1

 

В профкоме Алексею предложили «горящую» путевку  в дом отдыха, и он с какой-то спасительной  надеждой ухватился за нее. Дома  быстро сложил чемодан и, никому ничего не объяснив, помчался на вокзал, купил билет и сел в поезд.

Было раннее июньское утро, когда Алексей сошел на пустынный  перрон маленькой  станции. В прозрачном воздухе гулко раздался звук его шагов. Сквозь затемненные еще окна деревянного вокзальчика ослепительно стрельнул по глазам отсвет встающего за спиной солнца. Зажмурившись, он застыл, наслаждаясь этим теплом и пьянящей свежестью воздуха. Поезд, оглушая окрестность пронзительным свистом, вздрогнул и начал удаляться, осушая наплывающими колесами последние блестки росы на холодных рельсах.

Песчаная дорога шла вдоль леса. В нарастающем гомоне птиц Алексей уловил высоко в лазуревом небе одинокий голос жаворонка и отозвался ему веселым свистом. Он чувствовал себя сейчас первооткрывателем этих мест: и дорога, и столбы, и провода – все, казалось, были рождены вместе с этим притихшим лесом, темно-зеленой сверкающей от росы травой и голосами птиц, в которых терялся шорох его шагов.

Он быстро устал от этих ярких впечатлений, и взгляд его рассеянно заскользил по однообразно  мелькающим стволам деревьев.

Обрывками пронеслись в памяти последние, государственные, экзамены в институте, однокурсники и еще что-то, неузнанное им. И, помимо его воли и желаний, возник образ Ирины: смуглое точеное лицо, руки с красивыми пальцами, упругое плечо и две родинки на нежной шее. И теперь, в одиночестве и тишине, перебирая в памяти все, что связывало их, разрыв с ней казался ему  ошибкой. Какими пустыми и мелкими виделись ссоры и обиды перед тем хорошим и важным, что сближало их несколько лет. И стало больно за это позднее  прозрение. А ведь он сам согласился на этот разрыв, но потом еще долго заглушал тоску по Ирине в податливых губах других женщин, категорично и твердо решив, что мужчине необходима первая разбитая любовь – только после этого он становится  сильным и свободным от хаоса чувств и сомнений. Так он теперь решал во всем. Борьбу за свое усовершенствование он незаметно подменил сухим расчетом, уповая на то, что подсказывала ему холодная рассудочность оскорбленного однажды  самолюбия.

Но неудовлетворенность собой росла, и он чувствовал, что она может захлестнуть его и с ним  может случиться то, что и с множеством других людей, которые, как и он, живя  надеждой и желанием сделать что-то полезное в мире, в результате разочаровываются во всем и ломаются. Осознавать это было особенно тяжело сейчас, когда он  оказался в преддверии самостоятельной жизни.

Дорога раздвоилась. Большак, весь в выбоинах, пошел вправо. На развилке стоял накренившийся столб с табличкой – указателем «Дом отдыха Рассвет». Алексей выровнял столб, прижал у основания булыжниками, отряхнул руки от песка и пошел в  указанном направлении.

За поворотом увидел речку, и запахло водой. Задержался на низком деревянном мостике, вглядываясь, как в медленной  прозрачной воде отражается перевернутый мир с деревьями, кустами, вышкой для прыжков, тонкими перилами, с промелькнувшей в небе птицей и с его собственной фигурой, одиноко замершей в темной глубине. И вдруг показалось, что он сам, настоящий, там, отражение самого себя, а мир, в котором он  жил, реальный и привычный, чужой ему перед этим лазуревом небом.

 

2

 

Двое суток Алексей отсыпался. Ходил четыре раз в день в столовую, медленно ел, безразлично оглядывая шумный зал, где мелькали перед ним какие-то постоянно улыбающиеся лица мужчин и женщин, и одиноко брел в свою комнату, уклоняясь от разговоров и знакомств.

На третий день он почувствовал себя отдохнувшим и, валяясь после завтрака в кровати, лениво раздумывал, чем заняться.

Со своими соседями по комнате он так еще и не познакомился, но из их разговоров понял, что один из них, молодой, но рано начавший лысеть, с большими круглыми очками на продавленном под ними носу, инженер Илья. Второй, рыжий, весь в веснушках, особенно густо рассыпанных на узком лбу, Санька, контролер на заводе. Он все время рассказывал анекдоты, смакуя скабрезные детали, и сам первым начинал хохотать. И тогда третий их сосед, Арсений Михайлович, всегда в белой рубашке под галстуком, поднимал глаза от кроссворда, над которыми просиживал часами, и наставительным голосом одергивал его, путая русскую и белорусскую речь: «Перестаньте, Саша. Гэтак – пошласць…» Но Санька, не переставая  смеяться, добродушно парировал: «А вы  свой расскажите. Но без бороды».

Они с первого же дня пытались втянуть Алексея в свои беседы, но он упорно отмалчивался и думал в сердцах: «И здесь покоя не дадут…»  Но на второй день его словно и не замечали.

В открытом окне недвижно торчали ветви старого клена – комната находилась на втором этаже – и лучи солнца, пронизывая листву, запеклись ослепляющими пятнами на свежевыкрашенном полу.

Алексей, не поднимаясь, вытащил из-под кровати чемодан и взял книгу Стейнбека «Зима тревоги нашей». Из нее выскользнуло на грудь зеркальце. Он посмотрел в него. Три крупные морщины на высоком лбу в сочетании с серыми глазами придавали бледному лицу вдумчивое выражение. Оно понравилось – и  потянуло сейчас же пойти к людям.

Промелькнуло в памяти несколько уже запомнившихся ему здесь лиц, и особенно ярко — улыбчивая блондинка. Но ее тут же затмил образ Ирины: он возникал теперь всегда, стоило ему только почувствовать влечения к понравившейся ему девушке – и тут же чувства к ней гасли. Он понимал, что подобное начало происходить с ним после разрыва с Ириной: это было состояние обманутой души, когда, обжегшись на молоке — дуешь на воду. Ему казалось, что время уже излечило его, и он способен раскрепощено  отдаваться  своим чувствам. Но тут же  вспомнил, как сегодня, во время завтрака, отвечая  блондинке, который  час, и чувствуя  симпатию к ней, он разгадал ее  уловку: повод  познакомиться с  ним. И он, спокойно выдержав ее ожидающий взгляд и довольный своей  проницательностью, невозмутимо помешивал сахар в чашке, радуясь тому, что кофе оказался густой  и  крепкий.

Услыхав за дверью шаги, Алексей  поспешно сунул зеркальце в чемодан  и, открыв книгу на первой  попавшей  странице, сделал вид, что читает.

— Сколько  можно так  валяться,  молодой  человек? – весело обратился  к нему Арсений Михайлович, входя и сбрасывая на спинку кровати полотенце. — Денек-то какой! Цуда! Я сегодня, как рак, обварился, — он обнажил и выставил перед собой ярко-розовую руку.

— Все, Арсений Михайлович, я отоспался! – задорно отозвался Алексей, радуясь тому, что тот заговорил с ним так дружески первым. Рывком вскочил с кровати и, благодарно улыбаясь, спросил: — Что вечером  сегодня будем делать?

— Вам – на танцы. А мне, старику, грешно уж об этом и думать: старшая дочь этим балуется.

— Да какой  вы старик! Вам не больше тридцати пяти.

— Спасибо, конечно, за комплимент. Однако не угадали, — задорно улыбнулся он. — 45.

 

3

 

После ужина, как ни хотелось побыть с Арсением Михайловичем и поддержать те дружеские отношения, которые так неожиданно и легко возникли за эти полдня, проведенные с ним вместе, Алексей, желая окончательно сгладить атмосферу отчуждения, которую сам создал, охотно согласился с предложением Саньки пойти с ним и Ильей на танцы.

— Давно бы так, старик! – приятельски хлопнул его по плечу Санька. — А –то я, грешным делом, подумал о тебе: импотент…

Эта фамильярность Саньки покоробила, но он, искренне желая наладить со всеми дружеские отношения, быстро согласился. А чтобы никого из них не обидеть, решил сначала побыть с Арсением Михайловичем, как они и договорились, а затем, пообещал Саньке, придти на танцплощадку.

Когда они остались в комнате вдвоем, Арсений Михайлович, как обычно, засел за кроссворд, пристроившись в кресле у открытого окна. Алексей  взял книгу и, раскачиваясь на мягких пружинах матраса, долго шуршал страницами, отыскивая то место, где  прервал чтение перед экзаменами.

— Алеша, перестаньте, кали ласка, скрыпець – не выношу этих звуков, — сказал Арсений Михайлович. – Кали ласка, подскажите, как называется человек в болезненно угнетенном состоянии. Состоит из десяти букв, третья и пятая «О», последняя  «Я».

— Ипохондрик, — мгновенно ответил Алексей, вдруг настороженно посмотрел на него и почувствовал, как загораются  щеки.

Арсений Михайлович, загибая пальца, подсчитал количество букв и радостно выкрикнул:

— Верно! Дзякую.

Желая убедиться, что именно это слово было ему нужно, Алексей  подошел и заглянул в журнал. Арсений Михайлович химическим карандашом аккуратным почерком дописал последнюю букву и, освобождено откинувшись на спинку кресла, заговорил:

— Давно кроссвордами занимаюсь. Когда-то пытался вывести систему их решения. Но в основном все они – хаос. Правда, иногда попадается  составитель с  мышлением последовательным – и тогда приятно решать. Нет у автора цели ошарашить тебя и доказать свое превосходство, а есть желание выстроить в твоем мышлении определенную четкую систему воспоминаний, в одном  ключе.

Хотя Алексей  все еще был  во власти смысла этого слова, которое, кажется, точно выразило его состояние за  последнее время жизни, но рассуждения Арсения Михайловича увлекли его – все в них показалось новым и интересным. И он начал слушать все внимательнее.

— Мне кажется, что так устроен и человек, — продолжал охотно тот. – Если цельный – есть в  нем система. И значит – он личность. Конечно, его можно сразу же определить и разгадать. Но это не минус, а плюс…А, бывает, интересен на первый взгляд человек, а копни его поглубже – хаос, как пустой кроссворд. Нет в нем цельности. И никогда не узнаешь, что от него можно ожидать в следующее мгновение.

Арсений Михайлович помолчал, взял из рук Алексея книгу и вновь оживился:

— Вот кстати. Итэн Стейнбека и Колдуэлл Апдайка…Схожи только на первый взгляд. Но первый – потерял эту цельность. Своими моральными размышлениями они вначале вызывают одинаковую симпатию. Но как только начинаются их поступки – определяются и расхождение. Итэн, в постоянном желании сделать что-то хорошее, сомневается, не видит дороги и теряет себя, оправдывая  свои действия удобной моралью,- и окончательно запутывается. И получается в нем все обратное его красивой  морали. А Колдуэлл выстоял. Нам порой может казаться, что Итэн и умнее и приятнее, но, проследив жизнь обоих, мы отдаем предпочтение Колдуэллу…А вот Питер, сын Колдуэлла, хотя и гордится отцом, но, мне кажется, пойдет путем Итэна, потому что не понял  еще, в  чем главная  сила  отца…

Арсений  Михайлович встал и заходил по комнате. На улице стало темно. Лицо его виделось сейчас Алексею приятным и добрым, совсем иным, чем оно показалось ему в первый раз: надменно поднятым на длинной шее. И он подивился той перемена, которая произошла в нем к одному человеку так быстро. Это вызвало раздражение на самого себя: когда же он, наконец-то, научится разбираться в людях?

Хотелось как можно дольше побыть с ним, но, машинально взглянув на часы, он отметил, что время уже уходить: обещал Илье и Саньке. А к своим обещаниям он относился щепетильно. И надо было сделать так, чтобы, прервав этот интересный разговор, не обидеть Арсения Михайловича и в тоже время вовремя придти на встречу  к ребятам.

— А в жизни все получается по Итэну, — сказал он твердо. — Посмотрите, Питер любит и уважает отца, но сознательно не хочет так же жить.

— Это еще неизвестно, — горячо возразил Арсений Михайлович. — Ведь пока он только размышляет над судьбой отца.

— Чем больше размышляешь – тем больше запутываешься, — возразил Алексей, почувствовал, что краснеет, и громко закончил: — Так устроен человек.

— Это ваше субъективное мнение или позиция современной молодежи? Ее защитная реакция…Но поверьте мне: к настоящему пониманию жизни приходят лишь те, в  ком сильна внутренняя Колдуэловская сила…Но, к сожалению, вы правы:  мало кто из нас способен так жить. Почему?  Вот это и надо понять…

Алексей промолчал. И как неловко было сейчас уходить, но он заставил себя решительно  сказать:

— Извините, опаздываю на встречу с  ребятами. — И весело, непринужденно, предложил: — Может, и вы прогуляетесь?

— Нет, нет, — поспешно отказался тот. — Я сегодня перегрелся. Надо бы  выспаться, — и, отвернувшись, начал расстилать постель.

 

4

 

Спускаясь по лестнице, Алексей чувствовал себя виноватым и подумал: «Вряд ли они меня ждут, а с ним вышло очень нехорошо…Может, вернуться?  Нет, глупо…» И, чтобы заглушить в себе это неприятное состояние раздвоенности, бросился бежать.

На площадке, протискиваясь сквозь танцующих, искал среди них Саньку и Илью. Разглядывая эту  массу тел, качающихся в одном ритме, подумал: «Как ужасно это скопище, которое за общей  маской веселья скрывает личные мысли и чувства каждого этого тела». Он не любил танцы, а если изредка и ходил, то лишь в те времена, когда возникало вдруг ощущение тоскливого одиночества. А, возвращался с них еще более опустошенный — и презирал себя за слабость.

Когда танец  закончился, он сразу же увидел рыжую голову Саньки, хотел было окликнуть, но решил проверить, будет ли он его ждать на условленном месте, и отступил от фонаря в тень. Илья и Санька сошлись, о чем-то оживленно разговаривая, но не приблизились к нему.

Оркестр заиграл вальс — и все вокруг пришло в движение. Санька уже  тащил какую-то упирающуюся девушку. Она отталкивалась от него, и ее  белая  кофточка выбилась из юбки. Алексей подскочил, сжал Саньку за плечо. Тот оглянулся, выпустил девушку и полез обниматься, выкрикивая:

— А, Лешка, друг! Баб тут – прорва! Не теряйся!

Алексей почувствовал от него запах алкоголя, увернулся и отметил благодарный взгляд девушки и ее пышные черные волосы. И с неприязнью подумал, зачем пришел сюда: первая же попытка установить дружеские отношения с ними и Арсением  Михайловичем обернулась неприятностью. Но мысль о том, что он выручил такую симпатичную девушку, успокоила его, и он было даже устремился пригласить ее на танец. Но решил, что сейчас это не к месту. И со спокойной совестью покинул танцплощадку.

Длинная аллея, освещенная фонарями, уводила все дальше от музыки и людского гама. Он размышлял о несуразицах сегодняшнего дня, но, вспомнив  черноволосую девушку, которую выручил сегодня, поймал себя на мысли: «Как разумно и хорошо вышло там, где я ни о чем не думал…»

 

5

 

Назавтра  вечером Алексей пришел в читальный зал и устроился в кресле с кипой журналов. Перелистывая, отмечал заинтересовавшие его статьи. Вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд и увидел у полки с книгами черноволосую девушку в ярко-красной кофточке. Она быстро отвернулась. Он узнал ее, подошел и сказал:

— Добрый вечер.

— Это вы, — зарделась она. – Здравствуйте.

— А я  думал, что вы на танцплощадке.

— Ну и дружок у вас.

— Сосед по комнате, — поспешно ответил он, взял книгу из ее рук и спросил: — Вам нравится Симонов?

— А разве он может не нравится, — с легким вызовом ответила она.

— Местами, — ответил он уклончиво, чтобы не обидеть ее.

Как он ожидал, она тут же восторженно вступилась за поэта, и он подумал, что вот так же горячо она будет защищать каждого из них, наивно полагая: раз напечатано – интересно. Он понимал ее, потому что когда-то и сам прошел через подобное. Видимо поймав его скептический взгляд, она зарделась и, растерянно улыбнувшись, осеклась.

— Продолжайте, мне интересно, — доброжелательно сказал он, осторожно притрагиваясь к ее обнаженной  руке.

Она, словно почувствовав в этом опасность, быстро убрала руку за спину. Нежная теплота ее гладкой кожи теплилась в его пальцах. Он, боясь, что она сейчас обидеться на него и уйдет, предложил:

— Не хотите прогуляться по парку?

Она охотно согласилась. Когда они выходили из библиотеки, он, пропуская ее вперед в дверях, ощутил, как скользят по его подбородку ее пышные волосы, пахнущие свежим огурцом.

Вечер был чудный и теплый. Свет фонарей придавал местности золотистый оттенок, и строения, скрытые среди притихших деревьев, обнаруживали себя квадратами ярко освещенных окон. Над верхушками дальнего леса показалась полная луна и посеребрила его вершины.

— Какая  глупая  луна, — сказал Алексей.

— На этом глупом небосводе, — улыбнувшись, продолжила она.

—  Каждый  обязательно продолжит так…Ай да Пушкин, ай да сукин сын!

— Разве можно так о Пушкине?!

— Он сам так радостно воскликнул, написав в 26 лет «Бориса Годунова».

— Мы  этого в школе не проходили.

— Ах, школа, школа! – театрально вознося руки, насмешливо произнес Алексей. — Где вы теперь, мои милые и докучливые учителя? Как страстно вы желали нас учить и как  мало дали настоящих знаний для жизни.

— И  все же, каждый  учитель старается сделать хорошо! – горячо перебила она.

— Вы, наверное, студентка  пединститута?

Она рассказала, что заканчивает архитектурное отделение строительного техникума в своем провинциальном городке: поступила туда, чтобы быть рядом с родителями. Они болезненные пожилые старики. До войны у каждого из них была  своя семья, но все погибли. Теперь они пенсионеры и всю свою жизнь посвятили ей, своей единственной дочери. Ей очень хотелось поступить в университет в большом городе, но она не имела права оставить их одних. Она рассказал о своем доме с огромной и светлой верандой, выходящей окнами в старый запущенный сад, в  котором она  чувствует себя  с детства, как Маугли  в джунглях. И там она любит мечтать о другой  жизни, вычитанной из книг. Рассказала, как провожали ее в эту первую большую поездку родители со слезами на глазах. Как, сидя в вагоне у наглухо закрытого окна, она с болью видела их сморщенные тоскливые лица и со страхом ждала отправления поезда. И когда он  тронулся, не выдержала, выскочила в тамбур и долго махала им рукой.

— Знаете, мне кажется, у меня странно устроена  память, — продолжала она, и даже в сумерках было заметное, как побледнело ее  грустное лицо. — Из  прошлого я уношу не сами факты, а впечатления о них. Я помню не наш сад, а как иду по нему и пахнет цветущей яблоней – и кажется, сейчас случится что-то очень хорошее и счастливое. Помните, у Тушновой: «Я раньше не любила  Подмосковья. Кого винить мне в бедности своей…»

Слушая ее рассказ, откровенный и взволнованный, похожий на исповедь, Алексей с каким-то странным беспокойством вслушивался в себя. В памяти  проносились девушки, которые были у него после Ирины, но никто из них не трогал его чувств, как это происходило сейчас. И все они с их  бурной столичной жизнью казались теперь мелкими перед ее маленькой, открывающейся  перед ним жизнью. Они меркли и тускли перед тем, что и как она рассказывала, просто и откровенно, с чувством приподнятости и глубины, где  каждая деталь приобретала какой-то таинственный смысл и возвышалась над тем, что было и в его собственной жизни. И стало неожиданно горько от этого сравнения: вся собственная  жизнь показалась каким-то хаотическим прыжком из детства в день сегодняшний.

Луна была  высоко в небе, ярко мерцающие  звезды просматривались четко и ясно, рождая чистые мысли, как в  детстве, когда ты еще не понимаешь ни тревог, ни сомнений, ни обид. Он с ужасом  подумал, что сейчас все пройдет, и внимательно слушал ее, боясь спугнуть этот счастливый  миг.

И когда она замолчала, тишина вокруг наполнилась журчанием реки, шорохами леса и одиноким криком ночной птицы. Они оба одновременно посмотрели друг на друга, и Алексей  восторженно спросил, словно хотел узнать то, что не каждому дано доверить:

—  Зовут-то вас  как?

— Мила…

6

 

Неделя пронеслась для него в каком-то радостном сомнабулистическом состоянии. Алексей впервые за этот тяжелый для него год перестал копаться в себе. Он словно плыл легко и свободно по красивой  реке, несущей его среди цветущих лугов, над которыми в чистом лазуревом небе светило ласковое солнце, звенели веселые птичьи голоса, а по вечерам таинственно горели звезды – и небо казалось ромашковым полем, по которому в задумчивом счастливом одиночестве скользила сияющая луна.

Отдыхающие уже привыкли видеть их вместе и радостно улыбались при встрече. Санька в его присутствии перестал рассказывать похабные анекдоты, понимающе подмигивал ему и все пытался рассказать путаную историю своей  несостоявшейся женитьбе, и доверительно оповещал его каждый  раз:  «Видел Милу. Без тебя ни с кем не ходит. Во баба!»

Алексей  отмалчивался, и тот однажды обиженно огрызнулся:

— Ну, ты и жук! А все тихоней прикидывался.

— Что, Санька, небось, завидки берут? – поддел его Илья.

— Каждому — свое, — мрачно ответил тот.

— А вот какое это свое, — заметил Арсений Михайлович.

— Свое – и баста! – отчеканил Санька.

Алексей, давая понять свое безучастие к этому разговору, старательно вчитывался в книгу.

За открытым окном шелестели в потоке ветра листья, протяжно каркали вороны,  и отчаянно галдела встревоженная стая  воробьев.

— Лешка, да скажи ты что-нибудь! – прокричал Санька,  вскакивая с кровати, обнаженный, нескладный, мускулистый.

— Тихий час существует для всех, — отозвался Алексей и прикрыл лицо книгой.

Остро запахло типографской  краской. Он закрыл глаза и начал вызывать в памяти лицо Милы. Но возникали какие-то неузнанные им лица, и каждое словно смывала предыдущее. Он гнал их от себя — и тогда возникла какая-то зеленая вода, теснимая берегами, густо усеянными черными розами, а на фоне их вдруг явился  образ Ирины – и он подумал, что за всю эту неделю ни разу не вспомнил о ней, словно забыл о ее существовании, а жил только тем, что приносил ему каждый радостный день, проведенный  с Милой.

 

7

 

Лес был зеленый, небо голубым, одуванчики желтыми, и даже быстрое течение реки не могло смешать их цвета, отраженные в воде. Недвижно стоял прозрачный воздух, и даль просматривалась так четко, как на замершей глади освещенного моря.

Алексей  сидел на песке, прислонившись к дереву, чертил прутиком какие-то замысловатые линии и следил за Милой. Она медленно брела вдоль края леса и собирала цветы. И тело ее в  купальнике, чуть тронутое загаром, темнело, когда она попадала в полосу тени. В левой руке, поднятой к  лицу, она держала букет, а когда склонялась, срывая  цветы, правая рука казалась пучком солнца, вонзившимся в землю. Ему хотелось сорваться к ней, поднять на руки и закружить. Но она сама первая подбежала к нему, осыпала цветами, весело смеясь. И вдруг, как подкошенная, упала рядом лицом в песок. Он услышал ее сдавленный плач и, тормоша за плечо, взволнованно спросил:

— Мила, что случилось?

— Мне никогда не было так хорошо, — прошептала она, слизывая  кончиком  языка слезу с верхней губы.

— И мне… — признался он и порывисто привлек к себе.

Это прозвучало у него так глухо, словно кто-то чужой проговорил его голосом, а в сознании  промелькнуло: «А ведь такое со мной  уже было…»  Мелкая нервная дрожь пробежала по всему телу, и он закусил губы.

Раздался одинокий голос кукушки. Мила начала считать вслух, и он покорно и весело повторял за ней, словно впервые учился  считать. И когда голос кукушки смолк, им все еще казалось, что слышится он и кто-то невидимый  продолжает за них счет.

— Это они, понимаешь, они! – радостно заговорила Мила. – Все, все живые! Кусты и деревья. Они смотрят на нас, видят и понимают. Человек никогда не сможет уединиться – все вокруг имеет слух и  зрение…И не смейся, пожалуйста. Я это точно знаю. Ты  посмотри на эту старую березу – это не шорох, а шепот. Они все говорят на непонятном для нас языке. У них просто другая жизнь. Быть может, лучше нашей!

— Ты  завидуешь им? – спросил Алексей, любуясь ее восторженным  лицом.

— Хочу хотя бы на миг превратиться в дерево и увидеть весь мир его глазами.

— А вдруг такое случится с тобой?

— Это может случится с каждым из нас. Но не происходит потому, что люди не живут чувствами. У них все взвешенно и подчинено разуму.

Она словно прочитало то, что происходило в его душе: все время и сейчас, казалось бы в такие счастливые для него мгновения – наваливались и мучили какие-то путаные нежеланные  мысли. Он гнал их от себя, но не мог освободиться до тех пор, пока  не прослеживал до конца и не находил рационального решения. И это стало, кажется, его сущностью. И ему вдруг стало холодно, мурашки пробежали по спине.

— Время возвращаться, — проронил он и увидел, как лицо ее, только что такое светлое и доверчивое, вдруг замкнулось и померкло.

Когда подошли к парку дома отдыха, стало сумрачно. На мостике они задержались. В темнеющей воде сомкнулись их тени. Над ними дрожали звезды, и Большая  Медведица, как нимб, обрамляла их  головы.

«Быть может, вот так же однажды  увидел себя Тинторетто и написал свой «Млечный  путь», – подумал  Алексей.

— Эти звезды над нами, как корона, — тихо  и восторженно произнесла Мила.- А мы с тобой, как принц и принцесса. — И вдруг с каким-то отчаянием в голосе попросила: — Алеша, поцелуй  меня…

Он взял ее за плечи, и, увидев странный блеск в глазах, вдруг откинул ладони так, что заломило в пальцах, и произнес жутко спокойным голосом:

— Не надо этого…

Она спрятала лицо в ладони, отпрянула от него  и побежала.

— Мила! – крикнул он, но подавил в себе желание догнать ее.

Сутулясь и скользя по шершавым перилам ладонями, он тяжело осел и уставился глазами в черную воду под ним. Он думал и не понимал, что произошло, и ловил себя на том, что пытается объяснить то, что надо принять без размышлений: за неделю встречи с Милой время превратилось для него в один большой счастливый день, в котором он успел забыть все дурное, что мучило его в последний год. Но ведь именно поэтому он поступил так, когда она стояла перед ним счастливая, растерянная и ожидающая.

— Со мной это уже было. А для нее — впервые, — прошептал он луне. — Выполнить ее просьбу – обмануть ее…

 

8

 

Разбитый, с ввалившимися глазами и пасмурным лицом Алексей явился назавтра в комнату в полдень, надеясь, что никого не будет. Но жильцы были в сборе. Илья брился, сидя на тумбочке перед висящим на стене зеркалом, Санька гладил рубашку, а Арсений  Михайлович решал кроссворд. Не глядя на них и не раздеваясь, он бросился на кровать, лицом в подушку.

— Лешка, где ты  пропадал? – услышал он голос Саньки, но оставил его без ответа и еще глубже вжался в подушку.

Санька подошел к нему и, тормоша за плечи, визгливо затараторил:

— Лешка, да Лешка же! Что это Мила ходит, как потерянная? На ней лица нет.

—  Однако, ты  наблюдательный, — огрызнулся Алексей.

— А ты не хами! И не корчи из себя цацу!  Такую бабу обидел!

— С чего это ты вдруг моралистом стал, — криво усмехнулся Алексей, выдерживая его налитый желтизной колючий взгляд.

— Ну, ты поосторожней на поворотах! – вскипел Санька и грозно надвинулся на него.

— А то, что будет! – Алексей  вскочил и застыл перед ним со сжатыми кулаками.

— Можно и схлопотать, если по-человечески не понимаешь!

С мыльной пеной на подбородке подскочил Илья, втиснулся между ними и сказал укорительно:

— Лешка, ты что ерепенишься?  Мы за тебя тут изволновались…Мила вся в слезах. Ты  бы только видел ее лицо! Признавайся, может, обидел чем?

— Можете спать спокойно, господа защитники. Все идет нормально,- надрывно проговорил Алексей.

— А что же тогда она плакала? – взорвался Санька.

— Для  профилактики! – отрезал Алексей.

Он чувствовал, что сейчас сорвется, закричит и нагрубит им — и дело кончится дракой. И именно этого ему сейчас так хотелось. Он представил, как корчится от его удара Санька, набрасывается на него Илья и испуганно скачет вокруг них Арсений Михайлович. И эта  безобразная  картина отрезвила его: стало стыдно и гадко, что он всему  виной.

Он бросился на кровать и, обхватив голову руками, отвернулся лицом к  стене. В комнате стало так тихо, что было слышно, как скребется бритва по щетинистому лицу Ильи. Он не выдержал, вскочил и начал поспешно укладывать в чемодан вещи

— Ты куда это собрался? – спросил Санька.

— Спасибо за  компанию, — ответил  он и с чемоданом в руках направился к двери.

Илья рывком преградил ему проход и зло и решительно сказал:

— Напакостил – и в кусты!

— Освободи дорогу по-доброму, товарищ инженер! – сквозь зубы прошипел Алексей и вздернул перед ним  кулак.

Подошел Арсений Михайлович, положил ему на плечо руку и тихим доверительным голосом сказал:

— Не ожидал я от вас такого, Алексей. Супакойтесь, кали ласка…И вспомните Колдуэла – вы ж интеллигентный человек.

Руки у Алексея обвисли, и чемодан стал тяжелым, словно его набили камнями. Санька вырвал из его рук  чемодан, сунул  под  кровать и проворчал:

— Так оно лучше будет.

Арсений Михайлович обнял Алексея за плечи, подвел, как больного, к кровати и усадил.

— Вот и ладненько, — будничным голосом проговорил Илья, обтирая лицо одеколоном. — Прошу  всех в столовую – опаздываем.

— Пошли, Лешка, — с мирной улыбкой на веснущатом лицо позвал его Санька. – А–то с голодухи  и не такое может случиться.

— Спасибо…не хочу, — растерянно отозвался Алексей.

— Ладно, отсыпайся. Мы тебе прямо в койку принесем! — весело крикнул Санька.

Дверь за ними захлопнулась, но и сквозь цокот каблуков Алексей услыхал шумный беспокойный  голос  Саньки:

— Во что любовь с человеком делает…

Потом все звуки начали таять, и откуда-то из глубины опустошенного сознания возникли сумрачные видения: какие-то страшные рожи, запутавшиеся в скрюченных деревьях, и вспыхивающие над ними холодные блестские искры. Он понимал, что засыпает, но все еще видел где-то в себе, словно проник в собственный мозг, огромный купол звездного неба, по которому в Большой Медведице, как в ладье, уплывал от него и таял в бездонном пространстве  знакомый, но так и неузнанный им силуэт.