— Ну что, Александра Сергеевич, тебе там сверху не видно наших? – в который раз, поднимая глаза, обращался Углов к нему за  эти два часа терпеливого ожидания.

Пушкин с грустной улыбкой смотрел на него. Майское солнце уже в полную силу освещало лицо поэта, и длинная тень от него, не касаясь земли, качалась на волнах людского потока. И Углову вдруг показалось, что Пушкин сейчас вытащит руку из сюртука, укажет на них и отзовется: «Не туда смотришь, тезка…вон они идут…»

Но Пушкин оставался неподвижен.

«Неужели я один остался?..» – кольнула нежеланная догадка, и жало ее вонзилось в сердце с такой силой, словно его предали. Углов, как подкошенный, опустился на ступени памятника.

Веселые лица мелькали перед ним – и от этого еще тревожней становилось на душе. «Вот и выбрался, наконец –то, — укорял он себя, словно и, правда, сам был тому виной, что проходят годы, все старится и умирает. – Но вот и я же не мог столько лет… схоронил жену, больного внука выхаживал, сам в прошлом году из такой хваробы вырвался…»

Никогда он не чувствовал себя таким одиноким среди людей, и было как-то даже неловко под их взглядами.

— Вот так, Александр Сергеевич, — поднимаясь, сказал он.

Пушкин притягивал своим загадочным взглядом и не давал уйти. И Углову неожиданно показалось, что вовсе не Пушкин стоит перед ним, а командир их подрывной группы Лешка Михайлов. И он со стыдом подумал, что никак не может отчетливо вспомнить лицо своего друга. Сейчас он мог бы сказать о нем только одно: было оно красивым и тогда, когда хоронили они Лешку в последний  месяц войны.

«Это Лешка придумал встречаться здесь после войны, — объяснил Углов Пушкину. — Любил он тебя, Александр Сергеевич. Напамять читал нам и про Онегина и про Балду твоего…мы с ним из окружения тогда в сорок  первом…а про тебя рассказывал, словно вы с ним приятели были…он тоже стихи писал…там и про тебя было…всего уж не упомню, а есть строчки, запали в душу… Я мстил за Пушкина…за тебя значит…под Перекопом…Я Пушкина через Урал пронес, я с Пушкиным шатался по окопам, покрытый вшами, голоден и бос…там что-то еще…и в свисте пуль под песней пулеметной я вдохновенно Пушкина читал…А как заканчивается, хорошо помню…Цветет весна — и Пушкин отомщенный все так же сладостно вольнолюбив…Вот как было, Александр Сергеевич…Будь моя  воля, я бы и его тут рядом с тобой поставил. Одному тебе ночью, небось, тоскливо, как мне сейчас…» Углов еще долго рассказывал Пушкину и про Лешку, и про своих боевых друзей.

Поглядывая на крайнюю скамью вдоль аллеи, которая уводила в кинотеатру «Россия», вспоминал, как  сидели они с боевыми друзьями в последнюю  встречу.

И вдруг явилось горькое запоздалое прозрение: встречались всего-то раз в году — а ведь не было ближе друзей за всю жизнь…

Часы на здании «Известий» показывали уже половину первого. Углов медленно оторвал от них взгляд, устало кивнул Пушкину на прощанье и нехотя побрел по Тверской улице в сторону Красной площади. Его так и подмывало вернуться и длить, длить ожидание. Но поток людей уже нес его: Москва, с ее многолюдьем, не знает и не терпит тишины и покоя на своих главных магистралях.

За широкими окнами первого этажа Углов увидел уютный зал с  полупыстыми столиками и зашел. В баре было тихо и прохладно. Он направился к стойке и сказал:

— Сто граммов водки и бутерброд.

— На разлив выдают только за столиком, — ответил молодой бармен и добавил укоризненно: — Одетых не обслуживаем.

— Уважь, парень, — неожиданно требовательным голосом сказал Углов. — Бутылку водки и бутерброды.

— Сколько бутербродов? – сдался бармен.

Углов оглянулся, отметил трех сидящих за столиком у двери  мужчин и ответил:

— Четыре.

Он взял заказ, подошел к мужчинам и, ставя бутылку к ним на стол, спросил:

— Мужики, можно с вами?

— Не видишь что ли, компания…, — недовольно буркнул молодой кучерявый с ранней сединой на макушке.

— Глохни! – быстро перебил его широкоплечий мужчина с веселыми голубыми глазами. — Садись, батя, — предложил он по-приятельски и подтащил стул Круглову. — Одному, конечно, не с руки.

— Важно не выпить, а поговорить, — строго сказал Углов, сел, снял шляпу, положил ее себе на колено и начал разливать водку в рюмки.

— Чувствуется рука мастера, — усмехнулся кучерявый и подмигнул приятелям.

И  Углов  понял, за  кого его принимают. Но дело было начато и отступать было некуда, да и этот добродушный голубоглазый здоровяк смотрел на него подбадривающе.

— Ну что, понеслась душа в рай, — развязно предложил кучерявый и первым взял рюмку.

Углов не удостоил его взглядом. Встал и замер в ожидании, когда успокоится сердце. Эти здоровые веселые парни были так далеки от того, что испытывал он в эту минуту. Он не винил их и не было никакой обиды. И, дай Бог, никогда не узнать им, что ворочалось в его душе. Все надо испытать на своей шкуре, чтобы понять его. Да и какое ему сейчас дело до того, что подумают о нем. Он исполнял то, что было принято при встрече с фронтовыми друзьями: поминали товарищей, с кем делили горькие годы войны, и кому не повезло вернуться с ее дорог к отчему  дому.

— За тех,  кто не увидел мир! – торжественно  произнес  Углов.

Парни притихли, поднялись, лица их стали серьезными, и даже в глазах кучерявого прочел он понимание.

Все  вышло как надо.

Углов выпил залпом, вытер губы ладонью, понюхал хлеб, положил его на край тарелки и сказал:

— Спасибо за компанию, ребята.

Голубоглазый сосед поднял упавшую с его колен шляпу. Углов взял ее, нахлобучил  и молча  направился к выходу.

— А поговорить, — услыхал он за собой чей-то оторопелый голос.

Но не обернулся  и толкнул дверь.

Шумный  веселый  поток  людей подхватил его. Чуть закружилась голова – легкий хмель размягчил грустные мысли, и губы сами зашевелились в каком-то знакомом напеве. Но он все никак не мог вспомнить слова. Желание вспомнить – стало навязчивым. Углов решительно двинулся навстречу седому мужчине, вся грудь которого была в орденах и медалях, и, дружески теребя его за отвороты распахнутого плаща, сказал:

— Слушай, браток…понимаешь, забыл,  слова  забыл…

И, глядя в его отзывчивое лицо, забубнил мотив. Мужчина запел, и Углов, счастливо улыбаясь и дирижируя свободной рукой, подхватил песню:

 

Тропою тайной меж берез

Спешили дебрями густыми,

И каждый за плечами нес

Винто…винтовку с пулями литыми.

 

Прохожие собирались вокруг них, но они, не замечая, пели. Когда раздались аплодисменты, они смущенно вытолкнулись из толпы.

— Слушай, браток, — предложил Углов.- Пошли это дело отметим.

— Извини, спешу, — виновато ответил тот. – Ждут меня.

— Понимаю…хорошо, когда ждут.

Они на прощанье поцеловались три раза и пожали руки.

«Слушай, Углов, — сказал он сам себе, оставшись один. — А может они у Большого театра? Теперь там все встречаются…» От этой неожиданной  догадки его прошиб холодный пот. И он торопливо отправился в  путь.

Вся площадь перед Большим театром была заполнена народом. Углов суетливо протискивался сквозь праздничную толпу, заглядывал на сплошь занятые скамейки. Общее радостное настроение светилось на лицах людей, но он особым чутьем угадывал грустную отметину на лицах ветеранов, и, улавливая обрывки их разговоров, понимал, сколько незарубцованой боли носит каждый из них в глубине своей навсегда израненной  памяти. Ему и самому хотелось рассказывать и рассказывать…но он так и не решился вмешаться ни в один разговор. «Пусть и я был с ними на одной войне, — думал он,- но они сражались рядом, и у каждого фронтовика накопилось в сердце столько, что не хватит, пожалуй, и оставшейся жизни, чтобы  выговориться…»

Углов устало брел, рассеянно глядя по сторонам, весь уйдя в свою растревоженную прошлым память.

 

2

 

Михайлов, всматриваясь в лица ветеранов на заполненной людьми площади, пытался представить, каким был бы сегодня его отец. Сравнивая иных с его образом, известным ему лишь по старой довоенной фотографии, он порой находил что-то общее – и тогда ему казалось, что перед ним  живой отец.

Вспоминая  свое безотцовское  детство, Михайлов с нарастающим стыдом начал осознавать, что как-то быстро и жестоко привык к мысли, что у него нет отца. Быть  может, удвоенная ласковость матери так сгладила эту боль? Но так уж случилось. Даже память о нем становилась все отчужденней, как умершая мечта о чем-то несуществующем. Так в детстве хотелось ему попасть на таинственный остров к капитану Немо – казалось, все знаешь о нем и готов к этой встрече. Но так и погасла эта желанная мечта.

Но вот на четвертом десятке лет что-то странное стало твориться в его душе: боль об отце явилась с такой  силой, словно только вчера похоронил его. И трезвая мысль взрослого человека не могла утешить это запоздалое обострившееся чувство. А когда однажды его пятилетний  сын спросил: «Значит, у меня уже никогда не будет дедушки?», неожиданные слезы навернулись на глаза, и дыхание перехватило с такой силой, что он выскочил из дому и, не сдерживаясь, дал волю слезам. Единственный раз он плакал об отце.

А в этом году навалилось неотвязное желание съездить в Москву на встречу ветеранов. Он, как в детстве,  бессознательно поверил в чудо.

Огромная масса людей вокруг шумела и радовалась, а он с грустью и завистью рассматривал лица ветеранов, жадно вслушиваясь в их неуемные разговоры.

Пожилая женщина в форме санитарки с густой копной желто-седых волос, выбившихся  из-под лихо надвинутой на правый висок пилотки, беседовала с группой окруживших ее молодых людей:

— О нашей  войне скоро будут говорить так, как мы говорили когда-то о войне тысяча девятьсот двенадцатого года…

— Нет! Нет! – горячо вступил с ней в  спор парень в ковбойке, поминутно поправляя на маленьком носу очки. — А  музеи, а памятники, а ордена, а мы сами…разве мы можем забыть.

Женщина с грустной улыбкой положила руку на его острое плечо:

— Конечно, этого забывать нельзя…ни вам, ни вашим детям. Но память станет такой же, как о той войне. — И, мгновенно темнея лицом, обвиснув плечами и стискивая морщинистые ладони, спросила: — А вы знаете, что такое война? …Война – это груда окровавленного человеческого мяса.

— Катя, не надо об этом, — окликнул ее со скамейки сухощавый человек с  узким бледным лицом, не выпуская дымящуюся «беломорину» из зубов. — Сегодня такой великий  праздник.

Он включил магнитофон, лежащий на коленях. Сквозь хриплый треск  раздался четкий голос Жукова: он оглашал  акт о капитуляции  Германии.

Приколотый к стволу дерева, трепетал на легком ветерке листок из ученической тетради с надписью: «Дорогие однополчане. Вас ждет Даша Семенова.  Телефон 2315707»

— Что такое десантники? —  привлек Михайлова красивый баритон справа. Коренастый человек в синем костюме обнял за худенькие плечи маленькую женщину с миловидным лицом. — Можете  себе представить, вот наша Машенька  в теплом обмундировании, с автоматом, при всей  амуниции и с рацией за спиной. Нам, молодым мужикам, и то трудно было.

— А вы же меня не хотели брать, — с какой-то давней детской обидой в голосе отозвалась она, нежно улыбаясь.

— Кто же мог подумать, что такая кнопка и такое выдержит! – воскликнул он и, пригнувшись, поцеловал ее в макушку.

— А не страшно вам было прыгать с парашютом? – спросила ее девушка в красном берете.

— На войне все страшно, — ответила женщина. — Но когда враг грозит твоей родине, есть только один путь – Победа. И мы его прошли до конца.

— А многим не пришлось…- произнес горестный голос из толпы.

— Все прошли! – веско сказал мужчина. — Те, кто погиб, всегда впереди.

Вдруг в толпе возникло оживление, и все начали оглядываться. Сверкая белыми зубами, шел известный поэт с фотоаппаратом КИНГ в руках. Люди расступались перед ним, а он, разбрасывая им улыбки, фотографировал. Из-под его распахнутого плаща пестрел бордово-цветастый, как диванная обивка, костюм. Хвост любопытных следовал за ним. «Неужели его слава затмила для них этот день», – подумал Михайлов.

На крыльце Большого театра, заполнив все его ступени, возвышались люди и звучала песня. Двое подростков впереди в серых одинаковых свитерах самозабвенно били по струнам гитары. Михайлов понял, что и сам запел. И удивился тому, что каждая новая песня допевалась им до конца: все вместе люди знали все слова песен.

Четвертый час бродил Михайлов среди этого всеобщего веселья, но  чувство неутоленной грусти не покидало его.

Толпа на площади редела. Всматриваясь в лица ветеранов, он неожиданно подумал: «Почему только в этот день вызывают они у нас особый интерес? А ведь мы сталкиваемся с ним ежедневно на работе, в транспорте, в очередях и…не различаем. Забываем о том, что они отстояли мир на земле. Они добрее, терпеливей и ответственней, чем мы. Неужели и нам надо пройти сквозь такие тяжкие испытания, чтобы стать лучше…как они. Да! Потому они и победили, что были добры, терпеливы и отзывчивы…»

Много разных мыслей явилось в этот день Михайову. Одиночество среди людей порождает их больше, чем наедине: каждое лицо, взгляд, голос, подслушанный разговор отзывались в душе – и все виделось в каком-то новом свете и откровенности. Сердце и мысли приходили  к согласию.

 

 

3

 

Углов вдруг почувствовал впившийся в него взгляд и, вздрогнув, поднял глаза. Белокурый мужчина в  кожаной куртке и джинсах в упор разглядывал его.

Михайлов отметил в открытом взгляде этого пожилого человека в сбитой  на затылок фетровой шляпе такую тоску и одинокость, что все в нем напряглось: живой отец стоял перед ним. Постаревший, но с той же заметно углубившейся морщиной на лбу, с поредевшими совершенно седыми волосами и чуть раздвоенным волевым подбородком, а, главное, глазами – как на фотокарточке. Михайлов надвинулся на него и выдавил пересохшими враз губами:

— Моя  фамилия Михайлов.

— Михайлов? —  беспокойно переспросил Углов, и лицо его побелело. — У меня был командир Михайлов.

— А ваша? Ваша как? – напористо выкрикнул Михайлов.

— Моя…Углов.

— А…

— Вот мы и познакомились, — отечески улыбнувшись, сказал Углов и протянул ему руку. Михайлов опустошенно сунул свою навстречу. — Что с тобой, парень?

Михайлов, всматриваясь в эти добреющие внимательные глаза, начал откровенно рассказывать этому чужому человеку свою историю. И такое участие светилось на лице Углова, что к концу своего сбивчивого рассказа ему казалось, что он знает его давно, а вот  свидиться пришлось лишь сейчас.

— Это ты, Михайлов, хорошо сделал, — сказал Углов, ни разу не перебив его. — Ты верь! Не встретишь – верь. Скажут – верь. Раз тут, в душе живет – живой он…Я  скольких схоронил, а не верю, что нет их. Не могу поверить! Не хочу! Закрою глаза и каждого вижу: как говорил, ходил, улыбался. Этого в землю не зароешь. Живые они, пока есть святая память. Люди мы, человеки!

Они шли по Москве, не выбирая направления. Углов, истосковавшийся за этот долгий день одиночества, начал подробно рассказывать о несостоявшейся встрече с фронтовыми друзьями.

Оба  они говорили так, словно и приехали в Москву ради этого разговора – и теперь спешили поделиться главным за эти долгие годы незнания друг друга.

— А не пообедать ли нам вместе? – предложил Углов. — Здесь есть одно местечко.

Они вошли в бар, заказали еды и бутылку шампанского.

— За твоего отца! – провозгласил Углов. — За Михайлова.

— А ведь я за него, пожалуй, первый раз пью, — открылся Михайлов, и это признание далось ему легко: какую-то неоттягощающую власть над ним приобрел Углов.

— Вспомни все же: был ли в твоем роду учитель Михайлов? – уже не первый раз обращался к нему Углов с этим вопросом.

Но как ни силился Михайлов – вспомнить не мог. И, перебирая в памяти свою родню со стороны отца, с горечью думал о том, как смутно знает о ней: смерть отца разорвала эту  связь.

— А Лешка Михайлов красивым был, чем-то на тебя похож, — сказал Углов и начал развивать свою мысль о красоте человеческой. — Хороший человек – всегда красивый человек. Вот возьми нашего командира Коржа. Крутой был мужик, но красивый. Весь наш отряд от гибели спас. Мы в ту зиму по рейдам ходили. Вынюхали нас фашисты, взяли в кольцо – не пробиться. Мы уж не только грохот танков и машин их слышим, но и голоса. Все, думали, хана нам. Что греха таить, всякие мыслишки в голову лезли. А он построил весь наш истребительный отряд в несколько сот человек и объявил: «Выйдем, братцы! Приказываю идти всем след в след. Кто нарушит строй – сам пристрелю!» Взял палку в руки и впереди пошел по заснеженной целине через болото. А за нами след, словно один человек шел…

Углов рассказывал о своих товарищах так, словно и Михайлов был вместе с ними все эти годы, не объясняя, называл по именам и часто приговаривал: «Вот так было, Михайлов» Звук этой дорогой для него фамилии волновал, радовал слух, и грезилось ему порой, что сам Лешка сидит с ним рядом.

 

4

 

— Здорово, батя! – громыхнул над ними широкоплечий голубоглазый мужчина и, положив руку на плечо Углову, озорно подмигнул: — Примешь нас в свою компанию?

—  Важно не выпить, а поговорить, — сказал второй, кучерявый.

Третий, коренастый с толстой шеей, склонился над Михайловим и прошептал:

— Извини, приятель. Такое тут дело вышло…

— Милости просим, — радушно пригласил их Углов.

Пока сдвигали столики и официантка приносила новые заказы, Михайлов с недоумением смотрел на это неожиданное вмешательство незнакомых людей. Увидев просветленное лицо Углова –  вдруг почувствовал себя даже лишним. Углов, заметив расстерянность на его лице, обнял  за плечи  и сказал:

— Это правильные ребята, Михайлов.

— Принимай командование, батя, — предложил голубоглазый, наполнив всем рюмки водкой.

— Командовал у меня всегда Михайлов, — ответил Углов, со счастливой улыбкой глядя на Михайлова. — Принимай командование, Михайлов!

Мужчины оторопело уставились на Михайлова, и он, волнуясь, поднялся и торжественно произнес:

— За всех, кто не увидел мир!

— Вечная им память! – добавил Углов.

Они выпили, помолчали и заговорили. Углов рассказал им о своей встрече с Михайловым и, растроганно глядя на него, заключил:

— Знаете, хлопцы, у меня такое теперь чувство, что жив мой друг Лешка Михайлов. Красивый ты, как Лешка…Я бы  взял тебя в свой отряд.

— А меня? – спросил  голубоглазый.

— Звать-то как тебя?

— Василий.

— Был у меня в отряде дружок Василий.

— А Николай был? – спросил  кучерявый. — Меня Николаем зовут.

— А как же. И Николай был, — все больше волнуясь, заговорил Углов.- Связной наш Коля Стриж. Схватили его полицаи в сорок третьем. Свой же гад его выдал, из местных. Согнали народ на окраину деревни и на живом-то звезду выжгли. Потом мы этот их гарнизон вне очереди разбили. За Колю…Мы их за войну с полста разнесли…А того гада, предателя, живьем взяли. Всем народом судили. Березу из-за этой сволочи опоганить пришлось…

Помянули Василия и Николая. Углов с каким-то щемящим, но радостным  чувством повторял эти имена, и ему порой  казалось, что вовсе не было их смерти, вот они рядом сидят.

—  Батя, а Виктор был? – спросил коренастый мужчина.

— Виктор…Мы с ним в одной землянке жили. В тот день мы с ним на карауле сменились. Я на посту, а он в землянку пошел.  А тут бомбежка.  Прямое попадание. И хоронить некого было. Его портсигар я потом под сосной нашел, целехонький…Виктора, значит, нет, а портсигар его у меня и сейчас дома лежит.

— Помянем моего тезку, — сказал Виктор.

Помянули.

— Значит, всех нас в свой отряд зачисляешь, батя! – без тени улыбки на добродушном  лице сказал Вася.

— Всех зачисляю! Всех! – дрогнувшим голосом ответил Углов и тяжело опустил на стол налитые тяжестью кулаки. — Все мы один отряд!

В голове вдруг зашумело, перед глазами поплыли-закружились лица, и он, натужно вглядываясь, узнавал среди них и Лешку, и Василия, и Николая, и еше много – много лиц, которых он не видел уже четыре десятка лет. Живые и мертвые они проносились перед ним в каком-то горько – радостном хороводе. Углов опустил голову и закрыл лицо руками. Михайлов обнял его за плечи и встревоженно спросил:

— Отец, что с  вами?

— Мне хорошо, сынок, хорошо…и мне страшно плохо, сынок, — простонал Углов, кулаками вытирая слезы. – Все тут со мной…и никого нет…Ребята, родные, дайте я вам песню спою. Лешкину любимую. —  И он запел:

 

Шумел  сурово  Брянский лес.

Я  Пушкина  через него пронес,

Покрытый  вшами и голодный…

Винто…  шатались с Лешкой  по окопам…

 

Он растерянно замолчал, осознавая, что путает какие-то знакомые слова, но эти слова, близкие и понятные ему, сами теснились в душе и рвались обрести голос.

Михайлов, Василий, Николай и Виктор подхватили песню и выравняли ее.

Когда песня кончилась, Углов встал с поднятым бокалом в руке и, твердо ступая, прошел в середину зала. Слезы застилали глаза, туманили лица людей, но он всматривался в них, не скрывая и не стесняясь слез. И тогда наступила такая тишина в зале, что стал  слышен бой курантов на кремлевской  башне.

— Братцы! Сынки! – надрывным голосом произнес Углов. – Все живые! Давайте вместе, одним отрядом, за Пушкина отомщенного!..