Быть может, от окриков он очнулся. «Сергей! Гвоздев!» – гудел лес голосами друзей. И он узнал среди них голос Петра, глухой, протяжный, только нельзя было определить, с какой стороны он раздается.

Сергей не осознавал, куда ранен, но понимал, что ранен тяжело.

Ему вдруг показалось, что голоса исчезли, и стало неожиданно страшно от мысли, что он остался один, раненный, в лесу. Он подполз к сосне, положил голову на изгиб ее проступающего над землей корня и замер, собирая силы.

Вспомнил, как его ранили. Фашист, прижавшись к сосне, целился в Петра. Сергей бросился наперерез, но тут же увидел яркие вспышки. Он почувствовал боль сразу же во всем теле, и промелькнула мысль: «Убит», и крик где-то внутри его, затмивший ощущение боли: «Не хочу!»

«Сергей! Гвоздев!» – особенно отчетливо различал он голос Петра. «Жив Петька!» – радостная мысль захватила его, и он на миг забыл о боли, одиночестве и голосах.

«Сергей! Гвоздев!» – удаляющимся эхом звенел лес.

Он сообразил, что здесь его, скрытого со всех сторон зеленью можжевельника, не обнаружат.

Справа, в просвете сосен, светлел узкой полоской склон. Сергей лег поперек его, прижал окровавленные руки к бедрам, перевалился на бок и оттолкнулся тяжелой ногой от сосны…

…Вечерний сумрак терзали звонкие голоса. Узкий Вишневый проулок погружался в темноту, как ведро в глубокий колодец. А водящий, Славка Гудков, с густо веснущатом лицом, все гонялся попеременно за каждым и, запыхавшись, останавливался и смотрел своими блестевшими от слез глазами на ребят. И тогда Сергей приблизился к нему и повернулся спиной. Когда почувствовал удар, не оглянулся – знал: это Славка. И потом разом рванулся, как пружина…

…Он лежал на скрипучей раскладушке, вжимаясь горячей от пощечины щекой в подушку. За стенкой все еще распаляется мачеха и доносится робкий голос отца: «Ну, хватит, слышь, хватит…» Брат и сестра безмятежно спят на печи: их уже не будят эти частые семейные ссоры.

За темнеющим окном бьется о стекло под ветром зеленое яблоко, и сквозь колышущиеся ветви июньские звезды кажутся райскими яблоками в далеком неведомо краю, где всегда так тихо и мирно. Голос мачехи, сильный и злой, так не вяжется с тем далеким покоем, видимым и недосягаемым. Сергею больно и обидно за отца, за себя, за всю эту чужую жизнь  в собственном доме, душе тоскливо в груди, как тесно телу на узкой продавленной раскладушке. Образ матери, уже далекий и зыбкий, выплыл откуда-то из темноты окна и парил в сумраке комнаты, касаясь нежной рукой его лба. Затем сжался и, вытянувшись в один дрожащий исчезающий луч, проник сквозь прикрытые веки в голову и исчез там,  словно свернулся где-то у колотившихся в ознобе висков.

…В воздухе повис звук сухого кашля, как будто кто-то за окном усиленно тащил перегруженные сани по песку. Это навстречу шла мать. Но когда она, приблизившись, подняла голову, над ее телом в белом халате оказалось лицо профессора Скапеля, длинное и дряблое. Жарко дыша в лицо Сергею, он все повторял и повторял, моргая своими глубокими глазами: «Почему вы решили стать врачом? Почему вы…», и большие круглые очки его все скатывались с крупного носа и не падали. Сергей ответил, но голоса его не было слышно. Тогда он закричал, закрыв от напряжения глаза: «Моя мать умерла от туберкулеза в тридцать лет!» Обессилив от крика, он открыл глаза. Перед ним вновь стояла мать и говорила: «Вашей темой заинтересовалась наша кафедра. Беру вас к себе в лабораторию. Будем работать вместе…вместе будем…»

…Сергей очнулся и тяжело открыл глаза. Слепящее солнце золотило мир над ним, и белые освещенные облака, как страницы книги в свете вспыхнувшего и разгорающегося пламени свечи, переворачивались в вышине, и он только и слышал их тихий шелест. Облака, сменяясь, исчезали куда-то в сторону, зыбились над темными верхушками сосен, и лес шумел, как море, принимая их в свою зеленую глубину.

И тогда сквозь животный крик, рвущийся из его тела: «Нет! Не хочу!», пробудилось в нем сознание. Но он еще не осознавал ни тела своего, ни положения, а, казалось, жили в нем одни только мысли, стройные и сильные, как сосны, и они образовывали какую-то странно знакомую картину и медленно, мирно тянулись по синему куполу вдоль длинных мерцающих лучей к самому солнцу и сгорали в нем.

«Вот и все…» – чей-то чужой голос раздался над ним, и он понял, что это голос смерти, и слышен он был так ясно потому, что она холодным ознобом пробежала по всему телу. «Нет, нет, это просто анемия, — подумал он.- Покой, нужен полный покой», — сказал он вслух, но не услышал своего голоса. И почему-то вспомнилось, как осенней моросящей ночью лежал на залитой кровью мостовой человек. В наступившей тишине он услыхал, как хлюпнула кровь под ногами – и с той минуты навсегда ему запомнился ее запах, мятный и терпкий, как у гнилой картошки. При вспыхнувшей  спичке он увидел, что пострадавший был калека и горбун. Вытянувшаяся единственная нога его казалась очень длинной и тонкой. «Отмаялся горемыка», — сказал плотный мужчина с усами и в косоворотке, зажигая спички. «Жить бы мог, молодой еще», — отозвался кто-то из темноты. «А на что такому жить-то…Сиротою жил, по задворкам маялся, — вздохнул мужчина.- Смилостивилась, наконец, природа». – «Всяк жить хочет», — отозвался кто-то. «Не судьба, знать», — заключил мужчина в косоворотке.

«Неужели и моя судьба вот так, — подумал Сергей, отгоняя эти мрачные нежеланные воспоминания. – А ведь могло быть иначе, послушайся я профессора Скапеля».

Он вспомнил июнь сорок первого года. На гудящем перроне в огромной толпе, состоящей из гражданских и военных людей, профессор Скапель, вытирая влажные глаза большим ярким платком, провожал на фронт студентов – добровольцев. Остановившись около Сергея, профессор приблизил свое некрасивое сморщенное, словно от боли, лицо к его груди и, уткнувшись белой головой в его плечо, прошептал: «Берегите себя, Сереженька, — и потом тише: — А хотите, я оставлю вас в институте? Вам надо работать…» В тот момент Сергею стало жалко себя и, оправдываясь, он подумал, что он ведь останется делать то, что ему дороже своей жизни. Но он представил, как друзья уезжают на фронт без него, и растерялся. Почему именно он? Что он сделал такого? Чуть ушел впереди других. Но все это пока еще опыты. И чтобы продолжить их, он должен защищать это право, как все.

Сидя в поезде, у окна, он видел, как родной город уплывает назад. Перед глазами мелькали привычные с детства места, теперь казавшиеся ему очень строгими, изменившиеся за эти дни вместе с ним, под этим ярким солнцем, которое, как и тысячу лет назад, согревало его землю. И сегодня защищать ее уезжал он, как все века назад уходили в боевой поход его далеки предки. И слышал, как стучали колеса: «Ты прав…ты прав…»

И ему не было страшно. Он не боялся погибнуть. Он боялся, что не сможет или не успеет выполнить и десятой доли задуманного. И, обращаясь к белому облаку за окном, прошептал: «…и не будет моего угла зрения, не будет моего участия…не будет моего вклада, который внесет еще один оттенок в совершаемое людьми…»

Эта мысль принесла первое чувство страха смерти. Но то, что он видел, знал и понимал в себе, не хотело с этим соглашаться.

Рядом, положив ему голову на плечо, спал Алексей, касаясь своими мягкими волосами его подбородка. «Но ты ведь делаешь то же, что и я, — обратился он мысленно к нему. — И во многих опытах, которые мы делали отдельно, результаты были одни и те же. Значит, то, что не успею сделать я, сделаешь ты…или кто-то другой. В этом и есть великий смысл  взаимосвязи вещей и явлений мира. А я – неотделимая часть его. Так устроена жизнь».

…Над ним раздался шелест крыльев, и огромная тень какой-то невидимой птицы стремительно перечеркнула стену леса перед ним, и он почему-то еще долго видел эту четкую темную линию. Вокруг было тихо-тихо, так тихо, словно тело его проросло корнями и стало деревом, и он не чувствовал, где кончается оно и начинается земля.

« Сергей! Гвоздев!» – раздались в лесу голоса и прозвучали выстрелы.

Но он уже не слышал, что в этих окриках не хватает голоса Петра. Он лежал в лощине между лесом и рекой. И глаза его уже не жмурились от яркого августовского солнца.

1970 г.