Вторую неделю я хожу в больницу навещать этого старика.

Листопад уже отошел, и земля скована легким морозцем. Деревья, четко означаясь на фоне бледно-голубого неба каждой обнаженной веткой, грезят о зиме. На высокой березе сидит, нахохлившись, одинокий чиж, словно задумался о дальнем перелете. Шумят хлопотливые синицы, с приходом зимы их все больше появляется в городе, и их голоса, задиристые и шумные, все настойчивее вытесняют разноголосый говор отлетевших птиц.

По стертым ступеням я вхожу на третий этаж, и дежурная сестра, приветливо кивнув мне, пропускает в седьмую палату.

Всего две недели назад я и думать не думал, что мне придется ходить к старику, который успел уже порядком надоесть мне за несколько месяцев работы с ним на заводе….

…Вторую неделю одинокий желтый лист трепетал в порывах ветра и не падал. То закружится, расплескивая редкие лучи солнца, то вновь повиснет, бессильно сморщенный. Когда тучи  наползают на солнце и уносят его с собой – лист темнеет и обвисает.

— Опять застрял, работничек! – сухой и низкий голос оторвал меня от окна.

Я зло сжимаю борт вагонетки и толкаю по рельсам.

Я – такелажник, грузчик. В цеху нас двое. Старик – мое непосредственное начальство. Я моложе его раза в четыре и выше почти вдвое.  Он коренастый, словно ссеченный ствол сосны. Сквозь его смуглые впалые щеки, кажется, вот-вот просветятся зубы. Ниспадающие взлохомечнные волосы прикрывают глубоко посаженые глаза. До сих пор я не знаю кого они цвета.

И снова мы нагружаем вагонетку железными брусками. Тяжелые, они глухо стучат о прогнутое днище. Первое время я никак не мог привыкнуть к этим уныло гремящим звукам. Однажды, не выдержав, заткнул уши ладонями. «Ничего, привыкнешь! – вспоминаю голос старика. — Наша работа простая, аттестатов не требует. Бери побольше, бросай подальше – вот и вся премудрость».

И мы бросаем.

В первый день работы я чуть дождался конца смены. Звонок слегка вздрогнул и тут же замолк. Казалось, не зазвони он еще через секунду – и сердце остановится. Но весело сорвался и затрещал на весь цех. Я засунул руки в карманы – так легче их было нести. Хотелось тут же лечь на землю и заснуть. Но когда я влился в толпу людей у проходной, почувствовал, что усталость проходит, словно растворяется в этом потоке, наполненном смехом, шутками и разговорами. И этот поток понес меня быстро и гулко. И даже в трамвае, придавленный со всех сторон горячими телами, я ощущал, как этот поток несет мою усталость. На своей остановке я легко прыгнул в сторону – и тут же тело опять стало словно чугунным, как те заготовки, которые я весь день грузил. Я тяжело принес его домой и бросил на диван, как в вагонетку.

Нагруженную вагонетку надо везти в другой конец цеха. Там одновременно на трех станка работает Ленька – заготовщик. Он распиливает их на размеры, указанные ему в чертежах. И как только он умудряется на своей работе, в железе и масле, всегда выглядеть чистым? Длинные русые волосы его аккуратно зачесаны и так идут к его скуластому лицу. Беспрерывно работая, он находит еще время заглядывать в учебник, который обычно лежит у него открытым на тумбочке. Ленька занимается вечером на третьем курсе политехнического института. В деканате ему предложили перевестись на дневное отделение, но он отказался: дома большая семья  и нет отца.

Пока я толкаю вагонетку и разгружаю ее возле Ленькиных станков, старик сортирует бруски. Вагонетка сама сползает по прогнувшимся рельсам и приходится сдерживать ее. Пол в цехе обвис, но начальстве не спешит его ремонтировать, а мы не  настаиваем: груженная вагонетка сама тянется.

Опорожнив вагонетку, я стараюсь подольше задержаться около Леньки. Да и он не против – скучно одному всю смену. Иногда он угостит меня сигаретой и всегда расскажет что-нибудь интересное. «Учись, старик, пока я жив!» – весело приговаривает после очередной истории.

— Опять лясы точишь! – как выстрел доносится голос старика. — Гони сюда вагонетку!

Кладу руки на край вагонетки, сгибаюсь и толкаю. Этот путь – минуты раздумий. Знаю и без него, что надо учиться. Но не вышло. В этому году я окончил школу и поступал в университет, но не прошел по конкурсу. Секретарь приемной комиссии, возвращая мне документы, сказал: «Поработайте, наберитесь жизненного опыта, тогда и с тройками пройдете…»  Вот я и пошел на завод набираться этого жизненного опыта. Но зачем он мне? Ведь я хочу быть журналистом, а меня посылают грузить железо, толкать эту проклятую вагонетку. В школе все учителя говорили в один голос: «Из тебя получится хороший журналист». Мои сочинения читали по всем классам, я был победителем литературных конкурсов… и вот теперь я толкаю эту опостылевшую мне вагонетку и каждый день вынужден выслушивать окрики этого вредного старика.

Назад толкать вагонетку труднее, хотя она и порожняя. Путь ее лежит под горку. Но теперь я это делаю без отдыха: стал сильнее или приловчился…

— Скорее не можешь!

Я молчу. Ну и вредный старик. Даже не смотрит в мою сторону. Пусть орет. Не помню, кто сказал: крик – признак слабости. Но к нему самому не придерешься: работает, как автомат, ни одного движения вхолостую. Сейчас издали он похож на куст акации, который я видел однажды на обрыве скалы у моря. Одинокий куст, сухой и старый, как будто навечно приросший корнями в каменистую почву. И рухнет он только со скалой, и только в море.

А за окном догорает осень. Редкие капли ползут по стеклу, оставляя на нем грязные запутанные следы, как тропинки в поле. Ветер поднимает с земли листья и кружит их возле деревьев, взмывает их все выше и выше, но они бессильно падают к их подножью. И в их шуме мне слышится жалоба о том, что никто из них так и не взлетел к звездам.

— Черт тебя побери! Ползешь, как черепаха! И дурак праздник знает, да будней не помнит! – торопит меня старик и грозит убедительно куском железа.

И снова летят заготовки в вагонетку. Я уже привык к этой однообразной операции – бери побольше, бросай подальше – и, чтобы отомстить старику, торопливо хватаю бруски и с шумом бросаю их в вагонетку, при этом злорадно отмечаю, что работаю быстрее его.

— Ретивая лошадка не долго тянет, — ворчит старик, словно прочитав мои мысли.

Но я делаю вид, что не слышу  его, и продолжаю кидать в том же ритме, казалось, не чувствуя усталости. Я уже свыкся со своими натруженными руками, мне даже нравится чувствовать их тяжесть. По утрам, стоя у зеркала в ванной, я любуюсь своими окрепшими мышцами и чувствую уверенность в наливающемся силой теле. Уже не раз отмечал, как мои одноклассники, теперь уже студенты, после рукопожатия потирают свои онемевшие пальцы. И еще я заметил за собой, что моим руками словно чего-то не хватает, когда они без работы. Понял это недавно.

В цеху не было электроэнергии, Ленькины пилы угрюмо молчали, и такая тишина звенела вокруг, что мне стало как-то не по себе. Мы сидели порознь. Ленька зубрил учебник, старик делал умывальник для цеха из куска жести. Мне не читалось.  Я бездумно смотрел перед собой, испытывая какую-то пустоту во всем теле. И вдруг понял, что мне не хватает скрипа пил, Ленькиной беготни вокруг станков, даже окриков старика. И, главное, я не знал, куда деть свои огрубевшие руки. Сам того не осознавая, приблизился к старику и начал помогать ему резать жесть. Ножницы все время выскальзывали из моих пальцев, падали, а через минуту на правой ладони вскочил огромный кровавый волдырь. Но я закончил свою работу и, небрежно протянув старику, сказал:

— Готово!

— Готово, да бестолково, — бесстрастно ответил он и, забрав у меня ножницы, принялся исправлять мою работу.

— Руками легче работать, чем головой, — не выдержав, вспылил я.

— Кто во что горазд, тот тем и промышляет, — спокойно ответил старик, не глядя на меня и продолжая орудовать ножницами.

— Это мне не к чему, — заметил я. – Захочу, и этому научусь.

— Откладывай безделье, а не  откладывай дела, — отозвался он.

Впервые мы с ним говорили так много. И хотя наш разговор явно не клеился, но мне почему-то было приятно это общение. И я вдруг весело и беззаботно расхохотался.

— Ты что, чокнулся! – взорвался старик.

— Да-да-да! – впервые огрызнулся я, но на душе было хорошо.

А в тот день я хотел тишины и отдыха. Но до конца работы было еще далеко. И мне  особенно доставалось от старика. Я устал, а он почему – то никогда не устает. И откуда только берутся у него силы и в конце смены работать так, как в начале. Годы его сделали таким выносливым или опыт?

Звонок на обед прорвался сквозь грохот цеха, когда я толкал вагонетку к Леньке. Я остановил ее посредине пути и положил под колеса железные брусы. Бросил на рельсы возле Ленькиного станка  широкую доску и вытянулся на ней.  Мне не хотелось даже есть. Убаюканный тишиной, начал дремать.

— Тикай! Ну, шельмец! – очнулся я от истошного голоса старика.

Я вскочил, как ошалелый, и замер на месте. Еще не понимая в чем дело, увидел: старик, прижимаясь спиной к станку, прогибающимися руками сдерживает вагонетку. Я бросился к нему на помощь. Но тщетно: груженная вагонетка придавила старика к станку. Я заорал бессильно и страшно. Сбежались люди, оттолкнули вагонетку, и старик медленно сполз на землю. Из его плотно сжатых посиневших губ заструился ручеек крови, заполнил глубокую морщину на щеке, и первая капля, сорвавшись с  небритого подбородка, упала на его большой чуть дрожащий кадык.

Вызвали скорую помощь. Хмуро разошлись люди.

И тут я только понял, что произошло. Под груженную вагонетку я плохо подложил брусок, он сполз, и вагонетка, набирая скорость, понеслась к станку. А там спал я. Старик принял удар на себя.

…Вторую неделю старик  смотрит в окно. Большие складки на его шее растянулись, оставив ровные следы, словно порезы от бритвы.

— Дедушка, — позвал я тихо.

Он, вздрогнув, повернулся ко мне лицом и широко открыл глаза.

Синие! Такие синие, как-будто он унес в них частицу неба.

— А… это ты, — густые бесцветные ресницы вновь прикрыли его глаза, и он улыбнулся мне одними губами. Наверное, впервые за наше знакомство.

Я сажусь рядом с ним на стул и начинаю рассказывать заводские новости. Беседуем мы тихо, неспеша: старик очень слаб, и врачи запрещают ему долго разговаривать. Когда он устает, я читаю ему газету. Прикрыв глаза, он внимательно слушает. И меня поражает, с какой заинтересованностью он откликается на каждое сообщение: о событиях в Анголе, о смене очередной власти в Иране, об уборке урожая в Белоруссии, о запуске нового спутника. Когда я замолкаю, решив, что он уснул, старик медленно открывает глаза и спрашивает:

— Ну, а что ты думаешь по этому поводу?

Я, путаясь и с трудом подбирая слова, пытаюсь высказать свое мнение о прочитанном. Он внимательно слушает и спорит со мной. По его сдержанной улыбке я понимаю, что ему приятно наше общение.

«Как странно устроена жизнь, — думаю я, всматриваясь в это бледное лицо, покоящееся на белой подушке. – За эти две недели мы узнали друг о друге больше, чем за все время нашей совместной работы…»

Из его неторопливых рассказов вставала передо мной жизнь планеты со всей ее болью и  заботами с тех времен, когда меня еще не было в мире – и вся эта огромная жизнь, сложная и трудная, умещалась в сердце одного человека. Я слушал его и дивился тому, сколько же может пережить и выдержать один человек. Но ни тени жалобы не было в его голосе даже  тогда, когда он рассказывал мне о своих личных бедах. И только чуть задрожал голос, когда он вспомнил погибшего на войне сына, и в другой раз споткнулся его голос, когда он рассказывал о жене, которая всю жизнь ждала его то с работы, то с фронта, то из концлагеря, и опять с работы… и так, однажды не дождавшись, умерла, сидя на крыльце.

Я слушал и думал: «До чего же я не разбираюсь в людях. А когда вдруг поймешь человека – это бывает так неожиданно и поздно, как сегодня увидел, наконец-то, его глаза». Старик, не осознавая этого, открывал мне мир открытый и синий, как небеса, и лишь для слепца он занавешен бесцветными ресницами времени.

Надо научиться видеть глаза.

Бесшумно подошла сестра Анечка и сделала ему укол. Уже сколько дней я вижу ее.  А  видел ли? Я закрываю глаза и стараюсь вспомнить ее лицо. Только круглым белым пятном наплывает халат.

Старик думает о чем-то своем – и нас не тяготит это молчание.

— Сходи ко мне домой и протопи печь, — говорит старик.

— Хорошо, — соглашаюсь я и прикасаюсь на прощанье к его руке.

В ответ он слабо пожимает мою руку и говорит сестре:

— Хороший парень, правда. – Сестра смущенно улыбается, поглядывая на нас. — Он чем-то похож на моего сына…Ладно, иди, — кивает он.

Я выхожу из палаты и слышу за собой его голос:

— Ты что это, дочка, отводишь от меня глаза, когда входишь в палату? Думаешь, уже помер старик? Не надо так. Если в твоем доме горит очаг, значит, тебя ждут – и ты должен обязательно вернуться …Ты понимаешь меня, сестричка?