До отхода поезда оставалось три часа. Где убить их командированному человеку, если время позднее, за гостиницу рассчитался, а новый претендент на твое место томится в холле?

Чужие города, каких я перевидал уже не один десяток в своих разъездах, приучили меня к тому, что лучше всего это сделать в привокзальном ресторане: там всегда есть люди в таких же, как и ты, обстоятельствах и еще долго теплится жизнь.

И, если повезет, можно выпить чашечку кофе.

Падал мелкий дождь. Капли, как воробьи, прыгали передо мной, и обостренным слухом я различал особенный звон каждой. Дождь смывал незримые следы с тротуаров, освежал город, и улицы, казалось, становились шире. В домах гасли огни, и окна мерцали в стальном свечении от телевизоров – этой магии двадцатого века, спасающей людей районных городков  от тоски длинных вечеров.

В такие минуты еще острее чувствуешь свое одиночество: все вокруг давит и видится отчаянно чужим, чем в день приезда. Время течет медленно, и идешь с единственной мыслью, чтобы оно поскорее двигалось, бежало. О, каким неразумно опрометчивым делаешься ты в тот момент, когда ожидание кажется беспредельным, подобным вечности. Начисто забываешь, что  уходит не время, а твоя жизнь.

Я открыл дверь привокзального ресторана. Сразу же пахнуло теплом и кухней.

Старик-швейцар привычно скользнул по мне цепким прищуренным глазом – показалось, что в одно мгновение он уже все узнал обо мне: я был в его владениях, в его власти.

Я сдал плащ в гардероб и вошел в полупустой зал.

В углу у окна сидел одинокий мужчина.  Графинчик с водкой, несколько тарелок с закуской, нож и вилка были перед ними на столе.

Когда я подошел, он взглянул на меня застоявшимся взглядом на отрешенном лице.

Я как-то сразу потерял к нему интерес, заказал кофе и уткнулся в книгу.

Ресторан жил обычной вечерней жизнью. Я уже давно привык к такой обстановке и читал, стараясь не вдыхать в себя запах мутной жидкости, маслянистой стынущей передо мной в граненом стакане – обычного напитка в таких заведениях, который почему-то именуют кофе.

Мужчина вдруг глубоко вздохнул, чутко поймал мой взгляд и, виновато улыбаясь и щелкнув пальцем по графинчику с водкой, предложил:

— Не откажете составить компанию?

Я хотел было отказаться, но меня так поразила тоска в его глазах (хотя взгляд его был открытый и движения уверенные), что я согласился.

— Вот и хорошо, — сказал он, приободрившись и наливая мне в рюмку водки, — а то, знаете, как-то несподручно одному.

— Для аппетита можно и в одиночку, — сдержанно улыбнулся я.

— В моем возрасте еще грех на аппетит жаловаться. – Он придвинул мне наполненную рюмку, подозвал официантку, заказал еще графинчик  водки, два шницеля и салат и продолжил: — Но бывают обстоятельства, когда нет другого выхода.

— Разве в этом выход, — шутливо заметил я. – В этом, как сказал поэт, истина.

— Возможно, — усмехнулся он. – Однако выпьем!

— За встречу! – предложил я.

— За знакомство! – добавил он.

Мы выпили. Он обмакнул кусочек хлеба в томатную подливу, надкусил и спросил:

— Вы нездешний?

— В командировке.

— Уезжаете?

— Да…через пару часов поезд.

— Надоедает?

— Да как вам сказать…В конце – да, а в начале – даже люблю. Командировка – это всегда встряска, новизна…

— Каждый новый день – новизна. Все течет…

— С точки зрения вечности, — уточнил я. – Человеческий век так краток, что мы успеваем заметить это, когда уже прошла жизнь.

— Это смотря каким зрением смотреть, — с улыбкой возразил он. Я отметил, как светлеет и становится заинтересованным его лицо. – Вот мы с вами встретились всего только полчаса назад, а вы уже другой.

— Не другой, а тот же…но состояние иное. Это естественно. Вошел один, кругом незнакомые люди, а теперь мы уже вдвоем, — пояснил я свою мысль, стараясь в то же время понять, к чему он клонит. Но лицо его было благодушно – непроницаемым. Выражение, поразившее меня в начале нашей беседы, исчезло, и лишь в уголках вдумчивых глаз держались его отголоски. Он смотрел на меня изучающе. – Но все это есть во мне, и проявляется в зависимости от обстоятельств.

— Но это же и есть движение, — сказал он, заметно оживляясь. – По-вашему, новизна. А она всегда в движении. – Он улыбнулся и добавил подтрунивая: — Если бы на моем месте сидела сейчас женщина, бесспорно, что ваша новизна приняла бы совсем иные оттенки.

— При условии, что она заинтересовала бы меня, — не остался я в долгу. – Прошу учесть этот нюанс.

— Учтем…но согласитесь, — он, словно взвешивая, вытянул открытую ладонь, — любая из них не оставила бы вас равнодушным.

Я неопределенно пожал плечами и подумал: «Конечно, насколько интереснее провел бы он вечер, если бы вместо меня оказалась рядом женщина. Да, пожалуй, и многие из них согласились бы поменяться со мной местами…» Красиво-величавый, русоволосый, с благородной сединой, добротный темно-серый костюм в светлую полоску ладно сидел на его широкоплечей фигуре. Мне понравились его руки, хорошо развитые, с длинными изящными пальцами, они уверенно и спокойно лежали на столе.

Вдруг он поспешно схватил графинчик, наполнил рюмки и сказал каким-то новым, приглушенным голосом:

— Прошу вас.

— Тост за вами, — напомнил я.

— Как-то неудобно предлагать, — помедлив, проговорил он. – Дело в том, что у меня сегодня день рождения.

— Так вот оно что! Не повезло – оказались в дороге?

— Я живу здесь.

— В этом городе? – переспросил я и решил: «Видимо, старый холостяк…вон как приходится праздновать».

— Не могу идти домой, — грустно усмехнувшись, покачал он головой. – Представляю, как мои гости сейчас злятся на меня…

— Случилось что- нибудь?

— Я погубил сегодня человека, — хрипло ответил он, глаза его сузились и заблестели.

Я вздрогнул и отстранил от себя рюмку. Водка плеснула на стол.

Он взглянул на меня настороженно, отвел глаза и, ссутулившись, сжал кулаки.

— Вот такой подарочек преподнесла мне в этот день судьба, — глухо заговорил он. – А привычное было дело. Камни…горы камней удалил я из людей. А тут только вскрыл – и обнаружил гнойный аппендицит.

Я втихомолку облегченно вздохнул, отгоняя от себя страшную догадку, и торопливо спросил:

— Так, значит, вы…И ничего нельзя было уже сделать?

— В том-то и дело, что можно было. Да больной не сообщил нам, что врачи неоднократно предлагали ему удалить аппендикс.

— А вы тут при чем?

— Да вроде и нет тут моей вины. Пока перестроился – все. – Он устало обхватил рюмку двумя руками, словно пытался согреть стынущие пальцы. Потемнели налитые болью, отрешенные глаза. – Представляете, его на операционный стол положили, а он взял медсестру за руку и говорит ей: «Выходи за меня замуж». Скромная девушка, тихая, а тут при всех улыбается ему: согласна. Тогда он говорит ей весело: «Вот так и буду держать – до самого загса не выпущу».

Губы его плотно сомкнулись и вытянулись, стали синими. Он облизнул их кончиком языка, выпил минеральной воды.

— Прямо из экспедиции в больницу привезли. Его еще в поле схватило, а он все не спешил возвращаться в город. Как он мне рассказывал, начальство ждало доказательства какой-то его теории и предупредило, что это его последняя экспедиция в данный район, больше средств не отпустят. А он хотел доказать…Вот и доказал. Их, этих открытий и дел, столько еще впереди, а его уже нет…А я вот есть. – Он побарабанил пальцами по столу и сказал сквозь сжатые зубы: — Зачем?

А что я мог сказать в ответ?

В зал входили и выходили люди, монотонный голос объявлял об отправлении очередного поезда – текла обычная, знакомая мне до мелочей, вокзальная жизнь. Но какой далекой, чуждой и ненужной казалась она теперь, со всей ее суетой и несмолкаемым гулом, всему тому, что ворочалось сейчас в душе врача и отзывалась в моей душе.

Он поднял руку, задержал на мне свой горестный взгляд.

— Говорят, что души людей встречаются на том свете. Хочу в это верить. Выпьем за то, чтобы моя душа обязательно встретилась с его душой.

Мы молча выпили.

— Вы совсем не закусываете, — сказал я.

— Не хочу, сыт. – Он помолчал. – Вышел я из операционной, пошел по улицам. Слонялся, слонялся и забрел сюда. У меня сейчас такое чувство, словно я присутствую на собственных похоронах. Вместе с ним умерла и часть моей души. – Он закурил и продолжил четко и трезво. — Казалось, и знал я его всего-то неделю, а вот покорил он меня. Конечно, долг врача спасать любого человека, но когда у тебя под руками умирает человек, к которому ты прикипел душой – это уж очень больно. Как ни кощунственно это прозвучит, но это так. Образовались незримые, но прочные связи. Их не разорвать. Смерть не приходит к нам мгновенно. С каждым умершим человеком, которого ты узнал в жизни и полюбил, умирает и часть твоей души – это и есть начало ухода из жизни. Связи эти тянут нас к земле, приучая к мысли о смерти… Знаете, почему Адам прожил так много лет, кажется, триста? Потому что он был первым человеком и еще не был привязан к земле этими связями. Но, в то же время, ему и страшнее было умирать, чем нам – его никто не ждал там, — он ткнул пальцем в сторону сумрачно темнеющего за окном неба.

Он опять наполнил рюмку, поднес ко рту, но сморщился и, зажмурив глаза, замотал головой, словно кто-то насильно пытался его напоить.

— Не надо вам больше, — сказал я.

— Не идет, черт ее возьми! – ответил он, явно смущаясь своей неспособностью справиться с очередной порцией.

Какое-то странное состояние овладело мной помимо моей воли, но я покорно и желанно ему подчинился. Было в этом приобщении к судьбе другого человека что-то высокое и радостное – чувства мои трепетно обнажились. Не иначе, с ним происходило то же – отчего же так прочно налаживалась между нами связь? Желание узнать, как можно больше о нем обуревало меня с такой силой, что я почувствовал себя вправе задавать (быть может, даже назойливо) любые вопросы. Да и состояние после выпитого развязывало язык, делало смелее, раскрепощенней. И мы разговорились.

— В молодости я работал главным врачом в сельской больнице, — рассказывал он. – Условия были жуткие: десять коек на тридцать больных. Все болезни распознать и лечить должен сам, не с кем посоветоваться, книг мало. К тому же приходилось добывать все самому: оборудование, лекарства, краски. Все на нервах. Старался делать все, чему меня учили, но больше приходилось заниматься тем, чему не учили. Глушь. Вам приходилось жить в нашей глуши? Грязь, темнота, по ночам лай истосковавшихся на цепи собак, стаи орущих ворон над кладбищенской рощей, среди ночи неожиданный стук в дверь растерянного гонца за доктором – ведь я был один оперирующий врач на весь район. А вот странная метаморфоза: нигде больше я не чувствовал себя нужнее людям, чем там. – Он неожиданно усмехнулся, и мне понравилось его подобревшее лицо. – Бывало, фильм в клубе не мог досмотреть. Так и ходил с одним билетом на все сеансы. Выйду куда- нибудь прогуляться и бумажку на дверь: «Гуляю там-то…»

Хорошо помню своего первого пациента. Только-только ознакомился с больничным хозяйством, помню, еще и гвоздь не успел заколотить, чтобы было куда халат вешать, и тут приносят парня на брезенте – одно месиво. Голова грязной тряпкой перевязана и лицо уже синее: большая потеря крови. А случилось вот что: какие-то заезжие хулиганы в клубе на вечеринке убили парня, сели на «Запорожец» — и ходу. А дружок этого погибшего вскочил на мотоцикл – и вдогонку. Перегнал и навстречу на всем ходу – прямо в лоб машине врезался. Машина — в кювет, перевернулась и взорвалась. Положили парня на стол, а я, убейте меня, не знаю, как подступится. Хорошо, у меня сестра опытная была, жгут сама наложила и кровь остановила. Пришел мой пациент в себя, открыл глаза, смотрит на меня и спрашивает: «Доктор, я жить буду?» А я молчу, и руки дрожат. Вы представляете, каково смотреть в глаза человеку, когда ты один знаешь, что он может в следующую минуту умереть. У меня голова трясется, язык к нёбу присох. А он вдруг улыбнулся мне и командует: «Чего стоишь, доктор? Давай действуй. Я свое дело сделал, ты свое давай делай». Улыбка его меня спасла.  Тогда, видимо, и родилась во мне уверенность. Нет, не я ему жизнь вернул, а он мне. Вы знаете, самое великое счастье – встретить в самую трудную минуту сильного человека.

Сделал я из районной больницы «вызов на себя»: есть такая система помощи. Пока приехали, я уже все сделал как надо. И спрашивает меня старый врач: «И как это ты один тут, такой молоденький, справился?..»

Собеседник мой помолчал, прикурил погасшую сигарету, разогнал перед собой дым.

— Вот так почти десять лет жизнь многих людей зависела от меня одного. Пусть с каждой неудачей я все острее понимал, как сильна смерть и как я слаб перед ней, но накапливались опыт, знания…Хотя больше приходилось брать интуицией…А вот сегодня мне все это изменило…Ведь я мог спасти его, мог!

Он замолчал, откинувшись на спинку стула и сжав кулаки. И что я мог сказать в ответ? Как утешить? Мне вспомнился афоризм Ларошфуко: «У нас у всех достанет сил, чтобы перенести несчастье ближнего…Хотя все считают милосердие добродетелью, оно порождено иногда тщеславием, нередко ленью, часто страхом, а почти всегда – и тем, и другим, и третьим».

В основе афоризма Ларошфуко лежит парадокс. Конечно же, любой из них может обладать множеством смыслов – все зависит от контекста. Но афоризм – законченная мысль, и она претендует на всеобщность приложения к нравственным проявлениям человеческого характера. Высказанный великим умом, афоризм становится уроком жизни для других. Но когда человек находит противоречие между афоризмом и своим жизненным опытом, он, поборов в себе растерянность, начинает подвергать его сомнению. Человек не может не верить глазам своим, когда душа его желанно тянется к открывшейся истине. Чтобы ни говорили, но сердце человека инстинктивно верит в добро и справедливость, тем более тогда, когда дело касается выстраданных принципов.

Доброе слово, конечно же, согревает человеческую душу. Но собеседник мой, как я отметил, не нуждался в утешении. Если он и исповедовался перед другим, то вовсе не затем, чтобы его пожалели: для него это была необходимость лишний раз осмыслить случившееся.

Время летело незаметно. Зал постепенно пустел.

— Вы не опоздаете? – спросил он.

— Есть еще время, — ответил я, сожалея, что так мало его остается: какими нелепыми кажутся  в такие минуты подстегивающие нас обстоятельства. И ведь хорошо осознаешь, чего они стоят в сравнении с этой краткой, но насыщенной чем-то очень важным для тебя встречей с человеком, который вызывает у тебя уважение. Я приобщался к его жизни, и она становилась частью моей – так хотелось продлить это радостное мгновение! Но неумолимое время бесстрастно напоминало о запрограммированной повседневности, в которой я почему-то должен был неукоснительно участвовать.

«Бросить все к черту! – подумал я. – Сдать билет и проговорить с ним всю ночь…» Но это было лишь тайное неисполнимое желание, бессознательный порыв, которому уже невозможно прорваться сквозь житейские условности обремененного привычкой, опытом и страхом серенького человечка. Только Творец, не считаясь с ними, делает то, что велит его душа. Но как мало среди нас Творцов, не так ли?

Какое-то мгновение я терзался этими мыслями, но врач, словно понимая, что творится в моей душе, выручил меня.

— Ну что же, — сказал он со спокойной улыбкой. – «Est modus in rebus» (Все хорошо в меру).

Он не дал мне рассчитаться с официанткой, усмехнулся:

— Вы мой гость.

Поддерживая друг друга и вежливо уступая дорогу перед дверью, мы наконец вышли на улицу.

По-прежнему моросил мелкий дождь. Пустынная асфальтированная площадь сумрачно отражала свет неоновых фонарей. Мокло одинокое такси. В доме напротив на последнем этаже светилось единственное окно. Подкатил автобус, из него высыпали и заспешили к вокзалу люди.

— Провожу вас, — вызвался я.

— Не опоздаете? – опять напомнил он.

— Есть еще полчаса.

— Тогда успеете – до моего дома всего десять минут ходьбы… А может все же зайдете ко мне?  Поедете утром.

— Мне завтра к девяти на работу, — в замешательстве ответил я.

— А, да… на работу, — проговорил он, словно осознавая какую-то иную жизнь, забытую им, как будто он вернулся с другой планеты после долгого отсутствия. – А я вот возьму и не пойду завтра. – Он горько усмехнулся своему решению и обреченно произнес: — А ведь пойду…и завтра, и послезавтра.

Мы брели по безлюдной улице, и я чувствовал, как с каждым шагом что-то тревожно ворочается во мне, и думал с сожалением, что за поворотом надо будет уже прощаться.

— Вот я и дома, — сказал врач. – Все еще гуляют, ждут меня. И детишки не спят – все мои окна светятся.

За уютным палисадником, сквозь обнаженные ветви осенних деревьев, ярко горели четыре окна.

— Будете в наших краях – заходите, — сказал врач на прощанье. – Прямо домой или в больницу. Я заведую хирургическим отделением, — и назвал свою фамилию.

В поезде я долге не мог заснуть. Что-то томило растревоженную душу. Отчетливо наплывало на меня лицо врача. Я слышал его глухой низкий голос, вспоминал глаза – и почему-то растерянно смотрел в них, словно оставил человека одного, в беде, которую мог бы предотвратить.

Почему нам не дана возможность перелить в себя часть чужой беды так, чтобы можно было облегчить страдания другого человека, думал я, вслушиваясь в монотонный перестук колес?  Проникаясь болью другого, мы не облегчаем его участь, но уже вместе несем эту боль. В этом, по-видимому, и кроется рождение тех незримых, но прочных связей, о которых говорил врач.

И меня не удивило, что я вдруг вспомнил неизвестного мне геолога, душа которого уже отлетела в иной мир, и ощутил с ним живую связь.

Всматриваясь в непроглядную тьму за окном, где временами, как надежда на спасение, проносился редкий свет какого-то одинокого человеческого строения, я подумал: «Да, нам достанет сил перенести несчастье ближнего, потому что милосердие порождено именно добродетелью, а не тщеславием, ленью и страхом…И нет чужой беды, ибо человек, даже и после смерти своей, болью и радостью причастен к вечно живому миру людей…»

И не прав Ларошфуко.