Когда трамвай остановился, Сомов нетерпеливо помог дверце открыться, первым выпрыгнул на площадку и заторопился к проходной, обгоняя опаздывающих на утреннею смену людей. Промелькнули их сонные мятые лица, и его удивило, что никого он не узнал, хотя и был старожилом завода. Но эта мысль мелькнула, как воробей, подхвативший корочку хлеба из-под ног прохожего, и тут же исчезла.

— Здорово, Витек! – окликнул его тучный охранник в зеленой распахнутой фуфайке. – Ты это чего сегодня?

— Да пока внучку в детсад сдал, — сконфужено, сквозь учащенное дыхание, пробормотал Сомов и толкнул вертушку.

— Поспеешь еще! – успокаивающе крикнул ему вдогонку охранник, растягивая в дружеской улыбке одутловатое лицо.

Но Сомов только вскинул на прощанье руку и, выскочив на заводской двор, рысцой побежал к своему инструментальному цеху, благо находился он рядом: первым слева возвышался кирпичный корпус с освещенными изнутри высокими решетчатыми окнами, за которыми тускло, словно в тумане, светились над станками лампы и расплывчатые фигуры людей. «Надо бы стекла помыть, а то и весну проглядишь, — подумал он. И отметил: — А Молотков уже работает…»

Открыв тугую, на пружине, дверь, вделанную в высокие двухстворчатые ворота, вдруг мрачно подумал: «И чего спешу? Месячное задание выполнил, а еще неделя впереди…» Но и эта мысль пронеслась где-то стороной, хотя уже в который раз оставила горький осадок.

Ноги сами принесли в раздевалку. Оживленный говор, шутки и взрывной смех рабочих, казалось, сотрясали деревянные шкафчики.

— А я уж, грешным делом, подумал, не захворал ли ты, — встретил его Николай Бабенюк, коренастый, с черной челкой, нависшей на вопрошающие глаза. – Вчера ты какой-то потерянный ходил.

— Да не рассчитал сегодня чуток, — туго улыбнулся Сомов, и, сбросив с себя куртку, влез в черный комбинезон.

— На проходной засекли?

— Проскочил.

— Тогда чего суетится – работа не волк…

— Так и мы же с тобой не охотники, — насмешливо отозвался Сомов, затягивая просторный комбинезон широким поясом. И сразу же почувствовал себя надежно, и каждое новое движение становилось привычным, четко отработанным.

Николай, старательно расчесав свой длинный чуб, уложил его под кожаную потрепанную кепочку в рыжих от масла пятнах и, поглядывая в зеркальце, вделанное на внутренней стороне дверцы своего шкафчика, заметил:

— Да и все равно твой сменщик еще пашет.

— Я ему, сукиному сыну, уши надеру! – сгоряча пообещал Сомов.

— Ты уж надерешь, — хмыкнул Николай, сунув сигарету в зубы.

— И надеру на этот раз! – почему-то с невольным раздражением ответил Сомов и, захлопнув дверцы шкафа, решительно зашагал в цех.

Он шел между гудящими станками, на ходу здороваясь и отвечая на приветствия, и, вглядываясь в склоненную над станком вихрастую русую голову своего сменщика Лешки, копил в себя недовольство. Но оно скудно нагнеталось в душе, а в памяти все еще стояло плачущее лицо внучки Аленки: крупные слезы дрожали в ее больших синих глазах, и, казалось, звучно падали на ее непослушные пальчики, возившиеся со шнурками.

— Ты чего это, а? – давя силой на связки, грозно прокричал сквозь шум станка Сомов, отмечая по тяжело идущей перекаленной стружке, что резец тупой.

Лешка поднял на него осунувшееся за ночную смену чумазое лицо, сплюнул обслюнявленный окурок в переполненное свившимися стружками корыто и хрипло ответил расстроенным голосом:

— Да вот…уж третью втулку запорол.

— Дали все-таки? – радостно спросил Сомов.

— Это благодаря вам, — с просветлевшим лицом ответил Лешка и вытер мокрые губы узкой ладонью, оставив черный след на покрытом рыжим пушком узком подбородке.

— А ну-ка, — Сомов слегка сдвинул Лешку плечом и склонился над дымящейся в радужном отливе заготовкой. – Да ты посмотри на резец – угол заточки видишь?

— Нормальный угол, — растерянно ответил Лешка, и плечи его заострились под рубашкой: — Как учили…

— Ты мне брось тень на плетень наводить! – сурово отрезал Сомов. – Учиться и делать – ты этого не путай! Видишь, как лунка изогнута – смотреть противно. А надо, чтобы струной тянулась, как солдат перед генералом.

Сомов набросил ключ на суппорт, освободил резец, и, перебрасывая его в руках, еще горячий, не взглянув на Лешку, отправился в заточной отсек, отгороженный в углу цеха металлической решеткой. Лешка покорно побежал за ним, забегая вперед и вылавливая его сосредоточенный взгляд, торопливо рассказывая, как после цехового собрания, на котором Сомов обвинил администрацию, что она не дает роста молодым рабочим, не доверяя им сложную работу, мастер сам подошел вчера к нему и предложил точить конусные втулки.

— На пятьдесят штук наряд выписал! – гордо прокричал он под скрежет вращающегося заточного станка.

— Расценки как? – радуясь за него,  спросил Сомов.

— Рубль двадцать за штуку.

— Это как же так! – возмутился Сомов. – Николаю только месяц назад рубль сорок платили.

— Опять срезали, гады! – поддакнул Лешка, но в голосе его не было ни обиды, ни злости. – Да черт с ним и с этими расценками. Главное – ваше слово подействовало. А–то одни болты и гайки сутками точи – опостылело.

— С такими резцами прогоришь в зарплату, — заметил Сомов.

— Не боги горшки обжигают, — зафанфаронил Лешка над его ухом.

— Куда глаза пялишь – на резец смотри! – Сомов гневно потушил восторженный взгляд Лешки, который засмотрелся на нормировщицу Галю: чувствуя на себе взгляды мужчин, она медленно плыла по цеху, высоко подняв голову и покачивая бедрами.

— Хороша телка! – не смутившись, отозвался Лешка и звонко щелкнул языком.

— Вот чем твои мозги на работе захламлены! Слетай за новым резцом и сам заточи.

Лешка сбегал за резцом и начал точить его. Сыпуче вылетали и исчезали в кожухе точильного камня радужные искры. Сомов следил за его работой, а руки так и чесались вырвать резец и заточить самому. Он сунул их в карманы и терпеливо направлял Лешкины движения строгим словом.

— Виктор Ваныч! – вдруг виновато прокричал Лешка. – Ваша смена – может, на другой раз отложим!

— Другого раза не бывает, — сухо отозвался Сомов. Проверил резец и бросил через плечо: — Пошли к станку.

Лешка поспешил за Сомовым, дивясь его какому-то сегодня озабоченному лицу с ершистыми высокими бровями. Казалось, навсегда исчезли на нем улыбчивые ямочки на впалых щеках. И осторожно спросил:

— Чего вы сегодня запоздали?

— К жене вчера скорую вызывали.

— Что случилось? – беспокойно посмотрел на него Лешка.

— Опять сердце…Вчера по телевизору показывали «Судьбу человека». Я ей не велел смотреть – она сама ребенком в лагере была. А ее как магнитом потянуло. Как показали бараки – она врев. Тут ее и схватило. Дочка при ней сегодня осталась, и мне пришлось внучку в сад вести. Всю дорогу плакала – за бабушку переживала. Да и воспитательница у них там – почище Бабы Яги будет… — Сомов закрепил резец, выставил режим резания и уступил место Лешке. – Давай сам.

Лешка включил станок. Сомов, с досадой отмечая суетливые движения его нерасторопных рук, коротко давал советы, а сам успевал замечать, как вовсю уже работает его смена. Справа возвышался над станком  кряжистый Николай, что-то точил из куска эбонита. И вдруг с неприязнью подумал: «Опять свою халтуру гонит. Неужто его настольные лампы берут, когда их теперь в магазине навалом?» Вспомнил, что тот уже не раз предлагал ему стать компаньоном, и, когда он наотрез отказался, заявил, что занимается этим делом лишь в вынужденные простои. И рассудительно добавил: «А насчет материала государство я не обижаю: сам знаешь, сколько его по заводу ржавеет да в стружку идет. Нам с тобой все равно больше установленного потолка не дадут заработать. А я своим трудом копейку делаю».

«А ведь он прав, — вдруг растерянно начал размышлять Сомов. – У меня еще неделя впереди, а, сколько ни сделай – все равно наряд закроют только на следующий месяц. – И со стыдом вспомнил, что сейчас у него в тумбочке лежат готовые пресформы, которые он утаил, чтобы опять не срезали расценки, и тут же оправдал себя: — Дай другому точить – никто в мой срок не уложится».

Ровно, без обрыва, весело искрясь в свете лампы, бежала в корыто стружка. Лешка, казалось, забыв о нем, увлеченно работал – и это радовало: заготовка под острым резцом превращалась в знакомую деталь. Лешка перевел деление на винту подачи и взялся за рукоятку автоматического хода, но Сомов, резко сбросив его руку, сказал строго:

— Семь раз примерь.

Лешка набросил на деталь штангенциркуль и виновато улыбнулся:

— Черт, чуть не перебрал. И как это ваш глаз засек?

— Поработаешь с мое – научишься.

— А мне это и не надо.

— Это почему же?

— Я что, зазря в институте учусь.

— Учись, — отрешенно отозвался Сомов.

— А меня теперь сомнение берет, — простодушно заявил Лешка. – Вон вы, если бы вам не мешали, не только больше нашего мастера зарабатывали, но и начальника цеха. Человеку надо платить не за должность – а за мастерство. Вот почему вы на инженера не выучились…

— В мое время не до этих тонкостей было – семью кормить надо было. Пока есть возможность – учись: знание за плечами не носить.

— А зачем?

—  Дурак ты, если не понимаешь,  о чем я, — усмехнулся Сомов. – Думать надо.

— В армии видать отучили, — весело заговорил Лешка, скаля свои крепкие, блеснувшие на фоне темного лица зубы. – Там же на все надо отвечать: «Слушаю! Так точно!»

— Я и там думал, — серьезно заметил Сомов.

— И много лишних нарядов схлопотали?

— Так я же не вслух думал, — подмигнул ему Сомов и пальцем покрутил вокруг виска: – Сюда никто к тебе силком не залезет, если у тебя голова на плечах, а не корыто.

Лешка, обжигаясь готовой деталью, сунул ее в ящик и вкрадчиво предложил:

— Можно мне сегодня станок не чистить?

— У меня в грязи нет настроения работать, — вспыхнул Сомов, но, увидев его истомленное после ночной смены лицо, заключил: — Ладно, только стружку убери.

Сомов отправился к Молоткову, который сидел на промасленной лавке около станка и что-то бормотал в чертеж, растянутый на коленях. Тот, кивнув на приветствие, поднял свои задумчивые глаза и коротко произнес:

— Взгляни-ка.

Сомов сел рядом, всмотрелся в чертеж и сказал:

— Точил я эти поршни. Все верно. И те же размеры.

— А заготовки такие были?  — Молотков поднял двухсотмиллиметровый брусок.

— Опять? – все понял Сомов. – Ведь давно уже было оговорено, какие для них отливать. Это сколько уже времени прошло – да, полгода…

— Экономика должна быть экономной, — язвительно заметил Молотков, сплюнул и выругался. – Это сколько металла впустую уйдет, а мне время тратить. И о чем они там только думают!

— А ты не делай, пока они всю технологию не будут соблюдать.

— Заказ срочный, — развел руками Молотков. — В Азию или в Африку – черт их знает куда.

— Да что ты дурью маешься, — усмехнулся Сомов. – Расценка вон какая – в полмесяца план свой выполнишь.

— Совесть не позволяет столько металла в стружку пускать.

— А у них почему не болит.

— Так они ж не из своего кармана.

— А ты – из своего?

— Так они ж моими руками такое зло творят. Моими! – выпалил Молотков.

Сомов понимающе пожал плечами. За много лет совместной работы они научились понимать друг друга без лишних слов. На их счету десятки рационализаторских предложений: и даже, если придумал один – второй записывал и фамилию другого. Фамилии их всегда звучат рядом, как и висят на доске почета рядом их портреты. Пожалуй, единственное отличает их в работе: Молоткова бесило любое нарушение технологии в чертежах – он бежал в СКБ и доказывал. Там уже привыкли к причудам этого «фанатика», клятвенно обещали исправить, но все часто повторялось вновь. А он, когда был горящий заказ – всегда сделает. Среди первых ему в новом заводском доме  дали квартиру и поставили телефон: стоит позвонить – и он примчится среди ночи. Работал он неторопливо, словно личный заработок его и не интересовал, но ему всегда выводили зарплату в конце месяца, как у самого высокоплачевоемого рабочего.

— Опять побежишь доказывать? – усмехнулся Сомов, и вдруг ощутил к нему какую-то неосознанную зависть: «Откуда в тебе столько веры в справедливость и терпения? И хотя мы ровесники, а выглядишь так же молодо, как много лет назад, когда мы с тобой вместе пришли в этот цех. Только серебрится небритый подбородок. Говорят, мудрец седеет с бороды…Но какая это мудрость – стучать в глухую дверь…»

— Да ну их!.. – сочно выругался Молотков каким-то непривычно обреченным хрипом. – Заказ горит, — он  вскочил, сунул заготовку в шпиндель, не взглянув на Сомова.

«Вот и он уже не тот», — с нечаянной обидой подумал Сомов, глядя на его отрешенную спину, и жалкой показалась его изогнутая над станком фигура с продранным на правом локте рукавом спецовки, сквозь которую обвисал замасленный лоскут светлой рубашки. Он отправился к своему станку, и вдруг по-настоящему осознал: как повезло, что их станки оказались рядом, и честно признался себе, что  зависть к работе Молоткова помогла и ему стать настоящим мастером.

Но сегодня что-то тяжело давило в висках и не хватало воздуха в этом высоком и просторном помещении, и запах горячего металла и масла воспринимался так остро, словно он впервые попал в этот цех.

Станок блестел чистотой, а Лешки уже не было. «Ишь, стервец, постарался», — подумал он, открыл тумбочку, разложил на ней чертеж, и поставил нужный резец. Но руки были какими-то вялыми, а в голове проворачивались тревожные мысли, и стыло перед глазами бледное лицо жены на подушке, и молодой врач, сидя подле нее на постели, белыми руками как-то бесстыдно тыкал ей под опущенную обнаженную грудь фонендоскопом.

Взгляд упал на Николая, тот трепался с ремонтниками, которые делали профилактику его станка. И издали было заметно, как злит Николая этот вынужденный простой. «А ведь его можно избежать…» — подумал Сомов и, словно, кто-то толкнул его в спину, решительно отправился в кабинет начальника цеха.

Баранов, с резкими морщинами на высоком с залысинами лбу, сутулился над столом, прижав рукой на отлете телефонную трубку, и поддакивал своему незримому собеседнику:

— Хорошо, постараемся, сделаем…

Трубка дрожала от повышенного голоса на другом конце провода, а Баранов в покорном согласии кивал головой, и Сомов понял, что он говорит с директором завода.

Баранов положил трубку, тоскливо вздохнул, и, вытирая пот с покрасневшего лицо, заметил Сомова и спросил, выжидательно глядя:

— Что тебе, Сомов?

— Есть предложение, — сникшим голосом начал Сомов, понимая, как пришел не во время, почувствовал вялость в ногах, и осел на стул.

И мгновенно вспомнилось, как вчера вечером бегал звонить в скорую помощь, потом в аптеку, как просыпался ночью от трудного дыхания жены. И вдруг ужасная мысль сковала его: забыл положить ей на столик таблетки валидола. Но тут же вспомнилось, что с ней осталась дочка. И, томясь еще какой-то неосознанной мыслью, начал излагать суть дела:

— Надо ввести для ремонтников смещенный обеденный перерыв. Пока мы обедаем и оборудование остановлено – этого им вполне хватит на мелкий ремонт и профилактику.

— Дело говоришь! – быстро согласился Баранов, и лицо его осветилось пониманием.

И Сомов ясно осознал ту мысль, которая уже столько лет не давала ему покоя, и в этот момент начисто исчез стыд за то, что он таит в тумбочке уже готовые пресформы. Глядя в заинтересованно лицо Баранова, он четко поставил свой вопрос:

— Почему третий раз в этом году срезали расценки на пресформы?

— Ты что, Сомов, только родился? – добродушно усмехнулся Баранов. – И не стыдно тебе, нашему передовику, такой вопрос задавать? Раз освоена технология – значит, выросла производительность труда, ну, и соответственно, идет, сам понимаешь, пересмотр норм.

— Но их не каждый сможет сделать, — осторожно возразил Сомов.

— А мы и не каждому их поручим, — деловито перебил Баранов. – У нас есть ты, Молотков…

— Мы не вечны! – горячо заявил Сомов, и, переборов в себе робость, продолжил рассудительно: — Надо нам смену готовить. Молодые, пока дело освоят – столько металла вхолостую переведут, да и в зарплату прогорят.

— Это не моя прихоть, — нахмурился Баранов, постукивая тяжелым кулаком по столу

— А как может расти производительность труда молодого рабочего, если не давать ему возможности профессионального роста, — настойчиво гнул свою линию Сомов.

— Сама жизнь этот вопрос регулирует, — благодушно улыбнулся Баранов.

— Так зачем же об этом кричать на каждом углу? – усмехнулся Сомов.

— Ладно, Сомов, не нам с тобой это решать, — доверительно понизил голос Баранов.- Наше дело – работа. План мы выполняем…Конечно, если бы все работали, как ты, мы бы не тряслись каждый месяц за его выполнение…

— Скажите, что важнее: выполнение плана или мастерство рабочего?

— Тут все взаимосвязано! — уверенно ответил Баранов, но глаза его вдруг хитро  сузились, и он намекнул: — Ты у нас в цеху больше всех зарабатываешь…

— Я ваши деньги не считаю! — резко ответил Сомов. – Если человек мастер своего дела – надо соответственно и платить ему. Тогда без всяких приписок будет расти и производительность труда, и благосостояние не только государства, но и рабочего.

— Что-то не узнаю я тебя, Сомов, — с ехидцей повысил голос Баранов, сдвинув начальственно тонкие брови на переносицу. – Рабочий день еще не закончился, а ты мне здесь такое разводишь. С чего это?

— У меня простой, а план я свой выполнил, — с вызовом ответил Сомов.

— А я отвечаю за план всего цеха – а это двести человек, — запальчиво ответил Баранов. – А ты мне черт знаешь чем голову дуришь!

— Мне это все начинает нравится, — загадочно улыбнулся Сомов.

— Что именно?

— У меня остается время подумать.

— Может, поделишься своими мыслями, — расхохотался Баранов и, откинувшись на спинку стула, закурил.

— Настроение человека зависит от условий труда.

— Это старо как мир.

— Но без него все наши красивые планы – липа. Человек живет для чего: для отчетности или для личного счастья? Кого мы обманываем нашими планами? – начал рассуждать вслух Сомов, и сдержанная усмешка набежала на его уста. – Вот у нас по радио каждую весну сообщают, что в этом году посевная закончилась на неделю раньше, чем в прошлом году. Да помножьте эту неделю хотя бы на десять лет – и что получается? В феврале начали сеять. И на кого рассчитана эта чушь…

— И кто, по-твоему, в этом виноват? – настороженно сузил враз потускневшие глаза Баранов.

— Рыба гниет с головы.

— Вон ты куда хватил! – осипшим голосом выпалил Баранов, и глаза его  ожесточились подозрительностью, но Сомов прочитал в них сковывающий его сознание страх. —  Да знаешь, что с тобой за это могут сделать?

— А кто тогда будет пресформы точить, — усмехнулся Сомов, выдерживая его взгляд. И, не попрощавшись, вышел из кабинета.

Он впервые, пожалуй, вот так праздно брел по цеху, поглядывая на сосредоточенные лица своих товарищей по работе, и это состояние вызывало наплывы новых мыслей, и они являлись к нему раскованно и легко, не придавленные той усталостью, которая обычно наваливалась к концу рабочего дня. Он задерживался около них, порывался поделиться своими сегодняшними мыслями, чтобы отвести душу, но ему отвечали шутками-прибаутками, а когда он настаивал на серьезности этого разговора – отмалчивались и смотрели удивленно. Сам он всегда презирал тех, кто праздно болтался по цеху во время работы. И хотя никогда об этом не высказывался вслух, но вдруг стало стыдно перед ними. Он не понимал причины этой перемены в себе, лишь остро чувствовал тяготивший усталую душу стыд.

Фрезеровщик Солдатенко, нахмурив седые брови, искоса ощупал его настороженным взглядом и обронил:

— Витёк, ты никак сегодня чокнулся…

— Ага, — только и ответил он, пожав плечами, и, окончательно уязвленный этим непониманием людей, с которыми столько лет проработал, круто повернулся и направился к своему станку.

И сдавило какое-то непривычное, странное чувство своей отчужденности и ненужности всего того, что так обнажено клокотало сегодня в душе и скребло воспаленное сознание. «А может все это от беспокойства за жену», — тоскливо подумал он.

— Ты что это сегодня, Сомов, выходной себе устроил? – окликнул его мастер Загоркин, приостанавливаясь и прижимая к груди рулоны чертежей.

— Да тут у меня одна извилина запуталась и не могу раскрутить, — Сомов пятерней почесал в затылке.

— Ты можешь без своих шуточек, — отмахнулся тот и торопливо постучал рулонами по колоне. – Говори, если есть дело.

Сомов как-то отдаленно видел его поторапливающий взгляд на кислом лице, отметил чуть свернутый нос и спросил:

— Ты, правда, боксом занимался?

— Было дело в молодости, — с запоздалой гордостью выпятил грудь Загоркин, но тут же добавил, осердясь: — Да нут тебя! – и, подхватив выскальзывающие листы кальки, зашагал, словно переступая через лужи, в кабинет начальника цеха.

Сомов встал за свой станок, залил в него масла, долго тер ветошью руки, начал перебирать у себя в тумбочке, взял новый, полученный вчера резец из сплава «эльбор» и металлокерамики – и неодолимо вспыхнуло желание поскорее испробовать его в работе.

— Ты что, Витек, бастуешь сегодня? – раздался рядом голос Николая.

Опершись локтями на тумбочку, он вопрошающе смотрел на него, и Сомов понял, что это был праздный вопрос в ожидании, когда ремонтники закончат профилактику его станка.

— Дай-ка в зубы, чтобы дым пошел, — весело попросил он.

— Ты же бросил курить, — удивленно проговорил Николай, протягивая ему пачку «Космоса». – Смотри, опять начнешь…

— Что-то засосало…А по этому делу пока закон не запрещает, — Сомов затянулся, сразу же ощутил головокружение, и выдохнул: — Да, отвык…

— Ты еще до подорожания бросил курить, — заметил Николай, — и тебя это по карману не ударило. А мне теперь, считай, смену надо пахать только на сигареты.

— Кури «Астру» — дешевле станет.

— Эту «Смерть тараканам», — зло хмыкнул Николай. – Пусть ее мои враги курят. У меня возникло подозрение, что ими кто-то решил вытравить наш рабочий класс.

— Ты слышал, как стучит по рельсам порожняк? – весело спросил Сомов.

— Шума много, а делов – из пустое в порожное, — в тон ему ответил Николай.

— Вот и у меня сегодня что такое, — с грустной улыбкой признался Сомов.

— Случилось что? – в голосе Николая было искреннее сочувствие.

— День какой-то порожний…

— Вот и давай ко мне в компаньоны, — оживился Николай. – Мы с тобой классные специалисты – во как раз развернемся!

Впервые что-то заколебалась в душе Сомова, и хотя он и сейчас был против этого навязчивого предложения Николая, но оно льстило. И он проронил:

— Я не об этом…

Но Николай, словно провидев благоприятный для себя момент и свою власть над ним, начал торопливо излагать свой план сотрудничества:

— Будем точить дефицитные детали для машин. Запоры на колпаки к колесам – с рук восемь рублей за штуку платят. Шкворень со втулкой  к поворотному механизму – десятка…Секешь, чем пахнет?  То-то…А у меня на станции самообслуживания есть свой человек. А что ты имеешь от своих рацпредложений – копейки! А тут тебе деньга сразу в оборот идет, и без всяких налогов. Вот и построишь дочке кооператив, небось, давно теснота у вас в квартире…

Николай говорил все откровенней и увлеченней, словно Сомов уже давно дал свое согласие. И почему-то впервые это предложение не коробило, а подкупало. А руки сами сжимались в кулаки – хотелось раз и навсегда отвадить его настойчивое предложение, но было неудобно перед этим искренним доверием к нему человека, который хотел ему добра. И Сомов коротко ответил:

— Подумаю…

Прозвенел звонок, и они вместе отправились в столовую. Там, как обычно, уже теснилась очередь. Сомов привычно стал в ее хвост, а Николай, оборвав разговор, исчез, но тут же вернулся, молча потянул его за рукав и втиснул между двумя мужчинами, почти у самой раздаточной.

Когда они, получив свои порции, сели за стол, Николай, с усмешкой кивнув в сторону плакатов «Хлеб наше богатство – берегите его», «У нас самообслуживание — поел – убери», сказал:

— На кой леш нам этот сервис.

— Ты это о чем? – не понял Сомов.

Тяжелые мысли все не отпускали его, давили своей неразрешенностью, впервые было с ним подобное на работе. Он сам приучил себя: на работе – только о работе.

— Да ты меня слышишь? – не сразу он понял нахрапистый голос Николая.

— И что тебе не нравится? – наконец, отозвался Сомов, вглядываясь в его царапающие глаза.

— Весь обед в очереди простоишь, а на жрачку всего пять минут уходит, — с ехидцей прояснил Николай. — Вона, рассказывают мужики, за границей рабочему человеку обед прямо к станку на тележке привозят…

— Москва не сразу строилась, – насильно улыбнулся Сомов.

— Наивняк ты Витек, хотя, вроде, и умный, — хмыкнул Николай и в два глотка выхлебал стакан компота. – У нас даже не Москва. И откуда в тебе столько веры в светлое будущее? А наша с тобой жизнь уже на закат пошла.

— Да, с тобой, вижу, не соскучишься, — добродушно улыбнулся Сомов.

— А я тебе про что толкую! – доверительно подхватил Николай. – Вот и давай в компаньоны.

— Да не трави ты мне душу сегодня, — чуть не простонал Сомов.

— Домашние у тебя все здоровы? – участливо спросил Николай.

И такое было у него заботливое лицо, что Сомову стало стыдно за свой резкий тон. Удивил и растрогал это прозорливый вопрос, и, чтобы как-то оправдаться, он начал подробно рассказывать о вчерашнем случае с женой.

— Понимаю, понимаю, — доверительно похлопывал его по руке Николай и приговаривал: — Все будет нормально. Кабы что было серьезное – дома бы ее не оставили. Как кардиограмма?

— Сказали, вроде ничего…

— Ну, видишь. А я что говорю. Верь – все обойдется.

Когда они вошли в цех, Николай, держа его под руку, проводил до станка. Молотков работал, и  он окликнул его:

— Толя, ты на обед ходил?

Тот молча поднял над вращающейся в станке деталью кулак с вытянутым большим пальцем.

— Он, как верблюд, может неделю без жратвы у станка простоять, — ухмыльнулся Николай.

— Завидую, — только и ответил Сомов и включил станок.

Знакомый монотонный гул точно пригнанных шестерен сразу же успокоил. Сомов, глядя на весело бегущую из-под резца стружку, даже замурлыкал что-то в тон ее поющему бегу: все стало привычным и добрым. Работа радовала, бодрила, несла с собой здоровые, понятные мысли, четкие и точные, как добротно сделанная деталь. И когда внезапно в сознании занудливо и пугливо зашуршала тревожная мысль о том, что он так резко попрощался с начальником цеха, Сомов решительно отбросил страх, как сточенный резец.

— Может, вместе домой пойдем, — отвлек его веселый голос Николая. Глаза его излучали тепло. – Смена наша – ёк!

— Извини, — растерянно отвел глаза Сомов, — мне за внучкой надо зайти.

— А, понимаю, — покорно ответил Николай. – Завтра увидимся – и обо всем договоримся.

Сомов увидел его быстро удаляющуюся широконадежную спину и подумал: «А может, обидел я его. И чего это я – ведь дело предлагает…» И захотелось окликнуть его, но, вздохнув обескуражено, принялся чистить станок. Сложил инструменты, вытащил пресформу, вспомнил, как прорезал внутри канал, с первого раза подогнав резец под нужный угол. И стало обидно, что еще неделю никто не полюбуется его работой – и это убедило его, что надо самому искать выход.

Горячий душ снял усталость, взбодрил, но так и не разогнал беспокойные мысли.

Но когда навстречу ему выбежала из детсада Аленка и звонко прокричала: «Деда, я знала, что ты за мной сегодня придешь!», на душе потеплело, и он, подхватив ее на руки, укорил себя за дурные мысли о ее воспитательнице, и, прощаясь с ней, старательно кивал головой и приговаривал:

— Спасибо вам…спасибо…

Аленка всю дорогу убегала, громко смеялась и хлюпала ботинками по весенним лужам, принесла ему букетик из одуванчиков и, вглядываясь в него своими большими смеющимися глазами, требовательно заявила:

— Теперь только ты за мной приходи!

— А как же бабушка? – растроганно спросил Сомов.

— Она меня всю дорогу за ручку держит, словно я собачка на веревке, — обиженно поджала губки Аленка.

— Тогда и я буду, как бабушка, — строго сказал Сомов и крепко сжал ее руку.

— Тогда пусть бабушка скорее выздоравливает!

— Ты хочешь, чтобы бабушка болела? – нахмурился Сомов, поймал ее отвернувшийся подбородок и заглянул в глаза.

— Пускай она скоренько-скоренько выздоравливает, — залепетала Аленка и, требовательно топнув ножкой, заявила: — Только ты все равно отводи меня в сад!

Сомов молча смотрел на нее, не зная, как объяснить, что нехорошо, нечестно разделять его и бабушку. Аленка сама выручила: поглаживая его ладонь своими теплыми пальчиками, доверчиво произнесла:

— Бабушка будет меня отводить, а ты забирать. Так честно?

Сомов благодарно чмокнул во взметнувшееся на него ее счастливое лицо. И, вслушиваясь с улыбкой в ее беззаботное воркование, подумал, что совсем и не порожним оказался сегодняшний день. Пусть и сделал он мало, но о многом успел передумать. И хотя по-прежнему наплывали какие-то сумбурные беспокойные мысли, он ясно понял главное: то, к каким выводам он придет в результате своих долгих и упорных размышлений, зависит не только от него, Сомова.