1

 

—  Подавитесь, суки! – выпалил Василий Бугров и, захлопнув за собой скрипучую дверь сельсовета, слетел  с шаткого крыльца на прихваченную легким морозцем землю.

Дверь грохнула, жалобно и коротко звякнув разболтанной клямкой.

Дрожащие ноги заскользили по разбитой дороге. Комья грязи, налипшие на сапоги, утяжеляли шаг и, всхлюпывая, разбрызгивали воду в оттепельных лужах.

Изодранные ветром тучи заглотили  желток бледного солнца и обагрились по краям. Вдали, над голой  березовой рощей, с голодным криком носилась  стая ворон; все реже они слетались на деревенские дворы в поисках пищи, которой теперь не хватало и человеку: помойки были пусты.

Бугров на ходу  отломил от мерзлого куста калины  ветку и ходко шагал, постегивая по голенищам, словно выгонял себя из деревни, зло вслух матерился. Непримиримая обида душила его.

« Не ужиться нам,- решил он.- Ни в жисть!»

Минуя  крайнюю, со сгнившим срубом, хату помершего весной горемыки Клыча, Бугров отвернулся, чтобы не видесть сиротливо темнеющие провалы  вместо окон, и подумал: « Во довели мужика – с голодухи дохнут!»

Оставив в стороне оттаявшую во многих местах коллею, Бугров зашагал наискосок через заснеженное поле, которое поднималось на плоский обширный холм. За ним, справа от дороги, лежало застывшее глубокое озеро. Метрах в двадцати от берега тускло просматривалась   сквозь зыбкий пар огромная  полынья. В ее  глубине восково отсвечивал  проклюнувшийся  сквозь тучи чахоточный диск солнца – дрожал он судорожно расплывчатым пятном в мрачной черноте, казалось, силясь выскользнуть  на поверхность озера.

Бугрова  вдруг потянуло  туда, в эту мрачную бездну, потянуло властно, до головокружения, словно он был повинен в неминуемой гибели светила. Он содрогнулся от ужаса и, испуганно отпрянув, бросился  прочь. В одно мгновение взлетел на вершину холма.

И лишь когда увидел, как тянется в хмурое небо тоненькая струйка дыма над его хутором, и представил, как возится с ухватом у печки  Настя и ждут его детишки на завтрак, — отлегло от сердца.

Но тут опять вспомнилось то, что произошло в сельсовете, и он, застонав, дико выкрикнул обескровленными и стынущими от злости  губами:

—  Не бывать по-вашему, суки!

Одиноко, зловещей угрозой, понесся его голос по округе.

Неожиданно озарился в памяти давний  фронтовой  митинг.

Тощий, плюгавенький эсер в круглых, на пол-лица, очках кричал в шумную солдатскую толпу на перроне: «Обманут они вас!» Его силком  стащили с помоста и бросили под солдатские сапоги. Бугров стоял близко и, улюлюкая, весело смотрел, как взлетают кулаки над узколобой лысой головой эсера; вспыхнув  отраженным солнцем, рассыпались на осколки стекла очков…

А прав оказался этот плюгавенький: и года  не прошло после революции, как Советы начали помаленьку оттеснять мужика с земли. Пока это не коснулось его, Бугрова, он не придавал этому значения. Не мог поверить.

Но вот дошла очередь и до него.

«На хрена вам земля? – рассуждал Бугров.- Что вы на ней умеете делать? Мы с вами, как революцию зачинали, честно обо всем договорились. Вы сами лозунги повыкидывали: «Власть Советам! Земля крестьянам!» Мы вам поверили, повернули штыки и сделали революцию…Ну на хрена, на хрена вам еще и земля?!» — этот злой неразрешенный вопрос душил его.- Уж через год у вас сшибка вышла с землей. Вам этого мало?! Эх, Ленина на вас нету, помер не к сроку. Он бы за мужика заступился».

Бугров уже давно великодушно простил Ленину продотряды за то, что тот сам перед народом признал свою ошибку  и ввел НЭП.

«Он не был мужиком, а понял нас, — продолжал рассуждать Бугров.- Теперь же, без него, кто там наверху остался…усатый инородец да кавалеристы туполобые. Где им понять…Вот как хитро повернули, знали: у кого власть – у того право, — подвел он последнюю черту под своими размышлениями и, выругавшись, с запоздалым прозрением пожалел  плюгавенького.- Наказал нас, мужиков, Господь за то, что мы не поверили тебе. Вот аукнулось нам…»

— Накась – выкусь! Не быть по-вашему! – прохрипел он окаленными обидой губами и вскинул перед собой  сжатые кулаки.

У  ворот рвался к нему на длинной цепи, повзвизгивая и дружески виляя хвостом, пегий пес Полкан. Бугров, успокаивая, потрепал его за холку. Но Полкан беспокойно крутился под ногами и мешал пройти к дому.  Бугров вдруг резко оттолкнул его в бок ногой, оборвав радость в глазах пса. Полкан обиженно тявкнул и забился в будку с недовольным ворчанием.

 

2

 

Бугров прошел через темные сенцы с земляным полом  в кухню и, остановившись на пороге, медленно стянул с головы ушанку.

Настя согнала  с розового потного лица  прядь выбившихся  из-под косынки  волос и, опершись на ухват, вопрошающе посмотрела на него. Детишки, Ванька, Машка и

Лизка, застыли за столом с порожними тарелками.  Лизка, младшенькая, уронила деревянную ложку на пол и радостно – тоненько выпалила:

—  Папка пришел!

—  Ну, что там порешили? –Настя настороженно вглядывалась в лицо мужа.

—  Есть давай, — сухо отозвался  Бугров.

Он скинул тулуп на лавку, ополоснул в чугунке с теплой водой озябшие руки, встряхнул, вытер о штанины и сел за стол.

Настя подала на стол дымящуюся картошку, творог, молоко, поджаренный на сале лук, села на край скамьи и,  сама не притрагиваясь к пище, смотрела, как едят дети и муж. Наконец не выдержала и взмолилась:

—      Да не томи ты, Вася!

—      Послушал дурак дуру и поплатился  шкурой! – зло проворчал Бугров.

Глаза у  Насти  вздрогнули и налились слезами.

—      А чего дурного я сказала? – обиженным голосом запричитала она, отворачиваясь и вытирая уголком косынки мокрые глаза.

—     Ты же мне долдонила: иди повинись – и примут в колхоз, — смягчившись, ответил он и виновато коснулся ее плеча:  не мог  видеть жену плачущей.

—   Сам  знаешь, что они сотворяют с теми,  кто  им наперекор  идет, — голос ее испуганно дрожал.- Уж сколько наших с земли согнали… И Бог весть куда люди пропадают, ни слуху ни духу. Говорят, многие прямо в дороге  мрут…

Бугров понимал: в том,  что произошло в сельсовете, нет никакой вины Насти. Он злился на жену за то, что послушал ее и пошел на унижение, просился перед этим голодранцем – бездельником Степаном, который входил теперь в сельсоветскую управу. А тот – во зараза!  грабитель лоскутный! —  слушал его с усмешкой, кивал головой, смалил  «козью ножку» и пускал дым в глаза, отказал в его просьбе и заявил напоследок: « Поздно ты, Бугор, уразумел силу нашей власти. Не верю, что пришел к нам по совести  в колхоз  проситься…Ну, да ладно,- заключил он, ломая свои тонкие нищие губы,- мы  тут народом подумаем, как с тобой  поступить. Одно тебе скажу наверняка: директиву  нам сполнять  надо.  Мы тебя  сначала раскулачим, как  противный  трудовому народу  класс, а там уж и порешим…Иди и жди нашей  милости!»

Ничего этого он не рассказал жене: не бабье дело знать, как  мужик ее унижался и просил пожалеть не его, а  малых деток. Был бы один, бессемейный,  — врезал  бы в  рожу этому  новоявленному голозадому властителю и в бега подался: ищи-свищи вольную душу в поле. А с такой оравой – нету  места  скрыться.

« Во  как обернулось… обманули мужика  краснобаи – большаки…А я ж поверил в надежность обещаннной ими жизни и позволил себе рожать детей-погодков…» Он вспомнил, как в бытность свою красноармейцем на Поволжье  вытаскивал из трущеб вздутых от голода ребятишек и складывал их на подводу, как дрова; на приемном пункте иные из них, отведав  порцию скудной похлебки, враз помирали.

« Не допущу такого с моими!» – твердо решил он. И, тоскливо поглядывая, как смачно, с причмокиванием, едят дети за обильно заставленным едой столом, вслух  сказал:

—  Нонче  собираемся  и трогаемся отсюда!

—  Куда ? – испуганно вскрикнула Настя, умоляюще  глядя на него и сжимая кулаки.

—  Куды –куды! – взорвался он, не зная еще и сам ничего. — На кудыкину гору!

—  Может, останемся, — обреченно  сказала Настя,- Бог не выдаст -свинья не съест.

—  Да нет же в них Бога! – вскипел Бугров.-  А Бога нет – и веры им больше нет! Все!-  грохнул он кулаком по столу. —  Не дозволю им больше меня обманывать.

Детишки за столом притихли и перестали есть, исподтишка поглядывая на изменившегося за одно утро отца: никогда не приходилось им видеть его такого. Лизка заплакала в голос. Настя подскочила к ней, взяла на руки, подошла к окну и начала успокаивать дочь, прижимая к себе и поглаживая ее русую головку, нечесаную после сна.

—  День на сборы. К ночи выезжаем,- решительно, но смягчив тон, сказал Бугров.

Он поднялся, задвинул ногой табурет под стол и окинул избу внимательным взглядом, оценивая, с чего начать сборы.

В гнетущей тишине прошло несколько минут. Бугров лихорадочно прикидывал, что самое ценное и  главное надо взять с собой в дорогу. И неожиданно подумал: за семь лет жизни без войны и без указки сверху, как ему жить, было сделано столько своими руками,  что ни в какую телегу этого не уложишь – самим, впятером, тесно будет.

 

3

 

Бугров освободил два деревянных сундука, поставил их посредине комнаты, снял со стены икону, завернул в детское одеяльце и положил на дно сундука.

—      Только лишнее место займет,- осторожно заметила Настя.

—      Его –то зачем им на поругание оставлять, — ответил он.

—    Видать, нет его, если  дозволяет с нами такую погибель творить, — робко произнесла  Настя.

—    Это у них нету! – отрезал он. – Не злобись на святое в беде. Всякой душе перед ним ответ придется держать.

Первым делом они собрали детскую одежду; свою брали в меру, самое необходимое, прочное, ноское.

Ребятишки крутились под ногами, с шумным любопытством разглядывая брошенные на пол вещи и растаскивали их по дому. Машка уволокла в другую комнату нарядное  платье матери, надела на себя и появилась в дверях, волоча его длинные полы  в руках.

—  Ты что, с панталыку сбилась?! –накинулась на нее Настя.

—      Ма, — весело улыбаясь, затараторила Машка, ничуть не испугавшись ее окрика.-

Мне оно в самую пору. Только ноги у меня еще не доросли.

—      Я тебе сейчас их обломаю!– пригрозила Настя и  бросилась к ней срывать платье.

Но Бугров, опередив жену, подхватил дочь на руки и закружился с ней по комнате, ласково приговаривая:

—      Ах ты, невестушка моя златокудрая. Вырастешь – тебе мамка такое сошьет.

—      Не хочу другое. Это хочу,- требовательно заявила Маша и заплакала.

—      Ну и ладно, ну и хорошо,- растерянно забормотал  Бугров и, опустив дочь на пол,

стал  перед ней на колени,  упрашивая не плакать.

—     Папка, а мне это дашь? – отвлек  его голос.  Сын стоял перед ним в отцовской нарядно расшитой рубашке, и длинные рукава ее касались пола.- Почто ты ее никогда не надеваешь?

—      Случаю не было, — ответил Бугров, грустно улыбнувшись, и подумал:  « И верно как вышло: всю жизнь  с Настей не до гулянок было…»

—      Нравится? – с гордостью спросил он.- Вырастешь –твоя будет. Это мне мамка в подарок вышивала.

Он тепло посмотрел на жену. Когда вернулся из армии в родную деревню, время ему было уже давно жениться.  И хотя в ту пору молодому сильному мужику, после смертельной завирухи  двух войн и двух революций, это было не так сложно, не спешил делать это с налету: выбор был большой. Не сразу он выбрал для себя Настю.

Жалась она на вечеринках в темный угол хаты, и, если бы не красивое, богато расшитое платье на ней, так бы  и разошлись  их судьбы.

Восхищенный  узором на платье, он смело через всю комнату подошел к ней и спросил: « Сама вышивала?» Она только кивнула головой. « А мне такое можешь сделать?» – « Чего это тебе?» — зарделась она. « Сделаешь – в жены  возьму!» –решительно заявил он. « А ежели нет?» – с вызовом подняла она на него глаза. « Ну и дура будешь!»  — отрезал он и отошел.

На следующую вечеринку Настя принесла расшитую рубашку, прилюдно развернула и сказала ему, поглядывая  с усмешкой: « Меряй. Подойдет- дам согласие» . Бугров неожиданно растерялся от смелости ее слов и  застыл с рубашкой  в руках. Он хотел было выйти в сенцы и переодеться, но Настя схватила его за локоть и громко вслух заявила: «Тут, при людях, передоевайся». Всего минуту он замешкался, но тут же без колебаний сбросил с себя старую рубашку и надел новую.

И по тому, какими вспыхнувшими глазами посмотрели на него девки, он понял: рубашка оказалась ему не  просто впору, но и украсила его.

И до сих пор он был счастлив тем, что рубашка подошла: о лучшей жене он и не мечтал.

Бугров  смастерил самопрялку, украсил ее по всей поверхности узорной резьбой, хотя  раньше никогда не держал в руках резца, и принес на плечах на вечеринку. Так же прилюдно преподнес Насте.

« Эх, жаль оставлять, — подумал Бугров.  Станок стоял между окон у стены и украшал избу.- С собой не возьмешь…Но и вам, сукам, не достанется!» –вернувшись к действительности, он вновь помрачнел.

Страшный  план  мести зрел и распалял его, точил неуспокоенную мысль, давал ему силы не раскисать и все холоднее и рассудочнее смотреть в последний раз на вещи в своем доме, не мучиться, не сожалеть. Трудно это давалось, но он заставял себя видеть отстраненно все то, что нельзя было взять с собой,- так смотрел он когда-то на лица  убитых в бою товарищей, осознавая неотвратимость случившегося; оставалось только одно: идти в новый бой, чтобы спасти живые жизни и вернуться победителем домой, на землю, которую он добывал своей кровью и которую ему так клятвенно  обещали те, кто втянул его в эту бойню и вел за собой…

« Ну зачем, зачем вам земля?! – этот мучительный вопрос не отпускал, жег в груди, кружил голову до тьмы в глазах.- Что вы на ней будете делать? Не трогайте мою землю, не мешайте работать – и я накормлю вас всех по горло. Обожретесь!..»

Но вновь озарялось в памяти  сцена в сельсовете, и он понимал: не отступят они от него, не дадут ему жизни эти голодранцы, пока не ограбят подчистую.

—  Не дождетесь, суки! – все злее повторял он, втискивая очередную вещь в набитый уже сундук. И, не в состоянии этого сделать, отбрасывал в угол, где  возвышалась уже гора их, обреченных на расстование.

К позднему вечеру, когда накаленная в темноте луна зависла над притихшей землей, все было отобрано, уложено в сундуки и узлы.

На дорогу еще раз хорошенько и плотно поели. Настя подала на стол весь кусок сельтисона, который обычно предлагала  только по праздникам.

—  Готовь детей. Я  пошел коня запрягать, — сказал Бугров, поднимаясь из-за стола и чувствуя  непревычно переполненный желудок.

 

4

 

В  последний раз обходил Бугров свое хозяйство. И дом, и сарай, и курятник, и погреб – все было сделано его руками, выстроено добротно, крепко, надолго. И не пришел еще срок  ни чинить, ни латать, ни перестраивать. Такие строения стоят долго, если события в  мире текут  в ладу с людьми, которые собрались  жить весь свой  век на одном месте.

Полкан все  еще сидел в будке, положив морду на лапы, и  сверкающими глазами поглядывал на него: видимо, не прошла обида за невольный и непривычный удар от хозяина. Бугров старался не смотреть в его сторону, не думать о нем,  хотя и чувствовал  себя виновным – не до того сейчас было.

Курятник был пустой. Не встретили его приветственным  кудахтаньем потревоженные птицы: всех они с женой перерезали, запекли в печи и набили дополна  маленький деревянный бочонек.

Сани были новые, розвальни, слегка объезженные, Бугров закончил их делать совсем недавно и берег на особый  случай. А пока добивал старые. Он подхватил розвальни за оглобли, впрягся и, развернув передком к воротам, оттянули от стены сарая.

Рывком вырвал  из колоды  топор, проверил ногтем его острие –срезанная окоемка  мгновенно  свернулась на кончике лезвия. Положил топор на передок саней, рукояткой под правую руку, и начал  носить сено, ровно и плотно застилая дно: дорога предстояла дальняя и трудная. И Бог весть куда. Одно он знал твердо: беда шла с востока – оттуда начинались колхозы и дошли первыми страшные  слухи  о раскулаченных. Значит, надо двигать в противоположную сторону.

Помедлив, какую брать лопату, деревянную для снега или металлическую, взял вторую: ею можно и завал на дороге расчистить и землю рыть. Взвешивая, покрутил в руках вилы и отложил: легка для его силы каждая вещь по отдельности, но имеет вес  и объем, а сани не резиновые, да и лошадь надо жалеть.

— Ну что, милая, вывезешь? – прошептал он, поглаживая вскинувшуюся ему навстречу  теплую морду лошади. В большом  понимающем глазу ее, освещенном накалившейся  луной, прочитал он такую преданность и покорность, что не выдержал и прикрыл его ладонью. Лошадь терпеливо ждала команды и, чувствуя предстоящую дорогу, перебирала ногами и подрагивала крупом. Бугров похлопал ее по  лодышкам, заставляя поочередно поднимать ноги. Шляпки гвоздей  сидели в гнездах подков надежно, утопленно. Неторопливо и плотно застегивая ремешки, он запряг лошадь, подергал хомут и, подогнав розвальни к дверям дома, вернулся за коровой.

Корова лежала, посапывая и вздыхая в темноте. Он заставил ее подняться. Она вдруг громко и протяжно замычала, словно ее собрались вести на  бойню.

—  Стихни, стихни! – незлобно прикрикнул на нее Бугров, но она, упираясь, рухнула на задние ноги и беспокойно замотала головой. Бугров сунул ей кулаком под бок и потянул к саням. Набросил бечевку на рога, сделал два обхвата и свободный конец привязал к задку саней.

Полкан вылез из будки, приблизился  и, усевшись на снегу, застыл, разглядывая непривычную для него к ночи картину.

—  А с тобой как, друже ? – ласково сказал Бугров, благодарный  псу за то, что он уже забыл обиду и первым пошел на примирение.

Он все еще не решил, что с ним делать, а брать с собой – корма на всех не напасешься. И, мучаясь нагрянувшей бедой, которая коснулась их всех, уже прижившихся и сроднившихся, он опустился перед псом на колени, прижал его лохматую голову к груди и, закрыв глаза, застонал. Он услышал, как тягостно вздохнул  Полкан, и почувстовал на своем лице его горячий и шершавый язык.

—  Потерпи, — пробормотал уверительно он и, осторожно отстранив льнувшую голову пса, быстро вошел в дом.

Лизонька, одетая в дорогу по-зимнему, уже спала на голом матрасе, замаявшись за этот долгий день сборов. Машенька сидела на сундуке, свесив худые в валенках  ноги и  покорно сложив руки на коленях. Глаза ее неподвижно уставились на отца. Ванечка, увидев его, схватил большой узел и поволок к дверям, радостно выкрикивая:

—      Путей шесть!  Путей  шесть!

—      Ты что там заладил? – спросил Бугров.

—       Едем путешествовать! – громко пояснил он.

—      А не страшно? – Бугров залюбовался крепенькой, коренастой фигуркой  сына.

—     Не! С тобой, папка, мне некого бояться! – возбужденно отозвался Ваня и подтащил узел к порогу.

—      Тогда с Богом! – отдал команду Бугров.

Они перенесли вещи на сани, плотно и старательно разместили по краям, на середину накидали еще сена, уложилу уже спящую Лизоньку ближе к передку, чтобы меньше трясло в дороге, и укрыли тулупом. Все влезли в розвальни, устроились, плотнее прижавшись друг к другу.

—  Папка, и ты садись, — сказала Маша.

—  Сядем и помолчим на дорогу,- ответил Бугров.

Несколько  минут они сидели молча. И в затянувшейся  тишине слышно было их дыхание  да  хруст сена под зубами лашади – огромную охапку  бросил ей под передние ноги Бугров. Пустынная  местность вокруг была залита, казалось, обезумевшим светом луны. Снег  искрился, усиливал свет и позволял подальше видеть прояснившийся во мраке луг, рощу посреди него, темную полоску леса и сверкающий лед на замерзшей реке, кое — где очищенный ветрами от снега.

Их  прощальные взгляды оборвал пронзительно – жалобный  визг.

—  Па, Полкана забыли! – встрепенулся Ваня.

—  Он будет дом стеречь, пока мы вернемся, — хмуро отозвался Бугров, спрыгнул с саней и передал вожжи Насте.- Езжай до рощи. Там меня и ждите. Я скоро обернусь.

 

5

 

Бугров зашел в дом, зажег лампу, разложил на столе кусок белой холстины и написал куриной кровью: « Нате, суки, раскулачивайте!» Вышел во двор, отер снегом окрававленные пальцы, обернул холст вокруг ствола старой березы, росшей у утоптанной торпинки на его хутор, и приколол оба конца штыком.

Он вынес из сарая бак с керосином и, стиснув  зубы и глотая слезы, начал обливать сруб дома со всех сторон. Бросил опорожненный бак в открытй, мрачно темневший проем сенец, торопливо, дрожащими руками зажег сразу несколько спичек. И швырнул в дом. Пламя, мгновенно выстрелив, с шипением вспыхнуло и заиграло, огненным поясом обегая враз осветившийся дом с заблестевшими чернотой  стеклами.

Не оглядываясь, озаренный бушующим огнем, который нахраписто поднимался и прихватывал хорошо высохший за морозную зиму гонтовый навес крыши, Бугров подошел к испуганно рвавшемуся на цепи Полкану, снял с него ошейник, крикнул:

« Стеречь!» – и бросился по свежему санному следу  в сторону рощи.

Жгучее желание оглянуться, посмотреть в последний раз  на покинутый им навсегда дом, душило его, слепило глаза, но он бежал, не в силах сделать этого, кусая  губы и воя, как раненный волк, обложенный погоней.

Все тише доносился несмолкаемый лай Полкана.

Лошадь стояла у темной рощи. Бугров сбавил шаг, отер рукавом мокрое лицо и тяжело рухнул в сани, не глядя на вопрошающие лица жены и детей.

—  Что там? – жутким шепотом выдохнула Настя.

Он лишь молча взглянул на нее.  Глаза ее расширились  от страха. Бугров повернул голову в сторону дома. Пламени отсюда еще не было видно, но он понял, что Настя уже обо всем догадалась, да и запах дыма от пожарища успел пропитать его одежду.

Лошадь сама тронулась с места и, натужно посапывая, потянула за собой тяжкий груз. Тихо и стыло было вокруг. Бугров не торопил лошадь, держал вожжи свободно и  чувстовал, как дрожат руки.

—  Всем спать, — тихо сказал он и услыхал, как зашуршало за его спиной сено под зашевелившимися телами детей и жены.

Сломленный за день, Бугров и сам прикрыл глаза, позволяя  лошади идти самой по дороге, которая, единственная, огибала деревню слева.

Кажется, на миг он задремал, а когда открыл глаза, борясь со сном, отчетливо увидел впереди на снегу стайку огромных ворон. Они, не хлопая крыльями и не каркая, приближались, вырастали на глазах – и вдруг он различил среди них знакомую и ненавистную фигуру Степана, ковыляющего впереди с палкой в руках. И тут же все вороны приняли человеческий облик, и Бугров разглядел мрачно черневшую на белом снегу кожаную куртку уполномоченного.

Стая  вдруг рассыпалась и, охватывая сани кольцом, рынулась навстречу.

— А мы до тебя,- усмехаясь  сквозь одышку, громко сказал Степан.- Куды глядя на ночь наладился? Мы к нему в гости, а хозяин со двора.- Он взял под уздцы и, прервав зловещий смешок, скомандовал: — Давай, заворачивай!

—  Не засти дороги! – угрожающе прохрипел Бугров и сжал в кулаке кнут.

—  Но – но! – опешил Степан. – Ты это кому грозишь: народной власти?!

—  Глядь, глядь, мужики! Дом евонный горит! – выкрикнул чей-то голос из черноты людских тел.

Все повернули головы в сторону показавшегося из-за  бугра пламени. По небу уже расползалась обагренная туча дыма.

—  Отыйди! – громыхнул Бугров, привстав на передке телеги, и, изогнувшись всем телом, занес над собой упругий  кнут и круто, наотмашь, обрушил на голову Степана.

Степан взвыл, схватился за голову,  осел на землю и истошно запричитал, катаясь по истоптанному снегу:

—      Ратуйте, людочки! Забивають!

Вторым взмахом кнута  Бугров перетянул блестевший  круп лошади, поддал вожжами и пустил ее с места вскачь.

—  Все  одно не бывать по-вашему! – проорал он на всю округу.

И крик этот, нарастая, заполнял собой все пространство между небом и землей, силясь быть услышанным и на самом краю белого света. А Бугров обрушивался, стегал удар за ударом взмокшую спину лошади.

Холодный, обжигающий ветер сорвал с него  шапку, ослезил глаза, обжег дыхание.

Сани неслись, вскидываясь, по неезженному полю, под незатухающие крики бегущих сзади  и озверевших от погони людей.

Бугров не слышал, как несколько раз глухо прозвучали выстрелы. Он свистел, орал, хлестал кнутом, не давая возможности лошади сбавить шаг. Но она уже и сама мчалась, как  очумелая: напирали перегруженные людьми  и людским добром розвальни.

Склон  холма шел круто под уклон.

…Когда запыхавшиеся, потерявшие  человеческий облик люди подбежали к озеру – никого не было вокруг. Лишь на свежем снегу тянулись к полынье с обломанным у берега льдом следы от лошади и саней. Перевернувшиеся обломки льда еще раскачивались на ее черной поверхности, подернутой  веселой рябью.

—  Не пропадать добру, — просипел Степан и нахлобучил на голову поднятую им в погоне ушанку Бугрова.