Вадим слушал внимательно, но вскоре понял, что внимание, с которым он слушает музыку, искусственно. По привычке, выработанной частым посещением концертов, он думал и вел себя так, как надо было думать и вести себя в данной обстановке.

Хаос каких-то воспоминаний захватил его, и он, путаясь, насильно старался поймать и проследить хотя бы одно из них. Но не в силах остановить стремительно проносящиеся мысли, обдумать и развить их, он, опомнившись, начал тереть пальцами виски, возвращая себя к музыке.

В поисках устойчивой точки взгляд его рассеянно скользил по черным костюмам музыкантов, по их бледным, скованным одной мелодией лицам и чуть дольше задерживался на длинных руках знаменитого скрипача солиста.

Он посмотрел вправо от себя. Угрюмый  мужчина недовольно повел своими сросшимися густыми бровями.

Вадим сложил на груди руки, вытянул ноги и начал медленно – от напряжения задрожали ресницы – закрывать глаза. И как только стало темно, перед ним возникло морщинистое, очень знакомое лицо, черные, с яркой сединой волосы. И когда он увидел серые добрые глаза с прищуренными веками, он узнал мать. Почему так  неожиданно и выразительно предстало перед ним ее лицо, он не смог бы сейчас сказать. Мало ли как возникают неожиданные воспоминания.

Образ матери исчез, и он впервые подумал: «А ведь мама ни разу не была здесь…»

И теперь эта мысль показалась ему странной. Мать никогда не интересовалась, никогда не заговаривала с ним об этом. А он сам, когда собирался на концерт, лишь просил приготовить ему белую рубашку и носки. Он одевался перед зеркалом, болтал с ней о чем-то несущественном, а она смотрела на него влюбленными глазами. Подходила и, близоруко щурясь, сбрасывала темной маленькой рукой невидимые соринки с его пиджака, часто смотрела на часы и поторапливала. Он целовал ее морщинки на щеке по старой привычке, пришедшей из детства, и уходил. Потом она провожала их вдвоем с женой, потом втроем – с сыном. А последние годы опять одного. Только как-то по-новому, дольше задерживаясь рядом, не поглядывая на часы, не торопя.

Вадим поднял голову, взгляд его безразлично скользнул по затылкам зрителей и убежал к оркестру. Скрипач вынул платок и вытер вспотевшую лысину, и отраженный свет люстры потускнел в ней. Вадим растерялся от наступившей вдруг тишины и тут же вздрогнул от взорвавшихся аплодисментов.

Объявили антракт.

Он спустился вниз, выкурил жадно сигарету и поднялся в фойе. И тут впервые обратил внимание на то, как много вокруг пожилых женщин. Они наставляли своих детей, мужей, продолжая разбор незавершенных семейных дел. И вдруг за спиной он услыхал голос: «Хорошо-то как! Боже мой! Как пчелы у нас на пасеке по весне».

Он оглянулся и встретился с приятными глазами маленькой пожилой женщины (какой яркий кулон на дряблой шее!) Вадим задержал на ней взгляд, пока она первой не опустила глаза, и подумал: «Вот бывает же здесь эта женщина…»

…Любимая песня матери «Там вдали, за рекой», слова и мелодию она всегда путала и никогда не пела при людях. Только однажды, на его свадьбе, забывшись, она неожиданно запела, рассеянно глядя мимо людей, на стену, где висел большой увеличенный потрет отца, погибшего в первые дни войны. Вадим тогда замер, слушая мать, но ему стало неловко за ее фальшивое пение и неточные слова, и он подхватил мелодию, старательно выводя мотив. Но на него зашикали, и кто-то одернул его: «Пусть мать сама поет…» Мать оглянулась, посмотрела на Вадима, и голос ее осекся на словах  «…и закрыл свои карие очи». Замахав перед собой руками, она вскочила и в слезах убежала на кухню…

Вадим круто повернулся и зашагал прочь от громких разговоров в фойе. Ему хотелось вот так же круто уйти от мыслей и воспоминаний. Он шел, и образ матери, далекий, светился незримым светом в огромном пространстве перед ним. Потом все исчезло, и он видел только сцену, людей на ней и бордовый раздражающий занавес.

Эти чужие женщины вокруг были так похожи на его мать возрастом. Он жадно всматривался в них, отмечая, что раньше он подобного никогда не делал. Пожилые женщины, которых он здесь встречал, были для него частью той привычной публики, в которой он отмечал несколько заинтересовавших его лиц, и только. И никогда раньше он не задумывался, почему в таких местах среди этих женщин нет его матери. Для него самого было так же обычно приходить сюда, как для матери стирать его носки, гладить и класть их по утрам на его туфли.

Началось второе отделение.

Вадим не мог заставить себя слушать. Восстанавливая жизнь матери в памяти, он с тягостной нарастающей болью осознавал теперь, как до обидного мало знает о ней. Все, что возникало перед ним, было тесно связано с его собственными маленькими и большими радостями и горестями в жизни. Беды и радости матери были значимы и ощутимы только в связи с тем, что касалось самого его, Вадима. За пределами его собственной жизни, его собственных волнений все было неразличимым, как лицо той девочки, его будущей матери, на старом пожелтевшем довоенном снимке.

И, ужаснувшись невозможности установить всю жизнь матери отдельно, вне его собственной жизни, он увидел на мгновение себя совсем в другом свете, не таким, каким он казался самому себе, нежным и добрым. Он был не в силах понять, как же это все произошло, и почему так безнадежно поздно пришло к нему это прозрение. Всю жизнь он считал, что они с матерью самые близкие и родные люди. Такими ведь они и были на самом деле! Все между ними происходило как-то естественно и просто. И за это общение между ним и матерью ему не надо было бороться и страдать. Но теперь он ясно осознавал, что так просто и легко все не могло быть, если кто-то должен был нести всю тяжесть непонимания, которая часто возникает даже между самыми близкими людьми. В их отношениях один человек нес эту тяжесть – мать. А он жил всегда только своей жизнью, поступая так, как считал нужным он один. И оттого, что почти никогда не встречал сопротивления  с ее стороны, считал себя правым.

И, будучи не в силах дальше открывать перед самим собой это понятое, он закрыл лицо ладонями, словно можно было утопить в них воспоминания, в которых он выглядел совершенно иным, чем думал о себе раньше.

Кто-то сзади очень вежливо попросил его успокоиться и не мешать слушать. Он покраснел от прикосновения чужой требовательной руки на плече и поднял голову.  Седые женские головы проплывали перед ним.

Музыки он не слышал. Только там, на сцене, пианист исступленно колотил по клавишам, и эхом откликался оркестр, повторяя чуждые, неприемлемые звуки.

Вадим неожиданно для себя встал, согнулся и, глядя на зеленую ковровую дорожку, покинул зал. Он вышел на суетливый воскресный проспект. Багряные отсветы вечернего солнца горели в окнах домов напротив.

Он остановил такси и, опускаясь на сиденье, взглянул на щелкнувший под рукой шофера счетчик. Красные цифры запрыгали за стеклом. Он все молчал, не зная, какой ему назвать адрес, и думал о том, что, сколько бы ни стучал сейчас счетчик, он никогда не замрет на той цифре, когда можно будет выйти из машины и увидеть мать.