Медно-красный чуб Сталика неумолимо приближался, глаза на рябой физиономии светились холодно и жестоко. Его липучая черная тень зависла над ним, и стало трудно двигаться и дышать, словно тело пеленали во что-то тяжелое и душное. Подобравшись и сжав кулаки, он рванулся и вложил всю скопившуюся обиду в удар по этому ненавистному тупому подбородку…

…Проснулся Алька от боли в правой руке. Тяжело открыл глаза и в  полумраке комнаты увидел стоящую рядом с кроватью тумбочку и свой кулак,  вжатый в нее.

«Опять этот сон», — подумал Алька, и с не проходящей обидой вспомнил, как его не приняли в секцию бокса. Он не мог подтянуться на перекладине даже один раз, и тренер, махнув на него рукой, сказал: «Ступай-ка ты на печь есть блины!» А он так  мечтает быть сильным, чтобы отомстить Сталику за всех им обиженных: тот – тиран каждому, кто слабее его, гордится своим именем в честь вождя Сталина. Однажды  нагло заявил учителю: «Мой папа прокурор – он вас всех пересажает!»

Алька сам пошил боксерские перачтки, набил мешок из-под картошки тряпками и опилками, повесил на веревке в сарае под потолком и теперь каждый  день колотит его, представляя, как мстит ненавистному  врагу.

Было еще очень рано, а в  спальне родителей уже говорило радио. Знакомый голос диктора глухо разрывал тишину и наполнял тревогой. Она заволакивала  все вокруг себя и давила. Разгребая ее тяжесть своим пробудившимся сознанием, он вслушался и вдруг понял: умер Сталин! И, понимая, что такое невозможно, почему-то сразу почувствовал свою обреченность и небывалый страх. Он вскочил с постели, бросился к дверям родительской спальни и застыл, прижавшись к портьере.

Отец  со взъерошенными волосами сидел на кровати в нижнем белье, свесив большие руки, и плакал, хлюпая носом, и слезы тускло блестели на обрюзглом лице. Пальцы ног вздрагивали в такт его всхлипам, и большая сумеречная тень от фигуры дрожала на цветастом ковре на стене. Свернувшись под зеленым зимним одеялом, лежала тихая  мать.

— Успокойся, наконец-то, родной, — упрашивала она. — Всем свой  срок на земле. А он столько работал, один на всю страну. И сам Бог не выдержал бы…Ложись, — она потянула его за рукав.

Отец  как-то непривычно зло и грубо вырвался, вскочил и заметался  по комнате, обхватив  голову руками. Большой и сильный – он сразу стал какой–то сникший и жалкий, и заговорил незнакомым сдавленно-обреченным голосом:

— Ты не можешь этого понять! Тебе не приходилось с его именем идти в бой и умирать. А нам, партизанам, оторванным от Большой земли, в  его имени было все: родина, партия, победа, жизнь…Сколько раз нашему отряду грозила неминуемая  гибель – враги теснили нас со всех сторон. Мы, как затравленные, без пищи и боеприпасов, кружили по лесам. И тогда с Большой земли прилетал самолет, доставлял пищу, боеприпасы, забирал раненых. И все это делалось по его личному указанию…Мы были уверены: пока жив он – с нами ничего не случится…

— Но и он когда-то был должен умереть, — сказала каким-то испуганно виноватым голосом  мать. – Даже Ленин  умер…

— Замолчи! – дико выкрикнул отец, весь сжавшись, словно от холода. — Если  ты этого  не  можешь понять!

Он сорвал с кресла старую обветшалую накидку, завернулся в нее так, что остались торчать макушка и блестевший в капельках пота высокий лоб, и нервно заходил по спальне. Тень его металась на стене, как воздушный шар в порывах ветра. Мама высвободила белые руки из-под одеяла, вытянула их вдоль тела и застыла, недвижная и покорная.

Алька замер у портьеры. Он любил подслушивать разговоры взрослых: когда приходили гости, он, затаившись в углу, навострял уши. Но многое было ему непонятно в их разговорах: они говорили иногда такое, что никак не вязалось с тем, что слышал он в школе и читал в книгах. Какая-то странная открывалась перед ним жизнь – порой это было страшно слышать. Когда взрослые обнаруживали его рядом — вдруг все испуганно замолкали, а родители тут же отправляли в другую комнату делать уроки или приказывали выйти на улицу погулять. Подолгу слоняясь один вокруг дома, он, поглядывая на освещенное окно, чувствовал себя оскорбленным. Когда становилось уже особенно холодно и начинало знобить, он незаметно прокрадывался в свою комнату, ложился в постель, держа под  мышкой термометр. Когда была повышенная температура, радостно клал его на тумбочку – так он мстил родителям за недоверие.

Привыкший к запрету, он таился за портьерой и боялся пропустить хоть слово. Но сейчас он понял: произошло что-то такое важное, что его не прогонят.

Умер  Сталин — это было совсем уже непонятно. Такого не может быть.

Что такое умер просто человек – он уже начинал понимать: мимо их дома проходили похоронные процессии – улица вела в сторону кладбища. Но все это были незнакомые ему люди, они жили и умирали без него. И когда он  смотрел на похороны, весь ужас был не в мертвом незнакомом ему человеке, а в разрывающих город и вползающих тревожно в душу звуках траурной  музыки.

А вот смерть Сталина — это не укладывалась в сознание. О нем говорили ежедневно, писали повсюду, в школе заучивали его биографию, героическую и великую, учили стихи о нем, клялись его именем – все, все, что происходило в стране, было связано с ним. Вокруг висели его портреты; на самом видном месте в квартире отец повесил плакат, под которым крупными красными буквами написано: «Великий  Сталин – светоч  коммунизма». Его сравнивали  с величием горных вершин и раздольем штормовых океанов. И пусть Алька никогда не видел ни горных вершин, ни океанов, как не видел и самого Сталина, но часто он сам искренне разговаривал с ним, ощущая его близко в каждом дне. Сталин так велик, что нет никого в мире, кто мог бы сравниться  с ним. Поэтому, наверное, мальчишки брали пример с Д, Артаньяна, Корчагина, Мересьева, даже с Дзержинского, хотя и их никто не видел.

Алька, замерши, смотрел, как переживают родители за Сталина. Сам же он, как ни старался, не мог проникнуться тем, чем мучились они — и было стыдно. И вдруг с ужасом подумал: «Что теперь будет со всеми нами? С мамой, папой, со мной? Со всем Советским Союзом? Сейчас на нас запрасто могут напасть американцы — как победить без него?! Он самый гениальный гениралисимус. Самого  Гитлера  победил…»

И ему по-настоящему стало страшно.

От пола тянуло холодом, и озноб уже проник  куда-то в  самую середину тела и леденил душу. Защекотало в носу, и он, как ни сдерживался, чихнул. «Все, прогонят!»- обожгла  мысль.

Но отец, увидев его, подошел, взял, как маленького, на руки, отнес к  матери под одеяло, прижался к его лицу своим заросшим за ночь подбородком, и произнес жалостливо:

—  Замерз-то как…

— Совсем, как лягушенок, — сказала мама, прижимая его к себе и целуя в макушку.

Отец погладил Альку по голове и тихо спросил:

— Все  слышал?

— Что теперь с нами будет? – всхлипнул Алька.

— Пока ничего не знаю… все так неожиданно и ужасно.

— Перестань пугать ребенка, — сказала мама и еще крепче прижала Альку к себе. — Жить будем, ходить в школу, делать уроки, работать…

Большая рука отца безвольно лежала на груди Альки, и стало трудно дышать. Он подумал: «Какая она у него тяжелая…вот почему он меня колотит только ремнем. Такой бы  враз зашиб…»

Дрожащий рассвет властно крался по стенам комнаты, заглушая свет ночника, и четче проявлял пять увеличенных фотографий на стене – это братья отца, один совсем еще мальчик. Все они погибли на фронте. На противоположной стене висел портрет старой женщины с гладко зачесанными черными волосами  и такими же черными спокойными и грустными глазами – мать отца. В жизни своей Алька никого из них не видел, но видел каждый день на стене.

Было очень тихо, и лишь монотонный ход будильника нарушал эту тишину так громко и настойчиво, что кружилась голова, и сердце учащенно билось, казалось, нагоняя  его ритм

— Папа, может, это неправда? – Алька был не в силах терпеть это застывшее молчание.

— Страшная правда, — ответил отец. Помолчал  и уверенно добавил: – Но дело его будет жить и  побеждать.

— Разве можно жить без него? – настойчиво и беспокойно повторил Алька, дивясь непониманию отца.

— Живут люди. И мы будем жить,-  сказала  мама.

— Без него?! – Алька не мог этого понять, и его даже разозлил этот успокоеный голос  мамы.

— Пока человек живой – надо жить, — вздохнула мама, отбросила с себя одеяло, надела толстый цветастый халат, пригладила волосы, подхватила на затылке  шпилькой и, задержавшись в дверях, сказала: — Пойду  завтрак готовить. А вы тут не залеживайтесь. Миша, воды  принеси.

Отец  как-то быстро вскочил, начал поспешно одеваться, словно куда-то опаздывал – и тут же  скрылся  за  мамой.

Алька остался один и пытался представить новую жизнь без Сталина…но это ему никак не удавалось: все, что он узнал о жизни и во что верил, было связано с его именем — где бы ни находился  человек,  Его прищуренный взгляд неотрывно следил за ним, и не было возможности скрыться. Да разве кто-нибудь смел такое подумать и пожелать?! Он был свет, которым освещается все вокруг. А маленький  человек так боится остаться один в темноте и инстинктивно и желанно тянется к  свету. Ведь даже цветы в темной  комнате, начинуют вянуть, думал Алька.

И хотя в  наступившем утре стало светло в комнате, ему  казалось, что враги уже узнали, что он, Алька, остался  теперь один без него, таким беззащитным – и вот они уже копашатся во всех углах комнаты, прячутся под кроватью, под шкафом, под подушкой, и готовы наброситься на Альку и уничтожить.

И хотя рядом, за стеной, он слышал, как возится на кухне мать и гремит ведрами отец, но страх не проходил. Алька отбросил одеяла, вскочил и с криком: «Мама! Они!» бросился  в кухню и, трясясь от страха и слез, уткнулся лицом  в распростертые к нему навстречу руки матери.

 

2

 

Улица была сырая и серая. Изредка проезжающие по ней машины обгоняли огромную груженую телегу, тарахтящую по грубо выложенной булыжниками мостовой. Лохматый тяжеловоз, низко опустив голову, лениво перебирал толстыми, замызгаными навозом, ногами. Рядом с ним в старом поношенном тулупе и разбитых кирзовых сапогах шел знакомый всем мальчишкам старьевщик Григорий. Из-под его лохматой шапки виднелось обветренное лицо, всегда красное. Его черные на выкате глаза зорко следили за телегой. И чего только на ней не было! Тюки с тряпьем, ржавая помятая водосточная  труба, тонкие в дырах и пробоинах листы скрюченной жести, сплющенный обгоревший чайник, кости, исписанные тетради и перевязанные стопки газет – все это труды долгих и терпеливых поисков городских мальчишек, которым всегда не хватало денег на кино, леденцы и пряники, и давно высмотренную в магазине игру или книгу.

На выбоинах мостовой телегу встряхивало и, гремя на всю улицу, что-нибудь из нее шлепалось на дорогу – и тогда лошадь сама, без окрика, останавливалась и ждала, пока старьевщик, чертыхаясь, подбирал все это и укладывал на место. И опять лошадь без команды трогала телегу и медленно тащилась своим привычным путем, а знакомый грохот разносился по округе. Старьевщик, сунув  руки в карманы тулупа, продолжал неспеша следовать  рядом с телегой, позевывая и не спуская с нее глаз.

— Дядя Гриша, здравствуйте, — сказал Алька, обгоняя телегу и узнавая среди нагроможденных на ней вещей железную спинку кровати, которую он нашел на окраине города и притащил на спине.

— Доброго здоровечка, — приветливо отозвался тот, медленно повернув голову и обнажив в улыбке нижний ряд металлических зубов.

— Какое горе,-  сказал Алька.

— Какое горе? – словно эхо, переспросил старьевщик.

— Он умер…Сталин, — шепотом произнес Алька.

— Говори громче.

— А разве можно?

— Теперь многое будет можно, — вдруг весело отозвался старьевщик.

— Без него?!

— Он уже не услышит. Живи, малыш, и радуйся…Но, но, окосела от радости! – вдруг прикрикнул он на лошадь и, дернув  уздой, повернул ее на перекрестке.

Ветер, по-зимнему прозрачный и обжигающий, бил в лицо, трепал полы куртки, загонял воробьев под крыши и безумолку трепетал в спущенных полотнищах флагов с черными лентами, вывешенных с утра на каждом доме. Они, как испуганные вороны, трепетались и бились, издавая резкие звучные хлопки. «Как аплодисменты», — невольно сравнил Алька и, испугавшись этой мысли, ойкнул, оглянулся, зажал  рот озябшей ладонью и бросился бежать.

Школа, деревянное двухэтажное здание, окруженное со всех сторон старинными липами, стремительно приближалась. Со всех сторон группами и в одиночку шли мальчишки и девчонки, непривычно притихшие и неторопливые. Алька сообразил, как подозрительно выглядит он в своем беге, и траурно, как и все вокруг, побрел к школе.

Сегодня можно было спокойно пройти к двери: все уступали дорогу друг другу, и не было опасности получить удар пущенным в тебя снежком, который отметит твой новый день шишкой или синяком под глазом. Вчерашние, не достигшие своей цели снежки, промерзнув за ночь, темнели на снегу, как рассыпанные горошины, а двери школы напоминали ворота замка, выстоявшего осаду: прилипшие комья снега бугрились на ее потемневшей  поверхности.

До начала уроков было минут двадцать, но уже почти весь класс собрался у натопленной печки. Ребята жались со всех сторон к ее горячим бокам и в настороженном молчании поглядывали на каждого прибывшего товарища. Вошедший как-то виновато опускал голову, пожимая плечами, проборматывал что-то смутное, осторожно клал сумку на свое место и протискивался к печке.

Никто не верил в случившееся, и все настороженно ждали, когда этот страшный и трудный  разговор начнет кто-то другой.

В легкой зеленой куртке, перешитой из плащпалатки, и мятой кепке стремительно вошел Колька Таран, коренастый, курносый, с двумя глубокими ямочками на щеках. Он стрельнул своими большими синими глазами в ребят, сбросил куртку и кепку, и швырнул сумку на свою парту.

Все ожидающе смотрели на него – Колька  обязательно что-нибудь скажет: он смелый и всегда говорит все, что думает. Однажды заявил учителю немецкого языка: «Они моего отца  убили – а я должен учить их язык?!  Никогда!» Вызванный к  доске, клал перед ним дневник и хмуро говорил: «Ставьте мне двойку, если вам их жалко…»

— У нас вчера вечером соседа арестовали, — сказал Колька. — А такой дядька отличный! С нами в футбол гонял.  Книг у него – в школьной библиотеке меньше.

— За что? За что? – посыпались вопросы и кричали глаза.

— Я спросил у мамки, так она мне по шее накостыляла и предупредила, что еще добавит, чтобы не совал нос не в  свое дело.

Он замолчал. Все настороженно ждали продолжение его рассказа.

— А может он шпион, — начал вслух размышлять Колька. — Уж больно много про все знал: и приемник любой починит, и машину, и часы, и боксом занимался. Раз, когда я руку на футболе вывихнул, он мне без всяких врачей одним махом ее на место поставил. Я и пикнуть не успел.

— Да, шпионы  все могут. Может, они и Сталина отравили. Наш вождь был со всем народом запросто. Вот кто-то из них этим и воспользовался. Врагов у нас еще много, со всех границ к нам ползут, — заметил Витька Фофанов, длинный худощавый  мальчишка с  косой  челкой  над узким высоким лбом, и постучал себя кулаком в грудь.

Под открытым воротом его рубашки ярко выделялась тельняшка, которую, бахвалялся он, подарил ему дядя моряк. И только близкие ему друзья знали, что это всего только лоскуток от нее, подшитый изнутри. Но и он был завистью мальчишек: многие мечтали стать моряком.

— У нас всех шпионов подчистую ловят, — уверенно сказал Алька. — Во всех книжках и газетах про это пишут.

— Кончай  трепаться! – оборвал его Колька. – По радио ясно сказали, что  он умер от кровоизлияния.

— Так тебе сразу и скажут всю правду! – вступил с ним в спор Витька.

— Конечно, про такое нельзя вслух говорить, — поддержал его Алька. — А как наши враги узнают – радоваться  будут, что удалась их провокация.

Все разом, перебивая друг друга, загалдели и закивали головами, поддерживая Альку. Лишь на колькиных губах застыла  долгая  усмешка. Он был настолько смелым, что не сдавался даже тогда, когда его личное мнение противоречило и злило учителей. Ребята смотрели на него подозрительно, а он в наступившей тревожной тишине не убирал с лица свою независимую усмешку.

— Ребата, страшно как! – обняв себя за худые плечи, всхлипнула староста класса Нина Ананская. Тонкие косички ее, перевязанные, за неимением лент, кусочками черного материала, лохматившегося на срезах, дрожали. Она боязливо захлопала себя  по щекам бледными ладонями: — Как мы  теперь будем жить?..

Четвертая дочь школьной уборщицы, она была, пожалуй, самая бедная в классе, ходила всегда в обносках после старших сестер. Они как-то быстро становились ей короткими, и она, стесняясь, подтягивала под укоротившиеся рукава свои худые руки с гусиными налетами на коже, а, выйдя к доске, подгибалась на тощих ногах и оттягивала прохудившееся, заплатанное во многих местах, платье.

— Да, теперь всем будет еще тяжелее жить, — проронила Надя Сивко, маленькая курносенькая девочка, и как-то спасительно вцепилась в концы туго завязанного красного галстука.

— Главное, чтобы американцы теперь не напали на нас, — сказал Жора Гут, черноволосый крепыш с широкоскулым лицом.

Он не был евреем, как это казалось многим. И он всегда предупредительно рассказывал, что такую фамилию его крепостной дед получил от своего хозяина- немца. При встрече со своим лучшим  работником тот всегда поощрительно  приговаривал: «Иван гут…гут Иван.»

— Пусть только попробуют! – заявил Колька. — Разобьем еще быстрее, чем немцев!

— Еще как разобьем! – горячо поддержал его Витька. И, прочитав одобрение со всех сторон, продолжил с явной обидой в голосе: — Эх, опять война без на будет…Хоть бы еще пару лет американцы подождали — мы всем классом на фронт пойдем, — простуженным голосом  заявил он и так грозно дернул плечами, что выпер из рубашки надрезанный лоскуток тельняшки.

— Не смей так говорить! – закричала на него сорванным голосом Нина и испуганно замахала перед его носом худыми руками с тонкими запястьями. — Зачем нам война?!

— Чтобы доказать американцам, что мы сильнее  их! – решительно заявил Витька и грохнул кулаком по парте.

— Замолчи, дурак! – заорала Нина, ударила его по лицу и сжалась, зарыдав в ладони.

Серые глаза Витьки сузились и потемнели. Потирая посиневшим кулаком обожженную от пощечины щеку, он свысока посмотрел на обреченную на ответный удар Нину, хмыкнул и великодушно сказал:

— Женщин я не бью.

Действительно, девчонок он  защищал даже тогда, когда они были неправы. Они сами бежали к нему за помощью. Он был худой и длинный, но дрался  отчаянно, побеждал даже старшеклассников.

— Нашел время спорить, полундра — сказал Колька и положил руку на плечо Витьки.

Тот независимо сбросил ее – и лицо Кольки помрачнело. Алька мгновенно понял, что между ними сейчас начнется привычная драка. Мальчишки в классе делились на летчиков и моряков. Колька был за летчиков. Обе эти группировки не терпели  покушения на честь своих героев. Обычно такие перепалки заканчивались  общей дракой мальчишек всего класса – и только звонок на урок обрывал эту   битву между двумя лагерями. А после уроков «летчики» и «моряки», дружно беседуя, отправлялись гурьбой по домам.

«Как можно в такой день, при несчастье народа и всего прогрессивного человечества, решать кулаками свои личные споры», — подумал Алька и решительно втиснулся  между ними. Увидел, как все вдруг засмеялись и понял: он был на голову ниже их обоих – и те могли свободно колотить друг друга, не замечая его.

Но раздался звонок, сегодня какой-то пронзительно долгий и скорбный. И все,  согласованно, бросились занимать свои места.

 

3

 

Учитель истории Иосиф Георгиевич вошел в класс, прижимая к груди левой  рукой журнал и указку, а правой комкая в кулаке носовой платок. Как-то непривычно, отрешенно и хмуро, смотрел он впереди себя сквозь стекла очков и двигался осторожно, шаркая ногами, словно попал в неизвестную местность. Зацепился ногой о чей-то брошенный на пол портфель и, виновато качая  большой головой, бросился поднимать выпавшие из него книги. Поднялся  с покрасневшим лицом, подошел к столу, грузно опустился на стул и махнул платком, приглашая  всех сесть.

Так и не поздоровавшись, зашуршал страницами журнала. Пальцы его дрожали, он сцепил их на груди и так смотрел на ребят, словно выискивал между ними убийцу вождя. В его запекшихся глазах стыла такая тоска, что каждый почувствовал себя виновным в том, что все они вместе не смогли уберечь самое святое в жизни для всех людей – и теперь покорно и обреченно  ждали решения  своей  участи.

Как  жутко стыла  тишина!

Иосиф Георгиевич снял очки, долго и старательно протирал их носовым платком, и каждый мог поклясться,  что слышит, как шуршат стекла под платком.

Вдруг за окном раздался громкий и нахальный крик ворона – и все с возмущением повернули на него напряженно-скорбные лица. И солнечный  свет не в силах был смыть с них выражение страха и обреченности.

— Сегодня я не буду вас спрашивать, — тяжело поднимаясь, начал Иосиф Георгиевич. — Я расскажу  вам  о  нем. — Он медленно и торжественно, с глубоким вздохом приподнял опущенные плечи, и его тучная фигура вытянулась и окаменела, как памятник.

И Алька теперь по-настоящему осознал, что его любимый учитель был офицером — героем на войне, хотя всегда с гордостью пересчитывал его боевые ордена, которые тот надевал всего раз в году, в день Победы. Он смотрел на него теперь с каким–то новым чувством влюбленности и видел его сейчас в бою, среди разрывов и бомб, среди убитых и раненных, видел одного среди грохота и смертей, и всегда впереди с красным знаменем, которое и он бы мог водрузить над рейхстагом. Но знамя было одно,  а воевали миллионы.

Алька с восторгом смотрел в рот своего любимого учителя. И вдруг со стыдом понял, что вовсе не слышит, о чем тот говорит. Лезли и лезли в голову какие-то новые мысли, отвлекали и затягивали, и он заставлял себя слушать. А когда, наконец, вслушался, растерянно удивился – он говорил привычные слова о великом вожде: мудрый, гениальный, титан, отец народов. Речь его была непривычно плавной, так похожа на скучные уроки нелюбимых им учителей.

А уроки Иосифа Георгиевича всегда были открытием чего-то нового и интересного. Все ученики слушали его, затаив дыхание, задавали вопросы и обязательно получали ясный ответ. Его отпускали только тогда, когда в класс входил новый учитель.

Все, о чем он сегодня говорил, было знакомо Альке, как таблица  умножения. И вдруг его охватил страх: как это можно сейчас думать об учителе, а не о любимом вожде – и стало ужасно стыдно. Но наплывающие мысли и сомнения возникали сами, теснили душу и не давали покоя. Хорошо, что этого никто не  слышит: о таком он никогда в жизни не осмелится рассказать даже родной  матери.

Когда внезапно и скорбно прозвенел звонок, Иосиф Георгиевич как-то непривычно оборвал свой рассказ, подхватил журнал и молча, не попрощавшись, заспешил из класса со склоненной головой.

 

4

 

На перерыве к ним в класс зашла Света из параллельного 6 «Б» и торопливо, утирая слезы, рассказала, что на уроке белорусской литературы, когда она читала стихотворение Якуба Коласа о Сталине, учительница разрыдалась и убежала из класса. Все молча выслушали ее тревожный рассказ и решили: чтобы не волновать  учительницу, бывшую партизанку, отказаться отвечать.

Когда Елена Степановна вошла в класс, встретили ее непривычно тихо, и затаенно ждали, пока она рассеянно отмечала в журнале отсутствующих. Напряженная тишина стала особенно тревожной, когда она, почему-то очень громко, вызвала:

— Таранов, к доске.

— Я не выучил, — стремительно вскочил и отчеканил Колька.

— Два…садись, — глухо произнесла она.

Колька побледнел и сел. Оглушительно скрипнула крышка парты, и все оглянулись на него.

— Надеждин, к доске.

— Я не выучил! — как-то обрадованно выкрикнул Алька и прочитал одобрение в глазах ребят.

— Два, — сказала Елена Степановна, и лицо ее, обожженное в войну взрывом, дрогнуло  и искривилось.

— Спасибо, — гордо ответил Алька.

— Фофанов.

— Я, как и все, — ответил Витька.

— Отвечай только за себя, — хмуро обрезала его Елена Степановна. – Ананская, я не сомневаюсь, не позволит себе не выучить прекрасные стихи о самом великом человеке…Так, Нина?

Нина встала и, оттягивая платье на рукавах, пошла на подгибающихся ногах с острыми коленками, зябко подергивая плечами под вонзающимися в нее взглядами ребят. У доски застыла, молча кусая дрожащие губы. На бледнеющем лице блестели испуганные, наливающиеся слезами глаза.

— Я жду. Начинай! — повелительно сказала Елена Степановна и отвернулась к окну.

Рот Нины медленно открылся, и даже с последней парты было видно, как между ее посиневших губ выглядывает, как голодный птенец из гнезда, кончик обескровленного языка.

Колька  приподнялся и высоко поднял над собой  кулак.

Из испуганных глаз Нины полились слезы, губы широко раскрылись, и незнакомый рыдающий голос зазвучал в тишине класса.

Как она читала! Даже те, кто открыто продолжал возмущаться ее предательством, были готовы простить ей все. А голос набирал силу, звучал все торжественней и громче, и Алька поймал себя на том, что и сам вторит ей. Лицо Елены Степановны опускалось все ниже, дрожали изувеченные щеки, багровели искалеченные уши, и стыли в каком-то видении ее красные глаза.

А когда Нина прочитала: «І колькі зорак у небе ясных – жадаем столькі год цябе жыцця…», Елена Степановна вдруг упала лицом в журнал, и завитые ее волосы запрыгали, как дерущиеся барашки. Она вскочила, прижала дрожащие ладони к мокрому лицу и, не сдерживая стонущего рыдания, выбежала из класса.

Класс безмолствовал. Потом все разом, подхваченные единым порывом, помчались к Нине, сталкиваясь в проходах. Она, обхватив себя за плечи трясущимися руками, прижалась спиной к доске, ее белое лицо мгновенно покрылось крупными каплями пота.

— Предательница! – крикнул Колька.

— Темную!  Темную  ей! – раздались надрывные голоса.

Кто-то сорвал с вешалки  пальто и занес над ее склоненной головой.

— Назад! Всем назад! – вдруг  дико заорал Витька и заслонил собой Нину.

Но возмущенная толпа напирала, и голос утонул в яростном гуле голосов.

— Убью  любого, кто тронет ее пальцем! – глухо и яростно прошипел Витька, оскалив зубы, и, рыча по-зверинному, закружил над головой ножом.

Ребята застыли плотной  стеной у стола, выкрикивая ему угрозы.

— Всем по местам! – взбешенно кричал он. — Я предупреждаю! Не верите? Смотрите, как это будет!

Он положил на стол левую руку, взметнул ножом и вонзил себе в ладонь. Кровь брызнула на журнал и, как-то весело и ярко струясь, начала расползаться вокруг его руки. Лицо его сделалось белым, глаза горели, он  весь дрожал.

Все оторопело смотрели на него. А он невозмутимо облизал языком лезвие окровавленного ножа, сложил его и сунул в карман. Вытащил носовой  платок, прижал к ране,  посмотрел презрительно на всех и, высоко неся голову и расправив узкую грудь с выбившимся из-под рубахи куском тельняшки, как-то боком  вышел из класса.

 

5

 

В двенадцать часов страна прощалась с вождем.

Алька заранее выбежал из дому на улицу – интересно увидеть, как все вокруг замрет: машины, фабрики, заводы, люди – всё, что способно двигаться, шуметь и издавать звуки на территории Советского Союза. Это должно быть здорово – такого никогда еще не приходилось видеть.

Наспех выстроенные после войны одноэтажные дома и бараки уныло тянулись вдоль длинной кривой улицы, во многих местах зияющей провалами пустующих фундаментов от разрушенных зданий: все, что можно было использовать для строительства, было извлечено из-под их обломков.

Торопились редкие прохожие, мчались машины, над оттаивающими к весне деревьями неугомонно кричали птицы. Однообразно и уныло пялились окна домов – и только разноцветные занавески на них придавали этой серости цветовое различие, как глаза у людей.  Лишь под ярким солнцем вспыхивали и оживали они. Но сегодня все небо было в тучах, и окна мрачно чернели, как заплаканные глаза.

Стоял мороз, но уже чувствовалось в воздухе, в дыхании влажного ветра, по грязному осевшему снегу, что неумолимо надвигается на землю весна, а поредевшие поленницы под крышами навесов напомнали людям о том, что близится ее тепло. Молодые каштаны вдоль деревянных тротуаров уверенно тянулись к небу своими почерневшими за долгую морозную зиму ветвями.

Как долго тянулось время в ожидании этого необычного явления, когда все вокруг должно замереть! Алька пересчитал не один десяток ворон, прилетевших от старого парка к домам, над которыми поднимался в небо дым: в топящихся печах жарили и варили обед, и запахи пищи будоражили их, вырывая голодные крики. Вороны, кружа стаей, вдруг вместе бросались на чей-то огород: там хозяйка  вылила  помойное ведро.

Алька принялся рассматривать прохожих – по их внешности начал определять, кто они. Это игрой он увлекся по своим любимым книгам о смелых и находчивых разведчиках и чекистах, которые всегда находили и выслеживали всех  врагов и шпионов советской власти, самой великой и справедливой: они разгадывали их злые замыслы и провокации, и, не жалея своей жизни, всегда побеждали.

Вот с пухлым портфелем и в старой поношенной шляпе идет шаркающей походкой мужчина, как-то отрешенно глядя перед собой. Плечи его приподняты, грудь впалая, худые ноги в высоких калошах…наверное, это бухгалер или заведующий магазина, а, может, учитель. Алька осторожно последовал за ним, чтобы увидеть новые детали и по ним точнее определить,  кто этот человек.

Но тут его внимание отвлек высокий человек в черном бостоновом пальто и черной шапке-ушанке. Его милицейские  штаны заправлены в сапоги с широкими голенищами, и они хлюпают при каждом его каком-то вкрадчивом шаге. Почему этот человек одет не полностью в форму? Это или брат милиционер или  переодетый милиционер…Но разве так  маскируются? Этого человека догнал мужчина в кожаном  пальто и в шляпе. Хоть они и идут на расстоянии, но Алька определил общее между ними: взгляд, осторожный и тревожный.  Наверное, это чекисты преследуют того «бухгалтера»? Значит, он никакой не бухгалтер, а настоящий  шпион!  Чекисты напали на его след, и сейчас будут брать. Все в нем напряглось, заиграло воображение, и запылали щеки.

И Алька  неотступно последовал за ними, держась поближе к стенам домов, не выпуская из виду ни шпиона, ни двух смелых чекистов. И он ясно увидел, как бугрится под пальто на правом боку у шпиона пистолет в кобуре. Он подхватил  подвернувшийся на дороге камень, сунул за пазуху и продолжил  преследование. Сейчас, сейчас начнется то, о чем он уже давно мечтал: он, Алька, будет участвовать в поимке врага народа, которых почему-то становится все больше в его родной и горячо любимой  стране. В одно мгновение он представил, как все это произойдет: чекисты  бросятся  на шпиона, тот начнет стрелять, быть может, ранит кого-то из них и бросится убегать. Вот тут он, Алька, и преградит ему дорогу! Ударит камнем, схватит за ногу и будет держать мертвой хваткой, пока не подоспеет подмога. А когда врага схватят, он незаметно уйдет. Конечно, это приятно, когда все узнают о твоем подвиге. Но Алька решает скрыться незаметно – так выглядит благороднее. Конечно, обидно немного, что никто не узнает того маленького героя, который помог обезвередить еще одного особого опасного врага советской власти. «Но разве в этом дело!» – решительно обрывает он свои размышления  — главное – поймать врага.

Он уверенно и осторожно крадется следом, а в голове его звучит любимая песня пионеров: «Сталин — наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет!  С песнями, борясь  и побеждая, наш народ за Сталиным идет!»

Вдруг оба чекиста замерли по стойке «смирно» – и сразу, словно это они отдали команду, воздух со всех сторон разорвался унылыми и натужными гудками, завыли сирены, затормозили и засигналили машины. Люди останавливались и, выбрав поудобнее позу и опустив  голову, молча застывали.

И Алька вспомнил, ради чего он вышел на улицу. Он стремглав выскочил на середину дороги, чтобы было поудобнее следить за всем вокруг.

Это было здорово! Все люди сейчас жили одной  горькой мыслью, прощаясь со своим любимым вождем. Это было похоже на общую для всех игру «замри» – люди и машины, словно сговорившись, честно участвовали в ней: застывали на том месте, где настиг их первый гудок спичечной фабрики, самый мощный и пронзительный, он заполнял скорбью все пространство между небом и землей.

Но вдруг в это всеобщее молчание людей ворвались крики – это взмыли в небо потревоженные стаи ворон, и их испуганное карканье огласило окрестность. Все вороны, которые на ночь прятались в старом парке, черной тучей закружили над городом, сталкиваясь между собой и хлопая крыльями. Беспокойство птиц переросло в панику: они драли свои глотки, словно пытались перекричать звуки заводских гудков и машин. Люди поднимали головы, грозили им кулаками и кричали, пытаясь утихомирить этих не во время раскричавшихся  глупых птиц.

 

6

 

Время пятиминутного молчания истекало, но все так же оголотело орали вороны, покрикивали на них люди, грозя им кулаками, и невозмутимо струился дым из труб домов в серое, набухшее разорванными облаками небо, окрашивая его в тревожные тона.

Вдруг чекисты, которые преследовали шпиона, сорвались с места и бросились навстречу двум идущим женщинам. Их фуфайки были перевязаны поверх большими суконными платками, а за спиной у каждой висела накрытая тряпицей корзина. Длинные, до земли, юбки прикрывали их ноги и, казалось, они не шли, а плыли, как две маленькие перегруженные баржи.

Чекисты схватили их за плечи, и они закричали:

— Ратуйте, людзи добрые!  Грабют!

Чекисты быстро зажали им рты ладонями. Корзина одной из крестьянок сорвалась со спины и грохнулась на землю. Как биллиардные шары, выкатились из нее желтые яйца. Женщина заголосила еще громче и суетливо принялась сгребать их, но желто-белая жижа растекалась по деревянному тротуару.

Старая крестьянка с морщинистым темным лицом и красным носом, вытирая мокрые глаза и сморкаясь в рукав, затряслась и запричитала:

—  Злыдни! За  что?

Губы ее дергались, обнажая кривые черные зубы, руки, темные и узловатые, тряслись. Вторая женщина, тощая и сутулая, подняла корзину, прижала ее к плоской  груди и замерла, в  испуге глядя на своих обидчиков.

— Чаго ж мне рабыць, гарамыке, — причитала  старуха. – Я ж усю нядзелю іх па яйку збірала…Я жа  Ганьке боты  збіралась купіць. Зусім басая деўка засталася.

— Тихо стоять! – сердито прикрикнул на нее человек в кожанке. — Не положено двигаться!

— Чаго так? – пробормотала старуха, вжимая голову в плечи.

—  Молчать! – оборвал он.

Вокруг собирались люди. Толпа росла, и тревожно раздавались робкие  голоса.  Вдруг отчетливо  прозвучал чей-то осторожный голос:

—  Им наши слезы не указ…

Протиснувшись сквозь толпу, подошел милиционер – лейтенант, на его смуглом лице чернели словно приклееные усики.

—  Формаленко!  Почему беспорядок? – строго окликнул он.

— Да вот, товарищ лейтенант, какая фиговина случилась, — сжимая перед собой костистый кулак, ответил тот. — Положена всеобщая пятиминутка горького поминания нашего дорогого вождя, а они вон себе прут! А такое горе всем народом переживаем. Ну, я, как положено, и тормознул их для всеобщего порядка. А у нее  вона корзина  с  якоря  снялась — и во какая яешня образовалась.

Люди в толпе засмеялись, но лейтенант грозно оглядел всех и рыкнул:

— Не вижу повода для веселья! – и, тыча в старуху пальцем, властно  спросил: — Это она виновата?

— Дяденька милиционер! – закричал Алька, дергая его за рукав. — Она не виновата! Это они…они!  Я все видел. Вот этот бабушку рванул за плечо, — он показал на человека в кожанке.

— А – ну тикай отсюда, шпингалет! – прикрикнул на него тот, и шлепнул по затылку

— Не трожь ребенка! – раздался голос в толпе.

Алька смело стоял  и, не выпуская рукав лейтенанта, продолжил:

— Это он виноват!  Накажите его!  Вы командир!

— Людочкі, — запричитала старуха, — да чаго ж гэта робіца на свеце!

— Ладно, пацан, — строго сказал лейтенант. — Мы как-нибудь и сами разберемся. Беги домой! – он вырвал свой рукав из цепких пальцев Альки, повернулся к  толпе и властно скомандовал: — Граждане, прошу всех расходиться!  Да поживее! А вы, бабоньки, пойдемте со мной в отделение – там и разберемся…

— Не вінаватыя мы! – в голос запричитали обе женщины, всхлипывая и утирая слезы. – Чаго ж мы такое зрабілі? Нам домоў  ісці трэба – скаціна галодная ў хлеве стаіць. Няма нам часу разбірацца…Нам яшчэ дзесяць верст пешшу ісці…

— Акт составим,  тогда и отпусим  с богом, — оборвал он их причитание.

— Няма ў цябе Бога. Няма! – вдруг совершенно спокойно сказала старуха и смело подняла на него глаза.

— Ну, бабы, слушай мою команду, — весело прикрикнул на них человек в  милицейских штанах, скаля прокуренные зубы. — Пошли в отделение, там пожалуетесь на нас главному  начальнику…Он рассудит, — и, умехнувшись, взял их обоих за плечи.

— Бог нас рассудзіць, — увернувшись от его руки, ответила старуха, и вдруг жалобно заскулила: — Сыночкі, дазвольце нам дамоў ісці…халера з гэтыми яйкамі.

Женщины, втянув голову  в плечи, прижались друг к другу спинами, словно готовясь к круговой обороне. Толпа глухо и хмуро молчала. И вдруг из ее напряженной тишины вырвался  одинокий  голос:

— С бабами они горазды  воевать, а   «Черную кошку» за  версту обегают.

— Это кто там такой смелый выискался?! – грозно выкрикнул лейтенант, строго вглядываясь в притихшую толпу, и сделал попытку пробиться сквозь нее.

Но люди сомкнулись плотной стеной, и он как-то сразу, меняясь лицом, пошел напопятную, снял рукавицы, закурил и сказал, хмурясь:

— Ладно, расходитесь, граждане, — и вдруг, отшвырнув от себя  сигарету, заорал на женщин: — Чего стоите?  Я сказал: марш домой!

— Дзякуй цябе, родненькі. Дай Бог цябе здароўя, — сказала старуха, низко кланяясь ему и поправляя сбившийся на глаза толстый суконный  платок.

 

7

 

Народ расступился перед женщинами, и они с опущенными головами поплыли под провожающими их взглядами людей, как разгруженные баржи вдоль тесных берегов.

— Мать вашу так! – прикрикнул лейтенант на своих подчиненных, и они застыли перед ним, тараща свои покорные глаза. — Я с вами еще разберусь! – пригрозил он перчаткой и, сжав ее в кулаке, круто повернулся к ним спиной и решительно зашагал прочь, печатая шаг хромовыми скрипящими сапогами, собранными на тонких ногах гармошкой.

— А ты чего стоишь?! — рявкнул на Альку мужчина в кожанке. — Кина не будет – киньщик спился! – он как-то нервно расхохотался и дал ему щелчек по лбу.

Алька отскочил, трясясь от обиды, бросился вдогонку за лейтенантом, схватил его за рукав и быстро, задыхаясь от слез, заговорил:

— Дяденька  милиционер, накажите их…накажите! Это они виноваты! Должна восторжествовать справедливость!

— Ишь, какой  справедливый  выискался! – ответил лейтенант, убыстряя шаг и, резко оглянувшись, грозно стрельнул в Альку серыми навыкате  глазами: — Без тебя разберемся.

— Как же вы разберетесь без свидетелей? – дернул его за рукав Алька. — Я первый  все увидел.

—  Я сказал: разберемся, — глухо процедил лейтенант. — Надо будет – найдем и свидетелей. Все  найдем  и все докажем!

— Зачем искать, когда я все видел?

— Ну, ты и настырный, — вдруг весело расхохотался лейтенант. — Да кто тебе поверит?

— Честное сталинское видел! Под салютом всех вождей! – выкрикнул Алька, хватаясь за пионерский галстук.

— Ну, ты и птица, — хмыкнул лейтенант.

— Я не птица — я пионер. Я все видел.

— Видел – так лучше помалкивай, — хмуро ответил лейтенант.

— Так будет нечестно, не по — сталински. Наш вождь учит выявлять врагов народа и уничтожать их.

— А кто враги?

— Те двое дядек — враги! Они обидели крестьянок. А в нашей самой справедливой во всем мире стране крестьяне и рабочие самый настоящий   передовой народ, — затараторил Алька, все больше возбуждаясь и смело глядя в хмурившееся лицо лейтенанта. Слова, которые вылетали из него, были знакомые, привычные и правильные — и чувство своей справедливости придавало ему силы требовать и доказывать.

Когда он выговорился, лейтенант дружески поднял ладонью его лицо за подбородок и, вглядываясь внимательно в глаза, сказал, покачивая головой:

— Сынок, ты хороший и честный мальчик, глазастый и справедливый. Таким быть очень трудно и опасно в наше время. А тебе надо жить…Понимаешь: жить! – повторил он медленно и раздельно. – А для этого надо уметь молчать. Не поймешь этого – жизнью  поплатишься.  Заруби себе на носу:  молчание – золото, — он дружески привлек Альку к себе и, улыбаясь, надвинул ему на глаза шапку.

Когда Алька сорвал шапку с головы – лейтенанта не было рядом. Мелко дрожали ноги, и стыло в груди. Машины, пронзительно сигналя, объезжали его, а водители, высовываясь из кабин и грозя кулаком, что-то зло выкрикивали в его адрес. Он опомнился и понял, что находится  посредине мостовой.

Алька молча побрел, неведома куда. Лицо горело так, словно его отхлестали по щекам. Он зачерпнул пригорошню грязного снега и прижал к лицу. Снег таял и узкими холодящими ручейками сползал по подбородку на шею.

Привычно двигались перед ним люди и машины, и он вдруг вспомнил, ради чего сегодня вышел на улицу. Но чуда не произошло: улица была, как всегда, серой, узкой и шумной.

— Ремонт часов стенных, будильников, ходиков! – раздался на всю округу знакомый напевный голос.

К нему в городе давно привыкли, как привыкли к передаче по радио последних известий и утренней гимнастики. Так же, как и всегда, неторопливо шел, держась поближе  к заборам, старый мастер – часовщик с деревянным ящиком через плечо. На его согбенных плечах обвисала потрепанная и мятая, вся в заплатах, фуфайка, чем-то очень похожая на старые улицы, по которым он шел, с их разновеликими скособочившимися домишками, уцелевшими после войны, и  новые дома, каменные под железными крышами, виделись, как яркие заплаты на старой одежде улицы.

Алька обнаружил у себя за пазухой камень, вытащил его и изо всей силы зло швырнул в стаю ворон, которые, сгрудившись на помойке, с криками вырывали друг у друга кость. Они с воплем поднялись в воздух, и зловещей тучей нависли над городом.  Он поднял с земли палку, прижал к доскам накренившегося забора и побежал – улица огласилась звучной дробью. Кто-то крикнул на него, и он стремительно помчался по улице навстречу к калитке своего спасительного дома.

 

1967 – 2008