На весенние каникулы я обещал сыну поездку в Ленинград при условии, что он закончит четверть без троек. И было от него тайной, что эта поездка все равно состоится: на новый год я получил от своей престарелой тетушки поздравительную открытку с насторожившей меня припиской: «…уж и не чаяла я дожить до этого часа». Неожиданные смерти близких людей, наконец-то, научили меня, что медлить в таких случаях нельзя.

Сын не подвел, и не надо было искать аргументов отступать от нашего уговора.

Нам везло: купейный вагон был светлый и чистый, и даже работал вентилятор, и нас встретила рачительно приветливая проводница, голубоглазая толстушка с лучистым лицом. Места у нас были с одной стороны, и сын заявил, что будет спать на верхней полке. Я на все был согласен, и сам, не меньше его, радовался не только встрече с любимой тетушкой, которую давно не видел, но и тому, что впервые мне предстоит провести целую неделю вместе с сыном в городе своей студенческой юности. Я рассказывал сыну, как жил у тетушки, пользовался ее прекрасной библиотекой, которую она сумела сохранить во время блокады, и имел в ней мудрого собеседника – врача. Чувство благодарности к ней вздымалось в душе, и я откровенно корил себя за то, что в суете мирской жизни так быстро забыл, что лучшими годами своей жизни обязан именно ей.

За открытой дверью беспрерывно сновали пассажиры и доносились обрывки разговоров. Мы чувствовали себя уже аборигенами и в любопытном ожидании поглядывали на свободные места напротив.

В начале в купе вплыла бежевая, пузатая, как бочонок, сумка, зажатая в покрасневших от напряжения красивых длинных пальцах, и со стуком опустилась на край скамьи. Затем появилась склоненная голова с растрепанными на весеннем ветру густыми каштановыми волосами – и перед нами предстала стройная девушка в расстегнутой розовой курточке; выгоревшие джинсы, облегающие ее длинные ноги, тесно перетягивали ее узкую талию. Она сразу же села и, взглянув на нас смущенно-приветливо, произнесла прозрачным голосом:

— У меня двадцать второе место.

— Значит, ваше полка верхняя, — гостеприимно заметил я.

— Вот и чудесно! – оживленно отозвалась она, мило улыбаясь. Ровные зубы ее были безукоризненно белыми, и даже один с черной пломбой не портил этого впечатления. – С детства люблю ездить на верхней полке.

— И я тоже! – как-то удивительно смело подал голос сын.

— Будем с тобой соседями! – она дружески помахал ему рукой.

— Попутчиками, — уточнил сын, расплываясь в широкой улыбке, и восхищенно уставился на нее.

— Далеко собрался, попутчик? – весело спросила она.

— В Ленинград.

— А я до станции Дно.

— Где же ваша собачка? – лукаво взглянув на нее, спросил сын.

Ах, как ловко он завязывал с ней знакомство, невольно подумал я.

Девушка вскинула на него свои большие глаза и вдруг, понимающе подмигнув, начал увлеченно декламировать:

— Хватились на станции Дно. Потеряно место одно…

И тут же вслед за ней подхватил своим ломким голосом сын, не спуская с нее завороженных глаз, и уселся по полке, свесив ноги. Мне стало как-то не по себе за обтрепанную бахрому на его уже измятых от лежания дешевеньких джинсах.

— Однако за время пути собака могла подрасти, — закончили они согласованно, озорно переглядываясь.

Я одобрительно смотрел на них, радуясь, что нам предстоит увлекательная поездка рядом с этой очаровательной девушкой. Пусть я и не суеверен, но это было хорошей приметой: согласитесь, невольно становится надежней на душе, когда дорогу вам переходят с полным ведром воды.

Монотонный голос в репродукторе объявил отправление нашего поезда. И в это же мгновение дверь поплыла в сторону, скрывая в глухой стене отражения наших счастливых лица. В купе нагрянул широкоплечий краснощекий мужчина с дипломатом и саквояжем в одной руке. Второй рукой он забросил на верхнюю полку пакет с постелью, грохнул туда же свой груз, толстыми ухватистыми пальцами отер пот со лба и выдохнул облегченно и шумно:

— Вот так всегда: опаздываю, но успеваю!

Он распахнул теплый на «рыбьем меху» плащ, размашисто снял,  приговаривая «Тут мы его и определим», повесил поверх курточки девушки, сел рядом с ней и, зычно поздоровавшись, сказал:

— Выходит, нам вместе определено ехать. По этому случаю обязан представиться: Бондарик Максим Игнатич.

Мы назвались. Девушку звали Вера.

— Где Вера – там надежда и на любовь, — энергично хохотнул Бондарик, напористо вглядываясь в ее смутившееся лицо. Затем приятельски кивнул сыну: — А ты тезка мне будешь! Это хорошо: есть свой человек в компании.

Устраиваясь поудобнее, он заерзал на сидении, расстегнул синий в полоску пиджак и, забросив ногу за ногу в коричневых добротных ботинках на толстом  микропоре, деловито продолжил:

— Так по какому поводу веселимся? Люблю, знаете ли, поддержать здоровый смех!

— Вспомнили про собачку, которая смогла быстро подрасти, — с легкой усмешкой ответила Вера и заговорщески подмигнула Максиму.

— Собака, она, конечно растет быстрее человека, но извините, я не вижу в этом ничего смешного, — рассудительно и шумно заявил Бондарик.

Какая-то невольно затянувшаяся пауза зависла в купе, но он не дал ей здесь поселиться.

— Может, я тут чего не понимаю, так растолкуйте. — И, не дожидаясь ответа, пояснил: — Смех у нас должен быть общим. Мы же теперь, как космонавты, в одной ракете. Первое условие удачного полета – полная, так сказать, совместимость.

— Каждая шутка хороша к месту, — сказала Вера, и я отметил, как потускнело ее лицо.

— Это смотря какая шутка! – уверенно перебил Бондарик. – Да, ладно, — примиритель махнул он рукой. — Тогда нажмем на анекдоты.

Видимо, прочитав настороженность в моем взгляде, он с повелительной усмешкой успокоил меня:

— Не беспокойтесь, приличный анекдотец. Так сказать, из школьного репертуара…Спросила учительница Вовочку: «Ты почему два дня в школе не был?» На что Вовочка ей отвечает: «В первый день мама постирала мои трусики и мне не в чем было идти. А на второй день, когда  проходил мимо вашего дома…»

— Этот анекдот с длинной бородой, — решительно прервала его Вера и, доверительно взглянув на моего сына, добавила: — Так, Максим?

— Я его еще в первом классе слышал, — согласно поддержал ее тот.

— Ишь ты! – хмыкнул Бондарик.- А сейчас в каком учишься?

— В шестом! – гордо ответил Максим.

— Какие они теперь все ранние и шустрые, Верочка, а? – он приятельски задел ее плечом и похлопал ладонью по руке.

Вера отклонилась от него, убрала руку со стола и сухо ответила:

— Это и хорошо.

— Это потому вы так говорите, что сами поди только недавно школу закончили, — заговорил Бондарик, все уверенней повышая голос. — Да, время у на  теперь другое – расцветное! Не то, что наше было. Нам не до анекдотов было, когда животы от голода пухли…

Давно уже за окном скрылся город, и промелькнули дачные поселки в оголенных садах. Надвигались сумерки, но еще было видно, что кое-где держится под мокрыми соснами рыхлый серый снег, густо  темнеют и отражают на своей плотной поверхности блеклое небо воды извилистых речушек, освобожденных уже ото льда, вспыхивают в отдаленных деревнях редкие огоньки. Привычно стучали колеса, унося наш поезд вперед, а Бондарик увлеченно и безумолку рассказывал о своем босоногом детстве, в котором с лихвой пришлось испытать всякого.

Я читал сочувствие в широко открытых глазах сына, и радовался его отзывчивому сердцу. Но вдруг с какой-то невольной обидой на него подумал, что ведь и я часто рассказывал ему такое же о себе, но никогда, пожалуй, он не воспринимал мои рассказы так обостренно. И понял: я всегда принимался вспоминать свое трудное детство лишь в назидание ему.

— Отхлебали мы и за вас переполненную чашу горя, — глубоко вздохнув, заключил Бондарик свой рассказ и, ища у меня, своего ровесника,  глазами поддержки, кивнул в сторону Максима. — Им, к счастью, этого не понять!

— Я вас понимаю! – порывисто выпалил Максим. Голос у него был незнакомый, повзрослевший и уверенный. — Мне папа рассказывал.

— Это он верно делает! – сказал Бондарик, убедительно опустив тяжелую ладонь на мое колено. — Все мы для вас построили. Вам теперь только жить и пользоваться этой жизнью.

Я в молчаливом согласии утвердительно закивал.  Его быстрые глаза, попеременно ощупывали нас, с лица не сходила добродушная улыбка.

Вдруг он вскочил, гулко хлопнув, потер ладонями и зазывно предложил:

— Время ужинать! А давайте, други мои, общий стол организуем!

Он раскрыл свой саквояж и начал щедро выставлять на столик бутылки с пивом и ситром, свертки с мясом и яйцами, поставил литровую баночку соленых огурчиков, весело приговаривая:

— Да не беспокойтесь, у кого сумки пусты! Здесь на всех хватит и еще на Ленинград останется. Они же, бедолаги, больше нашего в войну натерпелись. Но мы их не обидим.

Мы с Верой скромно втиснули свои бутерброды на край столика.

Бондарик вытащил охотничий нож с костяной наборной ручкой, нарезал хлеб грубыми ломтями – и все он делал легко, весело, щедро, по-хозяйски. И объяснял по каждому поводу: и как лучше солить огурцы, дождавшись полнолуния, и как кормить кабанчика, чтобы сало было с густыми прослойками мяса. Широко раздвинув руки, сгреб нас  и радушно сдвинул к столу.

— Под эту закусочку не грех бы и выпить. Да законы с этим делом стали построже. Да вы не стесняйтесь! – настойчиво уговаривал он, нарезая полингвичку и суя каждому в руку. — Небось, и не пробовали? Вы ж, городские, на полуфабрикатах живете. Понимаю: сам имел «счастливый» случай хлебать вашу пищу, когда в сельскохозяйственном институте учился, — безумолку гудел он своим уверенным голосом. – А теперь я зампредседателя райисполкома. И клуб у нас свой, и музыкальная школа, и кино каждый день показываем. Скоро и вас, городских, по культуре догоним. Ты, тезка, на полингвичку нажимай – бог весть когда тебе еще придется, — зазывно напоминал он. – Да ситром запивай – так больше в себя втолкнешь. А мы с твоим батькой на пиво наляжем. Ты уж извини, что не угощаю, — подмигивая, захохотал он. – Хоть   и прытко вы теперь грамотные с пеленок, но к этому делу твой срок еще никак не подошел.

Все более оживляясь, он вплотную придвинулся к Вере, уговаривая пить пиво. Она пила маленькими глотками, он тут же доливал ей, и голос его гремел все напористей.

В его рассказах хоть и сквозило бахвальство, но оно почему-то не коробило меня: во всем чувствовалась гордость за то, что хорошая жизнь налаживается  и при его активном участии. Ему приятно было рассказывать, что сам он прошел путь от простого колхозника до зампреда города. И теперь едет в Ленинград не  глазеть на всякие там культурные ценности, как все другие, а решать важные государственные вопросы.

— Я свое возьму! – убедительно грохнул он кулаком по столу.

Я радовался, с каким не слабеющим интересом слушает сын его рассказы, и мне хотелось поделиться проблемами своего завода. Но Бондарик  предупреждающе поднимал руку, давая понять, что сейчас он сообщит самое важное. Лицо его после двух выпитых бутылок пива стало бордовым и тугим, щеки потными. Он резко вытирал их закатанными и обвисшими рукавами фланелевой рубашки.

Вера сидела притихшая и отрешенно поглядывала в темное окно. И ее отсутствующие глаза потеряли тот озорной огонек, который так покорил меня, когда они с сыном читали стихи Маршака. Но временами она устало и послушно пялила их на Бондарика, из приличия делая заинтересованный вид.

Отрылась дверь, и в купе вошла проводница.

— Мужчина, — робко обратилась она к Бондарику. – Я вас все жду. Извините, конечно, но вы за постель не заплатили.

— Я же тебе дал! – бросил он.

— Эти товарищи платили, а вы нет, — смущенно зарделась она.

— Если у тебя образовалась недостача – могу дать на бедность, — весело расхохотался он и вытащил кожаный кошелек. — Сколько надо тебе?

— Мне не нужно от вас ничего, — вспыхнула проводница, и глаза ее заблестели от слез.

— Так что ты тогда несешь такое! Я хорошо помню – платил! – веско произнес он.

—  Вы же сказали, что сами принесете, вот я и жду вас, — пробормотала она.

— А, да ладно – чего торговаться по мелочам! – он весело, с барской небрежностью, сунул ей в руку деньги, даже не взглянув на нее. – Ступай…

Проводница подалась назад и словно вывалилась навзничь из нашего купе. Бондарик резко захлопнул за ней дверь и вспыхнул:

— Вот обнаглели! А все почему? Все потому, что они сами не производят материальных ценностей, как мы с вами. Мне как-то по-пьянке раскололся один проводник: на чем только они деньгу не делают! Особенно те, кто в загранку ездят, — и он пустился в очередной обстоятельный рассказ.

— Максим, немедленно ложись спать! – вдруг почему-то сорвавшимся голосом прикрикнул я на сына.

Максим обиженно взглянул на меня, но тут же залез на свою полку и затих.

— А это вы зря так, — заметил мне Бондарик. – От жизни его не спрячете.

— Ребенку пора спать, — как можно сдержанней произнес я и предложил: — Выйдем покурить?

Он охотно согласился, и мы вышли в тамбур. Бондарик вытащил пачку  «БТ» и ловким щелчком выстрелил передо мной сигаретой.

— Спасибо, я курю « Приму», — отказался я.

— А это вы зря! Курить – так хорошие, — покачал он головой и щелкнул зажигалкой.

Но я, опередив его, прикурил от своей спички, и пояснил на его колюче – настороженный взгляд:

— Не выношу запах глаза.

— А сера разве лучше, — усмехнулся он и сбивчиво заговорил: — Да черт с ней! Понимаешь, платил я. Хорошо помню. Каким это она меня перед людьми выставила…Вы ведь тоже что-то подумали, а? Нет? Ну и хорошо, что ты такой человек попался. Разве в рубле счастье! Я, знаешь, какими деньгами ворочаю? Десятки тысяч через мои руки прошли – никогда себя рубля не позволил взять из государственной казны. Надо для дела – из своего собственного кармана выложу. Вот эти вот, к которым я сейчас еду, думаешь, запросто так согласились мне технику выделить? Столковался с одним. Думаешь так, за красивые глазки, он согласился?  Сначала поломался. Да я ж не в лоб бил, а как положено: сначала в ресторанчик сводил, — он торопливо, горячась выложил мне всю историю отношений с неизвестным мне снабженцем и, зло отбросив обжегший пальцы окурок, заключил всердцах: — А она мне рублем уколола! Понимаешь, обидно…

— Вы так не расстраивайтесь, — ответил я, подкупленный этой горячей исповедью. — Чего не бывает в жизни…

— Да брось ты защищать ее! – перебил он с багровым лицом. — Видно, плохо ты людей знаешь! И пацана своего зря от жизни прячешь. Как вырастет и помыкается – он тебе за это спасибо не скажет!

Когда мы вошли в купе, стол был чисто прибран и продукты аккуратно расставлены возле окна. Постель на верхней полке расстелена.

— Вот добрая хозяюшка нам попалась! – сразу же повеселев, затараторил Бондарик. — Спасибо, и для меня постаралась.

— Верхняя полка моя, — не оборачиваясь, ответила Вера и, сбросив туфли, в голубеньких носках встала на нижнюю полку, чтобы забраться на свое место.

Бондарик решительно взял ее за талию, легко приподнял, поставил на пол и весело заявил:

— Обижаете, Верочка. Это ж в какое положение вы меня ставите?

— А вы тут при чем? – с неожиданным вызовом возразила она.

— Женщина должна спать снизу! – сально блеснув покрасневшими глазами, ответил он, решительно сбросил ее застеленную постель на нижнюю полку и услужливо предложил: — Вам постелить?

— Я сама, — подавленно ответила Вера.

— Это верно: как постелишься – так и спать будешь, — беззаботно согласился Бондарик.

Он снял с себя брюки, под ним оказалось теплое спортивное трико с ярко-красными двойными лампасами. Скрутил брюки и забросил на верхнюю полку.

— Разве так можно, — укоризненно сказала Вера. – Они же помнутся.

— Ну и черт с ними! – с небрежной улыбкой ответил он. — Для Ленинграда у меня другие припасены.

— Жалко все же… гладили, — растерянно произнесла Вера, словно в ознобе, пожимая плечами.

— Ну, если вы такая жалостливая хозяюшка – сложите, — напористо вглядываясь в ее дрогнувшие глаза, игриво предложил он.

— Работу жалко, а не вас.

Вера решительно взяла его брюки, аккуратно сложила и повесила на металлический стержень. Стянула с себя   свитер,  осталась в нейлоновой кофточке и джинсах и легла. Бондарик тут же подсел к ней и вкрадчиво сказал:

— Какая вы заботливая … можно позавидовать вашему мужу.

— Вы бы лучше свою жену пожалели, — с робким упреком заметила Вера.

— А, может, я холостой, — лебезя и переходя на неуловимый горячий шепот, Бондарик склонился над ней, загороди ее своей покатой спиной.

Я начал раздеваться и вдруг увидел в зеркале настороженно всматривающиеся в них глаза сына.

— Спокойной ночи, — сурово сказал я и силком повернул его лицом к стене.

Я выключил свет и лег спиной к их неразборчивым голосам, почему-то негодуя на Веру за то, что она позволяет себе такое в присутствии ребенка – ее покорность насторожила меня. Шепот за моей спиной все не утихал. И я показательно начал ворочаться и вздыхать, всем видом давая понять им, что они здесь не одни. Послышалась какая-то возня, и отчетливо раздался возмущенный голос Веры:

— Возьмите себя в руки и идите немедленно спать.

— Я ж к тебе от чистого сердца, а ты …

Потом донеслось кряхтение и скрип потяжелевшей под грузом полки. Бондарик еще долго ворочался и обиженно вздыхал. Наконец, раздался его ровный, с присвистом, храп.

Я не слышал, как под утро Вера вышла на станции Дно.

Когда мы с сыном встали, умылись и уселись у окна, Бондарик все еще спал, и лицо его, красное и потное, было безмятежно. Проснулся он мгновенно, легко спрыгнул на пол, бодро пожелал нам доброго утра, с наслаждением широко позевывая, заметил, что спал, как пшеницу продавши, сбегал в туалет, потом принес три стакана чая и пригласил нас завтракать.

Сын выжидающе посмотрел на меня.

— Спасибо. Нас ждут на завтрак в Ленинграде, — сдержанно пояснил я молчание сына. — Тетя приготовила вареники и предупредила, чтобы мы приехали голодные, как волки.

— Тогда и я пас, — добродушно сказал Бондарик. — Без хорошей компании – никакого удовольствия.

Он отодвинул стаканы на середину столика, молча сел и с потускневшими глазами уставился в окно.

Давно уже рассвело, и в ясной чистой дали показались большие дома и чахлые деревья, а по свежевымытому ночным дождем асфальту мчалось много машин – все говорило о приближении большого города.

— Я же хорошо помню, что заплатил за постель! – вдруг порывисто заговорил Бондарик и ткнул кулаком в подушку. – Это она… она…Помню хорошо, новенькие хрустящие. – Он резко сорвал брюки с вешалки и принялся рыться в карманах, темнея лицом. – Да что это?! Они у меня всегда в заначке лежат – если надо от ГАИ отмазаться.

Он начал торопливо вытаскивать из всех карманов и сваливать на стол мятый носовой платок, зажигалку, ключи, мелочь, бормоча:

— Это же она, Верка, брюки складывала… вот тут над собой повесила. Вот оно как…

Я не узнавал в этом растерянном лепечущем человеке вчерашнего разухабистого, щедрого на угощения и бойкого на разговоры, мужика. Не выдержал и вышел покурить. Но он бросился за мной и догнал в тамбуре. Курил он с привздохом, не переставая сокрушаться:

— Это же надо как вышло! Я ж к человеку всегда с открытой душой. А она: с виду  вроде такая с виду симпатичная, аккуратненькая…хозяюшка, — процедил он с зажатой в губах сигаретой. Сплюнул на пол и зло выругался. — Это ж надо, каким меня перед людьми выставила…Да я б такую бабу…

Не дослушав, я отправился в купе. Он неотступно последовал за мной, возмущенно бормоча, и в тесном проходе, обгоняя меня, засучил ногами. В купе проводница собирала постель.

— Чьи это деньги? – спросила она, кивнув на столик.

Сложенная  пачка денег лежала рядом с тремя не выпитыми стаканами чая.

— Мои, — обрадовано отозвался Бондарик. — Откуда они?

— Вот тут в простыне закрутились…Легко вам видно деньги даются, — холодным взглядом уколола она его и, захватив в охапку постели, вышла.

— Ты смотри, как вышло, — тяжело осев на полку, пробормотал Бондарик, теребя в суетливых пальцах деньги. — Ай-яй_яй…

— Радуйтесь – нашлись ваши деньги, — сухо заметил я.

— Да ты что – не понимаешь? – выкатил он на меня беспокойно бегающие серые глаза. — Я ж про человека нехорошо подумал. Грех на душу взял. Вот нашлись – а все равно в душе осадок остался. Вот беда-то какая! – И,  не прочитав в моих глазах сочувствия, повернулся к Максиму: — Так, тезка?

Максим, передернув плечами, отвернулся к окну.

Поезд въезжал в Ленинград. Я вдруг подхватился и начал торопливо собирать вещи. Максим, находу втискиваясь в свою уже ставшей ему тесной куртку, выскочил в коридор, где, нетерпеливо, перетаптываясь в узком проходе, теснились пассажиры с вещами в руках.

На перроне Бондарик окликнул нас — и пришлось оглянуться.

— Что же вы так? – подбегая и улыбаясь маленьким узкогубым ртом, с обидой сказал он. — Встретились по-людски и надо разойтись, как люди. – И вдруг заискивающе заговорил с Максимом: — Приехал, значит, тезка. Смотри, смотри. Ленинград – это такой красивый город. Сам Петр построил, по-царски размахнулся, во всю ширь – знай наших! Вон как они все жили – на нашей рабоче-крестьянской кровушке наживались кровопийцы! Да все, кончилось их время. Теперь наше время жить! Ты тут в оружейную палатку сходи.  Я там сам каждый раз по приезду отмечаюсь. Во где богатства собраны! А по-моему разумению, его бы лучше в хозяйственный оборот пустить…

— Оружейная палата находится в Москве! – пятясь от него, выкрикнул Максим.

Я подался за ним. Но Бондарик схватил меня за плечо и, ощупывая своим тягуче-клейким взглядом, выпалил:

— Вспомнил! Вспомнил! Это я платил за постель, а не она.

Я резко вырвался и бросился сквозь  толпу догонять Максима. Возле ворот с надписью «Выход в город» взял его благодарно за руку и невольно оглянулся.

Бондарик что-то весело рассказывал низкорослому человеку в фетровой шляпе и широко улыбался.