Саше тринадцать лет. Он единственный сын у матери – школьной уборщицы, вдовы, которая едва сводила концы с концами. Одно время она отдала его в музыкальную школу, но когда узнала, сколько стоит инструмент, забрала и на возражения учителя «У него большие способности…», ответила: «Вот разживемся как-нибудь – тогда…»

Саша худой, маленький, всегда чистый. Его серые глаза под длинными ресницами светятся постоянно каким-то загадочным блеском. Взволнованная мать настойчиво водила его к врачам, но они ничего страшного не находили. Она, рассказывая об этом знакомым, тяжело вздыхала: «Много они там понимают… » Но это не сдерживало ее от незлобных затрещин, если сын ослушивался ее.

— Саша, — сказала однажды мама, не поднимая голову от стирки, — сходи к Рогачевым, одолжи у тети Шуры деньги и купи булку хлеба, две сдобные булочки, два килограмма сахару и триста граммов масла, — и добавила, повернувшись к нему блестящим, в капельках пота, лицом: — Да сдачу,  смотри, проверь.

Саша оторвал голову от книги, умоляюще посмотрел на мать, но тут же надел на босу ногу стоптанные сандалии, скомкал в кулаке большую сетку и вышел из дому.

На улице стояли последние дни весны, пахло огородами, жарким воздухом и свежим хлебом – рядом с их домом  круглосуточно работала хлебопекарня.

К Рогачевым идти опасно – можно нарваться на Витьку с Генкой: последние дни они с ним в ссоре и грозились поколотить. Преодолевая робость, Саша приблизился к их дому и, приподнявшись на носки, осторожно заглянул в комнату. И только хорошо убедившись, что братьев нет дома, быстро вошел.

И пока тетя Шура открывала шкаф, сначала одну дверцу, затем другую, доставала синий кошелек, рылась в нем, отсчитывала деньги и спрашивала: «Что к нам не заходишь?» – «Маме надо помогать» – «Вот молодец, не то что мои пострелята, только зря портки треплют», он чутко прислушивался к звукам за дверью. Скомкав рубли в ладони, он открыл дверь, глядя перед собой на пустую улицу и, радуясь этому, выскочил из дому. Голос тети Шуры: «Увидишь моих, скажи, чтобы домой шли», подстегнул его.

В магазин короче дороги, чем через дырку в дальнем конце рогачевского забора, не сыщешь. Там, правда, бывают братья. Но первая удача уже воодушевила его, и теперь встреча с ними казалась уже не такой опасной. А короче дороги нет: скорее бы купить все и вернуться опять к книге.

За сараем он услыхал знакомый глухой голос Витьки, словно он вечно ходит простуженный. Было опасно идти дальше, но так хотелось узнать, что там у них! Прижимаясь к теплой стене сарая, крадучись, он выглянул.

Братья Рогачевы отмеряли шагами расстояние. Проследив взглядом, куда они будут стрелять, Саша увидел воробья, привязанного за обе ножки к старой высохшей доске забора. Воробей замер, втянув мокрую испачканную головку в худенькое дрожащее тельце. Несколько капель крови скатились с перебитого обвисшего крыла на лист большого густо-зеленого лопуха и, оставляя ярко-красный след, сорвались на землю.

Витька вытащил из кармана пригоршню камешков (за ними они ходили на железную дорогу) и бросил их к черте. Генка, перемеривая еще раз расстояние шагами, сказал:

—  Стрелять б-будем: ты р-раз и я р-раз, — он был заика.

— Если тебе достанется, — ответил Витька снисходительно и пожал своими широкими плечами. Выбрал круглый камешек, подбросил его на ладони и добавил: — Не забывай, кто его сбил. Он на самой верхушке столба сидел, а я его точно в крыло.

— У тебя резинка красная, — с завистью сказал Генка.- Вить, в Вить, давай меняться. Я тебя за три воскресные дня деньги киношные отдам. А ты мне кино расскажешь…

— Идет. Но смотри, проболтаешься мамке, я тебя землю заставляю есть.

— Н-не…что ты!

Они стали у черты и приготовили рогатки. У Витьки рогатулька ровная, отполированная, покрытая лаком. Он взял ее в левую руку, вложил камешек и прищурил зеленые глаза.

—  Смотри, хохолок собью, — раздался в затаенной тишине его голос.

Воробей, словно почувствовав угрозу, забился здоровым крылом и, вытянув головку, в бессилии стукнул несколько раз клювом по доске.

Витька, опустив рогатку, недовольно ожидал, когда он вновь замрет.

— В-вить, а, В-вить, может не надо, а… жалко, — Генка умоляюще смотрел на брата. — Давай дома в клетку посадим.

—  Забыл, как мне уши драли, когда я щенка домой принес.

— Жалко…

— Зареви только – больше тебя никуда с собой не возьму! — отрезал Витька и поднял рогатку.

У Генки острый подбородок вытянулся и отвисла губа.

Натягиваясь, длиннее становились резинки рогатки, и в просвете между ними, заслоненные вначале рукой, открывались плотно сжатые, искривленные губы Витьки. В одно мгновение Саша увидел обреченный комочек на доске, и где-то уже неосознанная, не услышанная им самим, промелькнула мысль: «Бить будут!»,  но он крикнул, как выдохнул:

— Не надо!

И, оттолкнувшись от сарая, выскочил из своего убежища. Витька отскочил и обернулся. Камень глухо отозвался где-то внизу сарая, и звук его заглох в траве.

— Ну, что тебе? – зло спросил Витька. Красные вспыхнувшие пятна на его щеках начал медленно исчезать. Задрав подбородок, он сделал шаг навстречу к Саше и вызывающе повторил: — Ну, что тебе?!

— Не убивайте воробья, — Саша искал поддержку в глазах Генки.

— Катись отсюда! – Витька взмахнул рогаткой перед его носом.

— Не надо, — захныкал Саша и, сам того не ожидая, смело надвинулся на Витьку. И тут же к жалости за воробья прибавилась жалость к себе: и воробья убьют и его поколотят. И, тяжело проглатывая комок слюны, он подумал, что у него начинается ангина:  знобило тело и ногам стало холодно.

Забился о доску воробей. И Саша, наперекор себе, крикнул тонким срывающимся голосом:

— Не убивайте воробья! — И тут же примирительно, испугавшись своей дерзости, тихо добавил: — Продайте мне его.

— У тебя есть деньги? – спросил Витька.

— Вот… — Саша вытащил из кармана шуршащие рубли. — Сколько?

— Все! — быстро ответил Витька.

Саше стало жарко, и он подумал, что у него точно ангина. Он успел вспомнить лицо матери, увидел растерянные глаза Генки и, отражаясь в них, пробормотал: «Много…»  Но Генкины глаза глупо молчали.

Он повернулся к Витьке и без слов протянул деньги.

Не глядя больше на братьев, подошел к доске и начал развязывать веревку. Грязь на воробье уже засохла, он затрепетал, клюнул несколько раз Саше в ладонь, в палец, и, освобожденный, замер у него в руках. Саше показалось, что воробей умер и, приблизив его ко рту, подул на него. Тот встрепенулся и, приоткрыв клюв, потянулся к его горячим губам. Саша, зачмокав, стал поить его слюной. Обнаружив кровь на своей ладони, он вытер ее о штанину, но, спохватившись, начал растирать пятно. Этим сделал его еще больше. Махнув рукой и не глядя на братьев, вылез сквозь дырку в заборе на улицу.

Прижимая к себе воробья, он побежал домой и ногой открыл дверь.

— Что с тобой? Откуда кровь? – вскрикнула мама, вытирая о передник мокрые руки.

— Не волнуйся, мамочка. Я нашел подбитого воробья, — первое, что смог придумать, выпилил он. — Что с ним делать?

— Ну вот, еще не хватало на мою голову! Ах, негодяи! – обругала она кого-то незримого и пригрозила Саше: — Увижу у тебя рогатку – уши оборву! Так и знай!

Она взяла из его рук пичугу и, кивнув в сторону буфета, уже спокойно сказала:

— Достань там бинт и йод!

Виновато глядя, как мать ловко перевязывает замершего в ее руках воробья, он быстро рассказал ей придуманную историю с ним, а на вопрос о покупках ответил, что тетя Шура не одолжила деньги — у них самих сейчас туго с ними. Тягостная мысль «Что будет?» заставляла его опускать глаза, возбужденно суетится, чем он только мешал матери, и она успокоила его:

— Сынок, он будет летать.

Глядя исподлобья то на склоненную над стиркой мать, то на нахохлившегося, почти незаметного на подушке воробья, Саша думал: «Что будет? Зачем я наврал?», и решил, что он ей все расскажет, но только потом, чуть потом, чуть-чуть потом, потому что сейчас никак нельзя.

А утром, увидев прыгающего под столом воробья, Саша радостно крикнул:

— Ма! Смотри – живой! Сейчас я дам тебе есть! – и он полез на четвереньках под стол, но воробей, волоча перебинтованное крыло, прыгнул от него в сторону.

— В школу живей собирайся! Проспали мы сегодня с тобой, — заторопила его мать.

Саша подскочил к ней, схватил ее за руку и начал одним махом:

— Мамочка, я тебе…

— Ладно, беги, опоздаешь. Я сама его покормлю, — перебила она.

Увидев ее суетливые глаза, он решил, что придет из школы и тогда обо всем расскажет: надо сказать, что он потерял деньги, и вчера боялся сознаться. Но когда мама застегивала ему верхнюю пуговицу на рубашке, он тихо начал:

— Мама, я…

Может оттого, что мать очень спешила, она не услышала его, а, может, он и ничего не говорил, а ему это просто показалось, хотя в его сознании пронеслось все то, что он собирался сказать, еще неосмысленная придуманная история, в смысл которой он неожиданно для себя и сам начал верить.

Все уроки он думал об этом. Смутно помнит, как вызванный к доске, что-то говорил, и химичка почему-то пожалела его и не поставила двойку в журнал.

А после уроков его ждали братья Рогачевы.

«Бить будут», — пронеслась мысль. Но он не сделал попытки ни бежать, ни защищаться.

Витька, исподлобья глядя на него, отделился от Генки и шагнул навстречу. Саша поднял перед собой портфель, но тут же безразлично опустил его и ожидающе уставился в большое Витькино ухо.

— На вот, возьми! – сказал каким-то не своим, не простуженным голосом Витька, протягивая ему на ладони смятые деньги, повернувшись, стукнул почему-то  Генку по шее и бросил: — Пошли!

— Чего ты, чего… —  захныкал тот и поплелся следом, волоча оба портфеля, свой и брата.

Саша, глядя в спину удаляющихся братьев, мял в руке деньги и думал: «Зачем это? Что теперь сказать маме?»

И, вспомнив о воробье, о двойке, не поставленной, но угрожающей, несколько раз простужено шмыгнул  носом и сунул ненавистные деньги в карман.