В воскресный вечер в маленьком домике учителя истории Рябинина было шумно. В гости к нему после двухлетней разлуки приехал друг и бывший коллега Владимир Кудров со своей невестой Валей, худенькой блондинкой с пышными волосами.

Кудров, отработав в их сельской школе три года, уехал в город, маялся там по чужим квартирам, работал одновременно в нескольких местах, чтобы хватило на сносную жизнь, но подготовился и поступил в аспирантуру на кафедру педагогики – в этом году заканчивал. В первый год он часто наезжал сюда, всегда веселый, с подарками и неизменным отрезом яркого ситца для старухи – хозяйки, у которой жил и столовался. Старуха в прошлом году умерла, и отрез ситца был засунут на полку среди книг.

Сидели за круглым столом у низкого окна с одернутыми фиолетовыми занавесками. Стоял тихий зимний вечер, полная янтарная луна была перечерчена голыми ветвями старой липы, и на голубом нетронутом снегу вытянулись две длинные тени от пустых бутылок из-под «Муската», стоявших на узком подоконнике.

— Мирно как у вас, — сказал Кудров, и на его большие черные глаза блаженно опустились длинные ресницы. – Прямо на зависть мирно…

— Так в чем же дело – возвращайся, — предложил Рябинин.

— А, может, и стоит, — задумчивое лицо Кудрова озарилось сдержанной улыбкой. – Давно мне не было так хорошо и просто…

— Вот и возвращайся – и весь тут сказ! – воодушевленно повторил Рябинин и стукнул узловатым кулаком по вздрогнувшему столу.

— Нет, вы только посмотрите на этого идиота! – расхохотался Шаньков, преподаватель физкультуры, тыча в Кудрова растопыренной пятерней. – Вырвался в город, живет там как белый человек и такую чушь несет, — развалясь на диване, он положил ноги на приземистый табурет, и тупоносые резиновые сапоги закачались у края стола. – Я бы давно отсюда смотался.

— Кто тебе мешает? – спросил запальчиво немногословный Зеленков, и на его пиджаке блеснул значок отличника народного образования.

— Да вот, вовремя не вышло, а теперь семья…

— А чем тебе здесь плохо? – вызывающе посмотрел на него Зеленков. — Такую школу нам построили. Помнишь, в прошлом году мы были на семинаре в столичной – наша не хуже. А детишки у нас какие – одно удовольствие с ними работать.

— Город – это цивилизация! – перебил Шаньков. – А мы только по телевизору ее созерцаем, а запахов не чуем.

— Скоро все это и к нам придет, — убежденно сказал Зеленков.

— Может, и придет, да наша с тобой жизнь уйдет – и нас с тобой не застанет. Вон Володя, кажется, только вчера отсюда смотался, а как вырос: не чета нам, хоть ты вон и значок заработал…А пьешь, как простой мужик, — беззлобно расхохотался Шаньков.

Зеленков, смутившись, пожал плечами и незаметно завернул отворот пиджака со значком.

— Кончайте, хлопцы, попусту трепаться, — остановил их спор металлическим голосом Росин, холостой тридцатипятилетний учитель математики, разливая вино в граненые стаканы. На его моложавом лице  с мальчишеской челкой на глазах, которую он поминутно отбрасывал рывком головы, всегда играла веселая улыбка. – И что за народ учителя: где бы ни собрались – только о работе  говорят. – Давайте просто выпьем за личное счастье каждого из нас!

«А они все те же, — подумал Кудров, принимая из его рук стакан. – Но все равно хорошо мне… лица у всех открытые и приятные».

Он поймал на себя взгляд Вали в зеркале, висящем не стене. Она загадочно подмигнула ему – и он почувствовал ее чужеродность этим людям, но ответил понимающей улыбкой. Как-то по-особому отметил ее аристократическую худобу, узкие пальцы с крупным дорогим камнем в золотой оправе, и понял, что она все еще не знает, как ей вести себя здесь – и стало не по себе. Не понравилось и то, что она, единственная здесь женщина, не стала хозяйкой за столом: совершенно равнодушно позволяла мужчинам готовить закуску и накрывать на стол, шутила и смеялась осторожно и как-то подчеркнуто, но пила, как и все, не пропуская ни одного тоста. «У них–то и есть все правильно…меняюсь я».

Выпили шумно, придавая этому какое-то особое значение, и поочередно застучали по столу опорожненные стаканы.

— Едоки, на  сало нажимайте! – хлопотливо распорядился Рябинин, накладывая его тонкие кусочки на хлеб. – Валя, вам сделать бутерброд?

— Спасибо, — улыбнулась она, и повернулась Кудрову: — Володя, сигаретку.

Кудров вытащил пачку «Кента», протянул ей сигарету и зажег спичку. Наклоняясь, отметил, что тонкая сигарета в ее руке была, как шестой палец с поблекшим маникюром. Валя, затянувшись, свернула губы трубочкой, красные и крупные, и он ощутил их пьянящее тепло. Она выдохнула, и дым заскользил по темным губам Росина. Он ревниво отметил его взгляд на нее, и захлестнуло томящее чувство нежности к ней, а в сознании  пронеслось: «Вот они мне – чужие». Он начал придирчиво рассматривать развалившегося на узком диване Шанькова, его узкий лоб с двумя морщинами, редкие жирные волосы Рябинина с высокими залысинами, и даже на лице Зеленкова, всегда казавшимся ему мужественным, прочел он скудность мысли. «Вот почему Вале так трудно с ними…не надо было ее брать сюда. Зачем ей мое прошлое…» Вспомнил, как рвался к ним постоянно, и все почему-то не было времени. Но ведь наконец-то нашел его и, бросив все, примчался, когда стало невмоготу там, в городе, где он так и не приобрел себе новых друзей. «А Валя, Валя, — чуть не выкрикнул он вслух. — Эх, лучше бы укатили к ней на дачу!»

— Володя, если соберешься на охоту, забеги ко мне за свитером и валенками, — окликнул его Шаньков. – Да у жинки попросишь мои кожаные варежки на меху.

— Возьми мою куртку, — предложил Росин. – Я себе отличную достал, летную.

— Ружье привез? – спросил Шаньков.

— Откуда, я же не охотник — Виктор тащит, — ответил Кудров.

— И я бы с вами пошел, да у меня первые уроки, — сказал Росин. — В нашем районе сейчас уйма зайцев развелось. Шаньков на этой неделе трех уложил.

— Он и без ружья любого зайца догонит – вон какие себе ходули отрастил, — заметил Росин, и выбил табуретку из-под его ног.

Но тот удержал ее ногами и медленно и демонстративно устроил их на место, закинув одну на другую.

Все засмеялись, и Кудров расхохотался громче всех, чувствуя, как нехорошо и мелко все то, о чем он подумал минуту назад о них, вглядываясь в их лица. Ему хотелось сейчас видеть их близкими и понятными – такими он и видел. Он быстро встал и сказал:

— Виктор,  я приготовлю чай. У тебя все на старом месте?

— А в городе ты не отвык от керогаза? – весело откликнулся Рябинин.

— Слажу, — так же весело ответил Кудров, скрываясь за перегородкой на кухню.

Засыпая чай в фарфоровый чайник, он прислушивался к разговору. Рябинин рассказывал шутливо, как на первом курсе предложил Кудрову помешивать чай, чтобы не пригорел. Громко засмеялась Валя, и все чаще начал раздаваться ее голос, и он подумал, не в нем ли самом причина ее скованности. А Валя говорила все громче и смелее, и хотя рассказывала о нем только хорошее, и это ему льстило, но вдруг стало не по себе, словно его раздевали на морозе. Он хотел войти в комнату, чтобы прервать разговор, но было как-то неловко именно сейчас, да и явное любопытство удерживало. Но больше нельзя было медлить. Он вошел в комнату и сразу обратил внимание, что Росин придвинул свой стул к Вале, и плечи их, когда она обернулись к нему, соприкоснулись. Он отметил ее возбужденный взгляд и вспыхнувшие щеки.

За чаем разгоряченные лица всех были обращены к Вале, он это отметил с радостью. Но вдруг ревнивая мысль, что сейчас его, их товарища, они воспринимают через нее, погасила это чувство, хотя и понимал, как не страдало его самолюбие, что только выигрывал от этого: Валя не только интересная женщина, но и его невеста. И оттого, что он властен увести ее в любой момент, она показалась ему особенно близкой сейчас. И любуясь, как бьется тонкая голубая жилка на ее белой шее, чуть видимой из-под высокого ворота свитера, он вспомнил ее изысканную жизнь в шикарной профессорской квартире с ценными картинами на оранжевых стенах, с великолепной библиотекой, большим, в зеленых изразцах, камином между широкими окнами, открывающими уходящую вдаль перспективу города; вспомнил ее маленького тучного отца с быстрым пронизывающим взглядом, ее дородную шумную мать, которая в первый же его приход сделала ему замечание, что он закурил, не спросясь дам – она всегда находит повод преподать ему уроки хорошего тона, и подумал, что и Валя, которая призналась, что полюбила его за эту «мужиковатость», теперь и ссорилась с ним за это же. В начале на все ее замечания он отмалчивался, но постепенно, и это вошло уже в привычку, он старался видеть себя со стороны, прислушивался к своим словам и даже голосу. В нем появилась пугающая его осторожность, и он понимал, что она сковывает его, но уже находился в плену чуждого для него состояния, которого не знал, живя тут в деревне.

Валя болтала все непринужденней. Обхватив стакан ладонями, звучно втягивала в себя дымящийся чай и, щурясь, поглядывала на Кудрова. Он отвечал ей одними глазами и слышал, как она, чмокая, прихлебывает. Лицо ее виделось каким-то новым, но он не понимал каким.

Все уже подустали, говорили реже и короче, шутками, полунамеками или многозначительными взглядами. Шаньков устало моргал отяжелевшими веками, Зеленков, глядя на говорящего своими голубыми глазами, понимающе улыбался, Росин о чем-то перешептывался с Валей и приговаривал «Вот это да!», и лишь Рябинин безумолку сыпал рассказами, и весело спросил у Кудрова:

— Володя, как нам наука движется? Все толчете в ступе воду…

— Движется, — ответил он неохотно.

— Какая там наука, — бросил Шаньков. — Кандидатские стряпаются.

— И это есть, — согласился Кудров.

— Да ты и сам, наверное, забыл, как школа выглядит, а в диссертации, небось, такую буффонаду разводишь, — поддел его весело Росин.

— Почему забыл – помню еще что-то, — серьезно ответил Кудров.

— Вот–вот…а надо знать.

— Я бы ваших кандидатов заслал в школу на постоянную работу, чтобы на деле доказали, что их теория стоит, — заявил Зеленков.

— Да что ты пристал к человеку, — перебил их Шаньков. – Настряпает кандидатскую — и за человека считать будут.

— Черт знает, о чем только не пишут в них. Кандидатов развелось, как грибов в парную погоду, а в школе работать некому, — сказал Рябинин. – Как странно происходит: не работал в школе или сбежал от ее трудностей – и шась в аспирантуру,  а потом других учат…Извини, Володя, это тебя не касается. Мы знаем, что ты работать можешь.

— Всякое бывает, — миролюбиво отозвался  Кудров. – И у нас есть хорошо знающие  школу. Вот, например, профессор Ковальков…

— Показательный пример всегда можно подыскать, — перебил Рябинин. – Но ты мне объясни: как это можно вдали от школы, вне ее частных проблем создавать теории. Это не инструкцию по ремонту станков написать. Здесь человек, и его становление физическое, психологическое, духовное – к каждому особый подход нужен. Здесь по месту действуешь – и сколько ошибаешься!

— Мы по школам прикреплены, ходим, наблюдаем, обобщаем, — начал  Кудров.

Ему был интересен этот разговор, потому что и он когда-то думал так, как они – обвинял. И все же где-то в глубине души он и теперь был согласен с ними, но лишь чувствовал их правду.

— Что можно обобщить наскоком — последствия! – запальчиво заговорил Рябинин.- А бороться против последствий – запутываться окончательно. Надо в душу ребенку уметь заглянуть – там причина! – он стукнул себя кулаком в грудь. – А потом вот где, — он положил ладонь себе на голову. – Кто сделал ценное для педагогики – кто был пахарем на ее ниве, а не приказчиком: Ушинский, Корчак…

— Да отстань от человека, — выкрикнул Шаньков. – Защититься – и будет получать вдвое больше тебя. Сам, небось, непрочь поменяться с ним местами…

— Я? – запальчиво вскрикнул Рябинин. – Дудки – такие деньги фальшивые.

— Деньги не пахнут! – обрубил Шаньков.

— Для тех, у кого совесть нечиста, — спокойно ответил Рябинин.

— Мужики! – крикнул своим металлическим голосом Росин. – И чего в ступе поду молоть – с этим вопросом давно ясно…Предлагаю выпить за прекрасных женщин! – воскликнул он, поглядывая на Валю. — Наполним наши бокалы!

Все разом смолкли, словно вслушиваясь, как тонко и прозрачно льется струя, искрясь и переливаясь в электрическом свете.

Когда выпили, завели разговоры о женщинах. А Кудров, вертя опорожненный стакан в ладонях, вдруг вспомнил, как молоденькая учительница в школе рассказывала ему о своем классе. Говорила увлеченно и интересно, тонко и верно, но не могла сделать верные выводы – но за ними и обратилась к нему. И теперь он с запоздалым стыдом осознал, что слушал ее рассеянно и все поглядывал на часы – спешил на званый обед к Вале. Учительница, заметив его взгляд, сконфуженно закончила: «Ах, глупости все это, должно быть…» Он что-то промямлил в ответ, поспешно попрощался, и потом всю дорогу, ругая себя, искал оправдание. И нашел: то, о чем она рассказывала, было совсем не по теме его диссертации. Он высидел тот долгий обед, состоявший из пяти блюд и затянувшейся беседы, которая бесила его, принимал это умничанье, и сам, подбирая умные слова, что-то нес, а смущенное лицо учительницы не давало покоя. Он клял себя в душе и давал обещание, что завтра же найдет ее и займется ее вопросом серьезно. «Стыдно, как стыдно, — подумал он. – Сколько уже времени прошло. Первое, что сделаю, вернувшись, приду к ней. Через стыд приду. – Но какие-то сомнения обуревали его, и он повторил несколько раз, словно отгоняя их: — Сделаю, сделаю…»

— Ты чего там колдуешь? – донесся до него игривый голос Вали.

Ему не понравилось ее бледное лицо с высыпавшими розовыми пятнами. «Из-за нее все», — подумал он, а вслух спросил:

— Валюша, ты устала?

— Разве заметно? – всполошилась она, повернулась к зеркалу и, растирая пальцем пятно на щеке, громко сказала. – И, правда, что-то нехорошо я выгляжу…Нет, нет – это дорога.

— Братцы, по домам разбежались! – решительно скомандовал Зеленков.- Людям надо отдохнуть с дороги.

— Всегда готов! – звонко воскликнул Шанько и легко, прыжком, вскочил на ноги.

Кудров отметил задержавшийся взгляд Вали на его стройной фигуре и сжал кулаки. Шаньков положил на его плечо свою сильную руку и, улыбаясь, сказал:

— Володя, завтра ко мне зайди за ружьем до восьми часов – я на работу ухожу, — и, не выпуская его напрягшееся плечо, предложил: — Я сейчас заскочу к Росину, заберу все для тебя,  чтобы тебе не бегать.

— Спасибо, не беспокойся, — смущенно ответил Кудров.

— Пустяки.

Росин открыл дверь, потянуло холодом, и все, поеживаясь, вышли в холодный коридор. Рябинин ушел провожать гостей. Когда они остались одни, Кудров спросил:

— Как тебе здесь, Валюша? Не жалеешь, что поехала?

— О чем ты, милый? – закрыв глаза, она прильнула к нему.

— Вот вернуться бы сюда, и работать, как все они, — прошептал он, вдыхая тонкий знакомый запах ее волос.

— Фантазер ты у меня. Благодари судьбу, что вырвался.

— Если бы ты могла понять, как я здесь жил!

— Посмотри на своих бывших друзей…

— Что тебе в них не нравится? – он резко отстранился и увидел ее дернувшееся в кривой усмешке лицо.

Валя молча обхватила его за шею своими теплыми мягкими руками и поцеловала в губы, и они, обнявшись, замерли посреди комнаты. В коридоре хлопнула дверь, и они поспешно сели по обеим сторонам стола. Вошел Рябинин, бросил на лавку принесенные с собой валенки, куртку и ружье и сказал, встряхнув плечами:

— Морозец! Сейчас сходил к ребятам, чтобы тебе утром не бегать. Хорошо, если бы снег ночью выпал.

 

Утром потеплело, но снег не падал, хотя все небо было обложено низкими набухшими тучами, и только вершину дальнего холма окаймляла зыбкая полоска чистого неба да прозрачная луна, растворяясь в утреннем свете, медленно скрывалась за горизонт.

Вышли с опозданием. Кудров молча шел за Рябининым, радуясь встрече со знакомыми местами, и вспоминал уже давно забытое ощущение своей первой охоты. Наст был твердый, слегка припорошенный снегом. Согнутая невысокая фигура Рябинина споро двигалась впереди, и болтался оторванный хлястик на его светло-серой поношенной куртке.

Вскоре миновали невысокий холм и спустились в низину. Здесь было сумрачней, но тише, не долетал легкий ветер. Снег не блестел. По заячьим следам пробегали треугольные цепочки собачьих следов, их пересекали чуть видимые крестики от вороньих лап, словно птицы прошли ломаным строем. На них лежала мелкая слегка искрящаяся пелена снега. Кудров шел, настороженно вглядываясь: под каждым кустом ему виделся притаившийся зверь. И хотя следов было вокруг много, но Рябинин, не задерживаясь, все шел и шел, и Кудров поспешал за ним, чувствуя, как быстро начинает уставать.

Неожиданно Рябинин сбавил шаг и, повернувшись к нему маленьким лицом в огромной шапке, нахлобученной до глаз, раздосадовано сказал:

— Эх, черт, погоняли на днях тут зайца – придется далеко идти!

— А эти следы?

— Это все давнишние, до охотников – видишь, снегом запорошены. Неудачный у нас выход.

— Да чего там, — беззаботно улыбнулся Кудров. — Мне  достаточно пережить ощущение охоты.

— Вышел на охоту – надо вернуться с добычей, — решительно возразил Рябинин.

— Коль мне повезет – тебе уступлю.

— Спасибо, добрая душа. А теперь слушай. Помнишь этот ров? Ты ступай по низине, а я поверху пойду. Встретимся, где ров к лесу выйдет, — распорядился Рябинин, сбрасывая ружье с плеча в руки, и глаза его преобразились, стали жеще – им овладел охотничий азарт.

Что-то новое появилось в его лице, холодное и хищное, ноздри тонкого носа расширились, из них шел  пар и сливался на уровне груди прозрачной растворяющейся бородой. Кудров сжался от выражения этих стальных глаз и сказал с небрежной улыбкой:

— Виктор, давай поменяемся шапками. У меня заячья: неровен час – примешь меня за него.

— Такого крупного мне еще не удавалось подбить, — сузив оценивающе глаза, подтрунил над ним Рябинин.

— Береженного бог бережет, — ответил Кудров и, поняв, что все это выглядит трусостью, непринужденно пошутил: — А домой как дотащишь?

— Ты прав,  зачем мне лишние хлопоты, — усмехнулся Рябинин и стянул шапку.

Кудров, помедлив, снял свою, и хотел было уже отказаться, но тот нахлобучил ему свою и, пристукнув сверху ладонью, скомандовал:

— Разбежались!

И зашагал вдоль кустов ивняка, густо росших по скату рва. Через минуту его удаляющаяся фигура замельтешили между стволами сосен.

На дне рва дыбились под снегом поваленные деревья. Переступая через них, Кудров неторопливо шел по узкому проходу, поглядывая на светлеющее небо. Набегающие на него тучи, казалось, цеплялись за вершины сосен.

Возрастающее чувство неловкости от обмена шапками не давало ему покоя. Этот эпизод казался ему сейчас значимым и, казалось, перечеркивал все то хорошее, что всегда связывало их. На миг он пожалел об этой поездке и подумал: «Все прошлое стало чужим и ненужным…Эти люди будут жить так всегда, есть я рядом или нет. — И даже Рябинин, пробирающийся где-то сверху рва, казался ему сейчас придуманным, как и вся их прошлая дружба…- А если так – то не осталось у меня друзей».

В бешенном ритме города он так и не нашел той прочной связи с людьми, как это было всегда здесь, пусть порой трудно и однообразно, но все было значимым и определенным.

Узнавая нависшие над ним кусты черемухи, он вспомнил свою поездку сюда в последнюю весну своей работы здесь. Они выехали втроем за кустами черемухи для школьного двора: завхоз, лесник и он. Тряслась телега, белый грязный конь, виляя широким крупом в засохшем навозе, лениво тащился по вспаханному полю. Сумрачное небо было рыхлым, на пригорках кружил холодный ветер, срывал с телеги сено и сек по лицу. Возница – лесник сидел к ним спиной, спокойный и плотный, из-под его серой глубоко натянутой кепки искрилась над посиневшими ушами тронутые сединой виски. Ехали они, три мужика, чужие разные люди, толковали о жизни ровно и привычно, и с каждым новым поворотом разговор становился все более откровенным. Было хорошо и дружно в этой поездке. Выкапывали кусты, сменяясь, передавали из рук в руки лопату, сохранившую тепло напарника, прикуривая, склонялись над зажженной спичкой и касались головами; взявшись разгоряченными руками в замок, напрягаясь,  грузили кусты на подводу и вязали их веревками к бортам. В обратной дороге, прислонясь спинами  на телеге, тихо продолжали разговор. И в этом возвращении по неровному полю, в этой будничной беседе было столько покоя и единства, что Кудров, вспомнив на миг о предстоящем переезде в город, о своей близкой и желанной еще своею не понятностью жизни, ясно вдруг подумал, не совершает ли он ошибку.

«Какой-то недоказуемо житейский смысл был в той моей жизни», — с чувством щемящей тоски подумал Кудров.

Заячий след на снегу прервал его размышления. Просветлело, и сквозь кусты черемухи четче просматривались рыжие ветки можжевельника, и легкий пар, густо валивший при дыхании, исчезал быстрее. Сквозь мягкую подошву валенок холодили пятки земляные бугры, не занесенные снегом. Он прибавил шагу, плечо под ружьем заныло – и он перебросил его в руку. След внезапно пропал, и Кудров, вглядываясь в кусты, пожалел, что нет рядом Рябинина. Поворот сменялся поворотом, часто на пути встречался осунувшийся по краям рва вытоптанный снег. Кудров несколько раз тихо свистнул, но, сколько ни прислушивался, не было иных звуков, кроме хруста его осторожных шагов и собственного утяжеленного дыхания.

 

Рябинин, не выпуская рва из виду, приближался к начавшемуся справа лесу. Охотничий азарт пропал. И ему стало неловко про свои слова Кудрову об обязательной добыче — на охоте ему нравилось обостренное чувство погони: тело и мысли, казалось, превращались в один сплав, и радостно было ощущать, что от тебя одного зависит, что ты увидишь, как сможешь оценить обстановку и молниеносно среагируешь на стремительно взметнувшегося перед глазами зверя. И всегда в этой погоне разбитое тело и путанные мысли подчинялись воле, и было легко идти, и думы, теснившиеся в голове, становились одной мыслью, четкой и ясной, а все сомнения, обуревающие его, исчезали, словно скатывались вместе с горячим липким потом.

Но сегодня он просто уставал, и бешено крутились в голове какие-то тревожные думы, а он все никак не мог совладеть с ними. И только привычно и чутко держал палец на курке. Он не мог понять причину своего волнения, но чувствовал, что это связано с приездом Кудрова – заметил нежеланную перемену в друге. Появилось что-то гладко – обтекаемое, и даже блеск в глазах не был прежним, живым и добрым. Был он какой-то холодный и беспокойный, и Кудров владел им – лицо его тогда морщилось, поспешно дрожали ресницы, словно тушили его. «Это и есть расчетливость чувств, — подумал Рябинин, и стало неприятно. Но он заступился за друга: — Мы уже давно взрослые люди, и время подходить к жизни продуманно, иначе всю ее пропорхнешь на чувствах. – Но что–  то в нем не соглашалось с этим выводом, и он внезапно решил: — Уж не завидую ли я ему? Чему? У каждого человека своя дорога. Чужой завидовать – не гоже, просто глупо. Я работаю в полную силу…доволен…А про шапку он не зря сказал – раньше до такого не додумался бы. Ну, и дурак вы, ваше благородие!» – обругал он себя.

Но что за сомнения родились в нем, он так и не смог понять, хотя и начинал чувствовать причины их возникновения.

— Эх, хоть бы один след, — прошептал он и бросился бежать, проваливаясь и вырывая ноги из глубокого снега. Но увидел, что ров подступил к лесу, и пошел спокойно, вглядываясь в последние кусты, не появится ли Кудров.

 

В длинном просвете расширяющегося рва Кудров увидел темно-зеленую стену притихшего леса и, сбавив шаг, снял теплую варежку и вытер горячей ладонью вспотевшее лицо. И тут его внимание привлек новый заячий след, который огибал кусты: заяц как-то странно кружил возле каждого. Под молоденькими елочками следы были гуще, тонкая кора низкорослой березы местами ободрана, и одна жеваная ветка раскачивалась на бледно-зеленой бересте.

«Виктор нашел бы сразу, — подумал он, теряя след, и неожиданная зависть захлестнула его: — Я сам выслежу зайца, убью, это будет моя добыча». И, все убыстряя шаг, он представил, как они возвращаются домой, и он несет огромного белого зайца, а Рябинин идет с пустыми руками. Их встречает Валя — и он молча протягивает ей свою добычу.

След то исчезал, то вновь появлялся. Одежда цеплялась за кусты, но Кудров с силой прорывался сквозь них, лихорадочно суетясь в лабиринте следов. В глубоких местах след был придавлен заячьим брюхом, а содранная кора на стволах распаляла его воображение.

Остановил его выстрел, густо прозвучавший в застывшей тишине. Кудров схватился за ствол сосны, словно случилось что-то ужасное, и, приходя в себя, опустошенно подумал: «Он перехватил моего зайца…», и начал выбираться изо рва. Наверху ослепило белое поле. Щурясь и вглядываясь, он увидел на фоне бледно-голубого неба маленькую фигурку Рябинина с поднятым над головой ружьем, и направился к нему, настороженно всматриваясь, убил ли тот зайца. И еще издали спросил:

— А где заяц?

— Какой заяц, — отозвался Рябинин. – Ждать тебя надоело – вот и бабахнул…А ты что, видел зайца?

— Вроде бы шел по его следу.

Они спустились в ров, и Рябинин, всмотревшись в след, усмехнулся:

— След давнишний.

— Вот черт, а я за ним на четвереньках полз.

— Долго бы тебе еще пришлось колени обдирать, не выстрели я, — сказал Рябинин, глядя в его растерянное лицо. — Просто сюда поземка не добралась, на дне корка уже мерзлая – больше суток ему. Да ты не огорчайся, я бы по такому запутанному и свежему следу один не пошел.

— Честное слово, я о тебе сразу же подумал…

— Давай-ка обогреемся.

Они наломали веток и развели костер. Снег под ним начал стаивать, костер осел на бок, Рябинин поправил его валенком, и в воздухе запахло паленым войлоком.

Установился тихий морозный день. Иногда в небе ослепительно вспыхивал холодный луч солнца, все вокруг светлело и возникало ощущение тепла, и на какой-то миг им были полны позванивающие на ветру мерзлые ветки ивняка, и зелень елок, и озаренные розовым светом облака, и сам костер, казалось, вспыхивал  ярче. И осветленное лицо Рябинина виделось Кудрову таким близким, как в те годы, когда они жили вместе. И это тепло захватило его, и день, вновь покинутый солнцем, не казался таким тягостным.

— Вот так, не могу без этого, — первым нарушил молчание Рябинин, и они обменялись понимающими взглядами.

— Завидую тебе, —  доверительно ответил Кудров.

— Я сам себе завидую, — улыбнулся Рябинин.

— А вот у меня теперь все как-то не так, как хотелось бы, — начал Кудров и осекся.

— Так, наверное, всегда бывает: одно приобретаешь – другое теряешь, — понимающе  поддержал его Рябинин. – Но всегда побеждает главное в тебе самом.

— Всякое бывает.

— Уж не тебе на судьбу роптать, — мягко улыбнулся Рябинин.

— А я разве… — начал Кудров.

— Извини, тогда мне это показалось…

Кудров промолчал, вслушиваясь в свои беспокойные мысли: «Может, я все сам выдумываю? Но почему, когда я жил здесь, такие сомнения не посещали меня? Не похожа ли сейчас моя жизнь на мою диссертацию? Сделал бы я в жизни сам, о чем сейчас пишу? Ковальков толковый мужик, но он не простит мне моего последнего выступления на кафедре: ему нужны ученики – кандидаты, а ни их собственные мысли. Лучше самому все бросить, чем позорно провалиться …»

Рябинин, видя замкнутое лицо друга, отвернулся, но неодолимая сила влекла к его, казалось, окаменевшему взгляду. Когда их глаза встретились, он улыбнулся, и неожиданно подумал: «Чужими стали…»

Кудров отвел взгляд и, не желая этого, подумал: «Он все видит и понимает. Он всегда все видит и понимает…»  И ему стало неловко за то, что впервые он скрывает свои мысли от друга, хотя жгучее желание высказаться перед ним мучило его уже давно. Но городская жизнь с ее поспешными разговорами и полунамеками уже приучила его к сдержанности.

— А ты доволен своей жизнью? – спросил в упор Кудров, завидуя и даже злясь его спокойствию.

— Все нормально вроде.

— А душевный покой?

— Когда честно делаешь свое дело и посвящаешь этому свою жизнь – это, наверное, и есть душевный покой. А многие носятся с ним, как с товаром, прикидывая, как бы не продешевить, — быстро заговорил Рябинин, радуясь тому, что Кудров, наконец-то, открыто заговорил о главном, как это всегда было между ними.

— Ты прав, — быстро поддержал его Кудров. – Каждый человек эгоист, и ему видится, что мир движется вокруг него одного.

— Нет, здесь важно, что движет тобой, — продолжил Рябинин. – Однажды я попробовал умереть – вычеркнул себя из жизни. Страх прошел, и явилась ясность. Светит солнце, дети спешат в школу, в учительской спорят учителя, а в моем доме, на моей кровати, сменив лишь постель, спит кто-то другой, тот же Росин. Он иногда взгрустнет обо мне. Быть может, взглянет на мою фотографию, а потом сунет под обложку какой-нибудь книги на моей же полке. И я не осуждаю его – невыносимо тяжко видеть глаза давно умершего человека…

— Значит, живи только для себя! – резко перебил его Кудров.

— Просто жизнь есть жизнь. И каждый человек живет так, как именно он способен жить. Но и он сам виновник всех своих бед.

— Все люди одним миром мазаны, — глухо заключил Кудров, ударив палкой в костер, и пламя начало оседать.

— Житье на житье не приходится, — спокойно продолжил Рябинин, подскребая палкой разметавшиеся ветки в костер, и пламя весело с треском взметнулось и начало разгораться. – Я смотрю на своих стариков – сколько им пришлось пережить: голод и войну, а вот живут, работают и радуются жизни.

— Ты берешь крайности. Кто они у тебя? Полуграмотные крестьяне, ни одной книги не прочитали – где им рассуждать по большому счету о человеческой жизни.

— А Библия?

— Она обещает им радость в загробной жизни – для них она смысл и покой. В это они лишь и верят.

— Верят они в то, что Бог им даст погоду, и, если они хорошо поработают, завтра у них будет хлеб, а с ним уверенность и покой.

— Но этого человеку мало – так живут и звери.

— Не знаю про зверей, но точно усвоил, что они любят мир не меньше, чем мы с тобой. Они живут и делают все, что необходимо для живой, конкретной жизни, а мы все прикидываем и прицениваемся.

— Мы открываем мир, и несем знание о нем! — запальчиво произнес Кудров.

— А не кажется тебе, что люди науки напоминают некий книжный шкаф, из которого народ извлекают лишь информацию о жизни, которую он сам и создает.

— Ты считаешь, что моя работа, мои мысли и чувства — все искусственно, и можно по ненадобности задвинуть на книжную полку?

— Занятие наукой должно быть потребностью души в сочетании с бескорыстной отдачей ее плодов людям.

— Значит, если я вернусь – во мне все очеловечится?  — в ожидании ответа Кудров нетерпеливо вытаптывал перед ним снег.

— Ты этого уже никогда не сделаешь, — откровенно ответил Рябинин и уточнил: — Я говорю о твоем возвращении.

— А вот возьму, брошу все и вернусь – что тогда скажешь?

— Зачем?

— Чтобы жить, работать и любить, не оглядываясь и не сомневаясь.

— А ты сейчас разве не так живешь?

— На моем месте должен был быть ты: все, чем я занимаюсь, ты знаешь лучше. Тебе еще в институте предлагали аспирантуру.

— Видимо, во мне нет этой потребности, — Рябинин пожал плечами.

— Врешь – есть! А теперь ты просто завидуешь мне, — сорвался Кудров. — Как же: я, который всегда учился у тебя…

— А, может, и завидую, — миролюбиво произнес Рябинин.

— Ты труженик, но нет в тебе самолюбия.

— Самолюбие – свойство ограниченных людей.

— Так по-твоему я…я…

— Брось измываться над собой. Если ты и сделал скачок – то не качественный, — не выдержал Рябинин и хлестнул веткой по костру. Огонь отклонился в сторону, но с новой силой потянулся вверх.

Они не смотрели друг на друга, и впервые молчание между ними тяготило их.

Они спешно разбросали горящие ветки, засыпали снегом и затоптали огонь. Едкий  темно-синий дым исчезал, и заклубился над снегом белый, как пена, растворяющийся в морозном воздухе пар.

 

Потом все было как в каком-то бреду. Кудров не ответил на метнувшуюся к нему улыбку Вали, плохо слышал ее разговор с Рябининым, и только раз улыбнулся, когда она пошутили по поводу их неудачной охоты. Он что-то ответил ей, не глядя в глаза, и все порывался сказать об отъезде, но ждал, когда она заговорит об этом первая. И когда она обронила: «Домой пора», он сорвался с места и начал упаковывать как попало рюкзак. Новенький туристский топорик  все никак не умещался среди скомканных вещей, и он, порывисто протянув его Рябинину и глядя, как узкая струя света переливается на его отточенном лезвии, сказал:

— Возьми, Витя. Здесь он нужнее, — и, силком сунув ему в руки, порывшись в рюкзаке, вытащил фонарик. – И это тебе.

Рябинин замер с топориком и фонариком в вытянутых руках, а Кудров уже помогал Вале надеть белую, отстроченную коричневыми толстыми нитками куртку.

— И все же я сделаю это! – решительно произнес Кудров.

— Мальчики, что вы надумали? – затормошила Валя Кудрова.

— Это наше мужское дело, — отмахнулся от нее Кудров, но, увидев ее обидевшееся лицо, мягко добавил: — Валюша, я потом тебе все объясню.

— Знай одно, — сказал Рябинин. – Тебе здесь всегда примут с радостью.

— А меня? – кокетливо произнесла Валя.

— Боюсь, что следующий мой приезд ты не одобришь, — ответил, раскованно улыбаясь, Кудров.

Все для него теперь стало просто и ясно. И в наступившей прощальной тишине он почувствовал, что Рябинин для него сейчас намного ближе и желанней, чем Валя, которая в ожидании прислонилась к нему своим мягким плечом, и это тепло, где-то у локтя, его не волновало.

Прощались они дружески, повторяя «до скорой встречи», улыбаясь и откровенно глядя в глаза друг другу. И никто из них не думал, что они уже никогда не встретятся, а верили, что все происходит сейчас между ними искренне, и, обманываясь, говорили друг другу много хороших слов.