— Скажи, только честно, я не похож на шизофреника? – спросил он, натянуто улыбаясь. – Нет, ты скажи! Я прошу тебя! Мне самому порой это кажется…а как еще понимать все то, что происходит со мной.

Лицо его все еще продолжало иронично улыбаться, а голубые глаза светились и скользили куда-то мимо меня, неточные и суетливые. Все это говорилось наигранно весело, но с той настороженностью, которая всегда выдает в говорящем заинтересованность ожидаемым ответом.

— Я не специалист в области психиатрии, — попытался я отделаться шуткой. — Но если тебе уж так хочется узнать мое мнение и ты на этом настаиваешь, то ты, по-моему, навязчиво пытаешься выдать себя за параноика.

— Нет, нет, я ничего не пытаюсь! Так я живу. Меня все время что-то преследует.

— А, может, ты  сам что-то преследуешь?

Я никак не хотел перейти на тот серьезный тон разговора, к которому он подталкивал меня своей откровенностью. Да и как я мог думать о нем, как о больном, если видел перед собой пышущего здоровьем человека, красивого, с ясным умом, понимающим взглядом и приятной  открытой улыбкой. Да  и знакомы мы  были с ним несколько лет: имея уже за плечами по одному диплому о высшем образовании, учились заочно в университете.

— Ты знаешь, я почему-то последнее время все время черчу клетку. Вот видишь, говорю с тобой, а руки мои сами…

Рука его быстро  выводила ручкой  на бумаге  вертикали и горизонтали. Они были такие ровные, что когда он последним движением очертил их рамкой – ни одна из них не пересекла ее: все точно уместилось в квадрат. Бормоча «решетка, решетка…», он стремительно провел еще несколько линий – и появилась клетка, одна сторона которой была зарешечена.

— Прекрасное сооружение для кролика, — весело сказал я, все еще пытаясь не принять всерьез его слова.

— Вот-вот! Кролика! – воскликнул он, поднимая вверх ручку. — А что, разве все мы не кролики? Как живем? Что видим вокруг себя?  Все мы загнаны  в  клетку и гримасничаем в каком-то навязанном нам житейском спектакле. Живем смирненько, подчиняясь – и получаем за это свою равноправную долю у общей кормушки. Вот он наш современный социум – порождение самого передового в мире учения. Нет! – зловещим шепотом произнес он. – Не хочу в коммунизм!

— «Чего же ты хочешь?» и  «Что делать?»– вечный российский вопрос, — криво усмехнувшись, сказал я. – На них уже давно ответили наши признанные классики: Чернышевский, Ленин, Кочетов…

— А я не хочу! Не могу! Не желаю так жить! Все они бесы, порождение сатаны. Я это нутром чувствую. – Он вцепился в рубашку на своей груди.-  Как хочется чего-то другого! Ну, как тебе объяснить? Чтобы  Я был Я,  Другой — другой. Чтобы все мы были  непохожие, но понятные, интересные и близкие … Скажи, ты  встречал  хоть одного такого в нашем городе?

— Ты, например, — сказал я и взял его за руку. Она была горячей, как у больного. — Пожалей рубашку, пуговицы  оторвешь.

— Я тебя серьезно спрашиваю, — отбросил он мою руку. — Должны же они быть. Но вот, с кем не встречаюсь – все мне быстро надоедают, как будто все мы сиамские близнецы

Глаза его вопрошающе пылали, вцепились в меня, как у ракового больного перед врачом. Синева их приобрела такой жгучий фиолетовый оттенок, что я осознал: сейчас он сорвется, закричит. Все это было очень серьезно – и надо было отвечать так же. Здесь уж не отделаешься шуткой или общими рассуждениями.

Передо мной был не безумный юноша, праздно прожигающий лучшие годы жизни, а умный, взрослый человек, к тому же прекрасный учитель литературы с двадцатилетним стажем работы и большой знаток театра. Он и сам много лет играл в народном театре нашего города. Об известных актерах и  режиссерах рассказывал  так, словно был накоротке знаком с ними – и ни тени бравады не было в этом: искусство было потребностью его легко ранимой художественной души. Коренной житель столицы, он был неутомимым завсегдатаем всех театров, музеев, концертов. Он, и любя до сих пор свою первую жену, развелся с ней по причине того, что она не разделяла его увлечений.

— Лично для меня каждый человек интересен, — начал я.

Он посмотрел на меня настороженно. Я выдержал его взгляд и продолжил с твердой убежденностью:

— Но все дело в том, что не каждый человек проходит испытание временем. Есть для меня такое понятие: протяженность во времени. Уметь выдержать его по отношению к другому человеку очень сложный и ответственный поединок. Мы теряем интерес к другому человеку так быстро не потому что он не достоин нашего внимания, а потому, что не способны  в суете жизни разгадать скрытые пружины его поступков  и удовлетворяемся констатацией случайных внешних проявлений, его слов и действий. Это леность нашего ума, невоспитанность, неумение разобраться, нежелание понять суть всякого явления.

— Чего это я должен понять кого-то, если он мне неинтересен, — перебил он раздраженно. – Конечно, быть может, я требую от каждого человека чего-то большего, возвышенного. А сам могу ли я это сделать? Выходит, что и я сам неинтересен.

Он сцепил свои красивые руки и, ломая пальцы, безвольно бросил их на стол, но тут же собрал их в кулаки и продолжил окрепшим голосом:

— А была же у меня жизнь! Какую закрутку я давал – до предела! Когда играл в народном театре – как красиво мы все жили. Ах, как мы жили! Иногда теперь думаю: прожигал жизнь впустую. Но вот вспоминаю самое значимое в жизни и понимаю: только тогда я и жил в полную силу. Я до предела вкладывал себя в каждый образ, жил и умирал с ним. Сколько же жизней я прожил достойно, в полную силу!  Все, все было! Не спрашивай об этом – это уже  не повторится. Этого не передать в словах. Вот тогда мне все было интересно. И я был всем интересен…А сейчас что меня ждет? Оказывается, школу я не люблю.

Он закрыл глаза и опустил голову. Выставил передо мной открытые ладони с растопыренными пальцами, всем своим видом давая понять, чтобы я не торопил его, не перебивал. Но я и сам, проникшись его состоянием и этой откровенностью, начал подавленно заниматься самокопанием в своей собственной душе, чувствуя, что ведь подобное происходит и со мной: за порогом возраста начинался спуск, и глаза видели уже не звездное небо, а пропасть под ногами.

— Вот вчера был у меня в пятом классе урок по Лермонтову, — наконец продолжил он, чуть раскачиваясь и не глядя на меня. — Все сорок пять минут читал им его стихи напамять. Прозвенел звонок. Я сел за стол и начал записывать в журнале тему урока. Слышу, окликают меня. Стоит передо мной девчушка и смотрит на меня влюблено. «Что тебя?» – спрашиваю. А она с восторженными глазенками лепечет: «Как хорошо вы читали! Лермонтов – мой любимый поэт». – «Все у тебя?» – спрашиваю. А она молчит и смотрит на меня.  «Ты свободна,- говорю. — Чего стоишь». И уткнулся опять в журнал. А домой пришел – глаза ее вспомнил. Понимаю, что это и есть самое хорошее в жизни. Но почему  мои чувства были так холодны, когда она обратилась ко мне? Понимаю, но уже не чувствую – вот в чем весь страх…

Мне стало легко ответить на его вопрос – осталось только согласиться. А это в данном случае всегда просто, потому что твоя мысль не противоречит собеседнику. В споре мы принимаем то, что соответствует нашим понятиям и образу мыслей. И это невольно сближает нас и радует: кажется, что само собой рождается сближение душ. И не надо мучаться и искать пути к согласию.

— Раз понимаешь – значит чувствуешь, — смело ответил я. — Все, что ты рассказал, и доказывает это.

Я освобождено поднял на него глаза. Его лицо выражало безразличие ко мне. Щурясь, он смотрел куда-то мимо меня, словно следил за полетом далекой птицы. Четкий профиль его с полуоткрытым ртом был бледный и отчужденный.

Потом он взял ручку – и опять на листе бумаги начали возникать линии одной длинны. Хотя меня непреодолимо влекло наблюдать, но я поспешно отвернулся, чтобы не видеть, как он начнет перечеркивать их. Но и в пространстве перед собой я видел клетку и в ней кого-то неразличимого, бегающего по кругу: не то человек, не то зверь с больными загнанными в орбиту глазами.

Он, словно забыв о моем существовании, тупо смотрел в сторону кафедры, а рука продолжала упорно и равномерно  чертить линии.

— Мне не нравится лектор, — сухо прошептал он. — Не нравится и все тут! – губы его сжались, а глаза налились слезной пеленой и болезненно заблестели. — Нет! Нет! – забормотал он, дергая головой.

Вдруг резко повернулся ко мне и, смущенно улыбаясь, решительно сказал:

— Так будет лучше!

Ручка его начала стремительно чернить уже готовую решетку.