Профессор  истории Акимов в свои семьдесят лет был еще довольно строен и подвижен. Коллеги откровенно завидовали его трудоспособности и энергии, студенты восхищались лекциями и, прощая строгость, покорно выслушивали на экзаменах общеизвестное заключение: «Я бы  самой истории не поставил отлично. Так что не обессудьте, молодой человек». Что ж, у каждого человека есть свои странности. А в таком возрасте с ними приходится  считаться, тем более что имя профессора было известно не только в отечественной науке.

Неожиданно для  всех профессор оставил институт и, вручив ключи от квартиры своему аспиранту, упаковал единственный чемодан и уехал, не объяснив никому, куда и зачем.

— Где хоть вас искать? – волновались  сотрудники.

— Не беспокойтесь, место для некролога в газете я заслужил, — отшутился он.

Профессор решил объездить города своей юности. На карте России их было немало, и он понимал невозможность посетить все, но успокаивал себя тем, что на главное, особенное дорогое и памятное, должно хватить времени и сил.

И началась для него жизнь на колесах. Он мог завтракать в одном городе, ужинать в другом, и хотя давно уже отвык от походного образа жизни, но, удивительное дело, легко и просто обходился без комфорта. Конечно, он мог довольно неплохо устроиться в любом городе, стоило бы официально представиться  его «отцам», но он и не помышлял об этом, хотя в глубине души и жила  эта тщестлавная уверенность.

Сидя в поезде, он рылся  в старых записных книжках, находил телефоны, имена, составлял  планы  встреч. Устроившись в гостинице, искал в справочном бюро людей, имена которых уже полузабыл, а нередко смутно помнил и лица. Не удивляло, что все эти люди его самого помнят, знают о нем и охотно откликаются на встречу. Часто телефоны отвечали чужими голосами — и тогда он покупал цветы и шел на кладбище, чтобы отдать последний поклон тем, кто вместе с собой унес в могилу и часть его жизни.

На кладбище, найдя знакомые фамилии, вчитываясь в них, он пытался представить  лица погребенных людей. Они смутно вставали перед ним – молодые и красивые! — и это безжалостно напоминало о собственной старости, но не пугало: он давно уже свыкся с мыслью о смерти и готов  был принять ее в любую минуту.

С высоты своего возраста он осмыливал прожитую жизнь и отчужденно анализировал ошибки и победы. Многое теперь профессор видел и понимал по-новому, порой волнуясь, но, в конце концов, холодно и бесстрастно подытоживал прошлое. Ему понятны были сейчас и старость, и достигнутое положение в обществе, и отношения с  людьми, и эти города, многие из которых пугали своей неузнанностью — и тогда он поспешно покидал их, и ночные крупные звезды — постоянные и ненаскучившие собеседники в долгие бессонные ночи.

Однако он не мог понять, к одному не мог привыкнуть: почему он, известный профессор, обычно окруженный учениками, написавший столько книг, которые читают множество людей  в разных странах, так одинок. И это чувство одиночества  с каждым годом нагнеталось в душе и стало таким тягостным, что все лучшее, из чего сложилась жизнь, меркло. Теперь он не боялся признаться себе, что почти не помнит жену и сына. Жена оказалось ему чужой, и он расстался с нею, уверенный  в своей правоте, а сына не полюбил: за полгода чувство отцовства не успело родиться.

Рассматривая в зеркало всегда гладко выбритое лицо, он качал головой и думал: все прошло, ничего не вернешь, и нечего расстраиваться и роптать на судьбу.Еще в молодости он приучил себя бесстрастно осмысливать все, что случалось в жизни, и всегда во всем отдавал предпочтение выводам своего трезвого аналитического ума. И теперь, подводя итоги, спокойно принимал бесконечность мира и ограниченность человеческого бытия. Это было чувство покорности, но оно не унижало и не устрашало его, потому что он понимал, что успел сделать все задуманное. У него не было обид ни на людей, ни на большое вечное небо, ни на пахнущие осенним ветром деревья. Он был готов погрузиться  в небытие так же естественно и просто, как в молодости вступал в жизнь.

В Ярославле он задержался. Медленно и бесцельно бродил по улицам, выходил на окраины, к Волге, и опять, ориентируясь на купол церкви Ильи   Пророка, возвращался  в центр, к гостинице «Медведь». Рассматривал деревья, дома, вглядывался в прохожих, но ничто не напоминало о прошлом — и это мучило его.

Он долго кружил вдоль стен Спасо-Преображенского монастыря, замыкая круг. Поднялся на лестницу. И пока он, замедляя шаг и придерживаясь за сырую  каменную стену, тяжело поднимался по длинной лестнице с высокими ступенями, контролерша почему–то с любопытством следила за ним, высунувшись  из будки.

На самой верхней площадке было светло и прохладно. Подняв воротник плаща, он долго смотрел на город. Город жил под ним открытый и  загадочный, и уже давно забытый. Но что-то очень знакомое и близкое угадывалось в его очертаниях.

Он мучительно вспоминал, закрыв глаза и напрягая память, и возникали какие-то дома, лица, низкое и серое небо над вымершими узкими улицами – и он гнал все это от себя, осторожно качая головой, словно боялся спугнуть вот-вот готовые всплыть воспоминания. И тогда все кружилось перед ним, непонятное, черное, расплывчатое, безликое, не трогавшее сердце.

Он открыл глаза и недовольно поморщился от света.

Так и не в силах вспомнить что-нибудь определенное, разбитый и раздраженный, он вернулся в гостиницу, закрылся в номере и лег на нерасстеленную постель.

Его мучили сны, и он проснулся. Было двадцать минут четвертого. Он начал машинально заводить часы, вспомнил, что делает это всегда только в полдень, но докрутил заводную головку до упора.

За окном рассеивалась темнота, бледнело небо.

«Сегодня же надо уезжать, — подумал профессор. -Уж не начинаются ли у меня галлюцинации: воображение хочет навязать прошлому что-то новое, несбывшееся, что мучило меня когда-то, и я принимаю это за воспоминание. Разве так бедна моя настоящая жизнь, что без придуманного она кажется неинтересной? Нет! Так чего же не хватет мне, если я так настойчиво выдумываю что-то и смакую каждую всплывшую в памяти мелочь? Почему все главное, важное, все то, что и составило мою настощую жизнь, кажется мне привычным, как собственное тело?»

Он спустил ноги с кровати, не глядя, нашарил тапки. Уже знакомая ноющая боль в пояснице напомнила об обострившемся радикулите – частые переезды, неудобства быта сказываются.

Как ни бодрился, как ни успокаивал себя, участившиеся  воспоминания  об оставленном доме уже начинали страшить. Он оправдывал свой страх тем, что просто не хочет умереть где-нибудь в гостинице.

Старый серый дом, в котором он жил, стоял у реки, из окон кабинета виден большой парк и круглая крыша оперного театра. И теперь, оторванный от него, он почувствовал себя вдруг каким–то неуверенным, словно и квартира, и вещи, и знакомый пейзаж единственно помогали ему в последние годы не поддаваться  обволакивающему чувству одиночества.

Профессору так захотелось домой, что он тут же бросился торопиливо укладывать вещи. Но было еще очень рано и, чтобы  хоть как-то убить время, он перестал суетиться. Включил электрический кофейник, медленно брился, тщательно проверяя подбородок легким поглаживанием пальцев. Неторопливо подбирал галстук.

Где-то за Волгой небо осветилось первыми розовыми отблесками — и быстро начало светать. Бледно-голубой исчезающий месяц казался подковой, забытой среди звезд, похожих на шляпки гвоздей. И ему захотелось, чтобы в это утро он один видел этот рассвет, и подкова там, высоко в небе, была прибита на его счастье.

Профессор вышел на улицу, отправился на площадь Волкова, взял такси и велел отвезти себя на кладбище. Молодой белокурый таксист настороженно посмотрел на него и потом всю дорогу, косясь, вел молча машину.

На кладбище было сумрачно и свежо. Пахло мертвыми цветами. Желтые опавшие листья густо засыпали кривые тропинки среди могил. Профессор выбирал самые глухие и заброшенные места: здесь были могилы давные, покинутые. Пробираться к ним приходилось часто напрямую, переступая через осунувшиеся холмики, давно уже без решеток и крестов.

Неожиданно он заметил среди этой заброшенности узкую расчищенную тропу и пошел по ней. Она увела влево, и он, сделав еще несколько шагов, остановился, поразившись аккуратно ухоженной могиле. Голубая  ограда в густой мглистой тени  под сходившимися вверху кронами старых лип слепила глаза. На могиле были живые цветы, вокруг маленькой скамеечки у низенького столика росли кусты уже осыпавшихся роз.

На темном рассохшемся кресте он увидел портрет в овальной металлической оправе и подошел ближе. С пожелтевшей фотографии сквозь чистое стекло на него смотрела девушка. Лицо улыбалось, большие внимательные глаза  были серьезны и задумчивы. Он вздрогнул, увидев ее белые ровные зубы. Заставил себя оторваться от фотографии, сел, откинувшись, на скамейку и вытянул непослушные руки на столике.

С тревогой и нежеланием вспоминать, он подумал, что ему знакомо это лицо. Не желая этого, словно заранее уже остерегаясь, он все же начал рыться в памяти, как в старой заброшенной кладовке, расшвыривая и отбрасывая уже давно ненужные вещи. Будь на месте этого молодого лица старческое, он, пожалуй,                                              вспомнил его быстрее. Но это лицо было так  молодо, что вспомнить его, казалось, было мучительнее, чем уже забыть. Закрыв глаза, он успокаивал себя: «Я устал…. устал… Зачем мне это возвращение в молодость? Разве можно уйти от старости…»

Но безжалостно  молодое  лицо отрезвило. Он боялся взглянуть на него, думал о себе и вдруг ясно понял: все его путешествие – это придуманное возвращение в молодость – обман. Уезжая, он надеялся, что сможет еще раз пережить свое прошлое и встряхнуться, помолодеть душой. Но все оказалось по-иному, просто и жестоко: жизнь не повторишь.

Уж лучше было бы умереть когда-то молодым, подумал он, вот с такой улыбкой на устах, чем стариком с угрюмым и иссохшим ртом.

Рядом раздался тихий голос. Вся в черном, перед ним стояла опрятная  старушка с лейкой в руках и откровенно рассматривала его светло-зелеными глазами. Он предупредительно поднялся со скамейки и, чуть кивнув головой, поздоровался

— Добрый день, — ответила она, поднимая голову, чтобы видеть его глаза. — Вы к кому пришли?

— Да так… вроде бы и ни к кому, — смутился он.

— А я издали все смотрю на вас и думаю, к кому бы это? Ведь здесь давно уже никто не  ходит. Одна я. Вот помру – и зарастет тропинка.

— Это ваша могилка?

— Моя…Доченька моя…

— Давно?

— Да как сказать…Для меня только вчера…а, вообще–то, уж и она бы немолодой была, — привычно вздохнула старушка и сухоньким пальцем смахнула невидимую слезу в уголке глаза.

— Отчего?

— Под машину попала… Ночь целую все стонала, только под утро мою руку отпустила… Сидите, сидите. Вы мне не мешаете. Все веселей мне будет. Устала я…Ох, устала.

Старушка прошла за калитку, сменила воду в баночке и поправила цветы.      Профессор смотрел, как она осторожно выдергивает травинки на клумбе.

Над кладбищем вставало солнце. Тоненький лучик, готовый вот-вот переломиться, повис над могилой, и в его свете заметались пылинки. Легкий ветер тронул листья, и луч затрепетал, исчезая, потом вновь появился, прямой и длинный.

— Сами-то откуда будете? — спросила старушка, стряхивая землю с рук, и поправила платок.

— Из Минска.

— А здесь что, в гости?

— Нет, проездом.

— А, вот оно что, — понимая что-то свое, произнесла она.

Профессор украдкой рассматривал ее лицо и искал сходство с портретом. И, может быть, оттого, что перед этим потретом в нем родились какие-то новые мысли, и он, наконец, откровенно признался себе в бессмысленности предпринятого путешествия, захотелось узнать историю этой давно уже исчезнувшей жизни.

— Расскажите о вашей дочери, — попросил он.

Старушка опустила лейку. Несколько капель, догоняя друг друга, стекли по хоботку лейки и, сорвавшись, растворились в земле.

— О чем рассказывать? — вздохнула она, глядя на портрет дочери. — Жили мы вдвоем с ней, без отца…бросил нас, когда она еще и не родилась. Хорошо жили, душа в душу. Добрая она была, тихая. Сердцем жила. Оттого, может, ей и век короткий достался… Ведь вот как получилось. Незадолго до несчастья влюбилась она в какого-то молодого человека. Все вечера с ним пропадает. Смотрю, совсем голову потеряла….Ну, я ж мать, ругать начала. А когда человек любит, разве ему что докажешь. А в тот вечер закрыла я двери на ключ — решила не пустить. А она… Через окно сбежала. Ведь куда сердце летит, туда и око бежит…

Профессор ловил себя на том, что слушает ее все рассеянней – внезапно с неотразимой ясностью, словно все это было только вчера, он вспомнил то, что связывало его с городом. И оттого, что это, наконец,  произошло, он весь отдался воспоминанию…

То был его первый год работы на кафедре русской истории, где он читал курс древней Руси. Был он молод, энергичен и самоуверен. Летом отправился в эти края, чтобы воочию увидеть то, о чем рассказывал другим. И написать книгу. Месяц болтался по городам и весям с рюкзаком и записными книжками в разбухших карманах. Пешком  обошел  Золотое кольцо, тогда еще забытое и заброшенное, недоступное праздным туристам. Потом отправился к Волге, чтобы там завершить свое путешествие.

В Ярославле кончились деньги, и он нанялся грузчиком в порту. Перед самым отъездом познакомился с девушкой.

…В тот последний вечер они сидели на берегу Волги. Таинственно горели огни бакенов. Он радостно прислушивался к ее дыханию и, поднимая голову, любовался, как  луна серебрит ее тело и свет скользит по кончику маленького носа и тонет в неподвижных открытых глазах. Эта неподвижность пугала его. И он поцеловал ее в губы, шею, в маленькую крепкую грудь. Она, закрыв глаза, ловила его руки, тянулась к нему полуоткрытыми губами, что-то шептала и обижалась, когда он не мог разобрать что.

Потом часы на Спасо-Преображенском монастыре пробили двенадцать, и она заторопилась  домой. Прощаясь, прижала его голову к своей груди  и горячо зашептала: «Поцелуй меня крепко…» И он, опьяненный запахом ее тела, тоненькими нежными руками, резко наклонился. Чуть сдавленный крик вывел его из оцепенения. Он поднял голову и увидел, как две большие дрожащие слезинки  скользят и вытягиваются вдоль ее смуглых щек.

Назавтра она не пришла. Он ждал долго. Смотрел на Волгу, гонял чаек, бросал камешки и считал расходившиеся  по воде круги.

Отчаявшись, он вдруг понял безрассудность ожидания. Он забыл обо всем: о работе, о мечте написать книгу, болтался тут ради нее одной, с ужасом ждал окончания отпуска. И мысль о ее неблагодарности обожгла: разве можно вот так терять голову!

В эту же ночь он сел на проходящий  поезд.

В вагоне, забившись на третьей полке между какими-то тугими узлами, он все думал о ней. Но мысль о доме, о работе, о книге, материалы к которой  распирали рюкзак под головой, стала главной. И он обрадовался, что поступил так круто, по-мужски, и устыдился, что  позволил, пусть и на короткое время, разуму подчиниться чувствам.

Но и дома он тосковал по ней. Сколько раз порывался все бросить и разыскать ее. Но работа, успех, который принесла ему первая  книга, и еще какие-то новые и уже забытые события отвлекли.

С годами он все реже вспоминал о ней, а когда случайно в памяти  всплывало ее лицо, все более расплывчатое и неузнаваемое, он уже сам переводил свою мысль на другое, и неожиданно для себя начал думать о том, что не любовь его тянет к ней, а какое-то новое зародившееся в нем чувство неловкости, что все так неожиданно произошло. Но еще долго стыдился, что никак не может побороть в себе это состояние.

А потом все исчезло само собой.

— Что с вами? — услыхал он взволнованный голос старушки.

— Как звали вашу дочь? — бесстрастно спросил профессор.

— Лиза.

«А может быть, ее звали Лиза?..» — мучительно пытался вспомнить он.

С невидящими глазами подошел к могиле, положил руки на холодные тонкие прутья и,  не опуская их, двинулся вдоль ограды, всматриваясь в лицо на фотокарточке.

Оно, улыбаясь, следило за ним.