Аверин приехал в Брест ранним утром. Автобусы еще не ходили, и он подался в город пешком. На узком старом мосту, нависшим над железной дорогой, замедлил шаги. Вдали, за составами поездов, блестели в свете восходящего солнца рельсы. Тихие деревянные домики справа утопали  в густой влажной листве каштанов. Он спустился с моста и вышел на пустынную улицу. Только у Центрального парка встретил первую живую душу: низкорослая дворничиха в расстегнутой фуфайке и в черных мужских ботинках сонно обмахивала метлой тротуар, терпеливо возвращаясь за каждым незахваченным метлой окурком.

После Минска город с его зеленой свежей тишиной и все той же неторопливо переступающей за свой метлой дворничихой показался уж очень маленьким, и было в нем все просто и откровенно; и эти старые деревянные дома без ставен, и низкие заборчики, за которыми хорошо просматривались дворы с оставленными на ночь велосипедами, ведрами и просохшим уже бельем. И было хорошо, что  все виделось именно таким, и мысли, словно подчиняясь этому уюту и покою, становились такими же медленными, тихими и добрыми. Тем не менее он прибавил шагу: хотелось поскорее увидеть Петра Семеновича, давнего партизанского друга.

Последний раз они виделись два года назад: Петр Семенович со своей женой Любой  задержался в Минске на сутки проездом в Москву. Встреча получилась неожиданной и суетливой – до сих пор осталось чувство неловкости. Накануне их приезда он целый день принимал в институте экзамены (была сессия), вернулся домой усталый, с резью в глазах, и вдобавок – рана разнылась, как перед дождем. Он вспомнил, как старался быть внимательным, веселым, шутил, подтрунивал над женой и все бегал на кухню за едой, словно хотел накормить голодных. А разговор не клеился…Назавтра, опаздывая в институт, проводил их на вокзал, впервые за столько лет они не обнялись при расставании, а долго трясли друг другу руки и обещали писать.

Но писем не было. И только по праздникам они обменивались поздравительными открытками. Свои он отправлял всегда с опозданием.

Аверин поймал себя на мысли, что спешит увидеть Петра Семеновича именно потому, что ему не терпится сгладить  чувство неловкости, оставшееся после той встречи. Но утром все равно ничего не выйдет: лекции начинаются с девяти. Дело в том, что вчера его срочно вызвали на кафедру и сообщили: в Брестском пединституте нужно заменить заболевшего преподавателя русской литературы. И он выехал первым ночным поездом.

Аверин свернул на улицу Гоголя и устроился на скамейке рядом с памятником писателю; он заприметил этот уютный уголок еще в первый свой приезд. Появились первые прохожие, и Аверин охотно отвлекся от нахлынувших было мыслей, только и осталось от них: «Хорошо, когда на улице стоит памятник человеку, имя которого она носит».

К утренней свежести просыпающегося города  примешивались запахи жилья: они проникали на улицу сквозь хлопающие двери. Аверин все яснее различал их, и это ему напомнило, что надо позаботиться о крыше нал головой. Петр Семенович, конечно, будет недоволен, но он все же отправился в гостиницу и заказал себе номер.

Первые лекции прошли удачно, первые всегда удавались ему. И не то чтобы готовился так старательно, — просто в новой обстановке он умел собраться, быть спокойным, мысль работал четко и ясно.

Однако, когда в шесть часов вечера он покинул институт, тело сделалось тяжелым, чужим, а голову словно набили ватой. И лишь глубоко в душе теплилась удовлетворенность.

Он бродил по городу до тех пор, пока не почувствовал себя отдохнувшим: не хотелось опять встретиться с Петром Семеновичем в таком состоянии, как в прошлый раз. В портфеле, приготовленная, лежала большая коробка конфет: оставалось зайти в гастроном и купить бутылку шампанского.

 

Одноэтажный деревянный дом с аккуратными клумбами и ухоженным огородом, обнесенным высоким голубым заборчиком, утопал в зелени по самую крышу.

Дверь открыл сам Петр Семенович. В полосатой пижаме, крепкий, широкоплечий, с бодрым, успевшим загореть лицом и стриженными  под «бокс» седыми волосами, он показался Аверину каким-то другим, чем тогда в Минске, — и это сразу обрадовало. Он первый легко шагнул навстречу, готовый от души обнять друга.

Петр Семенович взмахнул руками:

— Вот так новость! – и бросился в комнату, на ходу крикнув: — Люба! Ты посмотри кто нам!

— Игорь Андреевич! Вот неожиданность! – из соседней комнаты показалась Любовь Артемьевна – такая же плотная, как и муж, в ярком халате, с густо крашенными хной волосами.

Подхватив гостя по руки, они усадили его в кресло и засыпали вопросами: «Как жизнь? Как дети? Надолго к нам?» Аверин не успевал отвечать, а они, не дослушав его, уже рассказывали о себе, о детях, перебивая друг друга и повторяясь. И уже через полчаса Аверину показалось, что он здесь давно и почти все знает о хозяевах. Ничего нового, существенного: все похоже на однообразное содержание их редких писем и поздравительных открыток. Это начало утомлять, и он краем глаза стал рассматривать квартиру: заставленный сервизами сервант, хрустальную люстру под низким потолком, давившую на комнату своей громоздкостью и блеском, телевизор «Славутич». Ему хотелось увидеть здесь книги; он долго прощупывал взглядом стены гостиной, но единственное, что обнаружил – на полированном журнальном столике, поверх стопки газет, раскрытый журнал «Здоровье». На стене в рамке висела картина, вышитая  гладью: девочка с корзиной цветов. В правом углу, за стеклом, — старая фотография. Такая же был и у него: группа партизан у полуразрушенного дома. Молодые, небритые, одетые кто во что горазд, у каждого на выпученной груди трофейный автомат. Это был для них последний день войны: партизанская бригада имени Чапаева соединилась с регулярными войсками Красной Армии.

— Вот так и живем, — сказал Петр Семенович, поймав его взгляд. – Конечно, не Минск, но и ни Лунинец.

— А как тяжело было решиться переезжать, — вздохнула Любовь Артемьевна. – Все же привыкли там. Как остались после войны, так и безвыездно.

— Думаешь, я хотел? – Петр Семенович уперся руками в высоко торчавшие колени: кресло под ним было низким и широким. —  Дети уговорили.

— Все Оленька, все она, — пояснила Любовь Артемовна. – Как приехала из Москвы на каникулы, так и давай нас обрабатывать: люди вон в большие города стремятся, а вы, мол, совсем несовременные.

— И Коля, как уходил в армию, заявил: «Я сюда не вернусь». В Лунинец, значит, — добавил Петр Семенович. – Что нам оставалось делать? Вот и решились. А тут брат ее, Любы, начальником РСУ работает. Потолковали – он меня старшим бухгалтером устроил, квартиру выделил…Помаленьку обживаемся.

— Главное, дети довольны, — сказала Любовь Артемьевна. — А что ради них не сделаешь.

— А вы-то как сами?

— Да вот, все еще никак не привыкнем. Там у нас родственники, знакомых полгорода. А здесь все новые…это в нашем-то возрасте начинать заново?!

Любовь Артемьевна встала, включила свет, задернула занавески, аккуратно поправила их внизу и молча села.

— Конечно, не столица, но ведь город как город, — продолжил за жену Петр Семенович. – Да и к чему нам эти столицы. Нервы надо иметь крепкие, чтобы там жить. Бегут все куда-то, спешат, гвалт. К тому же, возьми, жизнь там дорогая, а время и того дороже. На работу бегом, с работы бегом, да пока в магазин зайдешь, да в очереди отстоишь…

— Но там театры, выставки, музеи…- попытался возразить Аверин.

— Вы, конечно, правы, — подхватила Любовь Артемьевна, и Аверин отметил, как преобразилось ее лицо – огоньки вспыхнули в ее глазах, но тут же потухли.- Да не в нашем возрасте все сначала…Кабы это лет двадцать назад…

— Да пропади оно! – перебил жену Петр Семенович. — Они-то сами чего там видят? Вон мои в Москве: мы приехали – так только и собрались сводить ради нас. А сами уж лет пятнадцать нигде не бывали. Вот у меня телевизор: садись в кресло, чай пей и смотри  — слушай на здоровье про все на свете. И никуда тебе спешить не надо. Мне до работы – пятнадцать минут ходу. И на огороде есть время повозиться. Я в этом году сто двадцать кустов помидоров  посадил. Приезжай к нам осенью – отведаешь.

— А что вы еще в Москве интересного видели? – спросил Аверин.

— На ВДНХ ходили, конечно. Чего там только нет! Вот государственная копеечка куда идет, я тебе скажу! Я там пару рецептов насчет помидоров записал. В этом году уже с десяток посадил для пробы. Нет, приезжай к нам осенью – не пожалеешь.

— В театре были?

— Да у нас теперь свой. На майские дни наш трест весь театр закупил. Концерт смешной был. А потом еще куски из разных театров показывали. Вообщем, развлечений нам теперь хватает. Да и телевизор на три программы работает. Один тут, с моей работы, мне мощную антенны поставил. Заграницу теперь берет. Сейчас и сам увидишь.

Петр Семенович включил телевизор – экран сразу же вспыхнул. Передавали новости: Зорин комментировал ход предвыборной кампании в США.

— Вы уж тут без меня, — сказала Любовь Артемьевна. Она встала, отложила вязание и, поймав взгляд Аверина, пояснила: — Вам ведь охота про свои мужские дела поговорить: друзья старые, а видитесь редко…А мы с Петей вас часто вспоминаем.

Она, легонько кивнув, вышла: за разведенными портьерами временами мелькала ее фигура в ярком халате.

Аверин, глядя на экран, ловил себя на том, что не воспринимает того, о чем толкует комментатор, невольно сравнивает эту встречу с прошлой. «Нет, ничего не изменилось…И не в усталости дело, — подумал он. – Нас связала война…ее жестокие законы произвольно группируют людей, а обстоятельства делают ближе. Вот и у нас, видимо, так…А может, наши отношения затянулись потому, что я обязан ему жизнью?» И в его памяти уже в который раз пронеслось событие той ночи, когда они вдвоем нарвались на засаду, и Петр нес его, раненного, с перебитой, кровоточащей ногой, двое суток. Аверину и сейчас показалось, что он слышит его неунывающий, задорный голос: «Терпи, Игорек, прорвемся!» И тогда, и теперь он испытывал непреходящее чувство неловкости  перед Петром, которому пришлось одному доделать то, что им не удалось вдвоем. Но ведь всегда было чувство восхищения, благодарность человеку, спасшему ему жизнь…Отчего же теперь он испытывает давящую тяжесть отчуждения, которую от встречи к встрече становилось нести все труднее?

«Вот и теперь…- подумал Аверин. – Нет, не годы и редкие встречи тому виной. Так что же?»

Петру Семеновичу не сиделось на месте: то смахивал пыль  с журнального столика, то зачем-то выдвигал ящики серванта, шуршал газетами и, поминутно подбегая к телевизору, крутил ручки настройки, приговаривая при этом: «Сейчас, сейчас все хорошо будет».

А Аверин все никак не мог найти ответа  на мучавший его вопрос.

Очнулся он от резких взрывов: на голубом экране начинался фильм  о войне. Оглянулся и обнаружил, что Петра Семеновича нет рядом.

На кухне слышался звон посуды, потянуло острыми запахами. Он поднялся и остановился в дверях. Любовь Артемьевна расставляла на столе приборы. Не поднимая головы, заметила буднично:

— Мойте руки, ужинать будем.

— А где Петр Семенович? – спросил Аверин, направляясь к умывальнику.

— За хлебом побежал.

— А я и не заметил, когда он вышел.

— Он у меня такой…Минуту без дела не посидит.

— Он и в лесу был такой.

— Вот-вот…Дети выросли, а ведра воды в дом принести сами не догадаются.

— А я, видимо, как ваши дети. Даже стыдно признаться.

— А зачем вам это? Вы человек ученый – у вас другой интерес в жизни. А он…даже в техникум не захотел поступать, сколько я его не уговаривала. Курсы бухгалтеров до войны закончил, да на переподготовке побывал два раза…Конечно, за ним, как за каменной стеной, — сказала она поспешно, зардевшись, глядя прямо в глаза Аверину.- Но все же…- отвела она взгляд, — думаю не так надо было жить. Я ведь, знаете, когда-то институт из-за него бросила. Жалею теперь.

— Зачем вы так? – Аверин почувствовал себя неловко.

— Ну, чего там скрывать…Полотенце вон, за шкафчиком висит. Чувствую, чего-то не хватает. Нужды особой не было, а вот радости большой тоже.

— Жизнь нашего поколения нелегко сложилась, — участливо начал Аверин, тронутый ее признанием.

— Да не в этом же дело, — перебила она сорвавшимся голосом. – Вы-то должны меня понять. Я, как у вас побыла, другую жизнь посмотрела. Вы уже простите мою бабью слабость.

Аверин взглянул на нее так, словно видел впервые. Раньше, когда они встречались, она ему всегда казалась замкнутой и настороженной, однако он и не пытался разобраться в ней. Для себя он давно уже отметил: когда в жизни твоего друга появляется женщина, то, хочешь ты этого или не, должен принимать все, как есть. Женщина вносит что-то новое в сложившиеся отношения, и с этим тоже ничего нельзя поделать. Сам Аверин, спустя двадцать лет  после женитьбы, не смог бы сказать, за что он полюбил свою жену. В разговорах на эту тему отделывался шуткой: «Не мы, а они нас выбирают».

— Все дело в интересе жить, —  после затянувшегося молчания уточнила она свою мысль.

Аверин медлил, подыскивая нужные слова на это неожиданное откровение. Наконец начал говорить:

— Понимаете, Любовь Артемьевна…Может быть, я ошибусь: трудно судить о жизни другого человека, когда и в своей толком…

— Да разве я судить прошу? – перебила она удивленно и торопливо. – Вы-то должны понять…

— Так ведь у вас все…- Аверин почувствовал, что ему становится душно, — налажено, хорошо. И дети ваши, и Петр Семенович…

— Я же тебя только за хлебом посылала, — раздраженно бросила Любовь Артемьевна куда-то мимо Аверина.

Он оглянулся – в распахнутых дверях, виновато улыбаясь, стоял Петр Семенович. Старенький, лоснящийся пиджак на нем был расстегнут и перекошен на левом плече.

— Да тут, на углу, уток выбросили, — примирительно ответил он, извлекая свертки из сетки. – Смотри, какие тетехи!

 

Сели за стол. Аверин достал из портфеля коробку конфет и бутылку шампанского.

— Зачем ты, Игорь? – обиженно сказал Петр Семенович. —  У меня своей наливки на три года вперед.

— И надо же вам было тратиться, — добавила Любовь Артемьевна.

— Чего уж там, — отмахнулся Аверин. – И так редко видимся.

— Что верно, то верно, раскидала нас с тобой, Игорек, жизнь в разные стороны. Даже не верится, что из одного котелка столько каши съели. А ведь есть что вспомнить! Бывает, глаза закрою и все вижу, словно вчера это было.

— И что там могло быть хорошего? – сказала Любовь Артемьевна. – Еще и сейчас по ночам стонешь. От хороших снов не стонут.

— На то и война, — ответил Петр Семенович. – Однако у меня и теперь такое чувство, словно чего-то мне из той жизни не хватает. Чего, как ты думаешь? – он задумчиво поглядел на Аверина.

— Остроты, наверное, — не сразу ответил Аверин.

— Может, остроты, а может…кабы знать…- Петр Семенович поднял рюмку, поставил и придвинул ее к рюмке Аверина, не выпуская из руки. Их ладони лежали рядом: широкая, загоревшая – Петра Семеновича, и худая, с длинными пальцами – Аверина. — Не тебе объяснять, что такое война. И все же у меня было там что-то такое…такое…А, выпьем, чтобы никогда ее, проклятой, не было. – Он чокнулся с Авериным, затем с женой и добавил, бодрясь: — И не в большом городе дело…

— Да скажи, наконец, чего хочешь? – перебила его жена. – А то все вокруг да около, — и стрельнула смущенным взглядом на гостя.

— Знал бы – не спрашивал, — не поворачиваясь к ней, ответил Петр Семенович. – Одно хорошо понимаю: не последним я тогда был. Вот Игорь не даст соврать. Ведь, правда, а?

Прерванный разговор с Любовью Артемьевной все не выходил из головы Аверина, и теперь он невольно сравнивал сказанное ею с признанием Петра Семеновича. И то, чего он не сказал ей наедине, хотелось высказать сейчас. «А ведь случились у нас с тобой  не однажды  такие разговоры, — подумал Аверин,  накладывая себе мясного салат и не теряя из  виду крепкое красное лицо Петра Семеновича. – Ты уж и забыл, а я помню. Мечтали после войны наверстать упущенное…А вот как  обернулось! Ты вошел в новую жизнь сразу, словно она была продолжением тех лесных блокадных лет, а я…Думаешь, легко было? Сколько помыкался, пока доцентом стал».

Что-то нужно было говорить: муж и жена порознь спрашивали его об одном и том же и с нетерпением ждали от него ответа. А что он мог изменить?

— Да брось ты, Петя, — Аверин улыбнулся и хлопнул его по плечу. – Живы остались, детишек вырастили, на ноги поставили, каждый честно делает свое дело – что еще человеку для счастья нужно?

— Тут ты прав. Ты всегда у нас правильно говорил. Но вот смотри, у тебя интерес в жизни есть, а я…вот тут, — он подергал рубаху на груди, — вот тут чего-то не хватает. За то разве воевали, чтобы тоска под сердцем жила? Вот ты мне на что ответь.

— Да что ты пристал к человеку! – остановила его жена. – Не его же вина. Свою жизнь каждый сам ладит.

— А что я? Без работы ты меня хоть раз видела? – возбужденно спросил Петр Семенович.

— О нашем поколении вообще трудно судить, чего бы нам хотелось и что сталось, — рассудительно сказал Аверин. – Мы о жратве думали в том возрасте, когда человек должен образование получать.

— Но тебе вот война не помешала.

— Всем она помешал. Я только в тридцать лет в институт поступил, а твоя дочь в семнадцать. Простая арифметика.

— Да вы совсем не закусываете, Игорь Андреевич, — сказала Любовь Артемьевна, подкладывая ему на тарелку котлету. – Петя, дай ты человеку поесть спокойно да открой баночку помидоров.

Петр Семенович, спохватившись, выскочил в коридор и спустя минуту появился с открытой банкой в руках. Опрокидывая содержимое в глубокую миску, весело предложил: — А ну-ка сними  пробу! – И, ревниво наблюдая, как Аверин надкусывает помидор, вдруг расхохотался: — А помнишь, Игорек, как мы с тобой за квашенную капусту чуть жизнью не поплатились? – И, повернувшись к жене, пояснил: — Засиделись мы тогда в хате у своего человека. Вот черт, фамилию запамятовал…

— Крыч, — подсказал Аверин.

— Да-да, Крыч, кажется…Угощал он нас салом – во! – в ладонь толщиной. Потом капусту квашенную на стол поставил. И тут Игорю захотелось на двор, до ветру. Я, значит, уплетаю, а он, — покатывался от смеха Петр Семенович, — вбегает в хату, штаны в руках держит и кричит шепотом: «Петька, немцы в деревне!» Мы дворами ходу. Ты так и не попробовал тогда, а?

— Зато ты не промах, — улыбнулся Аверин, — за двоих успел небось…

— Это вас тогда и ранили? – спросила Любовь Артемьевна.

— Нет, это в другой раз было, — ответил за него Петр Семенович. – Забыла, что ли? Ну вот, значит…

И он неторопливо, упоминая такие детали, о которых забыл уже Аверин, стал рассказывать. За этим рассказом потянулись другие. Волнуясь, перебивая друг друга и дополняя, они вспоминали совместные годы войны.

Любовь Артемьевна начала убирать со стола, а они все говорили. Аверин с  радость отметил про себя, что ему теперь очень хорошо и приятно видеть перед собой помолодевшее лицо боевого друга, и чувствовать прежнюю, фронтовую близость к нему, словно их не отделяли три десятка лет от той военной поры. И когда, казалось, вся душа его была переполнена этой близостью, ему вдруг вспомнились первые часы, проведенные в этом доме, и теперь не верилось, что совсем недавно  все здесь виделось ему чужим, таким ненужным…Он со стыдом вспомнил, как несколько часов назад искал повод уйти.  С поспешностью принял приглашение остаться ночевать, умолчав о том, что у него есть место в гостинице.

Ему постелили в большой комнате на диване. Они еще долго переговаривались через открытую дверь, и разговор их был все о прошлом, и во всем, о чем бы ни шла речь, он  понимали друг друга с полуслова.

Потом Аверин еще долго не мог уснуть. Непривычная темнота окружала его, и он долго не мог понять, отчего так темна ночь. Лишь обнаружив узкий просвет в окне, сообразил, что все дело в закрытых ставнях. А когда он понял это – ему вдруг стало не по себе: словно его закрыли в погребе. Озноб, как от испуга, пробежал внутри…Нет, это был не испуг, а только воспоминание о нем – далеким эхом откликнулась война: пришлось двое суток просидеть в подвале явочной квартиры, в которой устроили засаду эсесовцы. Аверин жадно втянул в себя воздух и почувствовал запах прогнивших  досок и сырости – те же запахи преследовали его тут. Захотелось пить, но он не решался встать и лежал его долго с открытыми глазами, следя, как в просвете между ставнями исчезает мерцающий свет одинокой звезды.

 

Аверин отчитал последние лекции, можно было уезжать. И хотя до отхода поезда оставалось достаточно времени, чтобы забежать к Петру Семеновичу, он нарочно медлил. Оправдывался перед собой тем, что на всякий случай попрощался еще утром. Но это не успокоило. Впервые он так остро почувствовал, что потерял что-то такое, что мешает ему теперь быть откровенным и простым с Петром Семеновичем. «Не коммуникабельный я, что ли?» — усмехнулся он с горькой иронией.

Он долго бродил по городу, рылся на полках книжных магазинов, а его все не оставляла мысль, что можно еще зайти к Петру Семеновичу. Его не покидало странное чувство вины перед ним.

Два чувства владели им, и он попеременно подавался то одному, то другому, пока, наконец, не убедил себя в том, что надо уехать и унести с собой то последнее, теплившееся в его душе состояние удовлетворенности, которое осталось от вчерашнего вечера. И, убеждая себя в этом, подумал: «О чем мы будем говорить? Лучше уехать». И медленно, наблюдая жизнь города, подался в сторону вокзала.

На перроне, когда оставалось минут двадцать до отхода поезда, Аверин вдруг услыхал свое имя «Игорек!» Обернулся: к нему спешил Петр Семенович в распахнутом пиджаке под съехавшим в сторону галстуком.

— А я тебя ждал до последнего, — начал он еще издалека. – Не смог, да? – лицо его светилось радостью.

— Да надо было уладить кое-какие дела, — ответил Аверин.

— За этими делами и жизнь проходит. А я все жду и жду, а тебя все нет и нет…

— Но я же не обещал.

— Тогда я прямо сюда. Видишь, как угадал.

— Извини, так уж получилось,  — еще раз повторил Аверин, смущенно оглядываясь на прохожих, которых привлекал громкий голос Петра Семеновича.

— Вагон-то какой? – не слушая его и не замечая, как меняется лицо Аверина, переспросил Петр Семенович.

Аверин извлек из кармана билет и стал вертеть в руках. Петр Семенович выхватил билет, громко назвал номер вагона и заторопился:

— Да это же в другом конце состава! – Он подхватил Аверина по руку и увлек за собой. Перед вагоном на ходу сунул ему сетку с двумя банками помидоров, сказал: — Детишкам гостинец, нашенские. Ешьте на здоровье и нас вспоминайте. Приезжайте – ждем!

— Теперь за вами очередь, — растроганно сказал Аверин.

— Да мы-то что! Привыкли уже безвыездно…но как-нибудь. Разбередил ты мне вчера душу…И как это получается так…а, ладно!

Поезд дал последний сигнал, и проводница поторопила их:

— Едете вы или нет?

— Да едет он, милая, едет, а так жаль, что едет. Ты уж присмотри, чтобы ему хорошо доехалось…Хорошего пассажира тебе доверяю.

Она беззлобно, слегка улыбнувшись, ответила:

— Знаем мы этих пассажиров.

Поезд тронулся. Аверин видел, как Петр Семенович, прибавляя шаг, шел за вагоном и делал какие-то знаки рукой. Потом потерял его из виду. И только устроившись на своем месте у окна, он догадался, что означали эти знаки: пиши.

 

А дома долго не мог собраться и написать. Пришло письмо от Петра Семеновича – большое и теплое. Перечитывая его, Аверин с грустью ловил себя на том, что подчеркивает орфографические ошибки.

Аверин несколько раз садился писать ответ. Два лица Петра Семеновича всплывали перед ним: одно из прошлого, из тех далеких военных лет, близкое  и понятное, а второе – из недавней встречи, суетливое, шумное и какое-то далекое, словно лицо человека, с которым он однажды столкнулся на улице и имел короткий ничего не значащий разговор. И оно, это второе лицо, не давало собраться с мыслями.