«Политически грамотен. Морально устойчив».

Из характеристики ректората, 1964 г.

1

С годами все чаще ловлю себя на том, что мои поступки, мысли, даже чувства вызывают образы конкретных людей — они являются сами, наяву и во сне. Я говорю с ними — они отвечают, словно мы продолжаем прерванную беседу. Возникает такая близость с каждым из них, что с горьким прозрением думаю: не было для меня ближе и желанней человека. Но еще горше становится от осознания того, что нам уже никогда не встретиться в этой жизни. И приходит запоздалое понимание: лучшим в себя я обязан им – они навсегда будут началом и продолжением моей судьбы.

Сегодня мне столько лет, сколько было Ему, когда он ушел из жизни. Тридцать пять лет Его нет на земле, но с каждым прожитым днем лишь обостряется память: растет чувство благодарности и мучит совесть, что я уже никогда не смогу увидеть его мудрые, добрые глаза и сказать единственное слово: «Простите…» Смотрю на чистое небо за окном – вот так же притягивал его взгляд…

2

Я вчитываюсь в скупые строчки пожелтевших листков «Личного дела» Николая Ивановича Гурского, хранящиеся в архиве теперь не Минского педагогического института им. М. Горького (МПИ), в котором счастливая судьба свела меня с ним, а Минского государственного педагогического университета им. М. Танка (МГПУ).

Родился Н.И. Гурский 4 июня 1905 года в деревне Свинка Копыльского района Минской области, белорус, социальное происхождение – из крестьян, до революции окончил начальную школу, после революции – среднюю и сразу же стал работать учителем и инспектором РОНО. В процессе работы окончил Минский пединститут и был приглашен на должность старшего преподавателя. Во время Великой Отечественной войны был подпольщиком и связным партизанского отряда им. Б. Хмельницкого бригады им. К. Ворошилова. В 1944 году стал деканом историко-филологического факультета Минского пединститута. В 1949 году приглашен известным профессором С.Г.Бархударовым, лучшим учеником академика А.А.Шахматова, аспирантом на кафедру русского языка Ленинградского педагогического института им. М.Покровского, защитил кандидатскую, и стал заведующим кафедрой русского языка МПИ им. Горького.

30 августа 1950 года Гурского Н.И. назначают деканом литературного факультета, а 16 октября этого же года в его личном дело появляется документ «Справка- подтверждение» за подписью бывшего комбрига бригады им. Ворошилова Еременко В.Г. в том, что «Гурский Николай Иванович действительно проводил антифашистскую работу в тылу врага на территории Узденского и Копыльского р-нов и с сентября 1941 года был связан с отрядом имени Котовского, которым в то время командовал я, и оказывал отряду помощь по сбору оружия и боеприпасов, передавал в отряд разведывательные данные о противнике, а также вел антифашистскую пропаганду среди населения и распространял подпольную антифашистскую литературу. С 1 ноября 1942 года тов. Гурский Н.И. был партизаном бригады им Ворошилова. Компрометирующих материалов на тов. Гурского Н.И. командование бригады не имело. Тов. Гурский честно и добросовестно выполнял свои обязанности».

Все эти годы он, учитель, партизан, ведущий ученый, был беспартийным. В его автобиографии 1957 года проскальзывает интересное сообщение, которое, видимо, не дошло, или было незамеченным, вышестоящими органами: «Мои родители были крестьянами, с 1929 года по 1949 состояли членами колхоза. В настоящее время, ввиду старости, живут на иждивении детей».

К этому времени Николай Иванович известный ученый, автор многих учебников по белорусскому языку для школ и институтов, автор уникального труда «Сравнительная грамматика русского и белорусского языка». В личном листке по учету кадров он автоматически пишет «беспартийный» и, зачеркнув, вписывает «член партии с 1959 года». Возникает естественный вопрос: отчего он, ведущий ученый в республике, участник войны, трижды депутат минского горсовета (1953-1959г.г.), завкафедрой института наконец-то вступает в партию? И следующая дата в его личном деле проясняет эту тайну: в 1961 году его назначают проректором по научной работе — без принадлежности к руководящей партии подобное невозможно, не положено.

В справке от 14 декабря 1961 года в высшую аттестационную комиссию об утверждении в ученом звании профессора, представленной ученым советом МПИ им. Горького, сказано: «Общий педстаж в ВУЗах – 23 года, включая школу – 36 лет, научных работ – 24, объем 107 печатных листов, сдано в печать 5 работ, подготовил ряд кандидатов наук, редактор филологической серии ученых записок, член научно-технического прогресса при Министерстве высшего, среднего специального и профессионального образования БССР, член научно-методического совета Министерства просвещения. Результаты голосования: за – 23, против – нет».

Списки работ, которые он изучал во время своей педагогической и научной работы, поражают своей обширностью, глубиной, охватом исторических документов. Вот только один из них. Для «иллюстрации процесса исторического развития сложноподчиненного предложения и специализации подчинительных союзов по функции», он исследует десятки рукописей и документов, среди которых «Слово о полку Игореве», «Остромирово Евангелие», «Сборник Святослава», «Договорная грамота Смоленского князя Мстислава Давидовича», «Акты Литовского государства», Библейские книги Скорины, Белорусские песни, Словарь белорусских наречий, «Писцовая книга Гродненской экономики» и много другого, включая произведения белорусских писателей до дня настоящего.

Из характеристики от 21 апреля 1964 года:

«Н.И. Гурский оказывает методическую помощь учителям республики, активно участвует в научной и общественной жизни, научный редактор многих изданных работ, член научно-технического Совета при Министерстве высшего, среднего специального и профессионального образования, член научно-методического Совета Министерства просвещения БССР, ректор университета научных знаний для учителей при Минском промышленном обкоме КПБ. Награжден тремя медалями и орденом «Знак почета».

В апреле 1967 года его имя было записано в Золотую Книгу почета Выставки передовых достижений СССР.

И какой холодной горечью обжигает последний 75 листок в его «Личном деле» №1127 (начато окт. 1944 г., окончено июль 1972 г.): «Выписка из приказа №366 по Минскому педагогическому институту им. М. Горького 12 июля 1972 г., г. Минск: * В связи со смертью исключить из списков профессорско – преподавательского состава института профессора заведующего кафедрой истории русского языка Николая Ивановича Гурского с 5 июля 1972 г». Печать, подпись ректора. Верно: секретарь – подпись».

В одной из характеристик 1964 года (я тогда был его студентом) на него ректоратом записано: «Пользуется заслуженным авторитетом среди студентов и научных работников института». Видимо, здесь не описка, что первыми стоят студенты – мы не просто уважали, мы любили его. Многие же преподаватели уважали его авторитет, но, теперь я точно понимаю, не без зависти…

Я, его бывший студент (и вечно благодарный ученик) хочу рассказать всего лишь одну историю из большой многогранной жизни Николая Ивановича Гурского. Я в ней – один из многих, кому он помог осознавать жизнь: «Иди и думай», — заключал он свои уроки.

3

1960 год. Я, бросив Московский технический ВУЗ, по призыву нашей руководящей партии быть в первых рядах строительства коммунизма, ушел работать на завод автоматических линий. Отработав три года, решил стать учителем, чтобы проповедовать эту красивую идею среди подрастающего поколения. Был страстным любителем советской литературы, которая учила нас строить эту новую жизнь.

Вступительный экзамен по русской литературе у нас принимала дама в белой ажурной кофточке, сквозь которую просматривалась усыхающая кожа. Не буду называть ее фамилии: «О мертвых или хорошо или ничего», — гласит древняя мудрость. Прежде чем спрашивать, она несколько раз произнесла мою фамилию и, как-то странно вглядываясь в меня, белокурого и голубоглазого, спросила: «Вы латыш?» Пришлось ее разочаровать: «Я еврей».

Когда я ответил на все три вопроса билета, она начала засыпать меня дополнительными.

В это время открылась дверь, вошел поджарый поседевший мужчина с пронзительным взглядом и замер, прислушиваясь к нашей беседе. Я порядком уже устал и вспотел от ее вопросов. Он подошел к преподавательнице и спросил: «Почему так долго вы его пытаете?» — «Да вот, — развела она руками, — не знаю, что с ним делать?» Он повернулся ко мне, указал рукой на парту, бросил: «Садитесь, молодой человек – поговорим». Подсел ко мне и начал беседу – разговор наш был о литературе, жизни, о моих интересах. За это время сдали экзамен уже несколько человек.

Наконец, он одобрительно похлопал меня по плечу, встал, подошел к преподавательнице, и я услышал: «Если мы таких не будем принимать в наш институт – кто же тогда будет у нас учиться». Я получил единственную тройку из шести вступительных экзаменов, и стал студентом литературно – музыкального факультета.

И вот мы, рабочие, крестьяне, солдаты советской страны, окунулись в незнакомый и интересный для нас мир научных знаний: внимая покорно голосу преподавателей, старательно записывали лекции – все в них для нас было истиной в последней инстанции. А нарастающий страх сдать экзамены, и обязательно на стипендию, удерживал наши мысли и чувства, когда что-то из всей этой «суммы знаний, которое выработало человечество» вдруг вызывало в нас сомнение или несогласие. «Все записываем точно. Без конспектов – к экзамену вы не будете допущены», — назидательный повтор гасил наши желания и потуги высказать что-то свое на этот счет.

На кафедре сменялись преподаватели, и когда среди них являлся тот, кто не долдонил нам лекции, а разговаривал, беседовал, вызывал среди нас споры – невольно сознание наше раскрепощалось, и мы становились не просто слушателями, а соучастниками в познании истины.

Первым среди них был Николай Иванович Гурский. Он учил свободе мысли, высказыванию своего личного мнения. И пусть в споре ты осознавал, что оказался не прав, но он хвалил тебя и заключал: «Ты мыслишь – значит живешь». Помню, как на чей-то вопрос: «Как готовится к экзаменам?», он ответил: «На мой экзамен без шпаргалок не приходить – буду проверять лично каждого». Одна из наших старательных студенток наивная Таня Ч. пришла сдавать экзамен и протянула ему свои аккуратно написанные шпаргалки. Он просмотрел их и сказал: «Вижу, сами писали – это хорошо. Удовлетворительно вы уже заработали. Но если хотите получить балл выше – оставьте их за дверью и приходите сдавать».

Молодость еще не искалечена горьким опытом жизни – и желание понять, разобраться у нее выше житейской мудрости выживания. После встреч с ним мы все смелее вступали в спор и с другими преподавателями – но чаще всего наживали врага. Он учил нас честно искать истину, но в нашей системе жизни – это оборачивалось часто печально для тебя. Ты шел по жизни, следуя его урокам, но почему-то получал удары – и невольно возникали разочарование и страх. Охватывали сомнения, тоска, отчаяние. И невольно думалось: он виновник всех твоих бед. И когда уже не было сил сопротивляться — ты начинал принимать условия нашей скотской жизни и понимал: потерял что-то главное в себе, ты не личность, воплощением которой был этот уважаемый человек. И ты невольно задумывался: и он живет в этой атмосфере, но как это ему дано не только выстоять и добиться таких больших успехов в своей деятельности, но оставаться уважаемым даже своими врагами? А «уважение – чувство непроизвольное» (Бисмарк). Значит, то, что со мной случилось – дело не в его уроках, а во мне самом: я слаб, глуп, труслив, или мне этого просто не дано. Но почему я понимаю его, принимаю лишь его жизненную позицию, и душа моя требует жить так, как живет он: по закону совести и чести.

Все это мысли, конечно, лишь подспудно зрели в сознании, но шел процесс их накопления – и твои поступки и дела свидетельствовали: принимаешь ты их или нет. Только со временем пришло осознание, что он учил тебя пониманию того, что точное знание языка есть проявление тебя самого, как личности. Учитель языка и литературы не носитель его теоретических функций – он, в первую очередь, пример того, как надо жить, верить и строить саму жизнь по законам добра и справедливости, по велению сердца. С годами, осмысливая его уроки, я все больше осознаю: каждая его лекция, личное общение с ним были олицетворением того, как стать личностью, гражданином своей страны – иметь имя. Излагая тему по, казалось бы, самым простым разделам морфологии или синтаксиса языка, он мог развернуть целую картину истории, политики, этики, эстетики – все это было примером и уроком морали и нравственности личности.

4

Профессор Николай Иванович Гурский, в мою бытность студентом проректор по научной работе, читал нам курс современного русского языка. Весь его облик так не вязался с представлением о человеке такого ранга, что всякий посторонний человек, встретив его в институте, скорее принял бы его за сантехника или электрика. Поджарый, в простеньком костюме, обычно в рубашке без галстука или в свитере грубой вязки, с обветренным лицом и пепельными волосами, в которых не сразу просматривалась обильная седина. Его мясистый нос с припухлыми ноздрями был часто бордовым, и обостренный нюх мог уловить от него по утрам запах алкоголя: профессор страдал хроническим насморком и нередко, спасаясь от простуды, выпивал на ночь стакан чая с перцовкой. Лет десять назад на зимней рыбалке он бросился в прорубь за сорвавшейся с крючка огромной рыбой. Вытащили его рыбаки, к счастью, оказавшиеся неподалеку. Он надрывно кашлял, но курить так и не бросил.

Гурский был автором нескольких учебников для вузов. Обращая внимания студентов на тот или иной вопрос по изучаемой теме, он совершенно отвлеченно мог сказать: «Этот материал вы можете прочитать в учебнике Гурского. Изложен он доступно, в расчете на понимание среднего ума. Но тем, кто хочет изучить данную тему глубоко, рекомендую обратиться к первоисточникам», — и называл список авторов. Студенты в основном пользовались его учебником, темы в нем излагались просто и ясно, вполне достаточно, чтобы сдать экзамен. Выяснив на лекциях, что редко кто читал рекомендуемую им литературу, он насмешливо корил нерадивых: «Да какой вы после этого филолог! Вы, голубчик, филолух! Потрудитесь все же пополнить свои знания: если хочешь научить ученика – ты должен знать больше того, что даешь ему на уроках». Когда, наконец-то, издали четырехтомник толкового словаря В. Даля, он на каждой лекции радостно сообщал об этом. И спрашивал каждого: ты купил? Как болезненно морщилось его лицо, когда он слышал: «Нет еще…»

Хорошо помню до сих пор его первую лекцию у нас на курсе: «Нельзя считать себя филологом, не зная хотя бы несколько языков из группы родного языка. Только в сравнении познается истина. Филология – любовь к слову. Она есть содружество гуманитарных дисциплин, изучающих культуру человечества через языковой и стилистический анализ письменных текстов. Филология вбирает в себя все богатство человеческого бытия, и, прежде всего, духовного». Он с уважением называл имена тех деятелей мировой цивилизации, кто знал много языков, и иронически высказывался о тех, кто заявлял о превосходстве своего национального языка над другими. Упоминал и об известном изречении Ломоносова и неодобрительно отзывался о его дешевом патриотизме. «Язык каждого народа гениален и велик, — подчеркивал он. – Сам народ своевременно уточняет и изобретает в нем то, что необходимо ему в ходе его исторического развития». Он убежденно доказывал, что человеку необходимо жить в стране своего родного языка. Иначе с ним происходит, незаметный на первый взгляд, психологический надлом, губительный для него во всех отношениях. Никакие материальные блага не сделают человека счастливым, если он не имеет возможности самовыражения своего духа так, чтобы его во всей языковой тонкости понимали и другие. А нет ничего радостнее и выше чувства согласия в духовном общении. Речь его была богата цитатами, высказывал он их в основном на языке оригинала и тут же приводил подстрочный перевод.

При всей занятости он никогда не позволял себе опаздывать на лекцию, как это случалось с другими представителями институтской администрации. Однажды в его кабинете решался какой-то важный вопрос в присутствии министра просвещения. Раздался звонок на лекцию. Гурский, извинившись и не спросив разрешения, поднялся и сказал: «Буду через два часа. Моя библиотеке в вашем распоряжении». В его кабинете в двух секциях до потолка было много книг, в основном из его личной библиотеки. Он перенес их из дому в первый же год как стал проректором. Дома была большая семья, дети и внуки и, когда дочь вышла замуж, он уступил молодым свой кабинет. Приезжал домой только ночевать.

5

Гурский вошел в аудиторию, бесшумно закрыл дверь за собой и, кивнув на приветствие вскочивших студентов, обеими руками попросил поскорее сесть. Он смущался при всякой парадности, даже на праздниках, сидя в президиуме, умудрялся занять место на втором ряду, и сидел молча, словно дремал.

— Дети, — начал он, как обычно опершись на стол обеими руками и вглядываясь в устремленные на него глаза. — Весь курс я вам прочитал. Предложите сами, чем бы вы хотели заняться сегодня.

Когда молчание затянулось, и все начали отводить от него глаза, он иронично заметил:

— Мне надо это понимать, как отличное знание предмета. Что ж, проверим, — он обвел всех взглядом и вызвал Александра К., листающего книгу. – Пожалуйста, к доске.

— Я такого о себе не считаю, — промямлил тот, сконфузившись, и встал.

— Почему вы тогда не задаете вопросы?

— Как-то еще не возникли…

— Верно. Вопросы возникают у знающего человека.

Александр, обреченно вздохнув, подошел к доске и застыл.

— Запишите: «Сократ в конце своей жизни сказал: «Я знаю, что ничего не знаю».

Александр старательно записал своим красивым почерком, несколько раз жирно подправил кавычки и повернулся, вертя в крупных руках мел, и крошки от него посыпались, оставляя на полах расстегнутого пиджака белые следы.

— Ошибки есть? – спросил Гурский у студентов.

Лицо Александра, крупное, с раздвоенным подбородком, покрылось испариной и покраснело.

— Все считают, что написано верно, — продолжил Гурский. — Тогда запишем следующее: «Сократ в конце жизни воскликнул: «Я знаю, что ничего не знаю!»

Александр написал и тут же начал объяснять:

— В первом случае мы имеем прямую повествовательную речь. Во втором — восклицательную. Что я и обозначил соответствующими знаками препинания, — и, освобождено улыбаясь, еще раз обвел их мелом.

— Возьмите последние кавычки вместе со знаками препинания в рамку и рядом запишите: «Вопросительные и восклицательные знаки, а также многоточие ставятся перед закрывающимися кавычками, а точка после них».

— Разве это так важно? – пожал плечами тот и, словно делая одолжение, исправил ошибку в первом предложении.

— Точность говорит о знании предмета, — начал объяснять Гурский. — Помните историю с запиской, которую послал царь с человеком, приговоренным к смерти. Находчивый, грамотный, — подчеркнул он, — преступник переставил лишь запятую в предложении и этим спас себе жизнь. Если вы что-то отрицаете или сомневаетесь, надо это делать не только доказательно, но и уметь предложить что-то свое взамен. Существенное и ясное. Со временем, может быть, и будут какие-то изменения в этом правиле, но пока существует установленная норма – надо с ней считаться. – Он доверительно улыбнулся и предложил: — Если вы не согласны с такой расстановкой знаков препинания – вот вам благодатная тема для научного исследования – напишите работу на эту тему и докажите свое. А пока подчеркните подлежащие и скажите, какой частью речи оно выражено.

— В первом предложении подлежащее выражено именем собственным, во втором местоимением, — уверенно ответил он.

— Каким местоимением?

— Личным.

— Что обозначает личное местоимение?

Александр ответил, и Гурский спросил:

— Когда рассказываете о себе, какое местоимение употребляете?

— Я, — ответил он и уточнил: — Личное местоимение первого лица.

— Значит, местоимение «Я» может употреблять Сократ и вы?

— Конечно. Местоимение общее для всех, — разводя руками, удивленно выставился на него Александр.

По аудитории прокатился легкий смешок.

— Хорошо, — лукаво прищурился Гурский. – Тогда замените в предложении имя Сократа своим именем.

Александр стер имя Сократа и вписал свое. В аудитории нарастал смех. Александр резко оглянулся и мгновенно ладонью стер его.

— Что вас смутило? – весело спросил Гурский.

— Во-первых, — растерянно начал рассуждать Александр, — я нахожусь еще далеко не в конце жизни, а во-вторых, — он замолчал и, перетаптываясь, начал подыскивать слова.

— Вы считаете, что, в отличие от Сократа, все это знаете и сейчас? – поддел его Горский.

— В том-то и дело, что этого я не могу о себе сказать. Но в тоже время, я этого и не могу сказать…

— Почему же?

— К этому надо придти…дойти своим умом.

— Похвально! Похвально! – захлопал в ладоши Гурский. — Сократу для этого понадобилась целая жизнь. А вы вон какие успехи делаете уже в самом начале педагогического поприща!

— Я это сделал благодаря Сократу, — с улыбкой поддержал его шутку Александр.

— И все же, почему вы так поспешно стерли свое имя, если поняли и согласны с Сократом? – и, не дождавшись от него ответа, предложил ему сесть. – Вот сейчас мы и перейдем к главному вопросу нашего сегодняшнего занятия.

Николай Иванович сел на краешек стола, вытащил из кармана неизменную пачку «Беломора», положил рядом и заговорил:

— Как мы выяснили, личное местоимение относится к каждому из нас. Но конкретное содержание местоимения меняется в зависимости от субъекта, обстановки и ситуации. Сократ мог сказать о себе «Я», и Александр может так сказать. Но, как видите, не всегда, однако, такое возможно. Все зависит от смысла и содержания конкретного обстоятельства. Местоимение объединяет в себе грамматически различные слова. Существуют разные точки зрения на его место в системе частей речи.

И, даже увлекаясь, он всегда говорил неторопливо, выделяя голосом смысл каждой фразы и давая возможность не только записать, но прежде осмыслить. Голос его с приятной хрипотцой звучал ровно.

— Запомните, — продолжил он, уже не замечая того, что курит, держа папиросу внутри ладони и прокашливаясь после затяжки. — Каждый может сказать о себе «Я». Но для этого нужны веские основания. Я не могу сказать о себе: я – балерина. Но и балерина, сама Уланова, заслуженная и перезаслуженная, не может сказать: я – преподаватель русского языка в вузе…Маяковский заявил во весь голос о себе: «Я волком бы выгрыз бюрократизм!» Я думаю, что он употребил сомневающуюся частицу «бы» не потому, чтобы не подумали, что он волк, а потому, что он понимал свое бессилие перед усугубляющимся в стране этим страшным явлением. Оно, к сожалению, не по зубам не только волку, но и всей нашей системе в целом. Сам Ленин ужаснулся этому явлению и предрекал от нее гибель.

Гурский глубоко затянулся, выпустил дым и разогнал его ладонью.

— Как видите, местоимение «Я» несет в себе большую нагрузку и ответственность. И надо очень осторожно обращаться с ним.

Развивая эту мысль, он говорил о том, что одно из первых и главных слов, которое произносит человек «Я» – органически вырастает из него: я хочу! Обращаясь к другому человеку, мы уверенно говорим ему – Ты! А о себе только – Я! А надо бы почаще, анализируя и размышляя над своими поступками, обращаться к себе – Ты: ты неправ. И если человек научился делать это объективно и честно, то и его «Я» станет весомым и значимым. Превратится из субъективного в объективное. Я – это всегда, как я думаю о себе. Ты – как думает о тебе другой. Но лишь тогда «Я» будет верным, убедительным, дающим право так заявлять, когда его смысл будет тождественен тому смыслу, который несет в себе местоимение «Он». Дух человека выражает свою сущность через язык, как составная часть его мышления и души.

— Местоимение – иметь свое место в жизни: иметь имя, — заключил Гурский и вдруг болезненно сморщился – папироса обожгла ему пальцы.

Вася К., староста нашей группы, всегда сидящий за первой партой, вскочил и поставил перед ним бумажную пепельницу. Гурский взглядом поблагодарил его и, вдавив окурок в нее, сжал в кулаке и сунул в карман пиджака. Разгоняя перед собой дым, смущенно произнес:

— Извините, я, кажется, опять позволил себе вольность.

— Ничего, ничего, — заискивающе заметил Вася. — Всем нам приятен ваш дым.

— Вы льстец на весь ваш организм, — усмехнулся Гурский.

— Я же вам это искренне, от чистого сердца.

— А сами вы курите?

— Курить — здоровью вредить, — бойко ответил Вася, старательно заглядывая ему в глаза.

Гурский весело рассмеялся, высморкался, утер уголки глаз носовым платком и ответил:

— Значит, вам от чистого сердца приятно, когда я врежу своему здоровью?

— Нет! Нет, что вы!

Все вокруг захохотали, и Вася, налившись краской, опустил голову. Гурский дружески положил на его плечо руку и сказал:

— Не обижайтесь, голубчик. К сожалению, мы часто из лучших побуждений говорим не то, что хотим. Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется. Слово может вернуть человека к жизни и убить его. А если оно продиктовано лестью — в нем всегда подспудно таится двойная угроза: разлагает не только того, кому говорят, но и того, кто говорит.

Он помолчал и вдруг, озорно блеснув глазами, предложил ему:

— Чтобы вы это хорошо могли освоить – напишите реферат на тему: «Без лести предан…», по Пушкину. Даю вам неограниченное время. Но чем раньше вы проделаете эту работу, тем раньше поймете что-то очень важное для себя. Это понятие «лесть» является общечеловеческим и во многих языках выражается сходным словом. Язык эсперанто упростил его в написании.

Он подошел к доске, написал «Flato» и пояснил:

— От английского и французского «Flattery». Но в русском языке это написание искони наше: лесть. Почему–то лесть благодатно процветает именно на российской почве. Она приносит очень много бед нашему народу. Вот почему так емко определила это понятие русская народная поговорка: «Лесть да месть – дружны».

6

Время моей студенческой молодости, к счастью, пришлось на годы «оттепели»: партия торжественно провозгласила: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». По всей стране, от учреждений до самых захудалых лавок, были развешены плакаты с «Моральным кодексом». Начали медленно возвращаться народу истинные ценности: переписывались учебники истории и науки, издавались книги запрещенных досель авторов – наступил книжный бум. В прессе все чаще появлялись статьи, разоблачающие имена даже высших партийных деятелей, которые «преступно сошли с ленинского пути развития социализма».

Наши сердца и души полнились энтузиазмом и верой в построение этого самого справедливого и гуманного общества. Мы, студенты, взахлеб читали, обсуждали, дискутировали и все смелее вступали в споры с закостеневшими «сталинской скорлупой» преподавателями. Бушевали страсти и в стенах нашего института, особенно на нашем новом литературно – музыкальном факультете: мы узнавали имена и труды лучших представителей русской литературы: Шаламова и Пастернака, Солженицына и Ахматовой, Мандельштама и Гумилева. Начался великий процесс переоценки ценностей.

И тогда партбюро нашего факультета решило провести открытое партийно – комсомольское собрание, на котором предлагалось каждому высказать свое мнения по всем вопросам учебно – воспитательного процесса в институте.

Собрание проходило в большом актовом зале. Все были возбужденно веселы, но все же чувствовалось сковывающее всех напряжение. Еще бы: впервые тебе дозволялось открыто высказать свое мнение. Парторг факультета, преподаватель научного коммунизма, огласила состав президиума, в который вошли и комсорги групп. Она пригласила Николая Ивановича, но он отказался, сославшись на то, что он является лицом административным.

Первым она дала слово декану факультета. Тот взошел на трибуну и начал своим глухим монотонным голосом, как на лекции, читать подготовленный доклад. Говорил о преимуществе советского строя, о льготах для студентов и их обязанностях перед страной и партией, сравнил уровень учебных заведений в стране до 1913 года и сейчас, при советской власти, подчеркнул, что в Белоруссии не было ни одного высшего учебного заведения, а сейчас в них учатся столько студентов, сколько их было во всей России. Доказав все преимущества, он начал перечислять имена нерадивых студентов, прогульщиков и с «хвостами» по предметам, и предложил каждому из них встать – их становилось все больше, и он, видимо, сам испугавшись этого, махнул рукой, требуя поскорее сесть. В заключении сказал, что в Советском Союзе нет эксплуататорских классов, и что значительные места в науки и культуре теперь занимают люди из крестьян и рабочих. Все должны это понять и все свои силы направить на скорейшее построение коммунизма.

Потом начали вызывать по списку комсоргов групп. Каждый из них, в меру своего ума и порядочности, говорил обтекаемо о положении дел в его группе – шло известное до оскомины обычное собрание. Наш комсорг начал защищать своих товарищей прогульщиков, ссылаясь на их болезни или случайности, и неожиданно обронил:

— А бывают неинтересные лекции.

— Откуда можно знать, что лекция не интересная, если студент на ней не был? – резко перебил его декан. Тот начал оправдываться, уверяя, что лично он сам лекций не пропускает. На что тот заявил: — Вы комсорг – и обязаны знать каждого в своей группе, и отвечать за него!

И тогда поднялся Николай Иванович и сказал:

— Как я понимаю, меня пригласили не на отчетное собрание, а на откровенный разговор партии и комсомола. Каждый вправе высказать свое мнение. Комсорг высказал одну из причин пропуска лекций. И я считаю, что и мы, преподаватели, виновны в этом: значит, не смогли заинтересовать студента своим предметом. Во времена Данте, в Болонском университете, учебный порядок был довольно строг: лекции читали три часа, а студенты сами следили, чтобы профессор не ушел раньше положенного срока.

Его прервал гром аплодисментов. Не помню, как произошло – я в один миг оказался на трибуне. Парторг крикнула мне, что еще не все выступили по списку, но зал поддержал меня. Я вытащил подготовленный мной отрывок из произведения Писарева «Наша университетская наука», зачитал его и спросил у зала:

— Чьи это мысли?

Прокатился настороженный шепот и возмущенные голоса. Николай Иванович, словно ученик на уроке, поднял руку, встал и сказал:

— Очень современные мысли. Но по стилю – это 19 век. Кто-то из демократов, быстрее всего нигилист – Писарев.

Я обрадовано улыбнулся ему и весело сказал:

— Николай Иванович – получите отлично!

Он подмигнул мне и поднял перед собой большой палец. И я уверенно заговорил о том, что у нас ничего не изменилось к лучшему, хотя мы уже 50 лет живем в самом передовом и справедливом обществе. Привел цитату из Маркса «о свободном развитии свободных людей», подкрепил ее цитатой из Хрущева, что «проявление свободного духа – это образование». И перешел к конкретным делам в нашем институте: начал называть имена преподавателей, лекции иных не отличаются от изложенного в учебниках, которые мы можем прочитать и сами. Привел слова Гурского о том, что настоящий педагог должен знать больше, чем он преподает. И если тебя не слушают, то надо искать причину в себе: принудительное посещение лекций знаний не прибавит. Напомнил, что некоторые преподаватели тратят в начале время на поименную перекличку студентов, как в армии. И пусть на это уходит всего лишь 5 минут, но если эту цифру умножить на количество студентов – цифра становится внушительная. Человек, укравший зерно с колхозного поля, будет осужден. А кто ответит за это убийство?

Раздались возмущенные крики, декан и парторг поочередно прерывали меня:

— У вас все? Освободите кафедру!

Но меня понесло. Я стал говорить о бесправном положении у нас учителя, низком уровне его жизни, особенно в деревне, подкрепляя цитатой из Ленина о том, что «у нас учитель должен стоять на такой высоте, на которой он не стоял и не мог стоять в капиталистическом обществе».

Меня перебил декан:

— Многие из наших вузовских преподавателей вышли из деревенских школ и, как видите, стали научными работниками. А вы, городские, привыкли жить на всем готовеньком – отсюда ваше интеллигентское нытье. Вот мы вас после окончания загоним в самую глушь, чтобы вы все поняли!

— По-вашему, быть сельским учителем – наказание! А сказать правду – преступление! Партия учит нас вскрывать недостатки открыто, не взирая на лица, — ответил я, и привел цитату из Ленина о том, что «представители старшего поколения не умеют подойти, как следует, к молодежи, которая по необходимости вынуждена приближаться к социализму иным путем».

И сбежал с трибуны под шум и гомон зала.

Больше никто из студентов не хотел выступать. Поднялся Гурский и сказал:

— Ишь, как разгорелся сыр — бор – значит, многое из сказанного здесь – правда. Нравится это кому или нет. — Он повернулся к залу: — Дороге мои девочки и мальчики. Только вместе в добре и согласии мы можем идти по дороге к истине. И не обижайтесь, пожалуйста, на нас. Мы тоже живые люди, горячимся и можем быть неправы. Только мертвые не ошибаются.

7

Назавтра декан не ответил на мое приветствие, а когда я повторил его – он хмуро отвернулся. Когда я рассказал об этом нашему секретарю комитета комсомола, членом которого был и я, он, загадочно произнес:

— Готовься – это только начало.

Через месяц было продолжение. Замдекана, который вел у нас методику преподавания русского языка, завалил меня на экзамене. Чтобы лишить стипендии, декан не разрешил мне пересдавать, а в начале нового учебного года по его настоянию меня вывели из состава комитета комсомола, как неуспевающего.

Наконец, мне разрешили перездать, на экзамен пришел сам декан — и началась долгая пытка вопросами. Он вышел, не дождавшись оценки, а преподаватель начал занудливо объяснять, что не может поставить мне даже «уд». Помню, как жалко было смотреть в лицо этого крупного сильного человека, награжденного за войну орденами и медалями, который стыдливо отводил глаза. Я не выдержал, сказал ему:

— Как вы, воин, позволили себе спасовать перед ним?

Я вошел в кабинет декана и заявил ему, что такая мелкая месть недостойна коммуниста. Он вздыбился, стукнул кулаком по столу и заявил:

— Тебе мало того, что в нашей стране тебе дали возможность жить и учиться – ты еще учить нас будешь! Уйди из института добровольно – я все равно тебя выгоню!

— Мой отец погиб, защищая эту страну – и она моя родина! – взорвался я и направился к выходу. – Я иду к ректору.

Вдогонку услыхал его дрожащий голос:

— Хочешь, я помогу тебе перевестись в другой институт…

Я отправился к директору института И.Е. Лакину. Он молча выслушал меня, не проронив ни слова, набрал номера телефона и сказал:

— Пожалуйста, срочно зайдите ко мне.

Вошел хмурый декан, и ректор сказал мне:

— Теперь слово в слове повторите при нем то, что вы рассказали мне.

На половине моего рассказа, лицо декана стало бардовым, и он зло выкрикнул мне:

— Наглец!

Ректор вскинул руки, словно его от этого голоса обдало волной. Я заставил себя улыбнуться и сказал:

— Если он в вашем присутствии позволяет себе такое, то…

Ректор поднятой рукой остановил меня и сказал декану:

— Можете идти.

Когда тот вышел, он набрал номер телефона и сказал:

— Николай Иванович, пожалуйста, зайдите ко мне…да, срочно.

Через несколько минут вошел Гурский, с улыбкой поздоровался со мной за руку и загадочно произнес:

— Побеждая, надо уметь остановиться…

Ректор ввел его в курс дела, мы поговорили, и он предупредил меня:

— Учти, будешь сдавать комиссии у меня в кабинете.

— Для этого тебе надо хорошо подготовиться, — предупредил Гурский.

— Могу прямо сейчас, — заявил я.

— Спеши медленно, — предостерег он.

Но я настоял на своем.

Назавтра утром в кабинете ректора меня встретила комиссия: ректор, Гурский, два декана из других факультетов, парторг и секретарь комитета комсомола. Задали три вопроса, и Гурский спросил:

— Сколько времени тебе дать на подготовку?

— Могу сразу, — ответил я.

— Мы тут все так спешили встретиться с тобой, что не успели позавтракать, — усмешливо сказал Гурский. — Разреши нам на это удовольствие отнять у тебя час ожидания?

— Желаю всем приятного аппетита, — в тон ему ответил я.

Комиссия вышла, мы с ректором остались вдвоем. Через некоторое время он, взглянув на меня поверх скатившихся на край носа очков, спросил:

— Есть трудности?

— Вы мне все равно шпаргалку не бросите, — пошутил я.

Через час все вернулись, и начался экзамен. Когда я отвечал на второй вопрос «Методика построения урока», один из деканов спросил меня:

— Вы явно преподавали в школе?

— Еще ни разу, — ответил я, и он недоуменно пожал плечами.

Когда я заметил, что у меня есть еще третий вопрос, Гурский сказал:

— Товарищи, думаю, всем все ясно – не будем тратить время, — и предложил мне выйти на пару минут.

Через полчаса меня, наконец-то, пригласили войти. Гурский, явно теряясь, начал что-то туманно говорить – мне стало неловко за то положение, в котором он оказался по моей вине, и я сказал:

— Уважаемый Николай Иванович, стипендия моя все равно плакала – и, чтобы были овцы целы и волки сыты, можете ставить мне «уд».

Сквозь его обветренное лицо рыбака ясно проступили розовые пятна.

Пять человек расписалось в моей зачетке о сдаче экзамена. Протягивая мне ее, Николай Иванович сказал:

— Иди и думай.

Через некоторое время комсорг моей группы, член партии, шепотом сообщил мне, что декану на партсобрании из-за меня объявили выговор по предложению Гурского. Я почувствовал себя победителем, и еще откровенней начал резать правду – матку, все активнее занимаясь общественной работой, без которой, я был уверен, коммунизма нам не построить.

А декан организовал против меня травлю. Теперь, обязательно, когда я сдавал экзамены, он присылал кого-то из своих поданных преподавателей – и меня засыпали дополнительными вопросами. Но мной с каждой положительной сдачей экзамена овладевала веселая злость. Много позже я, с благодарностью к ним, осознал: эта травля заставляла меня все серьезней учиться. Сдать на «отлично» я не рассчитывал, но мои оценки были выше всякого высшего бала. Травля продолжалась, и о ней знали уже многие. Некоторые из педагогов даже выражали мне сочувствие, tete – a – tete.

Однажды Николай Иванович остановил меня в коридоре, пригласил в свой кабинет, усадил в кресло и, расхаживая передо мной, вдруг разразился отборным матом в мой адрес: рыбак с высшим филологическим образованием – это была симфония звуков. Минут через пять замолчал и, обжигая меня своим пристальным, налитым глубокой синевой взглядом, спросил:

— Ты меня понял?

— Я понял только одно: вы мне желаете хорошего, — растерянно ответил я.

Он сел напротив меня в кресло и начал говорить мне, радетелю за скорейшее построение коммунизма, о лживости этой идеи и вреде, который она несет и стране и нашему народу. А вот такие люди, как наш декан – и являются ее самыми яркими выразителями, они рвутся к власти и правят этот дьявольский бал.

— Я хорошо понимаю тебя, — говорил он, — потому что сам был когда-то таким же идиотом. Пойми, для настоящего дела нужны не глупая вера в эту розовую идею, а истинные знания. А кто ты? Сопляк, сгусток эмоций. Я бы сам давно выгнал его из института и не пустил на пушечный выстрел к педагогической работе. Но даже я, профессор, проректор – бессилен это сделать: у него дружки в ЦК.

Часа два длился наш разговор. Это была целая лекция о судьбе России, которая после октябрьского переворота большевиков превратилась в Гулаг, с культом личности, репрессиями, в которых погибли миллионы лучших людей страны. Он привел слова Белинского: «Горе тем, кто является в эпоху общественного недуга. Общество живет не годами – веками, а человеку дан только миг жизни. Общество выздоровеет, а те люди, в которых выразился кризис его болезни, благороднейшие сосуды духа, могут навсегда остаться в разрушающем элементе жизни».

— Я не доживу до этого времени, а ты должен, – сказал он. — Но для того, чтобы жить в этом времени, нужны не эмоции и слепая вера, а настоящие знания. Через год ты станешь учителем – и от тебя во многом зависит, какие знания получат наши потомки. Ты должен нести правду им, учить познавать истину, а не фальшивую идеологию коммунистической нравственности. Не может быть нравственности классовой, как заявил вождь мирового пролетариата, она дана всем нам Богом на Крыжалях завета.

Он рассказал мне, что мой руководитель курсовой работы по литературе предложил мою кандидатура в аспирантуру, но, теперь даже он, проректор по научной работе института, после всех этих историй, не сможет мне помочь. На прощанье пожал мне руку и сказал:

— Иди и думай.

Этот разговор с ним стал для меня лучшей лекцией за пять лет обучения в институте. О нем я долго никому не рассказывал: сдерживал страх оказаться предателем. Последний год обучения я весь ушел в себя, вдумывался в его слова, но еще долго моя комсомольская вера не отпускала меня.

Наступил последний государственный экзамен. Принимала государственная комиссия. Когда я ответил на все вопросы билета, началось уже знакомое и привычное для меня: посыпались дополнительные. Я отвечал и невольно обратил внимание на Николая Ивановича: плечи его становились подвижнее, шея вытягивалась, словно ворот рубашки сжимал ее, а пальцы все громче постукивали по столу. Он явно хотел привлечь внимание очередного нападающего на меня – эта была та же преподавательница, которая пыталась завалить меня еще на вступительных экзаменах. Но она вся находилась во власти агрессии. Он не выдержал, ударил кулаком по столу, вскочил и выкрикнул:

— Хватит издеваться над человеком! — Повернулся ко мне и сказал спокойно: — Можешь идти – ты сдал экзамен.

Я выбежал из аудитории. После окончания экзамена нас всех собрали и зачитали оценки. Он подходил к каждому и пожимал руку. Я сам задержал его руку в своей и начал благодарить. Он положил вторую руку поверх нашего рукопожатия и твердо сказал:

— Живи и думай.

В коридоре я встретил декана, он привычно отвернулся от моего приветствия. Я преградил ему дорогу и начал благодарить за жизненные уроки. Он отвел от меня растерянные глаза, буркнул, что честно исполняет свой долг преподавателя, и поспешил своей грузной походкой, словно переступая через лужи.

При распределении на работу настоял послать меня в самые северные места нашей республики.

8

Я стал сельским учителем, и меня радовало то, что начинаю свой трудовой путь, как наш Николай Иванович Гурский: не место красит человека, а человек место. Когда возникали трудные вопросы я, приезжая в Минск, заходил к нему, и он всегда находил время выслушать.

Вскоре меня потянуло описать историю нашего учения в институте. Я начал писать рассказы, очерки, статьи, но почему-то их не печатали. Приехал к нему и спросил совета о том, что такое стиль писателя, какие учебники надо читать по этой теме. Он весело ответил:

— Скажи, тебе приятно глотать то, что кто-то уже пожевал? Так вот, читай сами произведения тех авторов, которых любишь, у которых хочешь учиться. В первую очередь Чехова и Бунина. — Он обнял меня за плечо, и, заговорщески улыбаясь, кивнул в сторону проходившей по коридору группе девушек: — Оцени своим глазом их фигуры, походки, ножки, движения – это и будет твой стиль писателя.

Окликнул одну из них и спросил, как теперь ее фамилия после замужества.

— КолОминская, — ответила она.

— Филолог должен знать, — поправил он, — что если после буквы «м» идет буква «и» — значит, ударение будет КоломИнская.

Мы долго проговорили в тот день, я рассказывал о своей цели описать все, что мучит меня и о своих сомнениях. Он сказал мне на прощанье:

— Я бы хотел, чтобы ты занялся наукой: хорошо помню твою курсовую «Гражданский долг ученого» по книге Гранина «Иду на грозу». Тебе поставили «отлично», но не дали защищаться на кафедре – постарался твой друг декан. Хочется писать – пиши, но учти: литература – это совесть. А в наше смутное время нет ей места. Надеюсь, ты обратил внимания, что народ читает советскую литературу лишь по насильственной программе обучения, а теперь, когда выпускают на волю книги наших запрещенных авторов, начался книжный бум: потому что они являются продолжателями русской классики 19 века, а вся она – это правда и совесть.

О, сколько раз я вспоминал его слова, получая рецензии, в которых меня обвиняли в том, что я искажаю советскую действительность! Но всегда мне помогали выстоять люди, которые являлись для меня примером совести, правды и ответственности за честь своей страны. Среди них Николай Иванович Гурский.

Я работал в деревне учителем – и поздно узнал о его смерти.

Но, оказывается, мало знал и о его жизни. И когда рассказывал о нем, меня обычно спрашивали: «О каком Гурском ты говоришь? Их много, известных, в нашей стране».

Отец Гурских Иван Константинович, крестьянин, был призван во время русско- японской войны в царскую армию, дослужился до унтер-офицера, за мужество и храбрость получил Георгиевский крест. Купил землю, женился и стал отцом 6 сыновей и одной дочери. После революции чудом избежал раскулачивания, стал колхозником. Растил и воспитывал детей: все они после школы устремлялись учиться, оканчивали институты и становились учеными, летчиками, врачами. Во время войны все были на фронте. Двое погибли: Константин Гурский, ученый секретарь Института языка и литературы АН БССР, заведующий кафедрой Минского пединститута, имея бронь, написана была докторская диссертация в тридцать лет, ушел добровольцем на фронт, был помощником начальника штаба полка стрелковой дивизии. И Александр Гурский, геодезист, воевал в летных войсках.

Николай Иванович был партизанским связным, разведчиком, с 1942 года стал партизаном бригады им. Ворошилова. Его жену Эстер и двоих детей, Бориса и Иннесу, выдали фашистам: детей удалось спасти, а ее убили вместе с женой Константина Гурского Розалией 26 февраля 1942 года.

После войны все дети крестьянина Ивана Гурского, оставшиеся в живых, продолжали работать на благо своей страны и стали известными не только в республике. Анатолий — завотдела Министерства образования, заслуженный учитель. Александра – доцент кафедры терапии МГПИ, заслуженный врач БССР. Антон – полковник, главный терапевт белорусского военного округа, заслуженный врач БССР. Владимир – подполковники МВД, физик, преподаватель политехнического института, награжден 15 медалями и четырьмя орденами, в том числе два польских, и Почетной грамотой Верховного совета БССР. Сын Константина Станислав – известный ученый в области энергетики, умер молодым, его дочь Изабелла – доцент МГМИ.

Дети Николая Ивановича: сын Борис – доктор геолого-минералогических наук, профессор, лауреат Государственной премии БССР, ведущий среди геологов — четвертичников, работал вместе с великим нашим земляком академиком Г. И. Горецким, один из составителей геологической карты Республики, автор многих учебников по геологии, вице – президент географического общества Беларуси; дочь Инесса – библиотекарь; дочь Людмила – преподаватель музыки.