В полдень пассажирский поезд «Чайка» остановился в Тарту. На крутых крышах привокзальных построек нахохлившимися совами чудом держались сугробы. Дым, особенно черный в солнечном свете,  поднимался в блестящее, плотное, как застывшее море, небо и незримо таял, не тронув его синевы.

Позади было три дня отдыха, и день был сегодня теплый, но Нине Васильевне все время было холодно, и эти пять часов дороги из Таллинна она никак не могла согреться. Не помогли два стакана горячего чая, стыло где-то внутри. И когда объявили, что поезд будет стоять десять минут, она вышла на перрон. Безучастно смотрела на снующих вокруг людей, думая о том, что, если сейчас хорошо продрогнет, в поезде покажется теплее.

День был светлый и радостный, каким может быть зимний солнечный день после неожиданных затяжных декабрьских снегопадов с холодным ветром и тяжелым гнетущим небом. И пассажиры не рвались занять свои места, а, мирно и весело беседуя, выстраивались в цепочку в своих вагонов, и только нетерпеливо перебирали  в руках узлы и чемоданы. Время от времени сильные мужские голоса, мешая русскую и эстонскую речь, врывались в шумную посадочную суету:

— Носильщика! Кому носильщика!

Дали отправление. Нина Васильевна нашла свое место в шестом вагоне и, не раздеваясь, села в удобное кресло. Людей прибавилось, но еще оставалось с десяток свободных мест.

Последним вошел высокий мужчина лет тридцати пяти с моложавым румяным от мороза лицом.  Один конец завязки на шапке-ушанке, словно застыв, торчком возвышался над ней. Нина Васильевна невольно залюбовалась его ладной длинноногой фигурой. Ей вдруг захотелось, чтобы он сел рядом, благо и место было свободно. Она смело посмотрела ему в глаза, но мужчина смутился как мальчишка, и поспешно начал рыться в карманах. Потом сел где-то впереди, но, опускаясь в кресло, оглянулся.

«Чудак, — подумала она, — в таком возрасте можно быть и посмелее…» Но своей растерянностью она понравился ей – Нина Васильевна сама была нерешительной – и, вспомнив, как выдержала его взгляд, зарделась. На душе вдруг потеплело, словно в огромной чужой толпе мелькнуло знакомое лицо.

За окном проплывали заснеженные одинаковые коттеджи с высокими крышами и уютными мансардами. Она всматривалось в окна, в надежде разглядеть  хоть где-нибудь мелькнувшее за ним лицо, но под солнцем только высвечивались занавески, меняя цветовые оттенки стекол.. Потом поплыл назад лес, задумчивый и спокойный, но он был фоном, на котором мелькали воспоминания, и она узнавал в них все каким-то новым особым узнаванием, как будто сам лес менял перед ней ожившие картины: и знакомые до последней растрепанной обложки книги на полках районной библиотеки, и узкую комнату на втором этаже в учительском доме, более похожем на общежитие, и маленький городок с пыльными летом и грязными осенью улочками, весь зеленый и тихий, как большой запущенный сад, и людей в нем – узнавала не только по голосу и походке, но и по пометкам и пятнам на страницах книг.

Семь лет назад она приехала в этот городок по распределению. Вначале он понравился, и Нина Васильевна не заметила, как пролетели  первых три года; любила книги, затаенную тишину библиотеки, огоньки в замерших перед книжными полками  глазах ребятишек. Когда построили новую библиотеку, ее назначили заведующей и дали двух сотрудников – девушек, окончивших десятилетку. Она подготовила их в институт, они поступили, уже повыходили замуж и перестали писать ей письма.

Потом внезапно невесть откуда навалилась тоска: не спасала даже любимая работа. Нина Васильевна уже несколько раз пыталась устроиться в Минске, но это оказалось так хлопотно, что она год за годом теряла надежду. И осталось у ней одно: все свободное время путешествовать, набираться впечатлений, чтобы заглушить эту тоску. И сейчас Нина Васильевна не смогла бы ответить, почему она, со своим непреодолимым желанием вернуться в Минск, к шуму и свету, к театрам  и музеям, ко всему, что так дорого было в студенческие годы, — все  еще оставалась здесь: то ли близки стали люди, то ли работа, то ли городок, тихий и мирный, как осенний сад в томном выстуке опадающих яблок.

 

Вадим Сергеевич снял пальто и хотел повесить на вешалку, но не решился потревожить спящую пожилую соседку и положил на колени. Однако пальто все время сползало, и он, подтягивая его, ерзал в кресла.

— Да повесьте вы его! Есть же куда… — недовольно обронила женщина, приоткрыв глаза.

-Извините, — сказал он. И, замешкавшись у вешалки, мельком взглянул на блондинку, которая недавно так внимательно рассматривала его. «Наверное, читает, — подумал он и пожалел, что не решился сразу сесть с ней рядом. – А может, подойти…и место свободно». Но и на этот раз у него не хватил сил преодолеть робость.

Он медленно сел и сник в кресле, безразлично представил, как, не заезжая домой, явится к своему другу Володьке встречать Новый год. Там опять соберутся  одни «женатики», и он, холостяк, будет вынужден весь вечер слушать длинные семейные истории. И жена друзей, по-своему понимая его молчание, будут услужливо оказывать ему предпочтение, а Вера, Володькина жена, обязательно улучит момент, чтобы наставительно шепнуть: «Надобно уже и тебе жениться…» — и он ответит ей плоской шуткой, что ему, мол, достаточно горького опыта других. Непонятным в этих соболезнованиях было то, что, как говорят семейные люди о женитьбе: просто, обыденно, как о покупке телевизора. «Стерпится – слюбится, — скажет Вера.- Главное найти девушку и быть смелее…» А Володька, качая головой, обронит двусмысленно: «Слушай ты ее – она тебе наговорит…А вообще-то, знаешь, она в чем-то права».

Черт, славно было раньше, до Володькиной женитьбы…Но он не хотел думать о друге плохо и заставил себя думать об ином. О чистом и светлом лице блондинки. Было в ее облике что-то такое близкое и знакомое, словно знал он ее давно.

«А ведь как просто – встать и подойти. Чего гадать? И она, по-видимому, будет не против». И Вадим Сергеевич живо представил: вот он походит к ней, теряясь под ее взглядом, опускает голову и садится рядом…И не знает, с чего начать разговор. А все пассажиры вокруг будут видеть это, и каждый с ухмылкой подумает что-то нехорошее: просто так, от дорожной скуки буду они ловить каждое его слово и оговаривать любое движение.  И тогда он, как всегда, начнет волноваться. И предстанет перед ней идиотом. Потом он с грустью подумал о том, что всегда какое-то странное чувство овладевает им в такие минуты, когда незнакомый человек нравится, — неведомая сила сковывает движение и речь.

«Быть может, оттого, — рассуждал он, — что близкие по духу люди как-то по-особому чувствуют друг друга, угадывают мысли и предвидят поступки…Черт возьми! Опять начинают копаться в своих сомнениях. Да что же это со мной? Давно ведь не мальчик! Потому буду опять сожалеть…»

Но и на этот раз у него не хватило решимости.

Он тоскливо смотрел на нескончаемый лес за окном, отмечал каждый промелькнувший столб. Провода между ними казались нотным станом, на котором летящая птица, как музыкальный знак, вписывала какую-то грустную монотонную мелодию, и столбы, как тактовая черта, ритмически верно означали ее размер. Потом птица исчезла – и мелодия оборвалась.

Солнце грело сильно, и замороженные окна, оттаивая, покрывались каплями. Они были так малы, что у них хватало сил держаться на скользком стекле и при тряске вагона.

 

Еще не открыв глаза, Нина Васильевна почувствовала, что на нее кто-то смотрит, и, трепетно вслушиваясь в шумное дыхание рядом, почему-то волнуясь, подумала: «Он…»

Она открыла глаза сразу – перед ней было совершенно незнакомое , круглое, краснощекое лицо с двойным подбородком и круглыми, цвета разбавленного кофе,  глазами. Лицо это услужливо улыбнулось, небольшой круглый рот распался  на две половины, и из глубины его раздался вкрадчивый шепот:

— Я всегда говорил: «Спящая женщина – как нераспустившаяся роза».

«Начинается», — недовольно подумала Нина Васильевна, все еще недоумевая, неужели это т о т. Нетерпение узнать было выше ее способности владеть собой: они привстала – и увидела е г о  на месте. Она разочаровалась и обрадовалась: сосед был несимпатичен ей.

— Вы уж извините, но увидел вас и не мог сдержаться, — сказал мужчина, уверенно рассматривая ее, и на губах его стыла ожидающая ответа улыбка.

— Место свободно, — ответила она безразлично и не сразу.

— Может быть, я нарушил вас сон, так извиняюсь…

— Я не спала…

— И я так подумал…Дорога еще длинная,  вам скучно и мне что-то невесело, ну я и решил: вместе мы как-нибудь разгоним эту тягомотину.

— Как сказать, — холодно ответила она.

— Ну, вы меня обижаете, — заявил он, изображая на лице удрученный вид, и добавил уверенно: — Со мной вам будет весело.

— Вы так считаете?

— Во-первых, как принято у французов, сначала откроем свои имена, — невозмутимо сказал он, протягивая руку с короткими, казалось, негнущимися пальцами, — Леонид Иванович.

— Нина Васильевна, — как можно сдержанней ответила она и сделал вид, что не замечает его руки.

— И, конечно, вы едете в Минск, — убежденно сказал он.

— Однако вы догадливы.

— Вот и хорошо. Я тоже. Вы, наверное, в гости?

— Домой, — спокойно сказала она, понимая, что уже втянута в разговор и отмалчиваться теперь просто глупо.

— Понимаю, понимаю…Новый год надо встречать только дома. Такой уж это праздник…Эх, вот в старину Новый год встречали!..

— Вам что, в старину пришлось жить? – насмешливо бросила она.

— Неужели я кажусь вам таким старым? – засмеялся он, поглаживая подбородок.- Просто не успел побриться.

«Его подбородок похож на боксерскую перчатку», — подумала она и вдруг произнесла с деланным пафосом:

— А морозы какие были! А снег какой!

— А что вы думаете! – подхватил он, заметно возбуждаясь, и повел плечами. В своем полосатом костюме он показался ей вытянутым и покатым, как дыня.

— Не жалеете, что не родились в то старое доброе время?

— Э, нет! Всегда хочется родиться чуть позже. Так кажется, что больше проживешь. Ведь в жизни столько соблазнов. Что жизнь, здесь и десяти не хватит…А вы разве не так думаете?

Она только пожала плечами.

— Конечно же, вам с вашей улыбкой и завораживающим взглядом думать об этом не надо. На ловца и зверь бежит.

— Однако хватит, — оборвала его Нина Васильевна и, вынув из сумки журнал «Юность», начал листать его.

— А это уже невежливо с вашей стороны. Человек вам говорит откровенно, а вы…

— Что же,  хочется – говорите, а я пока почитаю.

— Книги только портят людей, — не унимался Леонид Иванович.

Она не ответила, нашла заложенную страницу  и начала читать.

— Ну, хорошо, погрустим, дорога еще длинная, — сказал он примирительно. – Только позвольте и мне…У вас что-нибудь найдется почитать?

Уже роясь в сумке, Нина Васильевна подумала о том, что не хочется ей этого делать, но сработал профессиональный рефлекс: томик стихом Лорки отложила, и протянула ему журнал «Здоровье». Принимая журнал обеими руками, Леонид Иванович мягко, пальцами,  коснулся ее ладони. Она растеряно сжалась, и тогда пальцы его потянулись к ее запястью. Она одернула руку и так посмотрела на него, что журнал упал. Леонид Иванович поспешно нагнулся за ним. Сквозь его редеющие волосы просвечивался узкий розовый затылок.

— Как неловко у меня вышло, — сказал он и ладонью смахнул пыль с журнала.

Она промолчала, сдерживая раздражение.

Так они долго сидели молча. Нина Васильевна уже несколько раз перечитала одну и ту же страницу, стараясь уловить смысл, и чувствовала малейшее движение Леонида Ивановича. Звук шелестящих под его пальцами страниц казался несмолкаемым, словно в желобе метался водяной поток. Легкий озноб охватил ее. Она сняла с вешали шубку и накинула на плечи.

— А вы знаете, оказывается, мальчишек рождается больше, чем девчонок! – воскликнул Леонид Иванович, и выражение его глаз было такое, что Нине Васильевне даже стало как-то неловко за ту неприязнь, которую вызывал в душе этот человек.

— Но женщин все равно больше,  — мирно сказала она.

— Да, ведь мальчишки – это такой  народ… — улыбаясь, быстро заговорил он. – Я сам в детстве чуть несколько раз не погиб. И все из-за шалостей. И все же как весело было в детстве. Вы знаете, я думаю, что взрослым оттого так скучно живется, что они перестают шалить.

— Но когда так ведет себя взрослый человек, ему не мешало бы задуматься: хочет ли этого другой, — сдержанно улыбаясь, поддержала она разговор.

— Об этом пусть думает тот, другой, — ответил он решительно. – Если я его не устраиваю, он волен вести себя как хочет.

-Но если он не может преодолеть ваш натиск?

— Значит, у него другого выхода нет…

По проходу, сгибаясь под тяжестью большой  плетеной корзины, шла буфетчица. Халат ее, мятый  и в пятнах,  был похож на послеобеденную скатерть. «Конфеты! Печенье!» — зазывала она монотонным голосом в такт стучавшим на стыках колесам.

— Нам, пожалуйста, — подозвал Леонид Иванович и склонился над приплывшей к нему корзиной. – Орехи в шоколаде есть? А изюм в шоколаде? И зефира нет? Так что же вас взять? Ладно, вот это, — он двумя пальцами извлек из корзины пакетик монпансье ( за гладкой блестящей поверхностью слюды заискрились покрытые сахарным песком разноцветные  горошины), позваниваю мелочью, расплатился и, услужливо улыбаясь, сказал: — Подсластим нашу беседу!

Нина Васильевна не любила монпансье, но взяла несколько горошин – понимала: он все равно будет настаивать.

— Как у нас плохо обслуживают население, — заговорил изменившимся голосом Леонид Иванович: рот его был набит конфетами.

— Тут же не магазин, — обронила Нина Васильевна, все еще держа горошины в руке. Разогреваясь, они неприятно липли к ладони.

— А, везде одинаково! Вот в городе, — думаю нам доведется встретиться еще не раз, — я угощу вас своими любимыми: орехи в шоколаде. Вы же любите сладости?

— Я – женщина…

— А меня, значит, не прощаете, — заулыбался он.- Ничего, зато мне льстит, что мы с вами схожи хоть в чем-то.

— Все люди хоть в чем-то схожи.

— А я надеюсь, что мы с вами чуть больше схожи.

— Послушайте, — не выдержал Нина Васильевна, — вам не кажется, что вы лишены чувства меры?

— Смотря что под этим понимать, — невозмутимо ответил он.

Время шло. В затемненных просторах за окном уплывали назад синеющие под снегом  поля и полустанки. Темнело. Вдруг вдали возник слабый огонек, казалось, чудом теплившийся в пространстве. Когда он исчез, она не поверила ему, словно там, в поле, остался кто-то близкий, покинутый навсегда по ее вине. Она прильнула лбом к стеклу – огня не было.

И тут она подумала о том, что дорога подходит к концу, а она уже столько часов втянута в этот пустой разговор. Стало жалко  потерянного времени: ведь специально же выехала 31 декабря, чтобы весь последний день старого года находиться в дороге: казалось, сама едет навстречу Новому году, а он за это принесет ей  счастье и перемены к лучшему. И она начала злиться на себя. Там, где можно было промолчать и кончить разговор, она помимо своей воли бросала следующую фразу, за которую цеплялся этот человек, разворачивал ее, как пакет, и снова продолжалась болтовня, липкая, с неприятным привкусом, как у монпансье.

Потом она поймала себя на мысли, что думает, время от времени, о том, другом, который сидел где-то впереди. Она попыталась представить: как бы он повел себя? И устало подумала: «А-а, все они…» Но тут же стало стыдно, словно сказано это было вслух. И тогда какая-то новая волна, волна нежности, подступила к самому горлу. Ей так захотелось побыть одной, что, если бы она осмелилась закричать или нагрубить Леониду Ивановича, она бы это сделала.

— Вы бы вышли покурить, что ли… — сказала она, глядя в окно.

— И верно, — он так повинно согласился, что ей стало неловко.

«Что со мной?» — подумала она устало. И вдруг захотелось, чтобы Леонид Иванович поскорее вернулся. И, безучастно листая журнал, она не могла понять, чего же ей хочется в конце концов и почему в один и тот же миг она думает об  одном и том же по-разному.

Поезд остановился в Вильнюсе. Она быстро встала и пошла к выходу. И, не осознавая, что делает и зачем это, она замешкалась у кресла Вадима Сергеевича, заглядывая в окно, словно высматривала там кого-то, но видела его нежное, приятное ей лицо  со вздрогнувшими навстречу ей глазами…Так стоять больше не было сил, и она сделал первый шаг к выходу, радуясь тому, что он поднялся за ней. Но тут рядом, словно накинули на голову сеть, раздался голос Леонида Ивановича:

— Нина Васильевна! И я с вами! – и его цепкие пальцы сжали локоть.

Она обмякла и опустошенно пошла впереди него к выходу.

 

Потом они сидели рядом, и Леонид Иванович задавал бесчисленные вопросы, а она, сломленная, подробно рассказывал обо всем: и о работе, и о том, что живет одна и никак не может перебраться в Минск.

— Пустяки! Приезжайте ко мне, и я вас завтра же возьму к себе на работу, — воодушевленно заговорил он. – Моему училищу как раз нужен библиотекарь. Оклад, правда небольшой, но поработаете, и я вам что-нибудь подкину…С пропиской? Сделаем, — Леонид Иванович взял ее за руку и, не выпуская, несколько раз повторил: — Мне это не составит труда.

Нина Васильевна, сдавленно улыбаясь, ему и сдерживая невесть откуда набегающие слезы, успокаивала себя тем, что здесь на людях, она не позволит себе ничего лишнего. Она была уверена, что никогда не захочет даже видеть этого человека и никогда не позволит себе прибегнуть к его помощи. Но, вспоминая его предложение, она чувствовала, что колеблется и не может представить, а как же она поведет себя завтра, послезавтра…И ловила себя на том, что подыскивает какие-то аргументы, способные оправдать ее приход к нему.

Когда поезд прибыл в Минск, они вышли вместе.

Леонид Иванович долго жал ей руку, сняв обе перчатки.

— Приятно было с вами познакомиться. Спасибо…Самых великих вам благ в Новому году. Итак, я жду вас, — напомнил он, расставаясь. – приходите прямо в училище.

Нина Васильевна, высвобождая руку, говорила в ответ какие-то слова и видела, как по освещенной пустующей привокзальной площади  неторопливо шел высокий человек в заячье шапке-ушанке и с дипломатом в повиснувших руках. Это был Вадим Сергеевич. Хотя до Нового года оставалось двадцать минут, он не спеша пересекал площадь, не оглядываясь, но всей спиной видел, как там, у стоянки такси, о чем-то оживленно  и любезно разговаривали женщина и мужчина. И думал о том, что женщину он знал очень давно, но теперь, наверное, уже никогда не встретит.