1

 

Я встретил его в штате Алабама. Друзья, у которых я гостил в Америке, повезли меня смотреть музей космоса, расположенный на территории института космических исследований. Устав от хождения по огромному великолепному музею, мы зашли в кафе пообедать.

Вдруг меня окликнули. В чужой стране, за тысячи верст от родины, услыхать, что кто-то тебя знает – это потрясающее чувство.

-Ты? Ты!?- восклицал худощавый мужчина в светлом костюме с кучерявыми в густой проседи волосами, протягивая ко мне порывисто обе руки.

Я сразу же узнал в нем своего одноклассника Марата Х…

— Приехал давно? Навсегда? Где живешь? — радостно засыпал он меня вопросами.

— Я в гостях…

— А… — покачал он головой и поправил очки. — А я живу здесь уже десять лет.

— Не жалеешь? — спросил я в упор, как это свойственно советскому человеку

— Об этом долго рассказывать, — пожал он плечами.

Я познакомил его со своими друзьями, и мы разговорились. Оказалось, что Марат работает в этом институте космоса, и после работы заскочил в кафе выпить чашку кофе перед дорогой домой и купить сигарет. Узнав о том, что друзья мои живут в соседнем штате, а мне предстоит через несколько дней улетать  домой, он предложил остаться у него,  и обещал друзьям вовремя передать им меня  из рук в руки. Мы обо всем договорились, и сели в «Фольксваген» Марата.

 

2

 

Дом у него двухэтажный, обставлен красивой мебелью с абстрактными картинами на стенах. За широким окном, розовевшим в лучах закатного солнца, росла на небольшом уютном дворике молодая березка, и ветви ее, чуть раскачиваясь под легким знойным ветром, шуршали по стеклу. Отметив, что я обращаю на нее внимание, Марат, светло улыбнувшись, пояснил, что он сам посадил ее, как только купил дом.

Мы устроились в креслах перед столиком с бутылкой превосходного испанского вина и, конечно, водки. Марат скупо рассказывал о своей жизни в Америке, сообщил, что жена с сыном уехали  путешествовать по Европе, и засыпал меня вопросами о России. В отличие от многих эмигрантов, уже прижившихся здесь, он говорил  не «у вас», а как-то тепло и грустно «у нас там».

Еще в школе он поражал всех нас своей феноменальной памятью, безудержным воображением, выделялся способностями по всем предметам, прекрасно играл на скрипке. При этом был тихим, типично домашним мальчиком, из интеллигентной семьи. После окончания школы я иногда встречал его в городе, и почти всегда на концертах в филармонии, обычно с родителями. Марат заинтересованно расспрашивал о наших одноклассниках, хорошо помнил не только их имена и клички, но привычки и характеры. Рассуждая о несостоявшейся  судьбе наиболее способных из них, с уверенностью сказал:

— Здесь бы они смогли полностью раскрыть себя и сделать хорошую карьеру, — взглянул на меня своими умными глазами и с искренним сочувствием добавил: — Все у нас было как-то сложно, запутанно, не по-человечески. А ведь такая богатая страна и с такими талантливыми людьми.

— Поэтому ты и уехал? – решился я на мучивший меня все время вопрос.

Он как-то странно посмотрел на меня. Раздумчиво сделал несколько глубоких затяжек и …не ответил.

— Извини, — сказал я. — Можешь не отвечать. Но ты, как я помню, жил материально хорошо, в отличие от многих нас, а твои способности открывали тебе надежную перспективу в жизни.

— Не сжигай своего дома, чтобы избавиться от мыши, — сказал он по-английски и перевел мне. — Если бы не одно обстоятельство.

Он налил вина, чокнулся с моим стоящим на столике недопитым бокалом и произнес вдруг подавленным голосом:

— Я устал… измучился… держать это столько лет в себе, — и опять замолчал, долго разглядывая, как играет луч света на дне бокала, сильно вдавил обжегший его губы окурок в пепельницу и, наконец, заговорил: — Поверь, ни я, ни мои родители этого не хотели. Как-то на Кавказе один старый горец сказал мне: «Если человек безвыездно прожил на одном месте со дня рождения до двадцати одного года – он так глубоко пускает корни в свою землю, что они всегда его будут тянуть на родину…Я  уехал, когда мне было тридцать лет…

Я поспешно-одобрительно закивал головой: впервые среди эмигрантов мне встретился единомышленник в этом вопросе.

— Ты это понимаешь чисто абстрактно, — с благодарностью улыбнулся Марат,— а я это все прочувствовал на своей шкуре… Здесь я уже никогда не буду своим, хотя, как видишь, живу не хуже коренного американца. Об этом хорошо сказал наш писатель Аксенов: «Америка – мой дом. Россия – моя родина». — Он вдруг расхохотался, вытер салфеткой повлажневшие глаза и пояснил: — Благодаря своему музыкальному слуху, я настолько освоил местный диалект, что выиграл спор с американским коллегой, доказав ему, что я из России.

Мы отвлеклись от интересующего меня вопроса и еще долго рассуждали на эти вечные, больные и неразрешимые темы.

— Когда я жил в России,- сказал Марат, — я, как и все мы, многое не знал о ней. Разве в России знают свою настоящую историю не только евреи, но и русские. Истории, как науки, у нас нет. Сплошная подтасовка под правящую идеологию. Здесь же, стоит тебе только захотеть, ты получишь в рядовой библиотеке не только объективную информацию, но тебе подскажут, в какой стране мира ты можешь получить  ее источники.

Увлеченные этим разговором, мы не замечали, как летит время. Сквозь зашторенные окна смутно светились огоньки уличных фонарей, и стояла такая непривычная тишина, словно мы находились где-то в глубинке России на заброшенном хуторе. Я подумал, что так и не получил ответа на интересующий меня вопрос. Он, словно прочитав мои мысли, взволнованно проговорил:

— Не торопи… меня это не отпускает давно… с того страшного часа. Но именно тебе я могу открыться… Ты не только мой школьный товарищ, но и земляк. Надо родиться и пожить у нас в России, чтобы это понять…

 

3

 

У всего, что происходит в жизни – есть свои причины. Причина трагедии нашего еврейского народа началась еще с изгнания. Но у каждого еврея есть и своя собственная причина

Ты помнишь, как нам хотелось попасть на наш первый новогодний вечер старшеклассников? И вот в девятом классе наступил и наш черед. Как я ждал этого дня! Я решил нарядиться на бал-маскарад в костюм мушкетера. Долго упрашивал маму пошить мне костюм, но она отговаривала и предлагала нарядиться в костюм Айболита. Не только потому, что она была врачом, но мечтала, чтобы и я им стал. Ей было невдомек, почему я, хилый еврейский мальчик, вбил себе подобное в голову. Для нее мушкетер был хулиган и бабник, который решает все свои жизненные проблемы драками и убийствами.

Но я настоял на своем. Никогда раньше я не просил ее ни о чем с такой настойчивостью. Когда надел готовый костюм и крутился перед зеркалом, я заметил, как мама сокрушенно поглядывает на меня. И было отчего: Бог не дал мне ни роста, ни здоровья.

— Сынок, — грустно пошутила она, не понимая, что этим только обижает меня, — ты больше похож на королевского пажа.

Но я ничего не ответил. Видел в зеркале себя большим и сильным. Для того, чтобы это понять, надо побыть хоть на мгновение мной. Ты, наверное, помнишь, что я был самым  маленьким и слабым в классе… к тому же еврей — всякий мог меня обидеть безнаказанно. Много позже я понял, почему мне доставалось меньше оскорбленный, чем другим еврейским мальчишкам. Я хорошо учился и давал списывать и домашнее задание, и контрольные работы всем. Мой телефон обрывался от звонков… Но тогда, в детстве, я променял бы все свои способности на нормальный рост и силу.

А у мамы была одна мечта, чтобы я стал врачом. Однажды кто-то из ее близких русских друзей доверительно сообщил ей, что после победы Израиля над Египтом в шестидневной войне, еще больше  ограничили  процентное поступление в вузы евреев, а тем более в мединститут: и не пытайтесь – завалят, будь он семь пядей во лбу. Мать в слезах рассказала об этом отцу. «Просто еврею надо знать больше и лучше других!» — сказал он, как отрезал, и ввернул один из  своих любимых афоризмов из Экзюпери: «Чтобы иметь мужество бороться, надо меньше размышлять о своем положении». — «И почему это еврею всегда надо преодолевать дополнительные трудности? — негодовала мама. — Мы живем в советской стране, а не в капиталистической!» Отец опять невозмутимо улыбнулся и ответил: «Нет худа без добра. Такое отношение к нашей нации только на пользу: закаляет, делает выносливым, помогает выжить в экстремальных ситуациях». Спорить с ним было трудно – это мама хорошо усвоили за годы их совместной жизни.

Отец мой был математиком, защитил кандидатскую диссертацию, готова была уже и докторская — и вдруг защита застопорилась: Израиль был далеко  от Союза и за него стояли ведущие  державы мира. А мы, советские евреи, были рядом, беззащитны, как кролики в клетке. Шел очередной разгул антисемитизма. Я до сих пор с дрожью вспоминаю, когда на классных политзанятиях речь шла о захватнической политике Израиля, все в классе поворачивались в мою сторону. Я со  слезами рассказал об этом отцу. Он жестко ответил: «Не  обращай внимания. Собака лает – караван идет». Я старался идти не оглядываясь, но лай меня преследовал всюду. Когда в очередной раз ВАКК не утвердил докторскую диссертацию отца, мать расплакалась и крикнула, что ему никогда этого не дадут сделать. «Никуда не денутся! – впервые я увидел его таким обозленным. — Чтобы нашим правителям защитить свою тоталитарно – шовинистическую идеологию – необходимо оружие.  А без математики его не создашь. Они еще сами прибегут ко мне за расчетами – и тогда вспомнят про интернациональный долг». Когда отец бычился, он походил на обыкновенного мастерового, с крупным лбом, под которым сверкали колючие глаза. Его сильные руки умели держать и перо и топор. Мама рассказывала, что в молодости он был худощавый с мягким характером –  и очаровал ее с первой встречи утонченными манерами. Однажды вечером, когда они возвращались из театра, их начали оскорблять хулиганы. Отец пытался их образумить – они его избили. И тогда он, уже взрослый, пошел заниматься  борьбой, ходил на товарную станцию  разгружать вагоны. Близко сошелся с грузчиками, регулярно ходил с ними в парную. Научился выпивать водку, не закусывая после первого стакана. Мать не одобряла его эту новую жизнь, но чувствовала теперь с ним, как за каменной стеной.

Антисемитизм в стране нарастал. Омрачилась не только будничная наша жизнь, но и праздники. Все чаще звонили друзья и советовали не выходить в этот вечер из дому. Как–то мамина подруга, старая дева, сказала, что купила топор и кладет под подушку. Мать удивилась: «Зачем тебе – ты же русская?» — «Недавно меня в очереди обозвали жидовкой, — нервно хихикнув, ответила подруга. — Может, моя бабка согрешила с евреем или цыганом, а мне теперь расплачиваться». Она была смуглая, горбоносая с иссиня-черными волосами.

Только много позже я понял состояние мамы, когда она в тот вечер провожала меня из дому в костюме мушкетера: материнское чутье подсказывало ей, что я, как бабочка, лечу в полыхающее на моем пути пламя.

 

4

 

Я вышел из  дому в семь часов вечера и весело зашагал к школе. Недавно выпал свежий снег, но мороза не было. Все вокруг было первозданно белым и красивым: на деревьях сверкали снежинки, горели разноцветные фонари на улицах.  Издали сквозь  окна школьного спортзала  видна была нарядная елка. На душе было радостно, я чувствовал себя в костюме мушкетера сильным и смелым.

Около школы, как обычно, толпились ученики, раздавались веселые голоса, смех, входная дверь была уже обильно залеплена снежками. Я снял куртку – хотелось, чтобы ребята сразу увидели во мне мушкетера, старался идти уверенно и гордо.

— Смотрите! Кот в сапогах идет!  — Раздался чей-то задиристый голос, и в меня полетели снежки. Моя сбитая шляпа упала, и я с ужасом обнаружил, что на ней сломано перо.

_          — Я мушкетер! – с обидой в голосе выкрикнул я, не различая еще лица, потому что не надел очки – ну, какой же мушкетер в них!

Все вокруг дурашливо смеялись

— Ладно, братья–славяне, — сказал Сергей (Помнишь, была у него такая присказка). – Дадим ему наше благословение, — и перекрестил  меня.

— Так он же не крещенный, — язвительно заметил Витька. Он всегда как-то старательно подчеркивал мое иудейское происхождение.

— Это не его вина, — ответил Сергей и снисходительно похлопал меня по плечу.

Все опять засмеялись…Мне вдруг стало так тяжко, словно все уличили меня в чем-то постыдном.  И тут рядом раздался нахраписты голос:

— Это кто тут нехристь?!

Это был Кунай. Недавно он вернулся из колонии, дружки вновь сгрудились около своего атамана и держали весь наш район в страхе. Кунай был широкоплечий, косолапый, стоял без шапки, длинные патлы прикрывали его низкий лоб. Тыча каждого из нас в грудь кулаком, он угрожающе повторял:

— Ну, кто из вас нехристь? Ты? ты?

Все в страхе пятились от него и что-то оправдательное лепетали в ответ.

— Серый! – крикнул Кунай. — А ну вынюхай, кто тут нерусским пахнет.

— Это мы в момент! — послушно отозвался плюгавенький парень в куцей  курточке. Быстро, дыша, как гончая, напирал на нас, прикидывая кривой палец к нашим носам, и, отталкивая очередную жертву, выкрикивал прокуренным голосом: — Брысь!

Вдруг он бросился ко мне и победно закричал:

— Нехристь!!

Я  вжал голову в плечи, не в силах разомкнуть запекшиеся враз губы.

— Чего молчишь?! – подал голос Кунай. — Тебя ведь человек спрашивает.

— Ты что мне не веришь, Кунай? – обиженно спросил Серый. — Да я их чесночную вонь за версту чую.  У, морда ! –  и он поднес кулак к моему лицу.

Я замер, не в силах сдвинуться с места. Это был даже не страх, а сковавшая меня растерянность: в их одинаковых глазах стыло одинаковое презрение ко мне. И я даже успел увидеть, как разбежались все мои одноклассники.

— Дурак! – выкрикнул я и схватился за шпагу.

Серый затряс головой. Вырвал у меня шпагу, ее кончиком уткнулся в мой подбородок  и прошипел:

— Все слышали, что он сказал?!

— Я слышал! — раздался за моей спиной сильный голос, и я, не оборачиваясь, узнал его — я узнавал его всегда среди любого шума в школьной толпе. Как это свойственно слабым мальчикам, я выделял этого сильного парня среди всех. Это был  Денис, наш десятиклассник.

Денис впрыгнул между нами, заслонив меня своим широким телом, и приказал Серому  отдать мне шпагу. Тот спрятал ее себе за спину и крикнул:

— И ты жид!

— А ты, значит,  фашист, — с улыбкой ответил ему  Денис.

Серый заматерился и бросился на него со шпагой, но тут же от его точной подножки распластался на снегу. Поднялся на ноги и, хромая, заканючил:

— Кунай, проверь его на вшивость…

— Круг! Сделайте круг! – зловеще выкрикнул Кунай, выхватил из кармана нож и, тыча им перед собой, на полусогнутых ногах двинулся на Дениса. Фонарь зажег на лезвии ножа  злой свет.

— Убери нож! – сказал Денис и поднял перед собой открытые ладони.

В ответ Кунай длинно выругался и начал вприпрыжку наседать на него. Свет луны удлинял его мечущуюся тень. Из окон доносилась музыка и веселые голоса, мимо шли люди и, испуганно оглядываясь, проносились стороной. Вдруг Денис взлетел над землей, две фигуры слились в одну –- и раздался короткий  крик, словно из раздавленного машиной мяча вырвался воздух. Кунай лежал на земле и глухо стонал. Денис стоял над ним с его ножом в руках. Кунай, тяжело поднимаясь и придерживая правую руку, прохрипел:

— Я тебе этого не прощу, жидовский защитник! Против  братьев идешь!

— Гитлер тебе брат, — ответил Денис, поднял шпагу и протянул мне.

Я что-то благодарное залепетал ему в ответ. Он неожиданно резко сказал:

— Да пошел ты со своими сантиментами! — и направился к школе.

Я поплелся за ним. В коридоре он, сдержанно улыбнувшись, спросил:

— Ты, правда, еврей?

— Я не виноват,- растерянно ответил я и начал еще что-то говорить ему признательное.

Он обнял меня за плечи и сказал:

— Мне не дано быть в твоей шкуре. Но послушай мой совет:  человеку твоей национальности надо обязательно быть сильным физически. На скрипке, я слышал, ты хорошо играешь – но она не спасет тебя от обидчиков…

 

5

 

— Кажется, на школьных каникулах его убили, — заметил я.

— Да…десятого января его нашли в парке с проломанным черепом и изуродованным лицом, — уточнил  Марат.

Мы долго сидели молча и курили. Для меня в этом молчании была не только дань уважения к этому прекрасному парню из нашей школы, но и …во мне поднимался запоздалый стыд – и я был очевидцем начала того события и, как мои одноклассники, сбежал. Тянуло признаться и покаяться перед Маратом.

— Почему такое случилось? — опередил меня Марат. — Ведь тогда нас было намного больше, чем в банде Куная.  Да и вся школа могла сбежаться на помощь. Если бы не испугались, Денис был бы жив.

Я чувствовал, что краснею, но спасительная мысль, что Марат, как я понял   из его рассказа, не заметил там моего присутствия, сдерживала от признания. И я  начал пространно рассуждать о том, что в нашей стране страх в человеке стал хроническим оттого, что за годы советской власти все в ней делалось на насилии и убийствах — и страх уже передается в генах.

— Да, — поддержал меня он. — Тоталитарная система разрушает все: человека, нравственность, экономику. Причина национальной вражды не в человеке. А в той системе, которая удерживает свою власть на штыках.

— Денис был единственным сыном у родителей, — сказал я, стараясь перевести наш разговор на прерванную тему. – Они не смогли пережить  эту трагедию… Ты слышал, они отравились газом… А убийцу его так не нашли.

— Я нашел, – меня насторожил его пронзительно-измученным взгляд.

— Кто же он?

— Кунай.

— Говорят, он загадочно исчез.

— Ровно через семь лет, — сухо проговорил Марат.

И после затянувшегося молчания продолжил свой рассказ:

— Когда я увидел как, человека, который защитил меня и был моим кумиром, выносят из дому  в гробу – со мной сделалась чуть ли не истерика. Какой–то голос   свыше кричал мне: «Кунай его убил! Он погиб из-за тебя! А ты живой!» Я хотел бежать в милицию и рассказать обо всем. Но подумал, раз этого бандита уже раз выпустили, то… Я сам решил отомстить за Дениса. Каких только способ его убийства  не изобретал!  Я стал, как сумасшедший. Наконец, решил, что должен сразиться с ним честно, как Денис, один на один. Но как я мог это сделать,  маленький и хилый.  В секцию бокса меня не приняли, и я занялся фехтованием.

— Помню, помню, — заметил я. — В десятом классе ты выступал на школьном вечере в бою с султанчиками.

— Да, я стал фанатом этого спорта. Когда мама увидела мои иссеченные руки и грудь – она запретила мне ходить на тренировки. Тогда я перестал учиться и забросил скрипку. Мама чуть не заболела от переживаний: ведь я прошел уже несколько конкурсов и мне прочили консерваторию. Но физическая сила и музыка несовместимы, и я поступил в радиотехнический институт. В один год  защитил диплом  и выполнил норму мастера спорта.

Все эти годы я следил за Кунаем. Знал, где он живет и работает, что он женился. Чем ближе поступал срок расплаты, тем больше я терял уверенность в своем задуманном возмездии. Но когда узнал, что родители Дениса, не выдержав горя и одиночества, покончили с собой – всякие сомнения исчезли: три жизни было на совести Куная.

 

6

 

Я  встретил Куная после работы, отозвал в заводской сквер и спросил: «Ты узнаешь меня?» Он ехидно ухмыльнулся и ответил, что видит меня в первый раз. Я напомнил ему новогоднюю историю и сказал: «Ты убил Дениса». Он выругался в мой адрес, закурил и прохрипел растерянно: «У тебя есть доказательства?» — «Да,- ответил я. — Они перед тобой». — «Ты? Ты видел? —проговорил он глухо, сцепив скрюченные пальцы, и лицо его побелело. Он нервно выкрикнул: — Что тебе от меня надо?!»  Я предложил ему драться со мной на дуэли на шпагах и взять с собой секунданта. От секундантов он отказался — зачем ему было лишнего свидетеля его преступления. Мы обо всем договорились.

Встретились ранним утром на вокзале. Сели в электричку. Я вез с собой, завернутые в холст, две остро отточенные шпаги и саперную лопатку. В вагоне мы сели друг против друга и несколько остановок молчали. Одет он был в фуфайку, в помятой фетровой шляпе, в руках лукошко – настоящий грибник. Его прыщеватое лицо было усталым и невыразительным, рядовое  лицо жителя нашего заводского района, отравленного смогом, пьянством, враждой с соседями по коммунальному бараку – нашей нищенской окраиной. Почти все жители нашего района проходят сквозь эту клоаку, быстро  опускаются и стареют.

Незаметно мы разговорились. Оказывается, он был превосходным грибником и так интересно рассказывал, что на какой-то миг я даже забыл, зачем мы едем. И когда мы вышли на пустынной лесной остановке, я даже растерялся, представив, что нам сейчас предстоит сделать. Он хорошо знал это место, шел уверенно, привычно и легко ступая в  резиновых сапогах  по чуть приметной тропе.

Мы отыскали среди леса небольшую поляну. На опушке росла одинокая среди сосен береза. Мы скинули к ее стволу верхнюю одежду и остались в рубашках. По жребию разыграли шпаги  и стали друг против друга.

— Ты все еще настаиваешь на своем? – глухо спросил он.

— Другого не может быть, — решительно ответил я.

— Смотри же! — угрожающе заявил он. — Я тебе дал шанс.

Я оставил его без ответа и сделал приветственный взмах шпагой. Он ответил мне тем же – и я невольно улыбнулся его неуклюжести. Мы сошлись и скрестили оружие. Хотя он сделал это неумело, но я сразу же почувствовал, что уступаю ему в силе. В его глазах вспыхнула насмешка. Я сделал уход в третью позицию, затем резкий выпад и разорвал рукав его рубашки, оцарапав ему кожу до крови. Вид крови страшно взвинтил его. Он вдруг выхватил нож из голенища сапога и напористо пошел на меня, матерясь и сплевывая в мою сторону.

— Убери нож! – крикнул я, как когда-то крикнул ему Денис.

— Бей жидов – спасай Россию! — заорал он и, усиленно матерясь, ринулся  ко мне, размахивая шпагой, как дубинкой.

Это был уже недостойный противник: напирала разъяренная живая масса.  Даже если бы я пытался сейчас воззвать к его разуму и предложил прекратить поединок – не докричался бы до него.  Я сильно всем корпусом вогнал острие в его сонную артерию. Он, судорожно схватившись руками за мою шпагу, медленно начал падать на меня. Я отскочил и отвернулся. Он, видимо, умер сразу, не мучаясь. Не помню, сколько времени я просидел к нему спиной. Меня трясло и тошнило. Кажется, я даже заплакал. Возмездие произошло, но на душе не стало легче

Я заставил себя встать, вырыл под березой могилу. Завернул его обмякшее тело вместе со шпагами  в холст, опустил в яму, засыпал и завалил валежником.                      Вернулся домой поздно ночью. Мама впервые так страшно и пристально смотрела на меня…

 

7

 

Марат замолчал, налил себе водки и выпил залпом. Я отвел взгляд и подумал, что теперь стал единственным невольным свидетелем этого убийства.  Пусть это и был честный поединок – но смерть всегда окрашивает все в иные тона.

Марат провел по вспотевшему лицу побледневшими ладонями, лицо его в обрамлении  седых волос сразу как-то постарело, и хрипло прошептал:

— Вот так… что скажешь?..

Я  пожал плечами

— Почему ты молчишь? — вдруг вскрикнул он и вскочил. — Пойми. Я не мог этого не сделать! Его оскорбления я давно уже забыл да и простил, пожалуй. Ведь антисемитизм – это болезнь, неизлечимая, как горб, который как бы человек ни старался, во чтобы ни рядился – не скроешь.  Поверь, я не питаю ненависти к этим несчастным… мне просто по-человечески жалко их, как жалеют горбуна, которому ничем уже не поможешь. Но он убил не только прекрасного человека. Он убил моего кумира детства. Мне все равно, кто по национальности один и второй. И по иудейской и по христианской религии   для всех едины  праотцы наши: Адам и Ева. Значит все люди – братья.

— Выходит, и ты убил брата, — осторожно заметил я.

— Кунай мне брат?! — вспыхнул он, впершись в меня остановившимися горящими глазами.

— Так выходит по твоей же теории.

— Я совершил возмездие.

— Самосуд не панацея, — сказал я твердо.

— На его совести три жизни.

— Для возмездия существуют закон и суд. Иначе человечество само истребит себя.

— Он сам избрал этот путь.  Я даже первоначально предлагал ему пойти и заявить на себя в милицию. Но он был уверен, что убьет меня, единственного свидетеля своего преступления.

— И разве тебе сейчас стало легче на душе?

— Если бы это было так – разве я бы рассказывал тебе. — Он загнанно вышагивал передо мной. — Поверь, у меня было желание пойти и заявить на себя в милицию, но этого не вынесли бы мои родители… Все последние годы жизни в России я жил под этим гнетом, но верил, что возмездие мое справедливо. Я работал инженером на заводе, женился, у меня родился сын…И я даже начал раскаиваться в том, что сделал.

Однажды мой сын вернулся из детского сада и спросил меня: «Папа, что такое отнехристь?» И он рассказал: когда дети балуются в детском саду, воспитательница только на одного его кричит: «отнехристь!»  Я не ходил к ней выяснять и объясняться – история опять повторялась. Я решил уехать из России. Мать меня сразу же поддержала, а отец долго артачился. И тогда я заявил им: «Вам и мне здесь искалечили жизнь – но своего ребенка я спасу!»

Несколько лет я был в отказниках. Пройдя сквозь все унижения, добился разрешения на выезд. Отец сломался, и они с матерью решили тоже ехать со мной. Но сердце отца не выдержало – и, когда билеты у нас были на руках, он внезапно умер от инфаркта.

И вот я здесь, где никто не скажет моему ребенку «жид»: в цивилизованной стране национальность не имеет значения. Как видишь, я работаю в секретном отделе института космоса.

— И тебя не тянет в Россию? — наивно спросил я.

— Нет, я сделал правильный выбор! — решительно ответил он и добавил мягче: — Быть может, съезжу когда — либо, чтобы положить цветы на могилах отца и Дениса… Проклятая и все же почему-то любимая мною страна. — Он помолчал и, тяжело вздохнув, заключил: — А может, это так тянет убийцу к месту своего преступления…

Мы проговорили почти всю ночь. Утром нас разбудил телефонный звонок из Парижа. Жена Марата весело рассказывала о своем путешествии с сыном. Марат сказал ей обо мне и передал мне трубку. Она смутно помнила меня, но предлагала приехать к ним жить постоянно. «Жизнь дается только один раз, — весело щебетала она. — Неужели тебе не надоело до конца дней своих быть белой лабораторной крысой в этой тюрьме народов?..»

 

8

 

Вернувшись домой, в Россию, я сходил на кладбище и положил цветы на могилу Дениса. Красный потускневший мрамор, окантованный медью, и рядом две запущенные могилы его родителей – два потемневших деревянных креста. Положил цветы на могилу отца Марата: на обильно заросшем травой холмике хмурый гранит с краткой надписью «Прощай, отец…»

В одно из ближайших воскресений я сел в электричку и сошел на пустынной  лесной остановке, о которой рассказывал мне Марат. Углубился в лес и после долгих поисков обнаружил маленькую полянку с одинокой березой. Никаких следов могилы не было. «Убил Марат Куная или это плод его безудержной фантазии», — невольно подумал я. И вспомнил, как умело и правдоподобно рассказывал он нам в школе разные фантастические истории. Пожалуй, если бы у него было поменьше способностей к разным наукам, он стал бы писателем. И теперь я не знал, верить ли его рассказу. И все же нарвал полевых цветов, сделал огромный букет и положил у подножья березы. Если Кунай лежит здесь, то никто из родных его никогда это не делал.

А может, это правда, что Кунай убил Дениса, гордость нашей школы и зависть всех мальчишек и девчонок?.. Однако, кем бы ни был Кунай, просто хулиганом или настоящим убийцей, но ведь и он родился человеком. Жил рядом  с нами на этой нашей горькой земле, мечтал, смеялся и плакал, терпел, как и мы все «лабораторные крысы» тот эксперимент над собой, сквозь который проходит уже не одно поколение моих соотечественников.  И кто знает, родись он  в другое время и в другой стране, и он бы был другим человеком. И не случилось бы этой трагической истории, погубившей четыре жизни.  А то, что Кунай был незаурядным человеком, я могу свидетельствовать, как очевидец: редко кому дано быть атаманом отчаянных парней в нашем большом заводском районе. Для этого надо обладать настоящими мужскими качествами: силой, смелостью и умом.  А то,  что Добро не проросло в его сердце, не осветило собой все его поступки и мысли, в этом не один он повинен…