл глаза от слепящего света на воде и подумал: «Мы всю жизнь что-то спасаем: в юности – человечество, в молодости – любовь, в зрелости – свою репутацию, в старости – оставшиеся прожить годы…»

Сразу за Угличем, у самой реки, открылось село Золоторучье. Среди густой зелени возвышалась церковь с разобранной колокольней – и вид заброшенной церкви превращал местность в мертвую зону. Людей не было видно, и, казалось, они поспешно сбежали, бросив свои дома, потому что вымерла церковь – пристанище души человеской, без которой жизнь теряет смысл.

На левом берегу возникло село Воскресенское. Церковь своими пятью главами и острым шпилем колокольни высоко возвышалась над густо заросшим заброшенным кладбищем, окруженного старыми березами. Сквозь густые лопухи просматривались белокаменные саркофаги. По склону спускался старинный заброшенный фруктовый сад. Церковь – типичная постройка 17 века.

По тому, к какому стилю принадлежит архитектурное сооружение, можно, пожалуй, судить на каком экономическом уровне стояла жизнь. Здание – это одежда города, которая соответствует материальному благу людей. И современные нищенские коробки, теснящиеся вокруг старинных строений, кричаще подчеркивали, что жизнь идет к упадку, хиреет, и люди здесь живут без цели, без мыслей и чувств, теряя ощущение красоты и радости бытия. Скопление этого однообразного безцветия новых сооружений говорило о том, что человек потерял свою индивидульность, перестал быть личностью, прозябал: крыша над головой да кусок хлеба для пропитания – вот и все, что осталось людям, навечно прописанных в местах своего рождения.

Пароход причалил к Мышкино. Пассажиы бросились на берег по спущенному трапу, волоча свои узлы и чемоданы, обнимались со встречающими их и, что-то бурно выкрикивая, разбегались по крывым и узким улочкам.

На запущенной площади молча возвышалась Никольская церковь. Две широкие улицы от нее упирались в Волгу, в прибрежный бульвар, характерный для волжских городков. По краю широкого оврага тянулась Нагорная улица.

Никольская церковь по своей архитектуре выдержана в наивно- классических формах. Чувстововалось, что она когда-то была перестроена в духе позднего провинциального классицизма – это выдавали портики, две широкорасставленные пары колонн, поддерживающие пологую арку, и широкий барабан плоского купола, и скупо прорезанные миндалевидные окошки.

Успенский собор сохранился лучше. Заложен 15 августа 1805 года и освящен 2 мая 1820 года, массивный, пятиглавый. Церкви такого вида я встречал в Москве – она и выстроена по московскому проекту. Архиепископ Ярославский и Ростовский писал: «План и фасад утверждаю, по оным строить церковь и колокольню в городе Мышкине благославляю». (17 марата 1805г.) На плане есть подпись автора: «Манфрини архитектор» – Иоганесс Манфрини «цесарской нации» (австриец) приехал в Россию в 1786 году.

Чувствуется красота собора даже теперь, когда росписи его испорчены и забиты окна. Выглядит все же нарядным и величественным. А сейчас в нем … продуктовый склад. Вот во что превращены святые места былой российской жизни…

Сохранил свое величие и богатство дом купеческой семьи Чистовых. Одно из строений продано перед революцией больнице, она и сейчас здесь. Другой запущенный дом оживляют богатые ворота с парными колонками и вазами. Во второй усадьбе училище. Эффетно смотрится это двухэтажное сооружение с мезонином и пилястрами в центре фасада и тонким лепным декором. Поздний классицизм середины 19 века, дом принадлежал купцу, разбогатевшему на торговле хлебом. В нем он давал балы местным помещикам.

На улице Углической сохранился дом купца Пожалова, с тонкой лепниной под окнами второго этажа. В доме купца Литвинова – детский сад. Уж давно это не ремонтированное и выцветшее, сооружение так не вязалось с лозунгом о «счастливом детстве советской детворы».

Все вокруг веет унылостью и бесхозяйственностью. А ведь когда-то Мышкин был одним из богатейших городов России, торговый город со своим особым лицом.

Сохранившиеся деревянные старинные строения с дощатыми обшивками стен, деревянными навесами на кронштейнах, окна с гладкими откосами вместо наличников, иногда арочной формы, ордерные детали – все говорило о том, что деревянные строения связывались по своей архитектуре с каменными.

С мышкинского берега на обрыве Волги хорошо видна за рекой колокольня церкви в селе Круглицах (Охотине), построенная на средства петербургского купца, здешнего уроженца, Березина. Его щедрость и любовь к родной деревне сохранилась в памяти местных жителей: в нарде сложили легенду о том, как Березин, будучи маленьким пастушком, нашел на месте будущей церкви клад – и постройкой церкви отблагодарил Бога за свое неожиданное богатство.

Пароход дал гудок, сзывая пассажиров, пробили склянки, убрали трап, и он медленно поплыл по Волге.

На левом берегу в густо одичавшем парке промелькнула усадьба Кривец, владела ею когда-то богатейшая и знатнейшая семья Кожиных. Живали они в Москве и Петербурге, служили при дворе…

Пароход плыл и плыл, открывая все новые места и красочные пейзажи, и в них были видны сохранившиеся из древности опустевшие сооружения, такие одинокие среди ютившихся около них селений с невыразительными убогими низкими домишками.

Церковь села Рудина – еще один образец провинциального типа, сочетание борокко и классицизма.

С крутого ската Волги еще издали показалась Церковь Городка, ее высокая колокольня стоит отдельно от церкви, как бы отступая от опасности, близости к обрыву.

За длинной аркадой железнодорожного моста река стремительно расширилась. И левый берег вскоре исчез с поля зрения, а на правом кое-где мелькали церквушки. Последняя из них перед Рыбинском, в селе Балабаново, высокая, она еще долго видна в наступающих сумерках.

К ночи вышли в Рыбинское море. Это огромное водохранилище затопило большую часть «Мологской страны» и «Пошохонской страны» – так назывались когда-то бассейны Шексны и Мологи. И под рукотворным морем оказался город Молога, стоявший у впадины реки в Волгу, а город Пошохонье (образован в 18 веке из села Пертомы и назван по имени края, центром которого стал) оказался прямо на берегу Рыбинского моря.

Тягостное чувство испытал я, когда наш пароход бороздил воды этого искусственого моря, под которым когда-то был город с его постройками, людьми и их судьбами, их историей, мечтами и планами. Он был выстроен на этом месте, дарованный Природой – Богом, который творя наш мир, все разумно распределил на нем: и моря, и растительность, и животный мир так, что вдоволь было и воды и пищи – в близком гармоническом соседстве своем все было подчинено какой-то высшей божественной красоте. Все было создано для жизни – только разумной используй данные тебе блага и живи в согласии с миром и природой. Но человек, надменно отрекшись от Бога, нивно поверил в свою избранность на земле, в свое величие, в свое место хозяина в этом мире и стал сотворять свой придуманный им образ жизни, не считаясь с его первым творцом, архитектором, строителем.

И тогда я понял совет, который дала мне женщина — искусствовед: «Хотите увидеть Волгу – идите к ее истоками…»

Везде, где побывал я за это время, было одно: мы потеряли истоки. То, что началось в 1917 году, пошло совсем иным руслом. История страны оборвалась, разрушенная революцией – повсюду громоздились останки многовекового прошлого, но и они, поруганые и оскверненные, величественно возвышались над тем, что создано в «новое» время. И надо быть безумным слепцом, чтобы не увидеть и не понять, что мы потеряли в своей алчной жажде перестроить мир, который веками создавали наши предки, идущие по жизни естественным путем развития цивилизации, согласно с природой, опытом – логическим продолжением жизни на земле, с Богом в душе. Все на этом пути теряло не только свои очертания, но и сами истоки, гибло под самоуверенной и тяжелой поступью «развивающегося социализма». Менялся истинный облик городов, людей, земли, поверженной этой чумой 20 века.

Так и Рыбинское водохранилище похоронило под собой не только города, созданные руками человека, которые положили здесь начало жизни, но и их историю, нарушило экологию: вода была неествественно темная, захламленная, мутная, в мазутных пятнах, а берег, подмываемый неествественной здесь толщей воды, разрушался, и там росла хилая растительность. Она, казалось, была той же породы, что сохранилась и росла в этих краях веками, но уже резко разнилась и фактурой и цветом – так отличаются дети детских приютов, оторванные от семьи и рода своего.

«От Ярославля до Углича и далее по большей части видны были места ровные, покрытые желаннными плодами земледельцев, рощами увеселяющие, водой изобильные». (Из донесения генерал-губернатора А.П. Мельгунова Екатерине 2 , 1777 год).

Ярославль

«В области Ростовской, при брезе реки Волги и Которосли, лежаще некое место, на нем же последи создася славный град Ярославль…И сие бысть селище, рекомое Медвежий угол, в нем же насельнице человецы поганые веры – языцы, зли суще». (Из записок ростовского архиепископа Самуила Мисловского.)

Вглядываясь в возникающий в голубой дымке город, я, не бывавший в нем, вспоминал то, что знаю: здесь был найден один из списков «Слова о полку Игореве», основан первый в России общедоступный национальный театр актера, режиссера и драматурга Ф. Волкова, родина поэта Николая Некрасова («О, Волга, колыбель моя, любил ли кто тебя, как я!»), здесь жил скульптор А.Опекушин, певец Л. Собинов, один из моих любимых зудожников А. Саврасов – через запечатленные образы его картин узнавал я приближающиеся виды Ярославля, словно возвращался из далекого путешествия в покинутый мной край.

Леса словно исчезали, и селения сливались в непрерывную цепь. Все чаще замелькали шатры и шпили колоколен и главы церквей: в Зарницыне (1809г.) – прежде Калове, с вытянутыми пятью главами, теснящимися на восьмерике, ниже, под изгибом реки, Петропавловская церковь на Быковых горах (1801г.), на другом берегу над устьем речки Ить церковь в Устье (1771г.) в традициях 17 века, еще ниже – церковь в селе Воздвиженском (1799г.), в Норском пасаде – четыре церкви рядом, все в древнерусских традициях с шатровыми колокольнями и неизменным пятиглавием, а в дали, за Волгой, церковь в селе Пазушине (1780г.), стройная, с богатым убранством, особенно изумительная в свете обливающего ее солнца.

Пароход причалил к пристани, уткнулся в деревянный дебаркадер. Матросы, ловко и быстро обмотав вокруг металллических тумб канаты, пришвартовали его, и пассажири бросились к трапу.

Все в этом городе казалось естественным продолжением того, что я увидел в пути: церкви, соборы, усадьбы. Конечно, не все из мною увиденного, представляет историческую ценность. Но нельзя полно представить себе художественную культуру края по одним только шедеврам, как нельзя сделать верный вывод о народе по одной группе людей. У Чаадаева: «Для правильного суждения о народах следует изучать общий дух, ибо только он, а не та или иная черта характера может вывести их на путь нравственного совершенства и развития».

Многочисленные сооружения создают в целом архитектурное лицо и облик всей старой Руси – и лишь на этом фоне можно определить самые выдающиеся ее памятники. А сколько их исчезло за это время!

Исчезли не по велению природы и времени, а снесенные и запущеные нашим безолаберным отношением к своему прошлому, растащена по разным углам цельность этих строений. Я видел в одном селе стену свинарника, сделанную из иконостаса, стоял пораженный в подвалах храма Бориса и Глеба, где были свалены в кучу, в сырости, все его убранство: иконостас, иконы, подсвечники, клирос, амвон. Сторожиха, показывая мне все это и прикрывая дрожащей от гнева рукой задуваемые сквозняком свечи в подсвечнике, качала головой и приговаривала: «Во что сотворили эти нехристы, атаисты сраные. Не будет им прощения…Грядет, грядет расплата. Жизнь–то, вишь, для людей при них в худшую сторону обернулась. И не будет спасения никому, ни виноватому, ни правому, пока все люди не опомнятся и не покаятся, вспомнив о нашем отце Спасителе…Да простит ли он нам сей грех страшный?»

Когда-то этот край звался Медвежий угол. Когда Ярослав Мудрый, взымавший дань с его жителей, приехал вновь в эти места, они «напусти от клетки некоего зверя и псев, да растешут князя и сущих с ним». Но Ярослав «секирою своею победи зверя», и жители «ужасеся и палоша ниц князю». Ярослав, стремясь закрепиться на водном пути из Ростова в Волгу, основал город «на острову, где его уже учреди реки Волга и Которосль и протточие водное». А медведь стал гербом нового города Ярославля. «В серебряном щите медведь, стоячи, держит в левой лапе золотую секиру на такой же рукоятке». (Лаврентьевская летопись)

«По летописи, Ярославль первоначально правил в Ростове, а только после смерти старшего брата Выщеслава перешел в Новгород. Случилось это не позже 1015 года. Между тем связь Ярославля с Ростовым совершенно явная, так как Короторосль связан с Ростовским озером. Построение Ярославля имело задачей охрану пути от Волги к Ростову. Следовательно с полным основанием можно считать, что Ярославль был основан в 1015 году». (М.Н.Тихомиров «Древнерусские города» с.115-116)

На берегах Волги вспыхнуло восстание смердов, которое возглавили волхвы. «Бывши бо единою скудости в Ростовской области, встаста два волхва от Ярославля… и убивашета многы жены, именье их отымашета себе» (ПСРЛ)

Восстание было жестоко подавлено княжеской дружиной.

Основал город Ярослав Мудрый, ставший впоследствии великим киевским князем.

В 1215 году князь Константи Всеволодович заложил княжеский двор и первую каменную церковь Успения Богородицы. Здесь же возник один из древнейших в Северо-Восточной Руси монастырь – Спассо -_ Преображенский. В начале город был из дерева, рубленная деревянная крепость, и долго еще именовался Рубленным городом.

В 1463 году Ярославль вошел в состав единого Русского государства, начался рост его территории и экэномическое развитие. Это один из древнейших городов с богатой многовековой историей, занимавший и к 19 веку одно из первых мест среди русских городов.

Но… «Кому на Руси жить хорошо?» – сквозь века звучит извечное святое недовольство русского человека. И уже из этого процветающего века доносится до нас, вслед за народным поэтом Некрасовым, голос одного из жителей Ярославля, историка родного края и поэта Л.Трефолева (1839-1905г.): «Век жестокий, век проклятый я едва ль переживу, я чудесный век двадцатый не увижу наяву…» А если бы и дожил до наших дней, к закату 20 века, что сказал бы, увидав, что стало с его городом, с его запущеными величественными сооружениями в окружении новых построек, сляпанных наспех без учета местности, законов русской архитектуры, вкусов и традиций народа, и во что превратился сам этот народ, его соплеменники, волею трагической судьбы втянутых в непонятную ими жизнь, в которой каждый из них, вырванный из естественных законов развития, влачит нищенское существование, неподабающее свободномыслящему человеку?

Неисповедимы пути Господни…

А какого же было старым русским людям, строившим этот знаменитый красивый город, видеть, во что превращается он на их глазах, когда к власти пришли те, «кто был ничем – тот станет всем»? Храмы превращены в конюшни и склады, сбрасывали и переплавляли на пушки колокола, сносили церкви, стирали названия старинных улиц – эти вехи духовной истории нации.

Стандартизация внутригородской топонимии особенно губительна для старинных городов – в ней, пожалуй, наиболее ярко отразилась разрушающая сила новой власти, торопящейся не только «грабить награбленное», но и увековечить свои имена. Теперь древние названия улиц, площадей и домов, храмов и монастырей, еще передаются из уст в уста – народная память будет хранить их и нести сквозь века до тех пор, пока весь народ не превратится в одно безпамятное существо – манкурта.

«Каждое название исторично, а топономию можно назвать зеркалом истории. Топономы несут в себе отпечаток времени и места своего возникновения» (А.Сулеранская «Имя и эпоха»)

«Только невежды скажут: «Что нам до наших истлевших отцов?» Наоборот, культурный человек знает, что погружаясь в исследования выражения чувств, он научается той убедительности, которая близка всем векам и народам. Человек, изучающий водохранилища, прежде всего заботиться узнать об истоках. Так же точно желающий прикоснуться к душе народа должен знать истоки. Должен искать их не надменно и предубежденно, но со всею открытостью и радостью сердца». (Н.Рерих «Истоки»)

Ярославль среди многих городов, которые я увидел в пути, лучше других сохранил свои архитектурные памятники и память о своей древней истории. И он был как-то необычно чист и ухожен. И, сравнивая его с другими местами, я особенно остро почувствовал, что имела Россия и что она потеряла, и как обошлась новая власть с архитектурой, народом, историей.

Но уже не было сил восхищаться увиденным. Больно и страшно было осознавать, какая разрушительная сила таится в этом новом строе, который оказался способным за свои пятьдесят лет пустить на ветер богатства тысячелетия. Захотелось напиться. И я впервые понял на себе эту беспробудную тоску обманутого народа.

Обогнув по периметру площадь Волкова, подошел к ресторану «Медведь». Свободных мест не было. Желающие попасть в ресторан толпились около закрытых дверей, упрашивая швейцара и, униженно улыбаясь, совали ему в руки взятку. Он невозмутимо поглаживал свою длинную бороду и свысока поглядывал на просителей.

Вдруг он окликнул меня, поманил пальцем, открыл передо мной дверь и, сдерживая плечом напор толпы, сказал:

— Ты проходи!

— Почему ему можно? Он без очереди! – раздались возмущенные голоса.

— А мне так нравится, — усмехнулся тот и пояснил: — Вижу, человек он нездешний. А по бороде – мне подстать будет…

Я прошел в зал и устроился за столиком с группой офицеров. Все они были уже подхмельком и дружески приняли меня в свою компанию.

Вскоре я узнал, что все они отправляются во Вьетнам, на войну. Тоска перед неизвестным и страх перед грядущим делали их всех раскрепощенными и бесшабашными. Я быстро понял их состояние. Ибо и сам несколько лет назад, служа в ракетных частях, был подготовлен к отправке на эту войну во Вьетнам. Нас собрали в красном уголке дивизиона. Выступил низкорослый с сухим голосом гебист и объяснил, что нам, лучшим из лучших, партия доверяет исполнения своего интернационального долга – помочь вьетнамскому трудовому народа победить американский империализм. Затем вытащил из сумки гражданский костюм с рубашкой и галстуком. Поочередно переодеваясь, мы садились на стул, и на фоне белой простыни фотограф делал с каждого из нас три снимка: профиль, анфас, профиль.

Во Вьетнам, на непонятную нам бойню, я не попал: был мой срок дембеля. А вот эти ребята рядом со мной за столом уже через сутки отправлялись туда, где все еще шла, казалось, такая далекая от нас война. Сколько же за эти годы было на ней неизвестных нам и миру убитых и раненных? Мог быть среди них и я. Вот отчего я так остро понимал этих парней, принимал их грубость и матерщину – и впервые ощутил в себе желание напиться до омерзения.

Мы пили до закрытия ресторана. Я не помню, как мы расстались. Наутро я проснулся в номере гостиницы, и горничная рассказала, что какие-то пьяные офицеры привели меня в свой номер, устроили дебош, когда администратор не хотела пустить меня, и они просили передать мне, что за гостиницу за меня оплачено на неделю вперед. На тумбочке лежали мой паспорт и квитаниция. Так я очутился один в духместном номере.

К сожалению, я не смог отблагодарить ребят, моих сверстников, которые дали мне возможность, впервые за месяц бродяжничества, по-людски отоспатся на чистой постели. Но это была для меня и непредвинная удача: по плану я должен был в эти дни встретиться в Ярославле с моим товарищем – ждать его три дня после намеченного срока.

Я помылся в душе с горячей водой и блаженно растянулся на кровати. Не хотелось никуда идти, не видеть никого. И, хотя был один в четырех стенах, не чувствовал себя одиноким: пережитое мною в пути, жило во мне, переполняло всеми печалями и радостями человеческих чувств. Я перебирал в памяти все приключения, размышляя, как вложить это в задуманный роман. Увиденное, воображаемое и желаемое путались между собой – все бурлило во мне, словно я был котел, в котором варилась моя перегруженная память.

Кому нужен твой роман, размышлял я. Все увиденное, прочувствованное и передуманное — мои личные переживания, мое отражение мира. Оно субъективно: мой лирический герой мучается внутри собственных ощущений. А жизнь – это постоянство перепутанных страстей человеческих: их маленькие радости и мелкие трагедии — все это заслуживает внимания. Настоящий художник острее других видит несовершенство мира и жаждет открыть это всем другим людям. Не имея возможности и сил практически изменить мир, он создает его в своих произведениях. Воплащенные в слове, краске, музыке – они не подвластны ни времени, ни власти. Но в наших тоталитарных условиях запрета свободного слова, время-безвременья, художник не может донести до людей выстраданные им истины. Он или начинает писать в угоду власти, или спивается, или кончает жизнь самоубийством.

И, как не абсурдно это прозвучит – именно безвременье приносит лучшие творения в мир. Настоящий художник ориентируется не на время-безвременья, а на истину – она, единственная, определяет в пространстве настоящую цену любого времени.

И во времена полной зависимости – свобода остается в сердце художника, она не подвластна ни времени, ни власти, ни социальной системе. Свобода – это слияние художника с Космосом, это сила таланта творить мир по законам сердца, ведомого жаждой справедливости и добра. Сознавая бесконечность мира, двигаться к концу и искать абсолют – это и есть смысл его жизни.

Бесконечен поиск смысла жизни.

Теперь, когда передо мною возникали века этих поисков каждым, кто жил и до меня, мучился, страдал и погибал – я запутался окончательно. Даже четко выкристаллизованная мысль перестает иметь значение, если рядом с тобой мучаются люди, которых ты любишь, готов помочь им, но не можешь. Какие вера и силы могут удержать тебя на избранном пути к истине, вживаться в их трагический мир отчуждения и продолжать двигаться, чтобы осмысливать жизнь во всех ее противоречиях? Искать…искать… искать…

Шум города через открытое окно вернул меня к действительности. Первые звезды уже хорошо просматривались на темнеющем небе. Сквозь шелест деревьев доносился шум машин и невнятные голоса.

Окна в доме напротив озарялись вспыхивающими и гаснущими огнями. Было интересно наблюдать единовременно жизнь людей в каждой квартире. Там, где горел свет, она еще теплилась. Если в комнате было несколько человек, часто движения каждого из них определялось зависимостью от окружающей среды.

На третьем этаже молодая женщина часто подходила к окну, и тень от нее вытягивалась через всю ширину улицы. В ярко освещенной комнате стояла расстеленная кровать, трюмо, зеленое кресло и заваленный журналами столик. Свет в ее окне то гас, то вспыхивал. Когда окно темнело, становилось страшно за женщину, словно она исчезала из комнаты, города, мира. И прозрачная тонкая занавеска шевелилась, словно пленка забвения происходящего внутри. Когда свет загорался, и я видел вновь женщину, радовался так, словно она вернулась из небытия. Каждый раз она была в новом наряде. И даже отсюда было видно, как платье обвисало на ней, словно с чужого плеча. Больше всего ей шел халат, в котором я увидел ее впервые. Вдруг она резко сбросила его и осталась в одной комбинашке. Долго и медленно ходила по комнате. Потом сбросила комбинашку, бросилась на пол, вскочила и начала рассматривать себя в зеркале, включая и выключая свет. Что с ней? Чем мучилась она? Быть может, впервые осталась одна? А может, одиночество было ее уделом — и она мучительно искала изъяны в себе, чтобы понять его причину?

И вдруг я сам словно заразился от нее одиночеством и почувствовал сковывающий душу страх. А ведь я всегда гордился в душе, что, пройдя соблазны и обманы жизни, потери друзей и любимых, оставался верен своему одиночеству, считал его высшим благом, которое помогало мне осмыслить случившееся и выстоять. Сколько я встречал в жизни людей, которых оно сломало! Мне даже хотелось написать об этом книгу. Я понимал, чтобы описать то, что клокотало в моей душе, нужен талант. Но я полагался на веру и упорство. Каждый день превращался в каторгу: не шли строчки. Теряя терпение, я рвал исчерканные листы, хватал велоспипед и, как сумасшедший, мчался по шоссе на предельной скорости за город. А когда истощались силы, я замертво падал на землю и стонал от отчаяния.

Со временем я увидел и осознал, что большинство из людей, казалось, так мучившихся своим одиночеством, заживали «нормальной» жизнью: работали, обзавелись семьей, добивались упорно положения в обществе.

Не оттого ли я так дорожу одиночеством, что с ним просто удобнее и спокойней, чем всем этим, казалось, сломленным одиночеством людям в большом и сложном мире борьбы и ответственности за близких им людей?

Вот он – настиг меня страх. Выходит, я сам виноват во всем: оставлял друзей, не связал свою жизнь с любимой женщиной, отказался от карьеры. Растворил себя в абстрактной мечте — и оторвался от реальной жизни: в отрыве от нее мечты и желания – пустота. И мне теперь показалось, что не было у меня живой жизни, не было меня самого. Я остался один на один в мире со своим одиночеством. Уходит жизнь, а впереди всегда смерть. Вечно лишь мгновение. И лишь тот, кто побеждает мгновение, утверждает не только свою жизнь, но и спорит с вечностью.

В этой одинокой ночи, глядя на одинокую женщину за окном, я впервые, быть может, ощутил чужое состояние болью собственного тела. И понял Пришвина: «Весь путь мой был из одиночества в люди».

Ожидание встречи

Уже перед самым отъездом я как-то встретил бывшего однокурсника. Мы разговорились, и я рассказал про свою намеченную поездку. Он мгновенно загорелся, напросился, и, хотя это не входило в мои планы, я дал согласие – он был симпатичен мне. Мы договорились о месте и времени встречи здесь, в Ярославле. «Я обязательно приеду, — заверил он меня. — Не смогу – дам телеграмму».

Я простоял на вокзале под часами с 12 до 14 часов. Было много людей, но не было того, кого я ждал. Троллейбусы и автобусы выпускали людей из своего чрева и, вновь загрузившись, отправлялись в путь. Я уже узнавал многих водителей, сделавших очередной рейс. Одна из них, миловидная девушка-блондинка в клетчатой рубашке с закасанными до локтей рукавами, поманила меня и спросила с улыбкой:

— Не дождался?

— Нет, — ответил я, не удивившись ее вопросу.

— Садись со мной – город покажу, — радушно предложила она. И как ни заманчиво было это, я почему-то отказался. — Как знаешь, — явно обидевшись, сказала она. — Но кто любит – приходит вовремя.

Она резко тронула троллейбус, но я еще успел увидеть в боковом зеркале ее наблюдающие за мной лучистые глаза.

На почтамте для меня извещения не было — это укрепило мою уверенность, что он обязательно будет, не сегодня так завтра.

Как обычно, я отправился первым делом в краеведческий музей, чтобы составить маршрут обзора города и его примечательностей.

В музее обильно представлен раздел древнерусского искусства 10-11 веков. Особое место занимает Ярославская школа.

Древнерусская живопись развивалась и процветала, как самостоятельная область искусства до 18 века – единственной формой ее была иконопись. Иконы писались на досках, изготовленных из различных пород древисины: липы, сосны, ели, кипариса. Обрабатывалась доска для икон топором и скобелем. На лицевой стороне на иконе делались два углубления (ковчег), вокруг них оставались широкие поля. Во второй половине 17 века иконы делались из ковчега: поволока – врезные шпонки-соединения. «На изготовленную доску в целях предохранения от растрескования поволока (льняная или пеньковая ткань) наклеивалась. Сверху наносили несколько слоев левкоя (мел или алебастр с клеем). По левкою художник делал рисунок, руководствуясь, как правило, лицевым иконописным подлинником, иногда при помощи прориси, т.е. бумаги в натуральную величину иконы с композицией будущего изобржения. После нанесения рисунка на доску, наклеивались тончайшие листы золота, если этого требовал замысел. Затем приступали к живописному воплощению в строгой последовательности, нанося краски различных цветов на нужные участки одинаковой тональности, и в последнюю очередь покрывали краской лицо и открытые части тела, после чего приступали к обработке деталей. Законченное произведение покрывалось олифой. Что создавало другую цветовую гамму и предохраняло живопись от влаги.

Надпись гласила, что знаменитая Богоматерь Оранты из Ярославля (12в.) хранится в Третьяковской галерее. Почему? Она же – Ярославская, здесь писана, создана – выражала чаяния и думы местных жителей. Из символа данной местности и жизни ее людей ее превратили в экспонат – не есть ли это выражением буздуховности тех, кто правит миром этих людей…

Я долго стоял перед прекрасными иконами Иоанна Предтечи, Спаса в силах, Преображения, Сретения. Сознанием понимал: русские живописцы выразили в них духовный мир людей своего времени…но видел в них лишь шедевры древнеруской живописи. Чувствовал себя обделенным, ибо с детства, как и все мы, потомки, лишен был главного в жизни: истоков жизни народа. После революции и ее варварского преследовании религии – «опиума для народа» – был силой прерван ход событий в общем русле мировой цивилизации. Весь народ оказался в положении младенца, оставленного на произвол судьбы, затерянного в бесконечной степи с остатками драгоценностей, которым он не знает ценности. И участь его — умирать голодной смертью, взирая обезумевшими глазами на эти богатства.

И что такое «Чаша водосвятная»? Клеймы? Богоматерь Владимирская с бытием? …все составляет загадку для современного человека. А ведь здесь, в музее, собрано все, что являлось главным и нужным для наших предков. И кто из нас, их потомков, способен понять, что выразил художник, пытаясь донести сквозь века выстраданную ими истину?

Самое страшное, что произошло после революции: нарушена живая связь веков, опыт человечества.

В любом произведении, которое видел я сейчас (Перов «Мальчик, готовящийся к драке», Игнатьев «Роковой выход», «Сверчок», «Посыльный», пейзажи Шишкина и Айвозовского) художник отобразил естественный ход жизни в ее большом и малом проявлении. Он думал, мучался, осознавал – это было бытие. Великий дар дан художнику: отразить историю жизни своего поколения.

Подстать им были и умельцы – мастера, достигшие высокого уровня в своем ремесле. К 17 веку их было множество в Ярославле: сапожники, рукавишники, кузнецы, шапошники, серебряники, барышники, портные, кожевенники, свечники, крашенники, каменьщики, медники, шубники, сыромятники, гребенщики, овчинники, золотори, уздешники … каждый занимался своим делом, трудился, добывая свой хлеб насущный, в конкуренции повышая свое мастерство, делился с ближними плодами трудов своих – это и есть братство людей.

И недаром среди экспонатов привлекает внимание сосуд Братина. «Братина,- нка, братыня ж. – сосуд, в котором разносят пития, пиво на всю братию и разливают по деревянным чашкам и стаканам; медная полуведерная ендова или деревянная, с развалом и с носком. Стопа, конобь, кружка, большой бокал, который обходит вкруговую. Б р а т и н н о е пивцо, употребляется множество производных в смысле роднаго, двуродного, сводного, названного или в смысле друга, товарища: братан, братанин, братена, братеник, брательник, брателок, брателька, братейка, браток, братышь, братушка, братуха, братуга…Братанчищ, родившийся от родителей двух разных племен. Брататься – дружить, жить по братски, заключить братство разменом крестов. Братеничать – жить дружно, вместе, в одном братстве, артели, делиться всем сообща». ( В.Даль)

Этот сосуд таит в себе больше правды, истины и знаний всего мира, чем те новые учения, которые вдалбливают в нас теперь, отвергнув насильно опыт веков.

Вот местная легенда, которая словно олицетворяет то, что произошло с нами. В лесу лежал огромный камень, из-под него бил источник. Его объявили святым и построили на этом месте монастырь. Проходил пастух, испорожнился на этот камень… и вода перестала течь.

Вышел из музея. На скамейке сидели старики, грелись на солнце. Я поздаровался, подсел и спросил:

— Как жизнь?

— Какая жизнь,- ответил высохший старик, вприщур взглянув на меня усталыми глазами. — Ожидание смерти…

Вот она живая жизнь: старики, как одуванчики рядом, биологически реагировали на природу, ветерок, солнышко. Но заговорили – и отозвалась мысль. Пять органов чувств даны человеку – это его связь с миром, а мысль и воображение — для осмысления, оценки и предвидения событий. Так и надо описывать жизнь: через ее биологизм проявления сознания.

И только поздним вечером я вернулся в гостинницу. У дверей беседовали двое мужчин, было им лет под пятьдесят. Один из них, в элегантном костюме и в белой растегнутой под галстуком рубашке, все время вытирал потную шею скомканным носовым платком, увидев проходящую женщину, приговаривал:

— Во телка! – и сладострастно причмокивал.

Второй охотно поддакивал. Явно это были командировочные. Этот, с потной шеей, рассказывал своему собеседнику, как пять лет мерз в окопах, после войны уехал в Архангельск на комсомольскую стройку, выдвинулся там до заведущего сектором идеологии, ругал молодежь отборным матом за ее бездуховность, жаловался на развал работы в школах, и как трудно приходится им, партийным работникам, держать в руках железную дисциплину на ниве просвящения.

Вдруг он вперся глазами в проходившую девушку и, всплеснув руками, рассказал:

— Как эта телка похожа на одну памятную мне бабу! Подцепили мы с приятелем ее и в гостиницу заволокли, молодуха, лет семнадцати. Мы ее всю ночь вдвоем пользовали – ух, и ненасытная оказалась! А потом вдруг крик подняла. Прибежал администратор. Думал все, каюк: осудят за изнасилование малолетней… да откупились. Администратор ее выгнала, та местной сучкой оказалась…А товар был ничего! — он расхохотался, сладострастно потирая руки. – С тех пор я по этому делу осторожней стал. Пошли ко мне в номер, еще бутылка осталась…

Три дня прождал я на вокзале. Сновал по привокзальной площади, по залу, всматривался в лица людей, вслушивался в разговоры.

Худая женщина с воспаленными глазами рассказывает соседке по скамейке:

-… а ночь тогда душная была. Впала я в забытье. И снится мне. Сошла дева Мария с иконы. Села рядом, взяла меня за руку и говорит: «Не бойся меня. Жить будешь. Вставай». Встала я и пошла. Оглянулась, а дева исчезла. Утром проснулась, словно душа очистилась. Хорошо и свободно, полной грудью дышу. А через пару дней и на ноги встала…Вот как оно со мной было. Она теперь всегда перед моими глазами стоит. Вся светлая и волосы вокруг головы. Боже мой, как хороша! С тех пор, как худо мне – зову ее. Она слышит и откликается…И ты зови, не отчаивайся. Придет дева Мария, не оставит в беде. Призывающего да услышат…

В сквере на скамейку подсел ко мне подвыпивший мужчина в серой замасленной рабочей робе и редкими прореженными волосами, не скрывающими красный потный череп. Попросил закурить и сразу же безхитростно заговорил о себе:

— Я уж цельный год по шеснадцать часов работаю, — утер ладонью – сплошная мазоль – обожженное лицо с жесткими морщинами. — Кочегар я, уж год без зольщика вкалываю. А меня в зарплату обманывают: ставят 38 часов кочегарских и 12 зольных. И поди ты им что докажи! Начальство, мать их так! Ну, пью я, да надо уметь с умом пить. Я еще нигде не провинился. А злость все копится, и уж нет мочи держаться. Пойти, что ли, буфет разнести?! Э, нет! Они бы этого очень хотели. Да вот им, накась – выкусь! – он замахал перед собой двумя сжатыми кукишами. — Нет, ничего у них не выйдет!.. Пойду лучше в буфет и шоколадку детишкам куплю…

Он встал, пошатываясь, долго жал мне руку. А шел ровно, не сбиваясь с ноги, осторожно ставя их перед собой, словно пробуя носками почву.

Я прождал неделю. И все эти дни сновали вокруг меня люди, подходили, заговаривали – тянуло их высказаться. И то, что они рассказывали, так отличалось от того, чему учили нас в школе с детства, что писалось в прессе, книгах и никак не вкладывалось в их законы соцреализма. Голоса эти звучали и звучали, теребили душу, не давали возможности успокоиться. И от долгого молчания я особо остро воспринимал и эти рассказы и слова – все казалось значимым, сущим. То была сама реальная жизнь, мимо которой человек проходит в суете будней, теряя истинную связь с людьми. И в каждом рассказе – боль и непонимание прожитой жизни.

Вот обращается пожилой человек к старику:

— А помнишь ли ты еще молодость свою?

— А как же! Помню, как молодым босиком по траве бегал.

— А сколько тебе?

— Да уж 86 годок пошел. Я с 1883 года буду. И сколько всего было-то! А все надо было п е р е ж и т ь …В 904 в армию призвали, а отпустили в 909…и тиф был, и голод, и холера.

— Пенсию получаешь?

— Нет… так уж вышло.

— Редко кто до твоих лет доживает.

— Это почему же? И 91 и 92 живут…А тебе сколько?

— Напротив тебя я молодой. 67 лет мне.

— А что с глазами–то?

— 45 лет как без одного глаза. Да и другим тяжело уж вижу. Тяжкая жизнь была – откуда ж здоровью быть. В 53 году выселение имел…

— Откуда сам?

— С Ивановской области. Вот здесь строить стал. Нас шестеро вроде как, сын женился…

— Ну, а им-то как живется?

— А кто их знает…дома-то лучше…и в беде, — старик поправил очки, привязанные грязными веревочками за уши. Растрепанная седая бороденка выделялась на медно- красном сухом лице.

— Колхоз у вас есть?

— На собрание пошли — колхозниками были, а с собрания ушли –совхозниками.

— Как стало?

— Хрен не слаще редьки.

— Пенсию получаешь?

— Мало дают. В основном с огороду живу. Да все прикупать приходится. Только за этим далеко ездить надобно.

Подошла женщина в синей косынке до бровей и потянула человека в очках за руку:

— Пошли, что ли, время ужо…

— Куды торопиться, к полдню приедем.

— Не поспеем. Мало стоит.

— Ну, ладно, бывай! – сказал человек в очках. — Вишь, торопит меня…Им, бабам, все кспеху надобно…

Так я и не дождался ни приятеля, ни сообщения от него. И так не хотелось верить в то, что подсказывал опыт: большинство поступает так, как им удобно. А ведь сам напросился, обещал!.. И что значил его порыв и обещание? Найдет, конечно, себе оправдание. Но неужели слово не является составной частью жизни человека?

Какая же бездна противоречий в одном человеке! Неужели нельзя предсказать, как он поступит завтра? Приобретая философию личной выгоды – человек теряет чувство ответственности.

Можно было с чистой совестью продолжать свое путешествие.

И то, что встреча не состоялась, меня даже внутренее обрадовало: я уже втянулся в этот одинокий образ жизни и понимал его преимущество для познания. А, может, он просто забыл о моем существовании? Ведь и я за это время словно выбыл из привычной жизни: все, что было до поездки, казалось уже ирреальным, туманным, зыбким, словно из другой, ушедшей от меня жизни.

На сутки я заперся у себя в номере, листал записные книжки, приводил в порядок свои записи.

М ы с л ь, высказанную тобой, встречаешь у других. Вечность постоянства. Ты приобщаешь себя к миру духа, человеческой цивилизации. Мир извечен в своих законах. И каждый из нас входит в него настколько, насколько проникнет в его космические масштабы. Лишь для тебя самого это открытие. Человек, осознавая этот мир, придает вещам и явлениям конкретную реальность в силу своего уровня мышления. Каждый из нас лишь мастеровой в мастерской природы. Она дает нам все: инструмент, материал, время – мы же придаем всему этому форму. В этом разумность и бесконечность нашего мира.

С т р а ш н а не смерть, страшно не успеть сделать то, что можешь, хочешь, без чего не мыслишь себя, как личность. Ход времени извечен, неповторим лишь век человека. Твоя жизнь – ступень в бесконечной лестнице бытия, и лишь разумом она проявляет себя в бесконечности. Тело и страсти – миг, имеют свое начало и конец.

У х о д и ш ь от правды – уходишь от художественности. Как только пытаешься что-нибудь приукрасить в силу потребности лучшего, чувствуешь ложь. Не спасают и правдивые частности. Две силы борются во мне: желание высказать добытую мной истину и придать ей желаемый путь – в сторону добра. Но часто протяженность события не выдерживает такого направления к желаемому результату. Искусственно нарушить его тоже, что идти по дороге, не касаясь ее ногами.

С л у ш а е ш ь рассказ человека о себе: каждый представляет его почти всегда в трагедийном свете. Людям, повидимому, импонирует видеть себя героем трагедии.

К а ж д ы й человек, каким бы он ни был, выражает состояние мира.

П о з н а в а я людей – познаешь себя.

Н а ш и п р и в я з а н н о с т и определяют степень нашего отношения к вещам и явлениям. А наше отношение к ним определяется степенью нашего воздейтвия на них и взаимосвязью. Наиболее точная взаимосвязь определяет глубину этих привязанностей.

Р а с т а е ш ь с я с человеком – и чем дальше находишься в разлуке, тем острее ощущаешь, сколько с ним недоговоренно, недоспоренно. Ибо человеческие отношения глубже и богаче самой жизни – они неиссякаемы. В этом богатство, красота, вечность.

М ы с л ь, высказанную по-новому, мы часто принимаем за новую.

О г о н е к в степи и море огней в городе. Величие огней и ценность огонька.

В р е м е н н о с т ь — неприятнейшее ощущение. Хаос времени был до человека, четкость времени создает человек.

М е ч т а улетает к звездам и царит в вечности, когда она подкреплена делом.

Ч е м б л и ж е нам человек, тем больнее для нас его горе.

О, с к о л ь к о нераскрытых тайн унесло время с каждым человеком! Если бы еще при жизни воплатились в дела все их думы и открытия – человечество уже давно ушло на тысячелетия вперед, покончив со своим затянувшимся тяжелым прошлым.

М и р строится не всеми, но для всех. Задача: уравнять эти две стороны бытия.

К а к б е с ц е р е м о н н о люди перетряхивают судьбы своих близких на слуху публики. Удивительно легко они окружают свою жизнь сплетнями и домыслами. Желания в слове всегда идут впереди жизни. Для большинства жизнь – это неосуществленные желания.

Д е н ь, короткий как вздох.

Ж е н щ и н а с изуродаванным лицом и расширенными от внутренней непреходящей боли глазами. В этой глухомани, стрелочница на пустынной станции, редко кто видит ее лицо.

В о с п о м и н а н и е – это свет даже во мраке. Это сосуд, наполненный нашими поступками, мыслями, чувствами. И он всегда с нами по дороге жизни. Его не разбить. Стремись наполнить его необходимым и полезным – ибо добрая память рождает силу, худая – злость.

Л ю д я м, повидимому, необходимы для верного осознания жизни не мелочные личные потрясения, а крупные встряски истории.

Ч е л о в е к привязан к земле, как лист к дереву. Стоит оторваться, он лишь мгновение будет парить, наслаждаясь собой. Но конец всегда один – будет растоптан.

Т о, ч т о с т о л е т и я м и прошло сквозь толщу народа и закрепилось в нем – верно. Следуй этому и не ошибешься.

П р и р о д а, существование которой вечность, медленно движется своим путем. Человек, существование которого мгновенно, должен за это мгновение объять эту вечность. Но человек не только объемлет эту вечность, но может перегнать ее, если способен заглянуть в будущее. Это и есть взаимосвязь природы и человека. Человек равен вечности.

К а ж д о е м г н о в е н и е природы достойно рассказа, как и каждое мгновение человеческой жизни – только надо уметь увидеть в малом большое, проследить основные пути становления человека и общества, его поступки и мысли.

Н а с т о я щ и й х у д о ж н и к не ищет тем. Он ищет приемы и методы для лучшего и верного воплащения. Романтики дальних тем – это удел слабых художников, которым не хватает глубины проникновения в окружающую их жизнь. Погоня за темой – это побег от себя, от своей неполноценности, как художника. Идеального ничего нет. Рисуя людей, истинный художник показывает всесторонне и достоинства и недостатки. Почему это образу простого народа приписывают лишь положительные черты. Если бы это было так – то люди бы уже давно построили счастливую жизнь.

С м о т р и ш ь на это бесчисленное можество встреченных людей и не устаешь поражаться: как много нас на земле, разных.

К о г д а с о б ы т и е свершилось и стало большим, мы склонны придавать значение даже мелочам.

И з п р о п о в е д и в церкви: «Бог будет вечно жить, потому что он живет». Но ведь и человек живет.

В а в т о б у с влетел шмель. Стоящий мужчина сидящему: «Выбрось его на волю». – «Это не он, а она», — зло ответил тот, поймал и раздавил.

В п о с л е д н ю ю н о ч ь в гостинице снился сон, цветной. Глубокие воды Волги, второго берега не видно. Волны, изгибаясь, взлетают до самого неба. В просвете между ними, словно парит в воздухе, пароход. Наконец, он причалил к берегу. На мостике капитан. Когда он повернулся лицом ко мне – я узнал Горького. Он кивнул мне головой и сказал: «Был тут недавно до тебя один поэт. Как ты путешествовал, что-то искал …да утонул. – Помолчал, медленно повернулся к Волге. – Ладно, возьму тебя как-нибудь с собой. Меня здесь все знают». Потом его угловатая и высокая фигура начала расти и ушла головой в небо. И Волга под ним стала маленькая и спокойная, как ручеек. И вдруг вокруг вспыхнул яркий голубой свет.

Я проснулся, медленно осознавая, где я. Сквозь желтые занавески входило в комнату оранжевое солнце. Быстро собрался и отправился в путь. Шел вдоль Волги, любуясь, как играет она в свете восходящего дня.

Утопленник плыл головой вверх. Волосы уже сползли, и череп был голый. Левая рука плыла рядом с головой. Подошел старик-речник в мятой плащпалатке, зацепил утопленника багром и потащил вдоль причала к берегу. Вода была темная, на ней ярко означались содранные багром кусочки кожи. На утопленнике были черные, как мазут, трусы.

— Мальчишка! Совсем мальчишка! – раздались вокруг голоса.

— Чего шумите! Расходитесь! — грозно прикрикнул на них речник и, ухватив утопленника за ногу, выволок на берег. – Эх ты, пацан! Горе какое родителям сотворил, — он прикрыл его тряпкой, ополоснул в реке руки и сел.

Люди отворачивались, боясь смотреть друг другу в глаза. Трудно было представить в этом разложившимся, разбухшем трупе, мальчишеское тело: вздувшееся, черное, с белыми пятнами содранной кожи, оно было отталкивающим.

Приехала милицейская машина. Милиционеры надели рабочие рукавицы, подняли труп и на вытянутых руках, отворачивая носы в сторону от смрадного запаха, втянули в машину. Укрыли его белой бумагой, сняли перчатки, выбросили их в урну и долго мыли руки в воде. Включив задний красный свет, машина медленно тронулась сквозь раступающуюся толпу.

Опустив головы, люди расходились.

А Волга плескалась, словно захлебываясь в берегах.

Тихое путешествие (Часть 1)