1

Родионов приехал на берег Голубой бухты с женой и десятилетним сыном. И хотя стоянка «дикарей» была переполнена, и им досталось место в самом дальнем уголке от моря, но все вокруг им так нравилось, что они решили провести здесь весь остаток отпуска.

Весь день ушел на хлопоты по благоустройству: ставили палатку, натаскали издали булыжники и соорудили из них подобие маленькой крепостной стены.

Вечером, когда все улеглись спать, Родионов один спустился к морю. Лишь изредка чей-то одинокий голос вырывался из тишины, мгновенье парил над этим умиротворенным покоем, но, ткнувшись в высокий откос горы Ай-Петри, бессильно падал и гас с всплеском в невидимом сейчас море. А, быть может, это вскидывалась над водой таинственная ночная рыба. Гора Кошка, окутанная мраком, казалась вздыбившейся и замершей до рассвета волной.

В котловине бухты темнота сгущалась, и только высоко над Ай — Петри брезжил таинственный свет, словно облако, зацепившись за ее вершину, на всю ночь сохранило в себе отблески отошедшего дня. Свет этот то разгорался, то затухал, играя  переливами красок, и Родионов, с восхищением рассматривая эту радужную картину, подумал о том, что, вернувшись домой, обязательно сочинит сказку про День, ночующий на вершине горы  Ай — Петри.

— Легенду  вспомнили? – неожиданно раздался рядом глухой голос.

— Какую легенду? – вздрогнув, отозвался Родионов и, вглядываясь, различил силуэт мужчины.

— Про Ай – Петри… не слыхали разве?

— Нет.

— Значит, вы здесь новичок. А я сюда не первый год приезжаю. Райский уголок.

— А что это за легенда? – заинтересованно спросил Родионов, напряженно высматривая во мраке лицо своего собеседника. И невольно почувствовал себя уязвленным тем, что и тут опоздал: легенда про Ай – Петри уже сложена.

— Давным-давно на этом месте жило дружное племя, — сразу же начал рассказывать  мужчина мягким грудным голосом, внушавшим расположение.- Земля была благодатная для урожая, море обильно кормило рыбой и круглый год светило щедрое солнце. Но вдруг подступила беда. Облака, цепляясь за вершину, начинали скапливаться, превращаться в тяжелые грозные тучи и обрушиваться на селение с такой силой, что срывали камни с вершины. Они с грохотом скатывались вниз, уничтожая урожай. Гибли люди. Племя собралось на большой совет и решило, что прогневали они чем-то Бога – и надо уходить в другое место. А самый древний старик поведал о том, что когда-то гора была выше, и тучи не могли перевалить через ее вершину. Собрались люди назавтра трогаться в путь и вдруг обнаружили, что нет среди них одного тихого скромного юноши Петра. Ждали день, другой, месяц. И за все это время ни одно облако не перевалило через вершину горы, и не было больше гроз. Вгляделись они в странный силуэт на вершине горы и поняли, что это юноша лег поперек нее и преградил собой путь грозовым облакам. И кто-то восхищенно вскрикнул: «Ай! Петри!»

— Чудесная легенда! – мечтательно сказал Родионов, опускаясь рядом с рассказчиком на огромный валун.

— Треп это! – грубо отрезал тот. И перемена в его голосе вновь поразила Родионова.

— Каждая легенда имеет под собой почву! – решительно возразил Родионов, покоробленный его тоном.

— И мне бы хотелось верить, — спокойно ответил мужчина.- Смешно признаться, но я уже несколько раз поднимался на вершину, чтобы поверить…

— Разве можно так прямолинейно принимать, — с усмешкой перебил Родионов. У него чуть не вырвалось «примитивно», и он обрадовался, что вовремя нашел нужное слово, да и усмешка не была видна в темноте. – Хотя я верю, что для самого фантастического вымысла всегда существуют предпосылки в жизни. Какой-то случай или человек дают повод для возникновения…

— Или убивает! – сухо заметил мужчина.

— Легенда сильнее человека, — возразил Родионов.

— А жизнь сильнее легенды.

В голосе незнакомца прозвучала такая уверенность, что Родионов не решился спорить и, заинтересованный, промолчал. Мужчина достал пачку сигарет и протянул Родионову.

— Спасибо, — отказался Родионов. – Уже неделя как бросил.

Вспыхнул огонек. На короткое мгновение красные отблески озарили лицо, скуластое, с бронзовыми впалыми щеками, и в темных глазах заколебалось отражение огня. Спичка обожгла пальцы, и он, отшвырнув ее, подул на них. Вокруг стало еще темнее, и только при глубокой затяжке нижняя половина лица мужчины багрово освещалась, и тень от папиросы пересекала его крутой подбородок. Мужчина молчал. И Родионов заговорил осторожно, чтобы не отдалить от себя собеседника:

— Легенда – это устное народное творчество, в котором воплощается вера человека в возможность лучшей жизни. Вы обратили внимание, сколько их стало былью: ковер-самолет, сапоги-скороходы, волшебное зеркальце – это телевизор…

— Вы говорите о техническом прогрессе, — перебил его мужчина.- А есть более важные легенды для человека: нравственные – вечные для всех времен понятия Добра и Справедливости. Вот у вас, например, есть легенда, для осуществления которой вы бы не пожалели собственной жизни?

— Как вам сказать, — замешкался от такого лобового вопроса Родионов.-Наверное…конечно…Вообще, их много.

— Я говорю о легенде, близкой вам по душе, — нетерпеливо уточнил тот.

— Ну, о Прометее, например…

— Человечество огонь уже получило.

— В мифах и легендах древней Греции есть много поучительных, — пробормотал Родионов, теряясь от этого настойчивого голоса.

— Не знаю. Не читал.

В его голосе послышались даже злые нотки. И чтобы как-то смягчить положение и прояснить, чего же хочет от него этот явно начинающий сердиться человек, он перешел в наступление:

— А у вас есть такая легенда?

— Была…Да об этом долго рассказывать.

— Расскажите, — настоял Родионов.

— Ну, ладно, коли так. Только, чтобы понять мою легенду, нужно небольшое вступление.

— Нам спешить некуда.

—  Так вот, — заговорил мужчина спокойным рассуждающим голосом. — Когда началась война, нас у матери было четверо. Пока враг добрался до Смоленска, где мы тогда жили, мы получили похоронку об отце. Через год умерло от голода двое моих братьев. А меня, мать и мою старшую сестру фашисты погнали в Германию. Везли в товарных вагонах. Сестра заболела менингитом и на всю жизнь осталась калекой. В Городее, есть такая станция в Белоруссии, наш эшелон надолго задержался – фашистам было уже не до нас от натиска нашей армии. И начал народ разбегаться кто куда. В одной деревне нашлись добрые люди и присватали мать к одинокому старику с домом. Через несколько лет он умер, и хатка-развалюха досталась нам. Колхоз был бедный, председатели надолго не задерживались. Только один пообещает дом отремонтировать – второго прислали. Однажды, в непогоду домишко рухнул, хорошо нас не было. И пошли мы жить по людям.

Родионов почувствовал легкий озноб, передернул плечами и закашлялся.

— Вы уж извините за долгое вступление, — сказал мужчина, переждав, когда Родионов откашлялся. –  Но в этом для меня начало легенды… Так вот, сидим мы как-то вечером и мечтаем, как я техникум закончу, я тогда уже на втором курсе учился, начну работать и дом построю. А хозяйка, которая приютила нас, теперь уж не помню, какая по счету, рассказала легенду, которая случилось в одной деревне. Жила – была одинокая женщина в старой трухлявой хатке – вот-вот рухнет. Раз проходил по этой деревне незнакомый человек и попросился у нее переночевать. В доме места не нашлось, она его на сеновале устроила. Наутро встал гость, потолковал о чем-то с хозяйкой, сложил ее узлы, принес в кабинет к председателю колхоза, положил их ему на стол и сказал: «Живи здесь мать. Комната хорошая…А ты, председатель, не смей ее гнать, пока хату ей не наладишь!» И ушел человек. Председатель от неожиданности и не успел спросить, кто он. Опомнился, выбежал вослед, да поди догони – в поле всегда четыре дороги. Наутро созвал строителей – и через неделю новый дом стоял. А в какой деревне это было, никто не знает. «Эх, — вздохнула моя мама, — вот бы и для нас такой человек нашелся!»  Глаза закрою и до сих пор слышу, словно вся ее жизнь в этом вздохе прорвалась. Уехал я на учебу, а легенда эта мне покоя не дает. А тут к нам приехал корреспондент из газеты. Увидел я, как вокруг него начальство вертится. И написал я письмо в редакцию…Рассказывали мне потом люди, что приезжал к матери кто-то из газеты. Много наобещал…да все на этом и кончилось.

Мужчина помолчал. Закурил новую сигарету, глубоко затянулся и, выпуская густой дым, закончил:

— Людям хочется верить в хорошее – вот они и горазды на всякие выдумки.

— Разве председатель не выполнил обещание? – сорвалось с губ Родионова.

— И этого председателя сняли – опять колхоз план не выполнил.

— И вы больше ничего не пытались предпринять?

— Понимаете, однажды наступает предел терпению и рушится всякая вера.

— А, может, корреспондент сделал все от него возможное?

— Судят по результатам. Но даже никакого ответа не было! – в голосе мужчины прорвались жесткие нотки. — По разному люди откликаются на чужую беду. Но журналист по своему общественному положению является выразителем морали общества, его законов. И если он этого не понимает – гнать надо таких в шею!

— А вдруг с ним что-то случилось! — голос Родионова сорвался на хриплый вскрик.

— Предположим, что он и погиб, — невозмутимо и холодно произнес мужчина. —  Но газета осталась. И разве со смертью одного человека гибнет все дело в стране!

— И все же, не выяснив до конца причины – нельзя все так огулом обвинять, — решительно произнес Родионов.

— Поймите, он тогда для меня, пацана, волшебником был!

И столько боли было в его голосе, что Родионов растерянно промолчал. Мужчина прикурил от окурка новую папиросу и спросил растерянно:

— А вы на моем месте разве не так бы думали?

— Да…к сожалению вы правы.

— Наши журналисты лапшу народу на уши вешают о том, что человек человеку друг. А в жизни – блат, коррупция, бюрократизм. И что она может эта пресса? Нормальный человек газете не верит. Веру они подрывают – вот что страшное, — мужчина поднялся, и  тоскливо заскрипел гравий под тяжестью его тела. — Извините, вспомнил и разволновался, и наговорил вам, словно и вы повинны в этом.

— Я вас очень хорошо понимаю, — доверительно отозвался Родионов, чувствуя, что ему не только трудно говорить, но и находиться теперь рядом с этим человеком.

— Однако, уже поздно, — решительно сказал мужчина.- Вы идете спать?

— Нет! – машинально отозвался Родионов. – Хочу еще подышать морем.

— Тогда спокойной ночи, — он сделал шаг, но тут же приостановился и предложил: — Если захотите подняться на вершину Ай – Петри, можем сделать это вместе. Моя палатка стоит около будки дежурного. Рядом с ней зеленый «ИЖ». Фамилия моя  Полесов

Через несколько секунд мрак поглотил его. Но Родионов еще долго слышал, как сердито шуршат по мелкому камешку его шаги. Вдыхая соленую прохладу ночного моря, он постоял несколько минут, выругался и зашагал вверх по черной тропе.

— Как тесен мир, — сказал он вслух.

 

2

 

— Эй, старичок! – окликнул Родионова заведующий сельским отделом газеты Волохов, входя в комнату и размахивая вскрытым конвертом. — Вот, надо по письму разобраться. Съездишь и все на месте выяснишь. Сам редактор предложил тебя послать. Быстро растешь!

После окончания университета Родионов уже полгода работал в республиканской газете. В отделе их было двое: он и Волохов, невысокий, пухленький, черноволосый. Работал Волохов уже десять лет, писал бойко и быстро. Закончив очередной материал, резво вскакивал из-за стола, спешил в машинописное бюро, находу поучая Родионова: «Вот так, старичок, такие материальчики пишутся. Одной левой. А ты все по двадцать раз переписываешь, как Бабель. В классики пролезешь – там уж и выкладывайся. А у нас – текучка. Жизнь и без нас с тобой решит все, как надо…»

Родионов прочитал письмо. Студент второго курса технологического техникума Николай Полесов писал о том, что вот уже семь лет, как его мать и больная сестра остались без крова, и колхоз оставил их в беде. «Подействуйте, — заканчивал он, — на правление, чтобы не было такого отношения к людям и чтобы их не обманывали».

Назавтра Родионов первым автобусом выехал в райцентр и через несколько часов был на месте. Отметив командировку в исполкоме, он разузнал дорогу и отправился пешком: пять километров.

Стояла осень, уже вторую неделю держалось бабье лето, было солнечно и сухо. Он легко шагал по песчаной проселочной дороге, радуясь теплому дню и любуясь уходящими вдаль скошенными полями. Несколько раз его обгоняли машины. Одна приостановилась, и молодой белобрысый шофер, добродушно улыбаясь, предложил подвезти его, но Родионов отказался и спросил:

— Не подскажешь, где найти Дарью Ивановну?

— Нету у нас таких, — насупившись, уверенно ответил тот.

Родионов пояснил, кого ищет.

— А, Колькина мать! – воскликнул шофер. — Такая есть…Бездомная. По людям скитается. Теперь у Надьки-доярки живет. Вон, видишь, за той кривой березой  новая хата стоит – там и спрашивай, — он указал рукой в сторону деревни и лихо сорвал машину с места.

Родионов шел, размышляя о предстоящем деле, а в голове уже как-то само складывался и просился на бумагу текст статьи. И когда он подошел к дому под березой, повторил вслух и занес в записную книжку: «Надо спешить творить добро, пока люди живы».

На его стук открылось окно, и высунулась до пояса нескладная фигура женщины с большим некрасивым лицом.

— Вы Полесова? – поздоровавшись, спросил Родионов.

— Да не, — улыбнулась она.- Я Савиш буду…Савиш Надежда. А Даша…Да вона она едет.

По длинной кривой улочке, освещенной закатным солнцем, медленно катилась одинокая телега. Крепко ухватившись за вожжи, на ней сидела пожилая женщина  в замызганной фуфайке. Остановив лошадь у ворот, она тяжело слезла на землю, с доверчивым удивлением взглянула на Родионова, поздоровалась и смущенно сказала:

— Чуть держу…коня молодого дали.

На ее темном обветренном лице дрогнули розовые, словно обожженные, морщины, прищурились по-детски наивные почти лазурные глаза. Родионов сказал, что приехал по письму ее сына.

— Прямо вам и написал? – заохала она, всплескивая руками.- Коленька, умница  моя…

Родионова пригласили в дом, который состоял из одной большой комнаты и кухни, огороженной цветастой ситцевой занавеской. Хотя и был дом новый, но в нем уже пахло не деревом, а слежавшимися вещами и лекарством. Взгляд Родионова скользнул по двум железным голубеньким кроватям, по не покрытому старому столу, тяжелым грубым табуреткам, платяному шкафу без ножек, по хорошо выскобленному белому полу – он искал детали, способные оживить статью.

В темном углу сидела на длинной, на полстены, лавке притихшая белокурая девушка лет двадцати, прижимаясь щекой к печке.

— У ей зубы болят, — пояснила Дарья Ивановна, поймав  взгляд Родионова.- На голову хворая. Это она после менингита… Любушка, — окликнула она дочь, — поздоровайся. К нам  хороший человек приехал от Коленьки нашего.

— Здраште, дядецка, — тихо прошепелявила девушка, улыбнулась настороженно и снова прижалась к печке.

— Садитесь, сейчас ужинать будем, — сказала Надежда, придвигая Родионову тяжелый табурет.

— Спасибо, — начал смущенно отказываться он.

— Спасибо опосля будет, — вставила Дарья Ивановна, открывая заслону в печке.

Вареная картошка в мундирах, яичница, топленое молоко, огурцы и сало – всем этим щедро угощали его хозяйки.

Дарья Ивановна рассказывала, перескакивая с одного на другое, как осталась после войны в этих краях, и про смерть двух сыновей, и про Коленьку, которого добрые люди на правильный путь наставили, и как дом рухнул, и как не один председатель обещал ей помочь.

— У нас умеют обещаниями кормить, — насмешливо вставила Надежда.- Старые люди рассказывают, как раньше-то было. Придешь к барину сено для коровы попросить, чтоб до весны дотянуть, так он или сразу даст или взашей прогонит. А нонешние вежливо говорят: придите завтра. Культура, мать их…- сочно выругалась она.

— Да уймись ты, Надька! – Дарья Ивановна испугано замахала руками и, тяжело вздыхая, запричитала: — Эх, каб починил председатель вовремя, так и сейчас бы там жила. Живому человеку надо ж где-то притулиться. Своя хатка как родная матка. А много ль мне с моей небаракой надо, — жалостливо посмотрела она на дочь

Родионов задавал вопросы, уточнял детали, факты, выбирал из путаного рассказа то, что могло пригодиться для статьи, и записывал уже готовые фразы: «На глазах всего района моется со своей бедой человек, и никто не может ему помочь. А люди ежедневно встречаются с ней, вроде сочувствуют…» И гнал от себя возникающее чувство неловкости перед этой бедолагой, словно и сам был повинен в ее беде.

Но вскоре он уже порядком устал от ее затянувшегося рассказа, к тому же давали себя знать дорога и обильная еда. Он хлопал глазами и, зевая, старался вовремя прикрыть рот записной книжкой.

Его уложили спать в сарае на сеновале. Куры в дальнем углу шевелились на насесте, временами тяжело вздыхала корова и терлась о перегородку. Постепенно Родионов перестал думать о делах Дарьи Ивановны, вспоминал город, знакомых, учебу в университете. И вдруг начал по-настоящему постигать смысл своей профессии, и вся предстоящая жизнь его виделась ему значительной и благородной, и было хорошо, что он – журналист.

Заснул он умиротворенный.

Туманным ранним утром проводить его вышла Дарья Ивановна. Со слезящимися глазами, в просторной затасканной фуфайке, накинутой на плечи, она казалась теперь ниже ростом.

— Ты уж постарайся, милок, уломать председателя, — напутствовала она Родионова, пряча от холода руки в обвисшие рукава. — Куда же мне дальше деваться? Люди-то добрые – принимают, да уж мне больно стыдно в обузу им быть. А как Коленька с учебы вернется, где принять? Ты человек большой. Видный. Если ты не сумеешь помочь, то кто ж?.. Этой дорогой напрямки ступай до деревни Ольшаники. Там и будет правление.

В шесть тридцать в правлении колхоза «Озерный» сходились бригадиры. Смахнув ладонями росу с отсыревшей одежды, молча усаживались на длинную скамью, и мокрые пятна уже расползались по невыметенному полу. Председатель колхоза, широколицый, с утиным носом, грузно сидел за столом и, перекидывая в руках мятую серую кепку, тяжело поднимал узко поставленные глаза на каждого вошедшего. Наконец, явился опоздавший, высокий небритый парень, и, смущенно втянув маленькую голову в заострившиеся плечи, устроился на край скамьи рядом с бачком для воды и алюминиевой кружкой на длинной цепи.

— Опять! – сурово обронил председатель.

— Медуха ж у него, — хихикнув, заметил сухонький мужичок в коротком кожушке, перетянутом солдатским ремнем.

Ленивым нестройным смешком отозвались бригадиры, но тут же затихли под взглядом председателя.

Председатель начал наряд, наставляя каждого бригадира.

— Уж ты постарайся, не подкачай, — заключал он свою речь каждому.- Смотри, шкуру сдеру, коль что!

Отправив бригадиров, он пригласил Родионова в свой кабинет и, узнав причину его приезда, казал всердцах:

— Ишь, расшумелась баба! Да будет ей дом, будет! Дай только вот с делами управиться. Время у нас теперь самое горячее…Да и ей пока есть где жить.

Родионов отметил, как разозлило председателя то, что история с домом Полесовой всплыла «наверх». Его жесткий тон и убегающие прозрачно-зеленоватые глаза вызывали неприязнь. Он с трудом гасил в себе раздражение и спросил как можно спокойнее:

— Сколько времени вы председательствуете?

— Третий год пошел, — ответил тот, отбрасывая на счетах три косточки.

— А история с домом уже седьмой год тянется.

— Так эта ж не в мою бытность началось. Починили бы вовремя – и все б обошлось. А теперь вона – новый дом надо строить. Дела в колхозе я принял в ужасном состоянии, — покачал он головой. — Людей – по пальцам перечтешь. Молодежь вся в город подалась. Вам, городским, легко там рассуждать. Едите наш хлеб, а как он достается – вам и дела нет. На готовеньком живете…

— У каждого своя работа, — перебил Родионов.

— Но с домом – это случайность, согласитесь со мной.

— Повторение случайности – это уже закономерность, и по ней можно судить об отношении к людям в вашем колхозе, — горячо возразил Родионов и, вылавливая его сузившиеся глаза  под дрогнувшими короткими ресницами, попросил назвать время, когда будет построен дом.

— К зиме…обещаю, — трудно выдерживая его взгляд, ответил председатель и добавил: — Только бы нам план выполнить, а дом в неделю сложим…Да, вот еще: шифер нам нужен. Вы там в райисполкоме будете когда – попросите для нас.

— А там об этом знают.

— Знают давно…да не им же строить, а мне.

Райисполком размещался в здании отстроенной церкви. Перед кабинетом председателя стояла большая очередь, в основном женщины.

Когда Родионов, протиснувшись сквозь толпу, приоткрыл дверь в приемную, люди недовольно загалдели, а из-за стола ему навстречу выскочила секретарша и, загородив собой проход, обрушилась на него предостерегающим шепотом:

— Ну, куда, куда! Сказано же, они заняты! Они не принимают!

— Когда сможет? – спросил Родионов, улыбкой стараясь смягчить ее тон.        — Как освободится!

И дверь, обитая красным дерматином, захлопнулась перед его носом.

— Давно ждем? – спросил Родионов у старушки в накинутом на плечи шерстяном платке.

— А который час – та? – отозвалась она тонким акающим говорком.

— Двенадцать.

— Во, значит, уж за пять  часов перевалило.

— А что у него там?

— Поди их знай. А ты по какому делу будешь?

— Вы знаете Дарью Ивановну?

— Дашку – горемыку? Да кто же ее не знает…А что, померла? – старушка поспешно перекрестилась.

— Жива.  С домом у нее беда.

— Знаю. Она здесь мне минулым годом все рассказала, пока до него достоялись, — кивнула она в сторону глухо закрытой двери. – А ты что, так сразу к нему захотел попасть? – покачала она головой. – Ведь он, почитай, как после войны тут засел – так и до сих пор присяжный. — И, жалобливо вздохнув, она обратилась к женщине с ребенком на руках: — Ну что, Марья, опять сегодня не солоно хлебавши уйдем?

— Вы уж как знаете, — ответила та, покачивая  плачущего ребенка на руках. – А я сегодня тут лягу, а дождусь.

Через час Родионов не выдержал. Когда секретарша отлучилась, быстро открыл дверь, но не успел сделать и шагу в кабинет, как она влетела следом, выкрикивая с порога:

— Григор Григорыч, я не пускала! Это он  сами!

— Я занят! – раздался из дальнего угла огромного кабинета  сердитый голос.

Кабинет был так велик, что Родионов не решился заговорить от двери. Ступая по длинной ковровой дорожке, он подошел к приземистому массивному столу, за которым сидел председатель. На гладкой поверхности стола, словно в зеркале, отражалась его темная фигура и сверкающая хрустальная люстра под сводчатым потолком.

— Я говорю, занят! – повысил голос председатель, багровея лицом, и, упершись ладонями в подлокотники кресла, приподнялся. В черном пиджаке, черноволосый, с длинным вытянувшимся лицом, он стал похож на нахохлившегося, готового взлететь ворона.- Ну, что тебе?

— Я из редакции, — сказал Родионов, останавливаясь у его заваленного бумагами стола.- Здравствуйте.

— Что вам угодно? – мгновенно, любезно улыбнувшись, председатель протянул ему через стол руку и назвался: — Моров Григорий Григорьевич.

— Родионов, корреспондент.

— Садитесь, пожалуйста.

Родионов сел, дивясь пышности и помпезности кабинета: старинные стулья, хрустальная люстра, инкрустированный шкаф, две бронзовые скульптуры рыцарей в доспехах, огромные вазы у входа. Моров поймал его взгляд, сдержанно улыбнулся и выдержал паузу, словно давая ему освоиться.

— Я никогда не бывал в замках, — непринужденно улыбнулся Родионов.

— Да что уж там, — ответил Моров, любовным взглядом окидывая свой кабинет. Глаза его потеплели, лицо стало доброжелательно дружественным. Но тут же он убрал улыбку с лица и спросил: — Так вы по какому вопросу к нам пожаловали?

Родионов кратко изложил суть дела. Взгляд его невольно пробежал несколько раз по исписанным ровным крупным почерком листам — и он понял, что Моров готовится к отчетному докладу.

Моров, слушая его, досадливо качал головой и, постукивая авторучкой по столу, приговаривал:

— И как это могло случиться…

— Вот так и тянется уже семь лет эта история, — закончил Родионов.

— Не знал, не знал…нехороший, нетипичный для нас случай…

— Дарья Ивановна у вас была в прошлом году, — напомнил Родионов. – В августе.

— Это я как раз в отпуске был.

— Председатель колхоза просил шифер подбросить.

— Будет, все будет как надо, — ответил Моров.- Я сам проконтролирую. — Он перелистал настольный календарь и записал: «Ольшанка. Шифер» – К новому году, говорите, он обещал дом поставить? Проверим.  Сам возьму на контроль…У вас есть еще что-то ко мне?

— Люди вас там давно уже ждут, — отчего-то вдруг теряясь, робко произнес Родионов.

— Приму, приму, — недовольной скороговоркой ответил Моров.

— Многие с раннего утра.

— А, ходят тут всякие по разной ерунде! – махнул рукой Моров и, деловито придвинув к себе листки с докладом, взялся за ручку, всем видом давая понять, что очень занят.

И этот равнодушный тон, и вся поза Морова с мгновенно ушедшим в себя постным лицом покоробили. Родионов почувствовал, что с ним происходит что-то неладное: задрожали руки и запершило в горле. За эти два дня командировки он настолько проникся историей Дарьи Ивановны, что произнес ее молящим голосом:

— Я очень прошу вас: примите их, пожалуйста.

— Освобожусь – приму, — явно раздражаясь, ответил Моров и протянул ему на прощанье руку

Родионов демонстративно не подал своей и сказал, выдерживая его холодный взгляд:

— Люди не вечны. Надо помогать им, пока они живы. — Отметил в его глазах настороженность и заключил: — От равнодушного отношения к своим обязанностям и возникают все беды.

— Молодой человек, — сердито усмехнулся Моров, тяжело опустив растопыренные розовеющие ладони на стол. – Вы свое дело сделали и можете быть свободны. А тут моя забота, мои дела – и никто их за меня не сделает.

Его насмешливо – властный тон возмутил Родионов, и он веско произнес:

— В таком замке вы уже успели забыть, что вы – слуга народа!

— Да как вы смеете, мальчишка! – взорвался Моров. Нижняя губа его задрожала и стала синей. — Да знаете, что я могу с вами за это сделать?!

—         Со мной?! – вызывающе усмехнулся Родионов.

И вдруг ему стало отчего-то страшно. Он поспешно вскочил и, не прощаясь, быстро вышел.

 

3

 

В темноте Родионов долго плутал по лагерю в поисках своей палатки. Жена и сын уже спали. Он осторожно вытащил свой спальник, расстегнул, но, передумав, лег поверх.

Под плотным чернозвездным небом два костра где-то посредине Ай_- Петри казались упавшими и разгорающимися звездами. Отрешенно следя за ними, он продолжал вспоминать.

Моров звонил редактору и жаловался на него. И хотя никто не верил тому, что тот наговорил, но, учитывая малый срок работы Родионова, во время «летучки» все промолчали, а его статью, уже набранную, сняли с полосы.

— Пусть я и виноват в чем-то, но при чем тут статья? – запальчиво сказал Родионов  редактору. – Надо думать о людях, пока они живы!

— Как вы могли такое сказать заслуженному человеку, — возмущался редактор. – Он — бессменный председатель передового района, ветеран, орденоносец…

— Может, это когда-то и было! – горячился Родионов. — Но вы бы видели его сегодня.

— Вы не прокурор, а журналист! – назидательно осадил его тот. — И путь вам это послужит поучительным уроком.

Родионов вскочил, пытаясь рассказать о судьбе несчастной женщины, но Волохов цепко схватил его за рукав, силой усадил на место и зашептал на ухо:

— Кончай, старичок! Себе только навредишь. Если ты будешь по каждому поводу так убиваться – и десяти лет не выдержишь…Кстати, статисты подсчитали, что среди интеллигенции самый короткий срок жизни у журналистов. Так что не зарывайся. Ты сделал все, что мог — теперь пусть они там на месте разберутся. А для нас все это текучка, старичок, текучка…

«Неужели эти  доводы остановили  меня? – подумал Родионов. — А может тот невольный страх, который вдруг сковал меня в кабинете Морова?»

Текучка, действительно, была такая, что он уже через год научился прекрасно владеть собой: спокойно выслушивал слезные жалобы  обиженных и невозмутимо выдерживал холодно-властные речи крупных чиновников. И вскоре начал забывать эту историю, стыдясь в ней одного – своей молодой несдержанности. А вот тот невольный страх в кабинете Морова помнится и посейчас.

Родионов долго лежит с открытыми глазами, напрягая память. И ловит себя на том, что не может вспомнить лица людей – участников этой истории. Но обреченно осознает, что ведь именно она, эта история, перевернула всю его жизнь и сделала совсем другим человеком, совсем не таким, каким он когда-то мечтал стать, размышляя о своей профессии в ночь, когда он ночевал в сарае. Неужели он всегда был таким, как теперь: сорокопятилетный  лысеющий, рассудительный, уставший от суеты, с профессиональной одышкой заядлого курильщика и руками, давно уже отвыкшими от физической работы и ставшими за эти годы словно короче?

«И надо же было случиться этой встрече, — с досадой думает он, в чутком сне ожидая наступающее утро. — Да, гора с горой не сходятся, а человек…»

Проснулся он засветло от легкого озноба. Звезд не было, лишь рогатый месяц висел над Ай – Петри, словно серебряная подкова, заброшенная на чужое счастье.

Родионов разбудил жену и сына и торопливо объяснил, что надо немедленно уезжать. Не понимая, к чему такая спешка, они все же послушно помогли ему собрать палатку, погрузить вещи, сели в машину и тут же заснули.

Он вывел машину и покатил вниз по крутой дороге. Семеиз уже просыпался, и навстречу попадались первые прохожие.

Вдруг над вершиной Ай – Петри звеняще вспыхнули лучи солнца, и густое облако, как шар, перекатилось через нее и зависло над морем – словно гора за эту ночь стала ниже, такой, какой она была когда-то, до подвига легендарного юноши.

«Неужели я никогда не поднимусь на ее вершину?» – вдруг с болью подумал Родионов и резко развернул машину.

1970 г.