ПРИЛОЖЕНИЕ

Рассказы  очевидцев (1992г)

               

  Мышка  Леонида Иосифовна:     

 

     Несколько улиц занимало гетто. Всех евреев переселили в один район. Жили они там несколько месяцев.

     И вот в одно утро, не помню точно числа, осень была, ползут по нашему огороду несколько евреев. Мужчину и мальчика я хорошо запомнила. Спрашиваю у них: «Чего вы ползете?» Они отвечают: «Нашу улицу оцепляют. Будут вывозить нас на работу и расстреливать». И побежали они. 

     Никто тогда не думал, что их будут расстреливать – разве такое можно представить себе?! Мы думали, раз пришли за ними, будут увозить на работу. Мы уже к этому привыкли, не раз было. Мужчин забирали, а женщин оставляли. Потом вижу, прямо по нашей улице  большую толпу евреев ведут, и солдаты в литовской одежде с собаками по бокам колонны. У них форма была желтая, а немцы в серой форме. И все с автоматами. Мы думали, что ведут их за город. Никто даже представить себе не мог, что их будут расстреливать прямо в пятидесяти метрах от этого места. А там уж был ров выкопан. И вдруг слышу: тра-та-та…и крики, и вопли. Ужас просто. Я так испугалась, что залетела в комнату и головой в подушку зарылась, чтобы ничего не слышать. Это продолжалось больше часа. И тогда дошло до меня, что это евреев расстреливают. А потом вижу, идут одни солдаты с собаками, а тех людей уже нет с ними. Очевидцы потом рассказывали, что там еще долго земля шевелилась. Помню, что среди этих людей почти не было мужчин, в основном старики, женщины и дети. А там, где их расстреливали, и до сих пор дома стоят. Из тех, которых расстреляли, я знала тогда некоторых по имени. Но прошло уже столько лет…

      Они, видимо, и не знали сами, что их расстреливать ведут. Шли очень спокойно, без плача и крика. Им просто объявили, что надо собраться. Иные даже с вещами шли. Многие вели друг друга под руки. И никаких страшных сцен между ними не было, когда шли…. Сколько их было, трудно сейчас сказать…сто….двести…тысяча…Я не считала. Они просто шли и шли очень долго по нашей  улице. Уверяю вас, что все мы смотрели на них и даже не предполагали, что их ведут расстреливать. Тем более прямо в городе. Это не то, что раньше было: посадят в машину, увезут куда-то, и  эти люди исчезали.

       Одна женщина видела из окна, как их расстреливали. Гнали их к яме, там, где конюшня. Одна женщина своего ребеночка на руках все платком закрывает и бегает вокруг ямы – и тогда их живыми столкнули. Женщина, которая  видела это, за одну ночь поседела. А одна женщина в сарае спряталась, два дня сидела, но кто-то выдал ее — и тут же расстреляли. Младенцев даже не расстреливали: стукнут головами  – и в яму. Одна девочка забежала в школу — вытащили и на месте убили. Особенно жестокими были литовские каратели. Немцы старались не делать черную работу. Вешали наши полицаи. Вот вся эта дорога к яме была покрыта трупами, многих по пути убивали. Как они, бедненькие, кричали! А потом еще несколько дней ползли по дворам и прятались. Помню, полз и тот мальчик, которого я перед расстрелом видела. Говорят, потом его в партизанах встречали. Кто сумел уползти – через колхозный двор в лес убегали.        

   …Знаете, все это теперь кажется кошмарным сном. Как мы все переживали, но боялись идти туда, к яме, еще долго. Казалось, сидят там, в засаде, враги и будут всех подряд расстреливать.            

    Вот как…напомнили мне…взворухнули память – и не могу больше рассказывать. Полвека прошло. А словно сейчас происходит. Не хочу я этого  помнить. Забыть хочу, сердце больше не выдержит…

 

  Слуцкий  Илья  Борисович:

   

       Я служил на самой немецкой границе, в транспортной роте. В первый день войны по нашей казарме был первый выстрел. А жили мы на частных квартирах. Пока мы все собрались – немец  был у нас уже в тылу. Мы вооружились и еще два дня пробовали удержать врага. Нас было тогда еще много: перед началом войны согнали людей на военные сборы, многие жили на открытом поле в палатках. Это было настоящее предательство – все они там и погибли под первой бомбежкой. Когда немец нас обошел, в нашей части начальства уже не осталось – сбежали. Мы, как овцы, начали разбредаться, кто куда. Сначала я шел со своим командиром отделения, а потом в лесу к нам присоединился еще один товарищ. Мы были в военной форме, хотели зайти в деревню, чтобы переодеться, но кругом уже были немцы. Хватали они солдат и в лагеря для военнопленных отправляли. И решил я идти в Глуск, к себе домой. По дороге в одной из деревень меня накормили и дали переодеться. Когда пришел в Глуск – там уже были немцы. Мой дом сгорел, а дом брата стоял. Там я еще застал отца, мать, сестру и жену моего брата. Брат куда–то уехал с детьми и не вернулся.                             

      Прошло несколько дней. Заходят к нам немцы и спрашивают у меня: «Солдат?» Я говорю: «Нет». Они схватили меня, сбросили со ступенек и повели в сарай – там  уже было много наших солдат. Жили мы несколько дней, давали нам есть какую-то вонючую похлебку из рыбы, а пить не приносили. Мне с одним хлопцем удалось удрать домой. А через неделю всех евреев начали сгонять в гетто. Вели мы с отцом корову свою, а немцы схватили ее и отца и увезли. Больше я его не видел. И стали мы жить в гетто. В конце сентября пришел ко мне один хороший человек, русский друг моего брата, и говорит: «Надо вам всем уходить. Особенно мужчинам. Приехал какой-то карательный отряд. Эсесовцы». Мы не хотели оставлять своих родных женщин и детей. А он говорит: «Мужчины уходите – вас в первую очередь схватят». Но мы не пошли. Через несколько дней он пробрался к нам и сказал:  «Уходите. В колхоз пришли немцы, приказали всем взять лопаты и рыть большую яму». Он просто умолял нас. Пришли мы к нему домой, он меня, брата и племянника закрыл в погребе на замок. А через час мы услышали выстрелы. Это расстреливали наших евреев. Вечером он пришел к нам, но ничего нам не рассказывал. Только глаза у него были темные. Мы начали допытываться, и тогда он рассказал, что расстреливали людей прямо из пулемета. Через несколько дней он пришел к нам и сообщил, что пойдут искать евреев по домам. И мы решили: он нас спас, собой жертвовуя, и нам надо уходить от него. А куда идти? У жены моего брата был дядька в Рубеживичах. И пошли мы, много дней шли. Когда пришли, там уже гетто было. Все жили в своих домах. Дядька говорит: «Я боюсь вас держать дома». Привел нас в подвал. Через несколько дней пришел и сказал, что немцы ходят и ищут по домам, потому что сюда пришли чужие евреи. И мы опять ушли. Пошли в Минск. А там уже тоже было гетто, на Республиканской улице. Там и комната у меня была до войны. Но в ней уже поселился человек и все мои вещи забрал. И мы жили в одной комнате. Каждый день из гетто забирали людей на работу. Там, где Дом правительства, восстанавливали дома. И мы ходили, чтобы  получить хоть немножко баланды. Я работал слесарем. Однажды в гетто приехала машина с немцами, и начали хватать детей всех. Родители кричали, плакали. А они набили ими полную машину и увезли. Это было в 1942 году. Потом мы узнали, что это были переодетые партизаны. Эти дети остались жить, так спасли и моего племянника. Партизаны приезжали, переодевшись в немецкую форму, и на хлебозавод, брали хлеб, вывозили людей. Так и я попал в партизаны. И потом  воевал до конца  войны…       

 

      Каган  Лазарь  Исаакович.                      

 

       До войны евреев у нас было больше половины населения. Большая их часть работала в частном секторе: артели, швейные мастерские, парикмахерская, магазины. Работали целыми семьями. Жили неплохо, и рьяных противников советской власти не было. Мы обкладывали их налогами, старались население обслужить так, чтобы все были равны, и не было голодных. И мы постановили: если есть лишние доходы — лишали его права голоса на выборах. Таких было примерно сто человек.                

      Что евреев немцы уничтожают, мы знали уже с 1939 года, когда пошли на Польшу и освободили Западную Белоруссию. Я тогда служил в разведбатальоне. Когда были установлены границы между нами и немцами, в Польше начали преследовать и убивать евреев. Кто мог, спасался и бежал к нам в Союз. Шли без ничего, кто в чем успел убежать. Мы кормили их, чем могли, из солдатского котелка. Они рассказывали такие страшные вещи, что я пошел к комиссару и сказал: «Мы – страна трудящихся, интернационалисты. Давайте пойдем и не допустим  уничтожение евреев».  Он ответил: «Не суйся не в свое дело. Мы с ними заключили договор – и что они там делают, не наше дело. И молчи, если жить хочешь». Я уже был научен горьким опытом и знал, чем это грозит. А тех евреев, которые спасались от немцев у нас, сдавали в особый отдел, а оттуда их отправляли в лагеря. Убегали от смерти  фашистской, а получали  нашу, советскую.                       

      Я прошел всю войну, воевал, видел столько горя и смертей. Но когда вернулся  домой и узнал, какая  дикая расправа была над евреями в  моем родном местечке – ужас охватил меня! Страх!.. Извините, нет сил вам все это рассказывать. И вот что страшно: были среди наших русских людей те, кто с радостью помогал немцам в уничтожении евреев.            

      Мы создали комиссию по расследованию этих преступлений, долго работали, собрали много материалов. А через два года пришли к нам из КГБ и потребовали: «Выдайте нам это дело. Это очень ценные бумаги. Пусть хранятся у нас. Чтобы не пропали. Мы разберемся и накажем, кого следует». Написали мне рассписку и забрали толстую папку. И вот уже 50 лет от них ни духу, ни слуху. Все похоронено в архивах КГБ. А может и сами уничтожили, потому что среди них было немало тех, кто помогал немцам уничтожать евреев.                 

Глава 5

 

1.  И пошла я на этот огонек. Под утро постучала в первую хату. Ночью  во время войны – разве кто откроет. Я расплакалась и говорю: «Пустите меня…Я беженка из Бобруйска». Открыли мне, и я вошла. На печке спали дети, и одна девочка кричит: «Мама, это Хана, кузнеца Израиля дочь». И тогда я все честно рассказала женщине, только боялась признаться, что убежала от погрома. Она говорит: «Переночуй, а там видно будет». Постелила на лавке и дала молока и хлеба.

2.  Утром я говорю хозяйке: «Пойду, узнаю про мать и отца». Я так  была  уверена, что во мне не признают еврейку. Многие в гетто мне говорили: «Тебе нечего бояться, ты похожа на шиксу (русскую)». А хозяйка мне говорит: «Не ходи – убьют тебя». Но не могла я оставить мать и отца. Пришла в крайний дом к Яцыным. А его мать-старуха больная лежит, увидела меня, крестится и голосит: «Ты жива, Ханочка! Зачем ты вернулась! Нет никого ваших. Уходи быстрей, поймают и убьют тебя». А про то, что случилось, мне не рассказали. Ночью проникла я в свой дом, а там все перевернуто. Нашла кое-какие вещи, связала в узел и пошла. Решила в Минск идти.

3. И вот иду я по нашей  улице, вокруг немцы и машины. Комсомольский  билет я зарыла, из паспорта, где национальность написана, эту страницу  вырвала, осталась только моя фотография. Из фотографий моей семьи нашла только мамину, Давида, Моисея и Ильи. Иду и иду. Кто-то меня  в пути подвозил. Как-то попалась мне на дороге девушка. Она сказала, что студентка из Минска, идет в Дзержинск, где у нее родственники. По дороге мы узнали, что в Минске давно хозяйничают немцы. А мне было все равно куда  идти. Она мне предложила идти к ней. Я призналась, что я еврейка. Она как-то странно посмотрела на меня, но я не придала этому  значения. Подошли к Дзержинску, она мне говорит: «Я зайду в туалет. Подержи мои вещи». Потом я ей говорю: «Подержи мои вещи». Оставила ей узелок свой, а сумочку с документами и фотографиями в руках держу. Вышла из туалета – а ее след простыл. Правда, узелок мой она оставила. Видно, испугалась еврейку с собой привести.

И осталась я одна посредине дороги. А тут проливной дождь начался. Стою прямо на шоссе и боюсь в сторону сойти, чтобы дороги не потерять. Думаю: раз стою открыто –  кто меня  тронет. А уж вечер…

4.   И тут идет какая-то женщина с котомкой за плечами. Я и говорю ей: «Вы, наверное, здесь рядом живете. Возьмите меня с собой переночевать». Она ответила: «До моей деревни еще 12 километров. Я ходила в город вещи на еду обменять. Хочешь, пошли». Я обрадовалась. Ночью пришли к ней домой. Уложила меня на печку. А утром  спрашивает: «Что делать будешь?» А я и не знаю, что ответить. Она и говорит: «Иди в соседнюю деревню, она большая. Может, кто и приютит тебя. А мне кормить тебя нечем, сама не знаю, как до завтра  дожить…»

5. И пошла я в эту деревню. Ходила от дома к дому и просилась. Наконец,  взяли меня одни хозяева. У них маленькие дети, а им надо ходить в колхоз на работу. Немцы еще колхозы не распустили, надо было зерно молотить.

6.  И стала я за детьми их смотреть. Все, что было у меня из вещей, на еду выменяла. А уж зима наступила. Я подхватила чесотку, и хозяйка мне сказала: «Иди в городок, там тебе мазь дадут…»

Пошла я. А когда  возвращалась, меня немцы схватили: они начали в феврале угонять молодых людей на работу в Германию. Многие солдаты, кто в окружение попал, прижились у разных хозяев, те выдавали их за своих родственников. Они были молодые, и всех их похватали.

7. Собрали нас всех в специальном лагере, для отправки на работу в Германию. Нас проверили, обработали, посадили в теплушки, был март, но еще морозило. Это уже сорок второй год. Товарняки без обогрева. Ноги у меня так замерзли, что я плакать начала. Какая–то женщина сняла с  себя  тулуп и  укутала меня. Помню, прибыли мы в Минск, но нас никуда не выпускали. Какая-то стрельба началась. Говорили, что это партизаны налет сделали. Потом нас высадили и повели в баню. Проверили и начали переписывать. Я им сказала, что меня зовут Анна, а фамилия Букенголс, в конце «ц» на «с» заменила. Один из переписчиков спрашивает: «Ты литовка?» Я отвечаю: «Да. Я  с Прибалтики».

8.  Потом мы попали на пересыльной пункт в Польше.  Высадили нас из вагонов, пересадили в пассажирские вагоны и повезли в Германию. Еды не давали, и ехали мы голодные. Со мной рядом сидели муж и жена. Выскребли они из своей котомки последние крошки – у мужа  жменька в руке получилась. Дал он мне и своей жене поровну. Мне показалось это таким вкусным, ничего вкуснее на свете не ела. Я и теперь не могу  выбрасывать крошку хлеба, всегда в ладонь собираю и в рот. Когда  приехали в Германию, нас  выстроили на вокзале в очередь и какой-то баландой накормили. Меня отправили в провинцию Судепланд, это уж в Чехии. Поместили нас в карантинный лагерь, много нас было, тесно, тело к телу. Выводили на прогулки с собаками и автоматчиками.

9.  Вскоре начали прибывать какие-то люди и отбирать нас на работу. На фабрики, в деревни к хозяевам, кого куда. Мужа с женой разлучали, дочь с матерью. Поили каким-то эрзац – кофе, пить невозможно – горько. И били за каждую провинность, если даже не так шаг сделал. Охранники были очень злые. Каждый  день увозили куда-то людей. На мне уже все вещи пообдирались.

10. И вот однажды назвали мою фамилию. Выстроили нас на плацу несколько десятков человек. Ходит перед нами бауэр (крестьянин), расматривает нас, как животных. И вот тычет в меня пальцем. Посадил  на свою бричку и повез к себе в деревню. По дороге мне говорит: «Я не бауэр, бауэр на фронте. Я опекун его хозяйства». Было ему лет 50-60. Видит, что я его понимаю, и спрашивает: «Откуда ты немецкий язык знаешь?» – «В школе учила». – «А что ты умеешь делать? – Я  только  плечами пожала. Он усмехнулся и говорит: — Ничего, молодая, здоровая, научим».

11.  И привез он меня к хозяйке. Сын ее на фронте. Сама она старая, а муж алкоголик. Поэтому этот человек, который привез меня, и хозяйство у них вел. Был у них еще один работник, француз, но он должен был после работы возвращаться к себе в лагерь. И еще на них работали поляки, муж и жена. Русский немножко схож с польским, и мы быстро начали понимать друг друга. Я начала  расспрашивать про работу, а они мне сказали: «Очень тяжелая. Скоро сама узнаешь». У них в хозяйстве был большой огород, сад, 20 коров, 5 лошадей. Мне сказали доить коров. Я не умела, но полька меня научила. И коров доила, и косила – все работы  выполняла. А хозяин  — алкаш.  Ему перестали давать водку, и он от этого свихнулся и скоро умер. Хозяйка очень любила своего сына, который  был на фронте, и все переживала, что он из-за  войны не женат. Когда мы с ней познакомились поближе, она как-то разоткровенничалась и сказал: «Гитлера за эту войну надо бы разрезать на ремни, как скотину». Меня она за работу хвалила: «Майн русская очень хорошая, чистая и очень хорошо стирает». Сама она ничего не делала и была очень неряшливая. Дом большой, а отапливалась лишь та комната, где  она жила. А мы с поляками на чердаке жили. Зимой мороз, иней на стенах и звездочки через щели видны. Переодеваться я бегала в коровник – там  немного теплее было.

Однажды в отпуск приехал сын хозяйки. Как он нас гонял! Какой злой был! Мы только и ждали, чтобы он поскорее уехал. Не давал нам передышки. Поляк ночью его проклинал: «Швакер проклятый!»

13. В 1944 году американцы начали бомбить Германию. Нет, кажется, это был уже 1945 год. Ночью самолеты летали прямо над головой. На Дрезден и другие города. Нас спасло, что мы жили в сельской местности. Но мы так уставали к концу дня, что нам уже все было безразлично. Мы  понимали, что наступает конец войны, и было горько все же после стольких мытарств не дожить до победы.

14.  И вот кто-то сказал, что война кончилась. Через несколько дней в нашу деревню приехали американцы на машинах, шоферами в основном были негры. Нас всех репатриированных собрали в баре и угощали пивом. Полякам и французам дали денег, а мне, русской, нет. Они почему-то считались у них привилигированными. Потом собрали нас в Каршбате и предложили: хотите – оставайтесь здесь, кто не хочет – перевезем на русскую зону. Многие поляки записались на русскую зону, и я тоже не захотела на американскую. Здесь я впервые увидела людей из концентрационных лагерей, которые остались живы: скелеты ходили по  городу.

15.  Нас погрузили в машины и перевезли на русскую зону. Я попала в Браслав. Там уже работала комиссия: распрашивали, выясняли, кто ты такая, как в плен попала. И поместили нас в лагерь. Там стояла наша воинская часть, и требовались рабочие. Мы работали и жили в усадьбе немецкого барона, который удрал, делали переработку молока для советского госпиталя. Там я проработала почти целый год. А в 1946 году эту военную часть расформировали, и мы с одной девушкой попали в Кенигсберг. Там нас опять распрашивали, проверяли, потом некоторых начали отпускать. Я  хотела остаться там жить, потому что знала, что моих уже никого нет в живых. Но моя подруга предложила поехать с ней в Оршу: а, может, кто и жив, надо искать. Она уже переписывалась со своими родственниками. Я ведь выдавала себя за русскую и была за войну так напугана, что боялась: узнают про мой обман – никуда не пустят. И поехала я с ней в Оршу. Ее родители жили в землянке. Оставила у них свой узелок и поехала в Минск. Весь город был разрушен до неузнаваемости.

16. С большим  трудом добралась до Глуска. И первым же делом пошла к  своему дому. Открыли мне чужие люди и спрашивают: «Кто ты?» А у меня дыхание перехватило, я только и повторяю: «Это мой дом…» А они мне говорят, что этот дом им продали. «Кто продал?» – спрашиваю. А у самой вот-вот сердце остановится. Они говорят: «Сын бывшего хозяина». Я выскочила и к соседям. А соседка наша тетя Вера спрашивает: «Ты кто?» А я ей говорю: «Тетя Вера, неужели не узнаете меня?» Она смотрит на меня как-то настороженно и шепчет: «Неужели Хана? Откуда ты? Мы все считали тебя убитой…» Я ей все рассказала, она и говорит: «Жив твой брат Моисей. Это он дом продал. Сказал, что не будет у него сил в нем жить: все родные здесь погибли». Побежала я к своей  подружке Зине Стенько, мы с детских лет дружили. Зашла в дом и говорю ей: «Здравствуй, Зина». Она поздаровалась и спрашивает удивленно: «А ты кто такая?» Она меня так и не узнала, пока я не назвалась. А прошло пять лет. Они все считали, что меня  уже давно нет в живых. А ее мать говорит: «Видела я, как ты по улице шла, и говорю Зине: «Вон та девушка на Хану похожа. Бывают же люди так схожи». Они мне сказали, что мой брат Моисей живет в Пинске. Я хотела сразу же поехать к нему, но они сказали, что он через несколько дней должен приехать.

17.  И вот поздно вечером сижу я у них, и кто-то пришел и сообщил, что приехал мой брат Моисей. Сбежались к нам люди, хотели увидеть нашу встречу. Тут стук в окно. Я вскочила, а Зинина мама говорит мне: «Подожди. Надо его предупредить». Она вышла в коридор, а я прижалась ухом к двери и слышу: «Моисей, а ты знаешь, кто у нас?» Там стало так тихо, что мне показалось — все это снится. Потом услышала крик: «Кто?» Потом что-то упало за дверью, загромыхало, открылась дверь, и ворвался мой брат Моисей. Обнял меня, не отпускает, целует, рассматривает и все выкрикивает: «Ханочка! Сестренка! Твои  волосы… твои глаза…твои ручки любимые!» Целует мои руки и плачет. Вошли все люди в комнату, и все плачут.

18.  Потом Моисей мне рассказал, что человек, который у него купил дом, сказал ему, что сам видел, как я сбежала из гетто, полицаи на лошадях гнались за мной и убили. Моисею для того, чтобы продать дом, надо было получить справку, что он остался единственный наследник – вот этот человек и был единственным свидетелем моей  смерти. У меня и до сих пор хранится свидетельство народного комиссариата внутренних дел  БССР от 22 октября 1946 года о моей  смерти:  убита  немцами в октябре 1941 года.

19.  Так мы лишились своего родительского дома. Увез из него Моисей только часы, которые он увидел на стене одного из соседей: все в нашем доме было разграблено, когда нас в гетто погнали. Купили их отец с матерью, когда поженились. Оставили на них свой взгляд все наши  родные.

20. Забрал меня Мойсей с собой в Пинск. Он работал директором ремесленного училища. Там я и познакомилась с моим мужем Исааком,  лучшим  партизанским другом Моисея.

Так мы с ним до сих пор и живем. Я долго никому не рассказывала, что была у немцев. Боялась восстановиться даже в институте. Притихла на долгие годы. 20 лет проработала, но такое вокруг творилось, что понимала: нельзя  мне этого открывать. Ведь сам Сталин назвал нас «изменниками родины».

21.  И сказала Хана: «А что было со мной после войны – ты и сам уже знаешь». И заплакала в голос…

 

Глава 6.

 

1.  И только сейчас, когда пишу Книгу Ханы, задумался я: «А знаю ли?..» Да, несколько десятилетий, до того прощания навсегда, мы жили одной семьей, и вместе противостояли и послевоенным бедам, и всей абсурдности системы…Каждый из нас, в меру своих сил, чувствовал, размышлял, спорил, сопротивлялся, как мог…выживал. Но что я действительно знал о ее жизни?

2.  Я остался один на один с миром прошлого – и не у кого спросить. А все то, что прошло, и все то, что есть в дне сегодняшнем, жаждет получить ответ. Один, как путник в пустыне, стою я, зову и плачу — надеясь, что слышат меня родные.

3.  Слава Богу, Хана, вторая мать моя, жива.  Но разделяют нас теперь не моря и океаны, а злобные плоды несогласия суеты мирской, ибо стал человек не жителем земли, которую подарил ему Бог, а подневольным рабом правителей страны своей… И Бог весть, придется ли нам когда-нибудь свидеться?

Пишу о Хане – и горько мне: родной человек был всегда рядом,  но верно ли я  понял, что творилось в душе ее?

4. Прости меня, читающий книгу мою, за все отступления. По состоянию одного листочка можно узнать о жизни дерева. Так устроен человек: рассказывая о мире – он открывает себя, рассказывая о себе – открывает мир. «И какой меркою судите – такой и вас судить будут».

5. Когда прощались мы с Ханой навсегда, пожелал я ей счастья. И ответила она: «Этому уже никогда не бывать…» Не понял я тогда слов ее, но сжалось сердце мое.

6. И сказал Господь: «Я заповедовал тебе, сказав: не ешь от него, проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нея во все дни жизни твоей… (Бытие 3:17)

7.  Беру грех на душу и осмелюсь спросить Тебя, Господи: «Так ли велик грех человека, что вкусил он от древа познания добра и зла? Ведь сам Ты отделил Свет от Тьмы. Да, тяжек и грешен путь познания. Но в чем вина  младенцев? Многие лишены жизни на первых днях рождения своего. И есть среди них мои кровные братья и сестры. Явились они в мир, открыли глаза, возрадовались Свету…но так и не успели увидеть друг друга.

8. Уберег Ты меня от гибели. Но за прожитую жизнь свою грешнее их я  во сто крат.

Познавая жизнь рода своего, поверил я: сохранил Ты меня, чтобы писал я эту «Книгу судьбы». Но не высшее ли благо – живая жизнь человека по сроку отпущенному Тобой. Почему же не избрал Ты меня еще младенцем «козлом отпущения», чтобы прожили свои жизни земные родные мои?

«И понесет козел на себе все беззакония их в землю непроходимую» (Левит 16:22)

Глава  7

 

1.  И приехала Хана жить в город Пинск, к брату своему Моисею. Когда подняла она меня на руки и расцеловала, сказал я ей: «Ты самая красавица на свете! А я самый  счастливый – теперь у меня  сестра есть!» Так и звал я ее многие годы, как и брат Моисей: «Сестренка Ханочка».

2. А был у отца Моисея друг Исаак – вместе они четыре года партизанили. Вот как написал он в своих воспоминаниях: «Какое счастье, что есть у меня друг Исаак! Он мне, как брат родной. Война отняла у  меня четырех братьев, а судьба подарила его. Во время войны с гитлеровцами он днем и ночью под свинцовыми пулями с автоматом в руках геройски выполнял задания командиров нашего партизанского соединения под руководством товарища Комарова (Коржа Василия Ивановича). Ему были не страшны ни разведка в самые отдаленные места, ни рейды в тыл врага. В зимные холодные ночи, голодный, в лаптях, пробирался он в немецкие гарнизоны и доставал для отряда питание, оружие, разведывал силы врага, приводил пополнение из  проверенных людей. Совместно со своей группой отправлял на Большую землю раненных и обмороженных людей, спас более 150 человек. Обеспечивал их безопасностью в дни ожидания самолета. А сколько ему приходилось лежать, затаясь в мерзлых болотах, выслеживая врага, доставать лекарства для партизан и детей, которые жили в нашем отряде. Он участвовал почти во всех крупных операциях. Сколько раз он попадал в засаду, но всегда, отстреливаясь, уходил. Бывало, по нескольку дней мы ждали его, и уже теряли надежду. Но он всегда возвращался и улыбался нам. Только очень быстро начал седеть. Он   пробрался в гетто, но успел спасти из своей большой семьи только отца и младшего брата. Все верили: задерживается Исаак – он вернется, когда выполнит задание».

3.  И сказал Моисей сестре своей Хане. «Есть у меня для тебя жених. Будет по сердцу – выходи за него замуж. Знай одно: ближе и роднее нет у меня человека. Его душа, моя  душа – одна душа». Смутилась Хана и сказала: «А как же моя учеба в институте?» Ответил ей Моисей: «Послушай меня, сестренка. С институтом у тебя ничего не получится, потому что ты была в плену. Только никогда никому не говори об этом».

Заплакала Хана и вскрикнула: «Не виновата я!» Обнял ее брат Моисей и сказал: «Наша партия разберется. Но надо потерпеть еще немного для спасения нашей родины. Давай жить и от беды  подальше держатся».

4.  Когда увидел Исаак Хану, лицо его так засветилось, словно озаренное  солнцем. Видел я его часто: то приезжал к нам на коне верхом, то дом помогал строить, то огород копать и сажать, видел, как ликовал он,  стреляя в День победы из автомата. Всегда был веселый и балагурил. А тут – вдруг стушевался,  смотрел на нее и молчал.

5.  И поженились Исаак и Хана. И родились в один год у друзей дети: у Исаака – сын Израиль, у Моисея — дочь Рахиль. И радостно было им произносить воскресшие имена отца и матери.

6.  И дня не проходило, чтобы не встречались мы. А когда день – другой не виделись, только и разговоров было: не случилось ли что? И стало у меня две родные семьи; как челнок, сновал я между ними: где застанет меня ночь – там и заночую. И сам не заметил, как начал звать Хану мамой. Радостно обнимала она меня и приговаривала: «Сыночек ты мой старшенький». Счастлив был я и хвалился перед сверстниками своими, когда меня «жиденком» обзывали: «Зато у меня две мамы есть!»

Так и случилось в моей жизни: были у меня два отца и две матери.

7.  Когда родился у Ханы второй сын Давид, сказал ей муж Исаак: «Дело матери – детей воспитывать, дело отца – семью обеспечивать. Будь дома хозяйкою». Ответила Хана: «Трудно будет тебе одному четыре рта кормить». И сказал Исаак: «Наши с тобой отцы по восемь кормили».

8.  А работал Исаак заготовителем: ездил по деревням и скупал скот для мясокомбината. Голодно было жить городскому человеку, призвал его бывший партизанский командир, стал он большим начальником, и сказал: «Узнал я тебя, Исаак, в самые трудные жизни страны нашей, в военное лихолетье. Кормил ты отряд наш. Послужи и сейчас: без пищи ни фабрики, ни заводы работать не могут. Посылаю тебя  по заданию партии». Ответил Исаак: «Я не коммунист». — «Если бы все коммунисты были такие, как ты, — сказал  командир, — мы бы давно коммунизм построили. Я поговорю, чтобы тебя в партию приняли». И ответил Исаак: «Нет, командир, мне еще рано в партии быть. Я этот вопрос по-ленински понимаю: «Коммунистом можешь стать, когда обогатишь свою память знаниями всего человечества». А я всего-то несколько классов закончил». — «Твои знания ты своей жизнью доказал», – сказал командир.

9.  Об этом разговоре мне Исаак уже перед самым отъездом рассказал: «Верил я тогда только Ленину. Считал, как и многие из моих друзей, что после смерти вождя захватили власть в партии недруги его: прикрываясь его учением, творили они свои черные дела. И только теперь, когда  моя  душа к Богу потянулась, понял: все они из одной банды – яблоко от яблони недалеко падает. Прожили мы свой век в обмане. Это и беда и вина наша. Нет выше учения, чем заветы предков наших: мой отец мельником был, твой дед, ровесник ему, кузнецом. Оба в партии не состояли, к власти не рвались – Богу верили. Это и есть праведная жизнь на земле».

 

Глава 8

 

1.  Родила Хана третьего сына. Назвали его Илья, как и младшего брата ее. И сказала мне Хана: «У евреев называют детей в честь умерших. От Соломона нет вестей, и есть надежда, что он жив. Барух – отец твой, твое право на это имя». — «А если у меня дочь родиться», — заметил я. Улыбнулась она: «В нашем роду всегда первыми сыновья рождаются».

2. К тому времени, когда зачала моя мать второго ребенка от мужа своего Моисея, решили его назвать Соломоном. Но нелегким был ее труд: учительницей на две ставки работала, чтобы семью прокормить. И вот сажала с учениками сад в школе и надорвалась. Переживали  родители мои, а Хана так сказала: «Видно, жив Соломон, и не время еще его имя ребенку давать».

3.  Растила Хана сыновей и вела хозяйство: Исаак трудился сутками, без выходных. Дом свой построили, и сад насадили, огород смотрели, держали корову, свиней и кур. Хана в плену всем премудростям сельской работы обучилась. А Исаак порой неделями по районам разъезжал – добывал пищу жителю городскому: пригонит скот на бойню,    сдаст под расписку и вернется домой, худой и бледный. Поставит Хана перед ним еду, он ест послушно, а мне тихо шепчет: «Помоги доесть – нельзя хозяйку обижать».

4.  И стал все чаще Исаак болеть – еще в войну легкие застудил. А когда  Хана уговаривала поберечь себя,  улыбался и так отвечал: «Вот ведь как вышло: жизнь прожил, а к настоящему делу не пристал – война проклятая… Грех так говорить, но только на войне чувствовал я себя на месте своем».  И наставляла его Хана и упрашивала поменять работу, а он ей всегда с веселой шуткой отвечает: «Поставим детей на ноги — тогда и уйду в дворники — сторожа. И будет для моих легких свежий воздух».

5. «Тремя Я (премудрость) украсилась и стала прекрасною перед Господом и  людьми: это единомыслие между братьями и любовь между ближними, и жена и муж, согласно живущие между собой». (Сирах 25:1,2)

6.  Знали ли в семье Ханы эту заповедь? Но так они жили. Дом их всегда гостей полон был. Часто приезжали к Исааку друзья партизанские за помощью и советом, а в поездках по селам и весям друзей все больше становилось. И был в их доме угол с диванами —  его так и прозвали: «гостевая». Добрый человек друзьями обрастает, а богатство — дети его.

7.  «Премудрости возвышают сынов своих и поддерживают ищущих ее: любящий ее любит жизнь, и ищущие ее с раннего утра исполняются радости; обладающие ею наследуют славу, и куда бы ни пошел – Господь благославит его…кто вверяется ей, тот наследует ее, и потомки его будут обладать ею, и откроет она ему тайны свои… Девять помышлений похвалил я в сердце, а десятое выскажу языком: это человек, радущийся о детях». (Сирах.4:12-14,17,21; 25:9-10)

8. Жила Хана одновременно в трех состояниях детства: с Израилем в школу ходила, с Давидом – в детский  сад, с Ильей – в колыбели лежала. Свою жизнь в них растворяла и через них новую узнавала — и с утра светилось лицо ее  радостью.

9.   Я не помню Хану  праздной. Присядет на время у телевизора, а руки ее шьют, вяжут, белье гладят. Увезет детей в деревню на лето отдыхать, грибы и ягоды собирает – припасы на зиму. А в гости к друзьям пойдет – поверх праздничного платья передник повязан: приходила всегда заранее, чтобы помочь хозяевам и печь, и варить, и стол накрыть. Болели дети – сама лечила отварами лекарственными.

10. Вспоминаю о ней – наплывают образы мужа и детей ее, и в один лик сливаются.

11. Добрый человек живет в  согласии с  миром и людьми.

Но отвергли новые правители Божьи заповеди и объявили себя пастырями душ человеческих. В «Кратком курсе истории партии»  прописан был путь всех людей на земле на все времена. Не по законам Божьего мира шел тот путь, а по кровавым дорогам «пятилеток». И когда рушались планы их – винили в том «врагов народа»: кроили и перекраивали они планы свои по живым душам людей, обрекая на страдания и смерть и народ и землю.

И шутили люди: «Ученые опыты ставят вначале над крысами».

12. Измыслили они социалистические соревнования: кто первым отрапортует о выполнении планов их, объявляли того Героем труда социалистического  — и праздники объявляли по всей тране.

13. В 1954 году готовились они к очередному празднику: достойной встрече ХХ съезда КПСС. Соревновались трудящиеся республик, краев и областей, и сами друг с другом. А власти укрупняли, сокращали, перемещали, упраздняли колхозы и совхозы, фабрики и заводы, учреждения и министерства, села и города, края и области.

8  января 1954 года упразднили Пинскую область.

14. И перевели отца Моисея работать в Минск – и разлучились наши семьи. И так тосковал Моисей по сестре своей Хане и другу своему Исааку, что почти каждый вечер письма им писал. Обижался, когда вовремя ответа не получал, но тут же извинялся: «Прости, сестренка, знаю: дом твой – на плечах твоих держится».

15. Узнавали мы теперь о жизни семьи Ханы по письмам ее, да мне везло: звали в гости — и на все каникулы приезжал я к ним. И видел, как росли и взрослели ее сыновья, братья мои: Израиль увлекся  радиотехникой — Хана с ним схемы изучает и паяльником работает, Давид рисовать начал – она кисть в руки взяла, книжки по искусству читает, Илья  марки и значки собирает – она с ним их в альбомы клеит и по коробочкам раскладывает.

16. В доме у каждого сына свой письменный стол стоит. А стены завешаны репродукциями и открытками:  потреты  Попова и Эйнштейна, Гагарина и Чкалова, репродукции Левитана и Саврасова. И рисунки Давида. На них уже легко узнавались лица матери и отца, братьев и друзей.

По вечерам собирались на кухне перед самоваром, беседовали, спорили, фантазировали. А когда возвращался из командировок отец Исаак – мотался он попрежнему неделями по деревням – о жизни  говорили. Рассказывал о том, что видел и понял. А когда спорил я с ним, ссылаясь на учения вождей мирового пролетариата, он слушал, головой качая, и отвечал спокойно: «Книжки – это дело хорошее, конечно, но в первую очередь смотри и верь глазам своим. И думай, думай.  Лучшая  книга  — жизнь….»

17. И часто к ним соседи приходили: то зовут Израиля домашнюю технику починить, то у Ханы лекарственной травки для больного взять, то с Исааком о жизни побеседовать или совет спросить.

И сказал мне один старик: «Лучший  родственник – хороший  сосед».

 

Глава 9.

 

1.  И пришла однажды телеграмма от Ханы: «Исааком беда». Спешно уехал отец Моисей, а вечером я услашал дрожащий голос в трубке: «Арестовали Исаака…» – «За что?!» – крикнул я.  «Это не по телефону…» – и больше не мог он произнести ни слова.

2.  Через пять дней, в августе 1962 года, вернулся домой отец Моисей и выкрикнул с порога: «Сволочи они! Это несправедливо! Никаких доказательств!» Наконец, удалось узнать: обвинили Исаака в срыве поставок государству мяса. Был он включен в комиссию по разоблачению крестьян, которые вопреки специальному постановлению правительства держали у себя дома больше разрешенного им скота и домашней птицы. Исаак жалел людей этих и многих в списки не заносил. И обвинили его в пособничестве злостным нарушителям указа и во взяточнечестве.

3. «Все это ложь! — неуспокенно возмущался Моисей. — Этого Исаак никогда себе не позволит. Пожалеть человека – да! Помочь – да! Он в партизанах, когда добывал для отряда продукты, бывало, сам голодный  несколько суток шел, но ни крошки себе не брал. Он даже свои порции раненным бойцам раздавал. Он…он…» – отец Моисей задыхался и  плакал, не стыдясь слез.

4.  Почти год длилось следствие. Многого тогда я не понимал в этой истории, но остро ощущал нависшую над нами беду. Как родного отца любил я этого человека: был для меня он живой легендой рядом, героем – партизаном. И хотя он о себе никогда не рассказывал, вообще не любил вспоминать войну, но немало я узнавал от его боевых друзей: смелый и гордый – так говорили о нем. В этом не раз я и сам убеждался.

5.  Помню, мы пришли в воскресенье на речку отдохнуть. Большая  компания подвыпивших мужиков рядом устроилась. Мы, дети, резвились в воде, а родители лежали на берегу. Сели поесть. Заговорили родители на еврейском языке: так бывало порой, когда они беседовали о том, что детям еще не положено было знать. Вдруг один из пьяной компании подскочил к нам и, ухмыляясь, прорычал: «Выметайтесь отсюда жыдовское отродье! Мне ваше гоготание ухо режет!»

Поднялся Исаак и, не успели мы опомниться, прямым ударом в челюсть свалил мужика в воду. Бросились его дружки к Исааку. Он сжал кулаки: «Предупреждаю: следующего я отправлю опохмеляться не в воду, а к праотцам!»  Рядом с ним  и отец Моисей с булыжником в руках – и когда успел! Застыли мужики, а один из них громко сказал: «Мы тебя знаем, Исаак, слово ты свое держишь. Извини, лишнего на грудь взяли». – «Ну что ж, спасибо за понимание, — ответил он с улыбкой, подошел к нам и сказал весело: — Что-то выпить хочется. А ну-ка, Ханочка, налей нам с братом Моисеем по сто грамм». Чокнулись они и выпили за здоровье детей. «Ну, показал ты им…кузькину мать!» — сказал отец Моисей, и мы рассмеялись.

6.  А в стране пришел к власти новый правитель. После загадочной смерти «вождя всех народов» захватил он престол и объявил: «Теперь у нас в стране все пойдет по справедливости, и через двадцать лет приведу я вас всех к коммунизму!»

И круто за дело взялся. Поставил вокруг себя новых начальников, развенчал «культ личности»  – грехи руководящей партии свалил на мертвеца. Начал он ездить по стране и учить всех уму – разуму: крестьян — кукурузу сажать, рабочих — сталь варить, врачей — человека лечить, писателей — книги сочинять, художников — картины малевать. Потом, как царь Петр, за границей стал курсировать, но не учиться, а втолковывать учение пролетарских вождей «проклятым капиталистам — кровопийцам люда трудящегося». А когда они попытались и свое слово сказать, снял он туфель с ноги своей, застучал по трибуне и заорал: «Я вам покажу кузькину  мать!»

7. И хоть и не становилось лучше жизнь, но люди прощали  «кукурузному вождю» многое за то, что начал он выпускать из тюрем и лагерей невинно осужденных, а миллионы, не доживших до этого часа — реабилиторовать. Но так и не узнали родные, где могилы отцов, матерей, сестер, братьев. Сына, дочери.

Не вернулся и Соломон.

8.  Очень старался новый правитель выполнить обещание свое, но отчего–то в России – житнице мира – мука истощилась, и стали печь хлеб из кукурузы. А для видимости изобилия в стране, приказал он насильно отбирать у крестьян плоды их трудов и свозить в большие города, чтобы, «не приведи, Господи» не начался среди рабочих бунт «бессмысленный и беспощадный». И съезжались крестьяне в город, чтобы купить ими же выращенный хлеб. И такие очереди были в магазинах, что иностранцы, по наивности своей буржуазной, считали: раз толпится народ, видно, кругом все бесплатно раздается.

9. И рушилась экономика когда-то богатейшей в мире страны. И снова принялись  искать виновников.

10. Как принимал все эти события честный человек, узнать можно из крика души его: таясь даже от родных, отец Моисей записывал по ночам думы свои. Передал он мне дневник только в час отъезда своего и сказал: «Прочти, но никому не рассказывай. Тебе жить в этой стране». И все же верил он в лучшие времена – сделал запись на первой странице: «Посвящается  тем, кто пожелает знать о пройденном пути».

11. Нет уже на земле отца Моисея, но воскрешают те дни в моей памяти записки его. Читающий их, сдержи невольную умешку свою, прими эту наивность почти детскую. Это исповедь искреннего сердца, это страдание за друга своего.

 

Дневники  отца  Моисея

 

В  августе 1962 года (4 числа) неожиданно забрали нашего дорогого и любимого всеми Исаака, который сделал столько хорошего для многих людей. Из-за отсутствия доказательств вины его дело затягивалось, и на протяжении 9 месяцев он томился в стенах тюрьмы, был лишен передач, писем, свиданий, воздуха, жизни и прав.

Долгожданный день 7 мая 1963 года. Наконец, дело слушалось людьми, которые поставлены на страже закона и человеческих прав. Опросили более 60 человек. Своими показанниями они полностью отрицали материалы следствия и показали всю несправедливость обвинения невинного человека, который, как на предварительных следствиях, так и на суде, не мог понять, в чем его обвиняют.

Исаак, как и мы все, был уверен, что три народных заседателя, поставленных решать человеческие судьбы, должны  разобраться – они избраны народом и должны честно блюсти законы. Но этого не произошло. Наоборот: все показания были извращены, дело скомкано, превращено в фантастический роман–небылицу. В решении фиксируется, что он признавал себя виновным и вина доказана. Это ударило, как обухом по голове. Возмущенные люди закричали: «Где правда?! Требуем справедливости! Извращение фактов!» В зале было много людей: узнав о беде Исаака, приехали люди из разных мест. Но судья встал и приказал всем покинуть зал. Ворвалась милиция…

Где справедливость?! Где стыд у судьи, который уже больше двадцати лет работает в этой системе, и на своей практике должен был бы, казалось, научиться разбираться в делах и людях. А в деле Исаака не было ни одного документа, подтверждающего его вину – все свидетели показали только хорошее. Но эти люди от закона постановили: виновен. А ведь и материалы дела, и показания свидетелей внесли полную ясность: не виновен! И человек должен был быть немедленно освобожден из-под стражи, а суд был обязан попросить у него  прощения за оскорбление личности, за годовое содержание невиновного в тюрьме среди настоящих воров и убийц.

Но «тройка» решила по-своему. Извратив дело, они подогнали все так, чтобы увеличить срок, и дали максимальный: десять лет. И объявили: если несогласны  — можете  искать правду.

Какое же это кощунство! Да, она есть эта правда, но как трудно ее у нас найти!

Каждый час думаю об этой несправедливости, не могу успокоиться. И хочется верить, что люди повыше, с трезвым умом, без мести, принципиально пересмотрят это дело, как положено: по справедливости.  Они найдут истину и убедятся, как преступно отнеслись к этому делу, так называемые, «народные судьи». Что сами они – преступники, потому что так жестоко наказали невинного  человека.

Страшно и смешно вспоминать, как на протяжении девяти дней сидели по бокам судьи две крали (недаром их «тройка» – как во времена массовых сталинских репрессий), не произнося ни одного слова, не задавая ни одного вопроса обвиняемому. У всех присутствующих сложилось мнение, что судья сидит между двумя статуями или глухонемыми грузными бабами, похожими на огородное чучело, у которых головы набиты либо соломой, либо мякиной. Они сидели в креслах без малейшего движения, и только зевали и клевали носом в то  время, когда в зале решалась судьба человека.

Что же это за народные заседатели?! Как же они защищают права и честь советских граждан, которые избрали их и доверили им свои судьбы? Почему они ни разу не попытались остановить судью, который  желчно, словно своего личного врага, обвинял человека, вину которого отрицали все  свидетели?

Сейчас печатают много статей в газетах, отражающих произвол органов правосудия, которые привлекли тысячи невинных людей к уголовной ответственности. И вот уже немало дел пересмотрели и доказали  их невиновнсть. Эти безвинно пострадвшие люди оправданы и немедленно освобождены из тюрем. А какая тьма людей умерли или были  расстреляны, так и не дождавшись  этого акта справедливости!

И вот что страшно: кто их незаконно судил, лишил свободы, нарушил права человека, оставил их без родных детей, жен, друзей – никто из этих преступников не наказан.

Я верю, что настанет час, когда все дела перейдут в руки справедливости, они будут разбираться по-государственному, и правда восторжествует. А восторжествовать эта правда должна!

В эту страшную игру властей «в справедливость» втянули и топят большого и честного человека, который, не жалея себя и здоровья своего, отдавал все лучшее людям и родине. И теперь он больной: тяжелые приступы астмы мучат его. Как же он все это теперь выдержит?! Господи, помоги ему! Ты-то знаешь всю правду. Здоровье его очень пошатнулось, стал полностью седым за этот год. Он мужественный и терпеливый человек, но какие же мысли захватывают его теперь от осознания такой несправедливости?!  Какая  трагедия для его семьи, для всех нас. Как переживают его сыновья! Они растут, взрослеют – и что они подумают о стране, которая так несправедливо поступила с их любимым отцом?

Сколько мы уже написали писем в разные инстанции – но все безрезультатно, кругом один ответ: дело рассмотрено, все справедливо сделано, как и постановила  эта «тройка».

Но мы все же ждем справедливости от нашей власти, если она действительно народная…

Судьба жестока…Вот уже три года мы ничего не можем добиться, и наш родной честный человек Исаак томится вдали от своей семьи и от людей, которые его любят, ценят и добиваются пересмотра дела. А кругом только одни «обяцанки». Как  горько и обидно, что все свидетели доказали несправедливость сфабрикованного обвинения, но их даже не слушили, и запутали дело так, как им было надо. Они вынесли несправедливое жестокое решение и обвинили человека, который ради спасения своей родины шел за нее и в огонь и воду. Я сам видел не раз, как Исаак зимой вплавь переплывал среди льдов реку, когда уходил на задание. Вся одежда на нем мгновенно покрывалась льдом, а он улыбнется нам, выпьет глоток спирта из фляги, и пошел сквозь поля и дремучие леса один. А сколько людей ему обязаны жизнью! И в мирное время он всегда был на боевом посту: это он обеспечивал город продуктами даже в самые критические годы неурожая.

Многие его друзья, а среди них есть и большие начальники, все еще пытаются спасти его: пишут письма во все инстанции, изыскивают все возможности. Но тщетно. По всем ответам видно, что отвечают чиновники, которые кроме обвинительной  бумажки  прокурора ничего знать не хотят. И они обрекают честного человека находиться такое долгое время среди действительно виновных людей, потерявших человеческий облик. Отбивая незаслуженное наказание, человек теряет надежду и веру.

О чем ты сейчас думаешь, мой дорогой друг, душа моя  Исачок?

А ведь и сам я прошел через подобное. Но тогда я считал, что все это перегибы, ошибки. Потом думал, что в этом виноват Сталин. А этого изверга уже нет в живых почти двадцать лет. Видимо, все они там, наверху, правители наши, достойны своего вождя – братья  по черной крови.

Как  жить, Господи?…

 

Глава 10

 

1.  И сказал Моисей жене своей Хае: «Не выдержит Хана одна с детьми такой долгой разлуки с мужем. Заберем их к себе — только вместе такую беду сможем  пережить».

2.  Но как это сделать, если был «прописан» человек на указанном ему месте навечно? И отправился Моисей к своему бывшему командиру, который стал теперь большим начальником. Выслушал тот его и сказал: «Верю я, что невиновен наш боевой друг Иссак, только это между нами, но спасти его и не в моей власти. Там, наверху, все решают», — и вытянул осторожно палец к окну, за которым паук в паутину бабочку закручивал. — А перевезти его семью к тебе попробую помочь».

3. Только через год все бумаги были подписаны, и переехала Хана с сыновьями в Минск. Устроилась на работу, дети в школу пошли — и снова были мы вместе, как одна семья. Часто собирались мы все за одним столом и писали письма Исааку. А ему разрешалось в месяц лишь одно письмо. И не было в его письмах ни жалоб, ни просьб, только   забота о жене и детях, словно человек с курорта писал. То расскажет, как луч солнышка играет на оконном стекле, как травка зеленеет  и свой цвет меняет от времени года, про снежинку, которая кружится вокруг человека на прогулке, как мотылек.

Веселыми и шутливыми  были его письма, но читала их Хана и, не вытирая  слез, целовала каждый листочек.

Так и шли дни за днями, годы  разлуки удлинняя.

4. И взошел на престол пышнобровый правитель: «Кукурузный вождь» приблизил его к себе так близко, что удалось ему обманом сбросить с трона своего покровителя. Но не уничтожил его, как это вошла в обычай у них. Видимо, почувствовал силу своей власти — молчал истомленный народ – и помиловал: «отправил на отдых»  (под стражу) до скончания дней его.

И поклонились новому правителю слуги старого хозяина – так повелось издавна на Руси: свобода для раба – сменить себе  господина.

Каждый день в газетах и журналах портреты его печатали, и показывали по телевизору, как он неустанно радеет о поданных своих. В кабинетах начальников, школах и вузах, учреждениях и магазинах, в прачечных и банях – всюду приказано  было развесить  портреты  его.

5. И объявил он: «Все было в нашей  жизни не так, как задумал создатель нашего государства рабочих и крестьян Владимир Ильич. Я вас поведу его курсом». И прозвали его в народе «просто Ильич».

Первым делом стал он бороться за мир во всем мире, и подписал «Декларацию прав человека», по которой другие государства уже четверть века жили. А когда сказали ему представители этих стран: «Подписал — надо блюсти, как честь», ответил он: «Чести нам не занимать. Наш народ живет с чувством глубокого удовлетворения, потому что мы самое справедливое государство в мире. А вы своими советами Декларацию нарушаете, сказано там: вмешиваться  во внутренные дела  суверенного государства никому не положено».

И бросил свои войска на Афганистан.

6. Новая метла по-новому метёт. А чтобы сор из избы не выносить, «окно в Европу» заколотили, а вдоль границ дальнебойные ракеты расставили с прямой наводкой на тех, которые не желают «шагать левой». И заработала военная  промышленность в стране так, что и на молочной фабрике пули отливали.

И гоняли мусор по всей избе, и стояла вокруг такая пыль, что не стало хватать воздуха человеку на просторах земли родной. Если осмеливался человек закричать от удушья – в  психушку запихивали.

6. И долдонили свое: «Мы свой, мы новый мир построим…».

И строили: окружили свои места высокие слугами верными: КПСС, ВЛКСМ, КГБ, ВПК, ОБХСС, СРУ, МК, ПВО, ЖСК, — и  принудили каждого человека быть одним из членов. Без членства только мертвецы были на кладбищах.

Но для своих мертвецов нашли правители почетные места: первых двух вождей положили в мавзолее на Главной площади страны – и клятву верности давали над трупами. Ближайших соратников их у подножья зарывали, и памятники поверх водружали. Прочих же приближенных – закладывали в стены кремлевские. Народ на краю городов и сел хоронили, а «врагов народа» – в земле сибирской с табличками номерными на ногах в мерзлую землю зарывали, а больше в тайгу  выбрасывали – ее хозяину на съедение.

Мертвым не больно, а для живого человека боль стала едва ли не единственным признаком жизни.

7. Не проходила боль в сердце Ханы за мужа своего Исаака. А дети спрашивали каждый день: «Где папа? Когда он вернется?  И что за такая долгая  командировка у него?» И только старший сын Израиль не казнил ее этим вопросом – шестнадцать лет было. А Илья плакал во сне и все отца звал.

8. И в новом городе скоро узнали, где муж Ханы. Но не имела она от людей осуждения: почти каждая семья с такой бедой жила. Треть страны  срок тянула: бесплатным трудом народа поданного крепила власть мощь свою. И знали люди: хуже жизнь в стране пошла – еще больше невинных людей осудят, а заработает дармовая сила — и цены на товары понизят. На том и строилось благосостояние трудящихся. А как жилось людям в тюрьмах и лагерях, не каждый и шепотом своим близким решался открыть: человек по выходе давал расписку о неразглашении тайны государственной. За слово неосторожное — без суда и следствия назад конвоировали…

 

Глава 11

 

1. И растила Хана одна сыновей своих, и помогала ей семья брата Моисея. Да велика ли помощь при зарплате двух служащих, где в семье еще студент и школьница. Не голодали, слава Богу, да одежду, латанную-перелатанную, успевали  заменить. Но доброе участие родной души – дороже денег.

2.  Подрастали дети Ханы, и при живом отце привыкали жить без него. Помнили, ждали, но полагались теперь только на силы свои. Благо огород был. Не справлялись колхозы кормить народ — тогда выделили правители за городской чертой на каждый рот по наделу земли в аренду. О частном владении — и страшно было подумать…

3. Израиль мастером в своем деле стал: звали его соседи и знакомые технику домашнюю чинить. Денег он не брал – и стали ему стол с выпивкой накрывать. Пришел раз пьяный. Отпоила его Хана рассолом и только сказала:  «Сынок, нам и без этого беды хватает». Брал он теперь деньги за работу и матери до копейки приносил. И сказала она: «Себе хоть немножко оставь – взрослый ты». Ответил он: «Так отец всегда делал».- «Помнишь еще?»  — «Я об отце все помню».

Поступил Израиль в институт и все свободное время подрабатывал: то грузчиком, то дворником, на лето на целинные земли ездил со стройотрядами. А когда окончил институт, каждый отпуск на «шабашки» отправлялся, то в Сибирь, то на Чукотку, строил и дома, и коровники, и лес  валил.

4. Давид после школы ходил в студию художественную —  с детства карандаш из рук не выпускал. Построили они с братом Израилем комнату на чердаке дома своего, и спускался он оттуда только поесть да матери помочь.

А когда собрался он поступать в художественный институт, сказал ему преподаватель студии: «Я тебе, одному из  лучших  учеников  своих, как на духу скажу: не трать на это силы и нервы. Тебя, Давид, туда не примут. Да и загубишь соцреализмом талант свой. Ты главного достиг: умеешь мыслить и работать».

5. Закончил Давид политехниический институт, и взяли его в  конструкторское бюро. И так шла теперь жизнь его: рабочий  день за кульманом, а все остальное время в своей мастерской за мольбертом. Писал он исторические картины из жизни евреев. Хвалили его друзья и соседи, советовали выставки устраивать. Но было узаконено: не окончил художественный институт и не член союза — не художник. А друзья – предупреждали: «С такими темами – не высовывайся: беды не оберешься». А писал он на своих картинах и убийство великого актера Михоэлса, и затравленного великого поэта Пастернака, и разоренные синагоги, и испоганенные могилы, и муки людей в гетто, и погромы. Идущего с поникшей головой еврея под презрительными взглядами каких-то безликих. И кричали краски на его полотнах.

5. Илья после школы электриком на заводе работал. Трудно давалась ему учеба. И была тому причина, о которой в семье его молчали. Когда пришли ночью отца забирать, проснулся Илья от крика  матери и увидел, как скручивают отцу руки за спиной серые люди. Ребенок бросился на них. Оттолкнули его так, что ударился он головой о косяк и сознание потерял. А пришел в себе, силится что-то сказать – одно мычание звучит. Только через несколько дней к нему речь вернулась, но стал он заикаться. И боялся на уроках отвечать. А самый страшный вопрос для него стал: «Где отец твой, Илья?»

Однажды сказал Илья матери своей: «Отца посадили за то, что он еврей. Когда я вырасту – меня тоже посадят». И так сковал его душу страх от мысли этой, что начал пугаться он роста своего, и коленки подгибал.

Признался он мне в этом страхе своем уже перед самым отъездом в эмиграцию. Засиделись мы заполночь — прощались навсегда! И выкрикнул он с болью в голосе: «Уезжай – спасай детей своих!»

И вышло так, что за неделю до возвращения отца из тюрьмы забрали Илью в армию, не дав встретиться им еще три года… Письма от Ильи были редкие и скупые: «Выполняю свой гражданский долг. Скучать не дают. Каждый день вспоминаю вас и еще больше люблю».

 

 

Глава 12

 

1.  Много было праздников в стране, которые обязывали отмечать народ. Главный — Октябрьский, когда власть захватили. Второй – Майский, день солидарности всех трудящихся, чтобы народы и в других странах поверили, что близится день мировой  революции. Потом Женский день — это они, женщины, наравне с мужчинами, и дороги строили, и плотины возводили, и на заводах работали, и хлеб выращивали, и воевали, и в тюрьмах сидели. Очень ценили прекрасную половину населения.

А были и другие праздники: день колхозника и мелиоратора, рабочего и ученого — сколько профессий, столько и праздников. А еще два важных праздника каждый месяц – день аванса и день получки: так что всегда был повод выпить.

2.  А были и святые праздник в году. И один из них  День Победы.

3. В День Победы выходили люди из домов своих и несли цветы на могилы погибших, встречались однополчане и поминали друзей боевых, обнимались начальники с народом – казалось в такой  день: все вокруг одна семья, общим горем сплоченная.

4. Нет числа могилам, которые оставила Большая война. И нет числа  братским могилам, где лежат безымянные жертв ее.

Но есть родные могилки. И как ни горько это прозвучит, счастлив был тот, кто отыскал ее. И после всеобщего народного поминания героев у братских могил, расходились семьями, чтобы вспомнить и выплакаться на могилках своих. Но многие оставались и, склонив головы, горько спрашивали камни холодные: «Может, здесь ты…отзовись!» Но не поднимаются мертвые из могил и не отзываются на зов  живой.

5. И прорастает на братских  могилах трава густая. И не понять по цвету ее, какой крови лежат в ней люди, какого роду и племени: русский или еврей, поляк или белорус, грузин или якут —  в один  цвет окрашена она  в день Творения.

6. Это наши «интернационалисты» когда убивали народ, не делали различия между жертвами своими по национальности – всех в одну могилу  бросали.

А вот фюрер, когда фашизм к власти пришел, объявил: «Все беды в мире от евреев исходят. И виновен их Бог, который избрал иудеев своим народом. Не бывать двум Богам в мире. Чтобы победить ненавистного нам Бога их – надо уничтожить народ его. Не будет смеяться ни один еврей!»

7.  День за днем – десять лет истреблял он народ ненавистного ему Бога: во всех землях завоеванных сгонял его в гетто, мучил, морил голодом, убивал, сжигал в крематориях, чтобы отделить мертвых иудеев от мертвых эллинов. Успел он уничтожить каждого третьего еврея в мире живом.

8.  Много могил на земле, над которыми горит звезда Давида. Но еще больше безвестных могил. Заросли они травой и забыты: ибо не осталось ни свидетелей жертв этих, ни их родных. Если чудом и выжил кто, молчал он еще долго после Победы: запрещалось упоминать, что похоронены в них евреи. Только через годы снизошли к мольбам живых – разрешили ставить памятники, но писать на них: «Здесь похоронены советские  граждане, зверски убитые  фашистами».

9.  Есть такая могила и в моем городе. Называется это место «Яма». В широком и глубоком рву стоит обелиск, а вокруг выстроили дома высокие – и от этого видится она теперь пропастью. Второе место в мире после Львовского занимает она по числу жертв гетто.

После войны голодные люди отдавали свои последние гроши на строительство памятника. Поэт Хаим Мальтинский, потерявший ногу в боях под Берлином, сочинил текст на идиш для обелиска: «Светлая память на вечные времена пяти тысяч евреев, погибших от рук лютых врагов человечества фашистско-немецких злодеев 2 марта 1942 года».

Вскоре его и каменотеса Мордуха Спришена арестовали и погнали в лагеря, обвинив в «космополитизме – проявлении еврейского буржуазного национализма». Вся вина их в том, что надо были написать не о гибели евреев, а о «гибели советских граждан».

 

ПРИЛОЖЕНИЕ 

         1.

 

                                         Из  истории   Минского  гетто  

 

        В 1904 году из 102 тысячей жителей Минска 53 тысячи были евреи. К 1941 году они составляли  37%  его населения.

       27 июня 1941 года гитлеровцы начали хозяйничать в Минске – на безлюдных улицах стоял рокот танков. 75 тысяч евреев не успели выехать.  

        По приказу № 812 полевой комендатуры все еврейское население обязали зарегистрироваться в специально созданном Еврейском комитете Юденрате: записывали фамилии, имя, возраст, адрес. Под страхом смерти всем приказали надеть желтые латки диаметром 10 сантиметров. Запретили ходить по центральным улицам, здороваться со знакомыми неевреями. Окружили часть города колючей проволокой  и приказали им жить. Выход за проволоку – расстрел. Толпы людей с узлами, в которых не каждый успел взять все необходимое, погнали в гетто. Квартирная площадь представлялась из расчета полтора метра квадратных на человека, не считая детей. При смешанных браках ребенок следовал за родителем – евреем.   

       К 1 августу 1941 года переселение было закончено. Осенью в Минск депортировали из рейха 19 тысяч немецких евреев.          

      Немцы приступили к постепенной ликвидации узников гетто. Первоначально расстреливали в тюрьмах и за городом.      

      «Транспорт с евреями, которые должны быть подвергнуты особому способу обращения, пребывает еженедельно в управление начальника полиции безопасности и службы безопасности Белорусии. Три газовых автомобиля, которые имеются там, недостаточны для этой цели. Я прошу, чтобы прислали еще один газовый автомобиль («пятитонку)». 

      (Из письма Гауптштурмфюрера Трюгеса в главное имперское  управление безопасности).       

        Первый налет на гетто был 7 ноября 1941 года. Потом погромы  устраивались регулярно – шли дикая охота за людьми. С 7 ноября по 20 было шесть повальных погромов: 2 февраля, 31 марта и 28 июня 1042 года — четырехдневные погромы — погибло 25 тысяч человек, уничтожены детский дом и больница. К августу 1942 года  в гетто осталось 8 тысяч евреев.           

        Если в доме не находили людей, его забрасывали гранатами, чтобы добить тех, кто мог спрятаться в «малинах».           

       В народе говорили: «Вами, евреями, заквасили, нами, белорусами, замешивать будут».             

        После 21 октября 1942 года Минское гетто перестало существовать. В нем было 100 тысяч евреев. После освобождения Минска из укрытий вышло 32 человека. 4,5 тысячам удалось убежать в партизаны.

        На Белорусской земле было 200 мест массового уничтожения евреев, из них  70 гетто. 70  утрамбованных  ям.

        Всего в Белорусси уничтожено 800 тысяч евреев. За войну в мире погибло 6 миллионов, из них 1,5 миллионов детей.

        В цивилизованном мире эта невиданная в истории человечества трагедия называется Катастрофа (Холокост). Но об этом даже среди советских евреев, оставшихся  в живых,  знал далеко не каждый. 

 

                                                      2   

 

        В 1948 году под редакцией В.Гроссмана и И.Эренбурга была подготовлена к изданию «Черная книга» – о повсеместном убийстве евреев фашистами на оккупированных территориях Советского Союза и в лагерях уничтожения Польши во время 1940-45 г.г. В основу ее вошли  воспоминания бывших узников гетто. В предисловии к ней В.Гроссман написал: «Пусть навечно сохранится память о страданиях и мучительной смерти миллионов убитых детей, женщин, стариков. Пусть светлая память замученных будет грозным стражем добра, пусть пепел сожженных стучит в сердце живых, призывая  к  братству  людей и народов».  

    Вот один  документ  из этой   книги:

               «Здравствуй, дорогой и горячо любимый брат Фима!      

     Сегодня  у меня такой  праздник, какого еще не было в моей короткой  жизни. Я  получило письмо от Лейзера, и узнала, что он жив!   

      Когда пришел проклятый немец, мы все жили вместе, даже помогали тете Соне. С нами был папа. Узнали, что он работал при советской  власти, и его арестовали. 26 июля, в субботу, его привезли домой. Он был избит. У него были переломаны руки и ноги. Я его видела. Мама просила и молила, ничто не помогло. Нас ограбили, все забрали, отца увезли. Мать с ним попращалась, поцеловалась. Его последние слова были: «Воспитывай детей, меня убъют». Его расстреляли в Монаховском лесу. Это настоящее кладбище, где лежат тысячи людей. Потом у нас  началась жизнь хуже, чем у нищих. Проклятые придумали гетто. Там было холодно и голодно. Очень много людей в одном помещении, в бараках. Оттуда никого не выпускали. Потом начали увозить на расстрел. На пасху 1942 года гетто уничтожили, остались пока только рабочие. Благодаря Пинхасу нас перевели туда. Но там не было места. Мама с детьми ночевали в большие морозы в сарае, а то на улице. Ели картофельные очистки с отрубями. На маму страшно было смотреть, это двигался живой  труп. А дети ничего не понимали, все  просили есть.    

     И вот в понедельник 6 февраля 1943 года окружают весь район и начинают грузить людей на машины. Пинхаса забрали первым. Потом маму с детьми. Это было в 9 часов утра. Меня забрали в час дня. У меня еще и теперь стоит в ушах крики сестричек, когда их везли расстреливать. Розу подстрелили. Со мной в  машине сидели дети и мужчины, раненные при сопротивлении. Повезли по Бобруйскому шоссе. Машина крыта брезентом. С нами сидели два немца. Я решила  спрыгнуть. Лучше умереть на дороге. Машина шла очень быстро. У меня был бритвенный ножик, я разрезала брезент от окна вниз и выскочила. Очнулась, когда  машина уже уехала. Пошла к Вале Жик, сказала ей: «Спаси!» Они с матерью шесть дней прятали меня в сарае. Потом была у Сулковского, потом ушла в лес и попала, наконец, в партизанский отряд. Не могу все описать, плачу, как ребенок.  В отряде была до прихода Красной Армии. Теперь работаю бухгалтером Красного Креста в Пинске.          

         Дорогой брат, прошу тебя, мсти, мсти и мсти. Твоя  сестра  Маня».   

    

    Это письмо  получено на фронте летчиком  Ефимом Темчиным.         

    Власти приказали эту книгу уничтожить. Память о мучениках гетто была предана ими позорному забвению. Книга напоминала бы народу о геноциде, который они проводили сами против собственного народа: большинство людей погибало в пути, оставшиеся жить – медленной  мучительной  смертью вымирали  в советском гетто: Гулаге.   

     В 1953 году готовилось повсеместное депортирование всех евреев. «Вождь всех народов»  решил довести начатый фашистами геноцид до конца: запретил еврейский язык, уничтожал деятелей еврейской культуры, закрыли еврейские театры, увольняли людей с работы, ограждали доступ еврейской молодежи в вузы. Из истории страны насильственно изымалось или замалчивалось все то, что своим умом и трудом вложили евреи в богатство государства. Ценой миллионов жизней собственного народа, разгромив своего близнеца – врага, «вождь» приступил к «окончательному решению еврейского вопроса». 

    Антисемитизм  стал  государственной  политикой.        

    Смерть вождя лишь растянула эту акцию на более длительный срок.                  

 

                                                                3

 

                                       Гетто  и  чиновники   госкомитета    

 

     Мне в руки попал любопытный документ. Письмо из Министерства социального обеспечения БССР, подписанное замминистром Г.С. Беспаловым. В нем говорится о том, что «Госкомтруд СССР письмом от 01.02.90г. №56-9 ссобщил, что льготы, предусмотренные постановлением Совета Министров СССР от 6 октября1988 года №825 «О представлении льгот бывшим несовершенным  узникам фашистских лагерей», установленных для бывших несовершеннолетних узников фашистских лагерей. На несовершеннолетних граждан еврейской национальности, находившихся в фашистских гетто в годы Великой Отечественной войны, льготы, предусмотренные указанным постановлением, не распространяются.  Указанное  письмо  примите к  сведению и руководству».     

        Упомянутое письмо Госкомтруда СССР с точки зрения прав человека  кощунственное.

     О том, что представляло собой фашистское гетто, очень ясно было указано на Нюренбергском процессе по делу над главными военными преступниками. Главный обвинитель от США Джексон и от СССР Руденко в своих речах на процессе цитировали заявление Эйхмана о том, что за время гитлеровского режима было уничтожено 6 миллионов евреев, в том числе 4 миллиона в концлагерях и 2  миллиона в гетто. В  приговоре Нюренбергского процесса приведены выдержки из секретного информационного бюллетня руководства нацистской партии от 9 октября 1937 года «Подготовительные меры к окончательному решению еврейского вопроса в Европе». Среди этих  мер – полное отделение евреев от остального населения в гетто и указание применять к ним «безжалостную суровость».      

      Интересно, на чем основано мнение о природе и сущности гетто, которое  позволило руководству одного из важнейших  ведомств издать письмо № 56 – 9 и в какой степени это письмо соответствует понятиям «справедливость, гуманность, права  человека?»        

      Но в трагических случайностях войны и фашистских зверств по тем или инным причинам в гетто оказывались также и дети русской, белорусской и других национальностей. Если исходить из текста письма, то выходит, эти, по счастливой случайности уцелевшие граждане могут пользоваться всеми льготами, установленными для узников концлагерей, но льготы не должны применяться только к гражданам еврейской  национальности.      

      В связи с этим я надеюсь, что Комитет констуционного надзора, руководствуясь  статьей 125  Конституции СССР, направит в Госкомтруд СССР заключение об отмене этого письма, противоречащего Конституции СССР и понятиям  социальной  справедливости.        

                                                    Ю. Кон, заслуженный экономист СССР              

 

   

 

                                       Комментарий   юриста      

 

       При чтении этого официального письма возникает два вопроса. Первый, на каком основании Госкомтруда СССР считает, что гетто не относится к категории фашистских лагерей? Совершенно очевидно, что это одна из разновидностей концлагерей, при этом может быть по некоторым параметрам даже хуже, чем обычный  лагерь.  «Гетто – громадный концлагерь» (БСЭ 1971 г)          

      Нельзя делить по национальному признаку, говоря о каких-то льготах. Поэтому, коль скоро в письме говорится, что льготы не должны распространятся на несовершеннолетних граждан еврейской  национальности, — это ограничение прав по национальной принадлежности, т.е. действия, которые и должны рассматриваться в соответствии со ст.11 Закона СССР о государственных преступлениях.  Письмо №56-9 беспрецедентный случай деления людей по их  национальной  принадлежности.       

      Если  чиновники  пришли к мысли, что гетто – это нечто похожее на санаторий, то они обязаны доказать, что льготы не распространяются на всех несовершеннолетних, находящихся в гетто. Коль скоро они написали, что это касается граждан определенной национальности, значит, они совершили преступление, которое  должно быть  уголовно наказуемо.        

                                             Г. Падве, член коллегии адвокатов.   

 

     Это постановление правительства появилось, когда прошло уже шесть лет, как рухнула империя коммунистов. Казалось бы, к власти пришли новые люди, которые поклялись избравшему их народу соблюдать, как святыню, «Декларацию прав человека» — главный документ жизни всего цивилизованного мира.       

      А говорят, что история  не повторяется… 

                                                              

 4       

                                

Господи,   где  же   наши   праведники?..    

 

        На днях в Берлине состоялась конференция. Один из докладов «Холокост в сознании советского народа до и во время перестройки».   

        Я, совестно признаться, узнала, что такое Холокост, только тогда, когда приступила  к работе над статьей. А вам  известно?  

        Холокосту посвящены сотни книг, научных трудов, судебных отчетов. А мы не читали: в нашей стране их нет. Не видели знаменитой документальной ленты «Холокост», которая потрясла Германию и совершила переворот в сознании молодых умов.          

       Библейский термин в английском переводе, принятый еще до войны, означает «полное сожжение», сведение на нет, до пыли, до пепла. Как? А так, к примеру: 80 тысяч растреленных нацистами в Латвии и 150 чудом оставшихся в живых к моменту освобождения. «Выплывших из океана крови», по определению одного из уцелевших. «Ужас, выходящий за рамки разумного разумения, что-то на неземном уровне», по определению одного из исследователей.     

       А звук, смысл другого слова —  праведник? В нашем обиходе оно не встречается. Старики помнят, а дети – не имеют  понятия.                   

      На неземной  по масштабам геноцид мир, в общем и целом, взирал со стороны. Конечо, он ужасался, но трагедия евреев была чужой, еврейской трагедией. Данью, приносимой зверю. Авось, насытится. Мир разрешил Холокосту произойти. Шесть миллионов садистски  умерщвленных, треть нации.            

       Если что-то может примирить нормальный мозг с исторической данностью, удержать веру в Номо сапиенс, то это граждане, которые  действовали…

        Яшу Этингера увела из гетто няня Мария Петровна Хорецкая. Русский врач Владысик помог вписать его в паспорт. В комнате, которую Мария Петровна сняла на окраине Минска, два года берегла мальчишку пуще глаза. Через много лет, когда Якова Яковлевича арестуют в связи с «делом врачей», следователь скажет, что спастись так  просто было нельзя и, значит, нянька служила в полиции, за что и упрятана была им за решетку.       

        Дети гетто всю жизнь маялись не только из-за пятого пункта, но и от вопроса: «Проживал ли на оккупированной территории?»        

       Шестимесячную Сару Герберайте усыпили, чтобы вынести в мешке из гетто накануне «детской акции». У нее были две названные матери. Александра Ласкевичюне  и  Агриппина Мешкенене, выдававшая ее за внучку. После войны в семье приемных родителей Сара стала Элеонорой Вольской. Уже была взрослой, когда бабушка Мешкенене, давным-давно перебравшаяся в Австралию, наконец, отыскала внучку через красный крест и прислала приглашение в гости. Вольскую вызвали  в КГБ. «Она вам родня?» – «Больше, чем родня, она спасла мне жизнь». — «Ну, это лирика!» – и с нее взяли расписку, что она не станет переписываться с Мешкенене.         

        Что руководило этими людьми – фанатики – интернационалисты? Ерунда: отличали себя, русского, белорусса, литовца – от еврея. Ладно, допустим, не придавали значения национальности. Но кому приблудное дитя дороже собственного? Интеллект? Культура? Нет. Среди них и полуграмотные селяне, и элита интеллигенции. Паул Круминьш, профессор консерватории, скрывал у себя  двух девочек.        

        Общим было одно: первый неразмышляющий миг, безотчетный порыв. Спасал тот, кто не раздумывая, открыл дверь: «Входи!» Первое слово редко бывает случайным. За ним – душа и то, что за душой.     

        Появились ныне добровольцы — общественники. Ездят по районному захолустью, собирают имена и факты. Их ожидают непредвиденные коллизии. Те, кого нашли – это уже второе поколение – открещаются: не хотим славы, прессы, что родители сделали, то с ними умерло.     

       Абсурд?! Но со своей логикой. Репутация еврейского спасителя фамилию не украшает. Вот они, всходы ядовитых семян, официальных запретов на любое упоминание  о судьбе  расстреленного народа. На то, чтобы в Румбуле, Бабьем Яру на памятных плитах было написано его имя – евреи.

         Есть место на земле, где ничто никогда не будет забыто. Мемориальный центр Катастрофы – Яд-Вашем, в Иерусалиме. Название  взято у пророка: «Я дам вам в доме моем, на стенах его место и имя».  

        Яд — Вашем — место для вечной памяти об имени каждого. Не только убитого, но и спасавшего. На медали для них изречено: «Тот, кто спасает одну жизнь, спасает целый мир». Эти люди носят отныне титул Праведников. Их имена  высечены  на мраморной  стене.     

       Яд – Вашем начинается зеленым архивом – Аллеей Праведников, где у каждого дерева опять имя. Всего шесть тысяч фамилий. Всего, ибо в истории войны их много больше. Может, больше всего в нашей  стране, где их деяния не заметили.   

      Нам опыт Яш – Вашема нужнее, чем остальным. У нас – ни дня без крови иноплеменников. Кто не наш, тот против нас. Холокосты  местного значения.     

       Господи, где же наши праведники?..           

 

                              Э. Максимова («Известия» № 252, 23 октября  1991 г.) 

 

 

 

 

 

 

Глава 13

 

 

 

1. В этот день все люди, от мала до велика, идут на площадь Победы, где горит вечный огонь. Стало это место святым для них, как Скиния. Склоняют они головы перед воинами, отдавшими жизнь за землю свою.  И стоят у них слезы в глазах.

2.  И забывают в этот день люди все обиды свои: прощает сосед соседу ссору в коммунальной квартире, голодный не завидует сытому, не просят милостыню нищие, начальник идет рядом с подчиненным своим, генерал здоровается за руку с солдатом. И нет на улицах пьяных. И много в этот день продуктов на прилавках магазинов, и не кричат продавцы на покупателей.

3. И только самые главные начальники приезжали на машинах. Окруженные стражниками, поднимались они на трибуны и приветствовали ленивым взмахом руки народ, теснившийся вдоль улиц. И двигались танки и ракеты, печатали державный шаг войска – всему миру являли они силу свою.

«Прославлять себя победой – это значит радоваться убийству людей. Победу следует отмечать похоронной  процессией». (Дао дэ цзин)

4.  А когда отгрохотала военная техника и отшагала армия, выходили перед народом те, кто с боями прошел свой ратный путь до самого логова врага и жить остался. Серебрились волосы, позванивали медали, и стучали костыли по мостовой. И с каждым годом редели ряды победителей: умирали они от ран, от беды и нищеты на спасенной ими  земле. Не продливали их дни ни слова благодарности, ни награды, ни скудные пайки ветеранские, которые, как милостыню, выдавали им в дни праздников за  то, что спасли они власть, у народа захваченную.

5.  Неужто долгое терпение  — признак  силы и величия народа?

6. «Каков правитель народа, таковы и служащие при нем; и каков начальствующий над городом, таковы и все живущие в нем. Царь ненаученный погубит народ свой. Владычество переходит от народа к народу по причине несправедливости, обид и любостяжения…Господь вырывает с корнем народы и насаждает вместо них смиренных…» (Сирахова 10: 2,3,8,18)

6. И все чаще начали взывать люди к запрещенному Богу.

7. И услышал Господь. И пришло послабление от властей  —  гласность.

И сегодня я продолжаю писать книгу свою, не таясь как прежде. Не ворвутся ко мне ночью и не сожгут рукопись мою, не предадут тело мое смерти без суда и следствия. Этого страшится лишь плоть моя: душа моя стала с тех пор, как начал писать я «Книгу судьбы», неподвластна им.

8. И слышу я стоны народа моего, и слышу я предков своих, и слышу я поучения их.

«Слово  — искра  в движении  нашего  сердца» (Притчи 2:2)

«Но  плоть его в нем болит, Душа его в нем страдает». (Иова 14:22)

Глава 14

 

1.  И собрались около «Ямы» в день  праздника Победы человек двести. Убрали мусор, посадили цветы и возложили венки. Учитель математики Григорий Рудерман приколол к венку голубую звезду Давида. И стояли люди в скорбном молчании и поминали жертв войны.

2. И окружили их стражи порядка. Подскочил к ним начальник,  сорвал звезду и приказал разойтись. Но в молчании стояли люди: были среди них и солдаты войны, и узники гетто, и дети их. Прошли они все круги ада на земле – и не было в сердцах их страха. Строги и суровы были лица. И такая боль и стойкость исходила от них, что отступили стражи в растерянности.

3. И всколыхнул многих слух о противостоянии властям этой горстки храбрецов, и поняли они: светлая память о жертвах к совести взывает,  и являет миру любовь к земле своей. Родина там, где ты родился, трудился, защищал, потерял близких своих и где вызрела «любовь к отеческим  гробам».

4.  И на следующий год в день Победы собрались на «Яме» уже много сотен  людей и осыпали цветами  памятник  до самой  вершины.

Вышел вперед Лев Овсищер и поднял руку. И стало так тихо вокруг, что услышали люди, как заскрипели торопливо каблучки по дорожке. Подбежала к нему начальница и приказала: «Никаких выступлений! Это говорю вам я – ответственный  работник райкома партии!»

И обратился Освищер к народу: «Эта дама сказала, что митинг запрещен. Неужели втянем голову в плечи и предадим  память о жертвах народа нашего?» И в одном крике всколыхнулась толпа, ставшая народом: «Нет!  Никогда мы этого больше не допустим! Говори!»

И заорала начальница, пятясь к стражам порядка: «Вы ответите за это!» Улыбнулся ей Освищер и сказал: «Спасибо, мадам, Вы очень любезны. Но слово мое народ ждет. И совесть моя не позволит молчать».

5. И заговорил он: о войне и Катастрофе, о геройстве и гибели воинов евреев, об истории предков, о возрождении государства Израиль, народ которого вернул в боях родину. И возродил язык предков своих, на котором Бог начертал заповеди.

И сказал он: «Теперь у каждого еврея в мире есть две родины: одна – историческая — откуда все родом мы, вторая – где сейчас живем. Мы,  российские евреи, родились на этой земле, и вместе с народами ее защищали в боях. Здесь навечно останутся могилы предков наших — и заслужили мы право считать ее своей матерью родной»

6. Был Лев Овсищер плоть от плоти человеком земли этой. Здесь он учился, работал, стал летчиком, и был награжден боевыми медалями и орденами.

На своем юрком самолете «ПО-2» кружил и он над позициями в Сталинграде и через громкоговоритель призывал врагов сдаться. Вокруг дерзкого самолета рвались снаряды и пули трассирующие – был он хорошей мишенью даже для пехоты: летал на высоте 200 метров. Сделал Овсищер 24 вылета и провел 70 передач. И шутили друзья боевые: «Готовь, Лева, дырочку на гимнастерке для звезды Героя»

Всех летчиков наградили за эту дерзкую операцию – кроме него: был он единственный еврей средь этих смельчаков. Прятали от него глаза товарищи, а он сказал: «Я давал клятву воевать за родину, а не за награды».

7. С того дня приходили на «Яму» в день Победы тысячи людей. Шли не только евреи, но русские и белорусы, поляки и украинцы. Почувствовали они себя братьями: «От одной крови Бог произвел весь род людской для обитания по всему лицу земли». И рождалось в них мужество отстаивать свои права человека.

8. На следующий праздник окружили народ, собравшийся у памятника,   стражами порядка. И над многотысячной толпой, склонившей в молчании головы, загремели из громкоговорителей, установленных на машинах, звуки веселой бравурной музыки. И люди не слышали траурных речей и передавали их по цепочке.

9. Приходили сюда теперь целыми семьями, и близлежащие улицы уже не вмещали всех. Обменивались последними новостями, мыслями и сомнениями. Здесь можно было узнать правду: о декларции прав человека, о диссидентах и правозащитниках, томившихся в лагерях и психушках, о кровавых интригах правителей и их разгульном образе жизни, об очередном провале пятилетки и надвигающемся экономическом крахе страны. Здесь передовали из рук в руки самоиздательскую литературу – первую правдивую информацию о собственной стране и в мире.

10. И маленьким ручейком начала пробиваться волна эмиграции. Но теперь народ не смотрел на уезжающих, как на предателей родины — видели в них посланцев, которые несут правду в мир об их «империи зла». Слежка за людьми и аресты уже не были тайными: как только случалось подобное — все радиостанции мира разносили эту весть. И весь мир поднимал голос в их защиту, и выпускали из тюрем и лагерей борцов за свободу, и сами же в «почетном карауле» выпроваживали их за границу.

11. Однажды мы с Ханой вместе пришли в День Победы к «Яме». Как обычно, многотысячную толпу окружили войска. Прислужники власти, прикормленные и обманутые, взирали с ухмылкой на народ и грызли семечки. Ветер поднимал шелуху и гнал к «Яме». На всю округу, заглушая голоса, нахально орали громкоговорители. В напряженном молчании стояли люди над могилой, пытаясь услышать кадиш раввина.

12. И вышел из народа сухощавый старик в поношенном пиджаке,  перекошенном от груза орденов и медалей, и сказал: «Сынки, мальчики. Не к месту сейчас ваша музыка. Побойтесь Бога…» —  «Тебе не нравится наша советская музыка?!» — заорал на него начальник стражей и усилил звук так, что от грохота затрясло машину. Исказилось лицо старика, и  возвел он руки к небу: «Прости, Господи, нищету души заблудшей!». И заорал начальник: «Схватить и вытрясти душу семь раз нерусскую!» И, как цепные псы, кинулась стража.

Не успел я опомниться, бросилась Хана и загородила старика, и крик ее отчаянный заглушил грохот громкоговорителя. И обернулись вмиг люди, словно один человек, большой и сильный.

Поднял Народ машину над собой, чтобы о землю разбить. И в этой гробовой мстительной тишине раздался голос Ханы: «Братья! Простим их, ибо не ведают что творят».

И опустил Народ машину на землю, как гроб в могилу опускают, и расступился. Как катафалк, увозила машина стражников.

13. Подошел я к Хане и сказал: «Я горжусь тобой». Ответила Хана: «Так поступил бы мой муж Исаак». Уронила она голову на плечо мое и разрыдалась.

14. Долго в тот день гулили мы с Ханой по городу. Был теплый весенний день и густо пахло распускающимися каштанами. Шли люди, улыбались друг другу.  И сказала Хана:

«Такая погода была в мае перед войной. Мы с подружками гуляли после лекции и болтали всякие глупости. Мечтали и верили, что все в нашей жизни хорошо будет — и в один час все оборвалось. Ты и представить себе не можешь, на этом месте, где идем мы с тобой, грохотали в небе самолеты, разрывались бомбы, горели и рушились дома и бегали обезумевшие от страха люди, перепрыгивая через трупы на мостовой. Бегут, кричат, плачут. Никто ничего не понимает и ничего сделать не может, чтобы остановить этот ужас. Впереди бежала женщина с двумя маленькими детьми – и вдруг взрыв, и на месте, где они мгновенье назад были, глубокая яма, а по земле панамка голубая катится…Был человек – и нет человека…»

Она замолчала. Лицо у нее было такое, что, казалось, произнеси она еще слово – и  голос потеряет  навсегда.

15. Я ревниво ловил взгляды мужчин, которые восхищенно смотрели на нее, и душа моя переполнялась гордостью. Обнял я ее за плечи и сказал: «Если встретится мне такая женщина, как ты, я женюсь». Улыбнулась она печально и ответила: «Точно так мне сказал однажды мой брат Соломон. И было ему тогда столько же лет, сколько тебе сейчас….До сих пор поверить не могу, что нет его в живых. Я не верю в смерть ни отца, ни матери, ни братьев, ни детей их и жен – все для меня живые. Они всегда будут живы, пока я живу…Но если бы ты знал, как тяжело нести в себе эту память! Я все чаще стала просыпаться по ночам от их голосов. Разговариваю с ними, и они отвечают мне. Но странно, говорят то, что я уже   знаю…»

16. Каждое слово ее проникало в меня, прожигало душу мою — и все тяжелей и горестней становилось на сердце моем. И впервые я подумал тогда: сколько же надо иметь сил и мужества, чтобы нести это все в себе, и продолжать жить, и не терять надежды.

17. И много в тот день узнал я  – как бережно хранила  она  образы, дела  и чувства родных своих.

18.  И только сегодня, когда пишу книгу о ней, осознал: дан был мне этот день для того, чтобы понял я: без памяти о близких – нет человека. Родина – это история рода, и корни его навечно остаются в земле рождения твоего.

19. Когда прошли мы сумеречный парк и вышли на освещенную улицу, ведущую к дому Ханы, она вдруг как-то поспешно высвободила свою руку из моей и сказала: «Дальше я одна пойду». Я начал настаивать проводить ее, но она посмотрела на меня смущенно и сказала: «Взрослый ты, но глупый еще. Люди вокруг – и всякое могут подумать».

Поцеловал я ее, и пошла она. Стоял и смотрел, как растворяется в сгущающейся темноте одинокая фигура ее, статная и грациозная, как у девушки.

Это был единственный раз в ее жизни без мужа, когда она позволила себе праздную прогулку.

 

 

 

Глава  15

 

1.  И слово делом стало. Передавалось оно из уст в уста, и узнавали люди правду и дивились: живут на земле своей, послушно строят обещанный им рай, а скрывают ее от них за стенами кремлевскими. А честного  человека, который правду скажет – объявляют «врагом народа». И так переполнились тюрьмы и лагеря мучениками совести, что мест не хватало. Но почувствовали люди силу свою – и начали по стране вспыхивать «несанкционированные»  митинги.

2. И тогда Верховная власть издала указ: «Антисовесткая пропаганда и агитация, направленная на подрыв или ослабление советской  власти», дополнение к Уголовному кодексу, статья 190–1: «Систематическое распространие в устной форме заведома ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно изготовление или распространение в письменной, печатной или иной форме произведений такого же содержания – санкция до трех лет лагерей». Статья 190-з: «Организация, а равно активное участие в групповых действиях, грубо нарушающих общественный  порядок или сопряженных с явным неповиновением законным требованиям представителей власти или повлекших нарушение работы транспорта государственных, общественных учреждений и предприятий – санкция – до трех лет лагерей».

3. И пошли обвальные обыски, аресты, допросы, за слово правды — в  психушку. Вся страна опять Гулагом стала.

И звучала незабытая шутка в народе: «Наше население делится на два класса: те, кто сидит, и те, кто будет сидеть». И жизнь на свободе уже не отличалась от жизни в лагере.

4.   Но самые смелые и отчаянные не могли смириться.

Летом 1970 года двенадцать человек решили угнать самолет и улететь за границу. Но нашелся иуда. И схватили смельчаков и судили. И приговорили Марка Дымшица и Эдуарда Кузнецова к расстрелу, а остальных  бросили в тюрьму на долгие годы.

5. Смертный приговор за желание обрести свободу потряс людей всего мира — и прокатилась волна протеста.

В это время к смертной казни были приговорены в Испании несколько бакских террористов, а правитель страны той Франко помиловал осужденных. И чтобы явить миру превосходство страны социализма  заменили расстрел 15  годами заключения.

6. Но не верили народы мира «империи зла»: подписала Декларацию прав человека, а нарушает законы ее — и устроили  ей экономическую  блокаду. И от страха, что пойдет голод по всей  стране, а с ним и бунт, который сметет их, начали разрешать людям выезд за границу. А кто решался на это, объявляли предателями  и отщепенцами. Увольняли их   с работы, унижали в подвалах КГБ, годами держали в  «отказниках».

Но желание человека вырваться на свободу сильнее всех страхов, угроз и унижений.

7.  Причина, заставившая человека покинуть родину, у каждого своя. Но есть одна, которая всех объединяет: неуверенность в завтрашнем дне. Так кочевали первобытные племена, осознав, что земля, на которой они жили веками, исчерпала свои возможности – и во имя спасения рода следует менять местожительства.

8. И погружалась страна в трясину. Ученый и грузчик, военный и служащий – все чувствовали: не хватает воздуха. И пьяница начинал роптать: дорожала последняя спасительница – водка. По ней определялся уровень жизни в стране. И пел народ: «Товарищ, верь: придет она, на водку старая цена. А не придет, так с полок вон – заменит водку самогон!»

А власть погрязли в корупции, в уголовной борьбе за место у кормушки. И чтобы придать видимость победной поступи своей, объявили они Москву городом коммунизма. И свозили со всей страны, что еще можно было наскрести по сусекам. А народу выдали «Моральный кодекс строителя  коммунизма», и принуждали читать его, как молитву.

9. Но каждый искал свой собственный выход: один топил горе в  вине, другой, презрев совесть свою, «вступал в партию» и попирал ногами ближнего своего. Тот же, кто не мог продать душу дъяволу, замыкался, отчуждаясь от призвания жизни своей: ученый шел в дворники, композитор играл на похоронах, художник писал афиши.

Смысл  человеческой жизни сводился к одному — выжить.

10. Дети Ханы стали взрослыми. Израиль работал инженером на заводе, Давид в конструкторском бюро, Илья электриком.

Израиль занимался боксом: с детства досталось ему много побоев только за одно имя его, «семь раз не руссское» – убедился он: только силой можно защитить себя и родных своих. Давид все свободное от работы время рисовал, изучал еврейскую историю, записывал расссказы стариков — евреев и писал портреты их. Часто собирались в его мастерской на чердаке друзья, вели тайные беседы и читали запрещенную  литературу. Все человечество делили они на два  класса:  умных и дураков.

Затаившись в углу мастерской, слушал их Илья. Все, о чем говорили друзья брата его Давида, было не так, как в школе учили – но  отзывалось в душе его. А когда он рассказал об этом матери, предупредила Хана: «Только никому больше не рассказывай об этом, сын мой. В нашей стране много злых ушей на честные мысли».

11. И признался однажды матери Илья: «Мама, я в синагогу хожу и молюсь за отца». – «Возьми и меня с собой, — ответила Хана».

И стали они вместе молиться Богу своему.

12. И услышал Бог молитвы их. Только забрали Илью в армию – вернулся Исаак из тюрьмы. Ослепительно белыми были его волосы, горькими темные глаза, просвечивались сквозь иссохшую кожу скулы, и обвисла фуфайка на согбенных плечах.

«Что они с тобой, сделали!» — зарыдала Хана и бросилась обнимать нецелованного ею десять лет мужа. Улыбнулся Исаак и сказал: «Это я так  истосковался по твоим драникам, Ханочка моя…»

13. И съезжались друзья и знакомые, чтобы повидаться с Исааком. Было так много людей, что приносили соседи свои стулья и лавки. Говорили о жизни, а больше — о войне: поминали погибших, вспоминали их ратные подвиги.

Поднялся со стаканом водки Исаак и тост произнес: «Большой подарок мне сделали к моему  пятидесятилетию – отпустили на свободу. Но когда ее даруют – это не свобода. Нет в нашей стране самого дорогого для человека – свободы. Один умный человек у нас в тюрьме так любил повторять: «Всякий народ достоин своего правительства». Так выпьем за то, чтобы наш народ не был достоин  своего правительства!»

14. И  вставал  над миром новый  день, и никто не знал, какую еще беду  принесет он человеку. Раньше хоть в природе все шло, как было Богом задумано: ночью во тьме звезды светили, днем сияло солнце, летом от зелени исходил запах жизни, зимой – был  снег и воздух морозный. Все приходило в свой черед и радовало душу.

А пришли к власти большевики – даже природа с ума сходит: летом падает на свежие всходы снег, в крещенские морозы вдруг гром ударит и дождь льется. И шутили люди: «Во власть у нас какая: делает что хочет».  А, напившись, пели: «Прошла  весна, настало лето – спасибо партии за это…»

15. Бились проворные ученые над этой загадкой природы, чтобы услужить правителям своим: когда зимой на охоту отправиться, чтоб дождем не залило, когда летом на пляжах валяться, чтобы снегом не засыпало — и в ненастные дни улетали правители за границу, где почему–то всегда желанная погода стояла.

16. Приглашали Исаака на разные работы. Но пошел он сторожем. «Что сторожишь-то? — шутили друзья, — уже вся страна разворована…» И загадочно отвечал он: «Звезды…»

 

Глава  16.

 

1. Когда захватили большевики власть, кликнули они: «Грабь награбленное!» И истощались запасы богатейшей в мире земли, и не могли накормить они народ свой.

2. За годы изгнания были евреи разбросаны по всему свету – эта катастрофа научила их: чтобы спастись от полного уничтожения, надо вместе держаться. 27 ноября 1914 года в США  банкир и филантроп Феликс Мориц Варбург и деятели общественнего движения Луи Маршалл и Джордж Шифф создали «Комитет по  распределению фондов помощи евреям» — Джойнт. Главной его работой была всемирная помощь возрождению еврейской культуры, религиозной и общественной жизни, благотворительности, старинных еврейских традиций взаимопомощи, забота и милосердие на всех «горячих точках» планеты, где проживали евреи.

И когда обанкротившася власть «диктатуры пролетариата» начала разваливаться от бессилия накормить народ свой, ухватилась она, как утопающий за соломинку, за «Декларацию прав человека», где было определено народу всего мира – право на «воссоединение семей». И объявили правители «Спасайся, кто может!»

И первыми начали уезжать евреи – у каждого оказался родственник за границей. А у кого не было – выручала Всемирная еврейская община.

3. И начали люди покидать страну свою, и говорили в народе: «Эволюция классовой теории претерпевает очередные перемены:  бедные и богатые, коммунисты и беспартийные, подневольные и заключенные, патриоты и предатели, уезжающие и желающие».

4. И завидовал русский еврею, и говорил ему: «Были вы бесправнее нас, а теперь вон какие привилегии вам». И не злобная, а горькая  это зависть была. Гол и нищ человек оказался в отечестве своем, большом  и богатом.

5. А голь на выдумки хитра. И смекнул русский человек: «Еврей не национальность, а средство передвижения». И стали лучшими невестами еврейские девушки, а лучшими женихами – еврейские парни.

6. Но не хватило еврея на каждого русского. И доставал человек фиктивные документы и доказывал через суд подкупленный, что есть – есть! — в его роду евреи – и он, верный зову крови, хочет вернуть свою исконную национальность. Согласно Конституции – имеет он на это право законное.

И столько стало в стране евреев, словно воскресли те, кого в войнах, погромах и репрессиях убили.

7. А каждого уезжающего вносили в тайные списки: предатель, отщепенец, космополит. И клеймили на открытых партсобраниях своих.

8.  Но уже и «патриоты» смотрели на отъезжающих, как на счастливцев: сами они, в своей «передовой» стране, превратились в призраков  коммунизма – и никогда им не будет дано бродить по разбогатевшей Европе.

9. И начался новый Исход.

«И сказал Господь: Я увидел страдания народа моего и услышал вопль его от приставников его. Я знаю скорби его, и иду избавить его, и вывести из земли сей. Вопль сынов Израилевых дошел до меня, и я вижу угнетения, каким угнетают их. Бог твой, есть Бог верный, который хранит завет Свой и милость к любящим Его и сохраняющим заповеди Его до тысячи родов». (Исход 3:7,8,9. Втор. 7:9)

И в сей час правители страны вдруг воспылали любовью к еврею: не хотят отпускать его, как когда-то фараон египетский. Еврей – козел отпущения, на которого можно всегда свалить грехи свои.

10. И приходят письма родным и друзьям. На фотографиях «отпущенные» стоят у богатых домов, разъезжают на красивых  машинах, магазины забиты вещами и продуктами — таких картин им и во сне не видилось. Но не роскошь и блеск вокруг убеждали людей, а улыбка человека – так может радоваться только вырвавшийся на свободу.

Собираются друзья, и даже недруги, и читают письма вслух, как чудесную книгу. И горько осознают: «Мало осталось евреев у нас, а жизнь так и не становится лучше.  Значит, не в инородцах вина…»

11. И писал Моисей: «Единственное, чего нам теперь не хватает — вас, самых родных и близких. Возродиться наш род может только здесь.     Отыскали мы потомков Арона, брата Авраама – больше ста лет прошли разлуки нашей. Живут они счастливо, уверенно, своим трудом. Не ведомо им, что такое репрессии, прописка, враг народа. Это совсем иной мир, о котором мы понятия не имели. Так хорошо нам не было и в самых счастливых детских снах на нашей покинутой несчастной родине».

12. И все чаще в семье говорили об отъезде.

Сказал Илья: «Беседуют два еврея. Приходит к ним третий и заявляет: «Не знаю, о чем вы здесь говорите, но надо ехать». Сказал Давид: «Уехал еврей в Израиль, вернулся и опять собирается уезжать. Спрашивают его в ОВИРе: «Так где тебе хорошо?» Отвечает он: «В самолете – там бесплатно кормят». И добавил Давид: «А мне хорошо в моей мастерской». И сказал Илья: «Ты пишешь картины всем сердцем, а тебе запрещают показывать их народу своему. Так в чем же смысл твоей жизни?» И тут подошел к ним Израиль и так сказал: «Братья, не знаю, о чем вы спорите. Но надо ехать».

Так шутили уже по всей стране. А в горькой шутке – начало  движения. Познание  причин – приводит к действию.

13. Вскоре вызвали Давида в КГБ и приказали прекратить сборища «темных личностей» у него в мастерской. А через неделю возвращался Илья из синагоги, и избили его. Ходил на то место Израиль, нашел обидчиков брата своего и отомстил им. Налетели стражи порядка и схватили Израиля. Чудом удалось его отстоять: друг Исаака по партизанской борьбе, юрист, сумел доказать на суде, что защищал человек свое национальное достоинство – как и прописано в Конституции.

Глава  17.

1. И собралась вся семья. Гордостью светились глаза Ханы: стояли перед ней сыновья, красивые и сильные, похожи на отца ее, кузнеца Израиля. И сказала  Хана: «Дети мои! Знаю, способны вы противостоять любой беде. Но нельзя всю жизнь терпеть унижения…»

И замолчала она — в горле ком застрял.

2. Понял Исаак, что решила Хана, жена его. И трудно было возразить правде ее. Но собрал он волю свою и сказал: «Ханочка, не может согласиться с тобой душа моя. Здесь наша родина…»

3.  «Замолчи! — крикнула Хана, впервые крикнула на мужа своего. – Нет для матери выше  долга, чем спасти детей своих. Родила я их для жизни, а жить в этой стране – вечно мучаться».

4. И перебил ее Исаак: «Заслужил я право быть гражданином этой страны. И совесть  моя не позволяет ее оставить».

«Замолчи!» — закричала  Хана. Второй  раз в жизни закричала на мужа  своего.

И подумал Исаак: «Третьего раза ей не выдержать…»

5. «Муж мой, дети мои, — зазвучал голос Ханы, словно слились в нем голоса рода ее. — Никогда мы не станем своими в этой стране. Спасаясь от беды, пришли сюда наши предки. Многое они сделали за право быть равными среди народов ее: трудились на нивах ее, защищали в боях и сложили головы свои. Никто душой не кривил и любви не выпрашивал – каждый исполнял свой долг перед ней. Чиста наша совесть. Но не стала она нам родной…»

6. Слушал ее Исаак, смотрел восхищенно и благодарил судьбу: дала она ему в жены прекраснейшую из женщин. Любил он ее все дни свои и не мог сказать, какой  из них самый счастливый.

Но сейчас был какой–то особенный миг. Нашла она в себе силы сделать то, на что не мог решиться он, мужчина: взяла ответственность  за семью свою, за род весь.

Подошел к ней Исаак, обнял, поцеловал и сказал: «Каждый из сынов Израилевых должен быть привязан к уделу отцов своих».

7. И призвала меня Хана и сказала: «Сын мой старший, умоляю тебя, спасай детей  своих. Поехали с нами».

И долго уговаривала она меня, и не мог я опровергнуть правды слов ее.

8.  И сказал я: «Когда покидает человек землю свою – рвутся связи рода его. Хочу отыскать я корни наши и написать Книгу судьбы для потомков. Нет без знаний этих ни пути верного, ни счастливой жизни человеку, и не станет ни один край земли родиной ему».

9.  И сказала Хана: «Есть высокая правда в словах твоих. Дело, которое ты задумал, как и дитя твое. Но пойми: щедро приносит эта страна в жертву самых преданных ей. Многих погубила она и из нашего рода. Вот брат мой Соломон — схож ты с ним в делах и помыслах. А где он? Боюсь, и самому Богу уже не известно. Для меня, матери, нет выбора: есть главное — спасение детей своих. Сердце мое говорит тебе: уезжай. Мертвым не больно, надо спасать живых. Увидишь: встанут твои сыновья на ноги свои – и сами покинут эту землю. Пришел великий и тяжкий, но счастливый час, час исхода».

10.  И уехали Хана и Исаак, муж ее,  и дети их, Израиль, Давид, Илья.

11.  И осталась  на этой  земле последняя  ветвь рода нашего, семья  моя:  я, жена моя,  и два сына наших.

12. И осиротел мир вокруг нас. С каждым днем разлуки сгущается в сердце моем тоска. И душа моя живет ныне одновременно в двух измерениях: корнями привязана она к месту рождения своего, страдает за горькую долю родины, и полнится болью за родных на чужой земле. Через душу мою проходит эта связь. И никому не разорвать ее. Душа человека больше этого мира, ибо она одна и есть свидетель самого могущественного в бытии – времени, продолжает она движение от прошлого  к  будущему.

13. И распят я между двух континентов.