Истинное творение искусства знаменуется тем, что мы, оказавшись на распутье, «духовной жаждою томимы» — тут порыв души непроизволен – тянемся к нему, как к источнику, чтобы выверить наш путь и верить: в борьбе Зла и Добра побеждает Добро. И является Свет, озаряющий путь нашей жизни.

К таким бездонным источникам нашей духовной культуры принадлежит и повесть Валентина Распутина «Живи и помни».

Со скрупулезной дотошностью мастера Распутин разворачивает перед нами судьбу простого человека Андрея Гуськова – от сделанного однажды неверного шага до падения к самому страшному греху: предательства Родины. А это вместе с тем влечет за собой не только гибель самого человека, но и всего лучшего, что он любил в жизни: гибнет по его вине преданная и прекрасная, любимая им «больше света» жена Настена и долгожданный ребенок, так и не увидевший жизни, но уже заявивший о себе в мире – последняя надежда и вера Гуськова, что жизнь его самого не канет в Лету, а продолжится в поколениях, не дав исчезнуть с земли роду Гуськовых.

Наша критика много и подробно писала об этом произведении. Сам автор был удостоен Государственной премии СССР.

Выговорившись и поставив все точки над «и», как это принято в нашем отечественном литературоведении, книга задвинута на особую полку совклассики.

Но почему, перечитывая повесть, я не могу согласиться с той оценкой, которая стала утвердившимся общественным мнением? Что со мной происходит? Что не дает покоя? И ищу ответа…

Вот вчитываюсь в статью нашего беспокойного писателя С. Залыгина: «Чем и как повесть Распутина достигла того, чего она достигла…дочитываю его повесть, думаю и убеждаюсь в том, что я узнал о ее героях все сполна, все, что должен был о них узнать. Ни капли сомнения, будто бы автор что-то не сказал в них или сказал не так…Тем самым он и достигает законченности своей повести. Законченности сюжета, мысли, чувств, одним словом – художественной законченности».

И мы, не без воздействия уважаемых нами авторитетов, всем читающим миром ополчились против одного человека – Андрея Гуськова. Да, чувство возмущения преступлением Гуськова священно и справедливо: самый тяжкий грех – измена Родине. В каких бы отношениях ты не находился с обществом, как бы горько и незаслуженно был им ущемлен и наказан, но когда Родина в опасности – высший долг человека, гражданский долг, быть в рядах ее защитников до самого смертного часа. Это единственный порыв души, который не имеет (и не может иметь!) второго решения. Иначе человек оказывается по другую сторону от своих соотечественников, за порогом жизни и правды – а за ним только смерть в одиночку и полное затмение в памяти народной.

Такое случилось с Гуськовым.

Но почему я не могу до конца осудить его? Почему думаю о его судьбе? Почему не отпускает меня она так же, как судьба Григория Мелехова?

В одном из интервью Распутин отвечает: «Как воевал у меня Гуськов? Если одним словом, то хорошо. Но он становится предателем, пусть и не вольно (разрядка Р.Б). Однако человек, хотя бы раз вступивший на дорогу предательства, проходит по ней до конца».

Невольно – вот то понятие, которое требует разъяснения, заставляет проникнуть, вдуматься и разобраться. И только тогда нам откроется во всей полноте трагедия жизни человека, в сущности неплохого, в крайнем случае, не хуже и не лучше каждого из нас, если мы и к себе подойдем откровенно и искренне: хочешь понять другого – соотнеси его действия и мысли со своими в сходной ситуации.

Перечитайте внимательно четвертую главу, не пропустите ни слова: в истинно художественном произведении каждое слово наполнено смыслом, тут «не убавить, не прибавить». В этой главе и скрыта основная мысль произведения: судьба человека в системе сложившихся условий в государстве – война лишь обнажила их и привела к логическому завершению.

Нет абстрактного понятия: общество, государство, человек, гуманизм. Все конкретно и проявляется в реальных взаимосвязях. Есть причина и следствие. О них и надо рассуждать объективно, если наша задача постигнуть истину и понять мотивировки поступков человека – его ответную реакцию на бытие. В судьбе каждого отдельного человека проявляются, как в микромире, все противоречия данной системы. И вычеркнуть из этого сцепления нельзя (недопустимо!) ни одну человеческую жизнь – она единственная и неповторимая. В отношении к отдельной личности — весь смысл всего сложившего уклада общества. Вспомним вопрос Ивана Карамазова Алеше: убил бы ты одного маленького ребенка ради того, чтобы весь мир был счастлив?

«Только гуманному обществу, — верно отмечает Залыгин, — есть дело до отдельной личности, до ее переживаний, до ее судьбы, касается ли это Нестены Гуськовой или кого-то из детей старухи Анны».

Помню, как–то мне пришлось обратиться за помощью к знакомому журналисту: защитить права старой женщины, которую местные власти лишили комнаты. Он отмахнулся от меня и с горечью и болью выпалил: «Да что твоя старуха! Когда государство стоит перед вопросом: быть нам или не быть!» Куда мы только не писали – все ссылались на решение народного суда. И полноправный гражданин страны, всю жизнь проработавший в тяжелых условиях, до сих пор мается без жилья.

Извините за невольное отступление, но оно необходимо для понимания истории жизни и падения Андрея Гуськова. «Человек замечает в мире лишь то, — писал Экзюпери,- что он несет уже в себе самом».

Вернемся к повести, к конкретным фактам жизни Гуськова, которые разворачивает перед нами писатель.

До войны Андрей жил, как и все люди вокруг него, особо не задумываясь над жизнью вообще и над своей в частности. Им правил тот самый общественный уклад, который выпал на его отрезок времени: работал, вел хозяйство, слушал родителей, женился, обращался с женой так, как и было принято в его среде. Он по-своему любил Настену: они жили друг подле друга, «наслаждаясь своей близостью». Но вот не дал им Бог ребенка – а они ждали его с таким нетерпением – и это ожидание превращалось у них в страх. Случилось, что Андрей попрекнул Настену бездетностью, и, услыхав от нее, обиженной, грубый, пошлый ответ, что может он сам виноват в этом, а она «еще других мужиков не пробовала» — он избил ее. Но время погасило этот раздор, и они продолжали жить легче, понимая, что сошлись – надо жить. И оба верили, что в этом вопросе у них уладится.

Но началась война. Андрея взяли в первые же дни на фронт. И тут, прощаясь с родными местами, он впервые по-новому, мучительно и осязаемо, понял, что любит свой край, свою жену. И он дал себе клятву, что обязательно выживет и вернется, чтобы зажить новой, настоящей жизнью, которая вдруг, как озарение, открылась на высшем пределе осознанности в эти краткие мгновения прощания.

Он не дал себя провожать, не дал волю слезам и причитаниям близких – сам решительно вышел из дому. «То, что приходилось обрывать, надо обрывать сразу, так же сразу он надеялся когда-нибудь (а до этого было уже недалеко) закончит жизнь, не хватаясь за надежду, которая не держит».

Андрей не пьет вгорькую с мужиками, едущими на войну. Во все глаза смотрит он на свой край, стараясь все увидеть и запомнить. «При одной мысли, что он, быть может, видит все это в последний раз, у Гуськова схватывало сердце». Ему показалось, что все родное и любимое бросает его – не он их, а они! – хоронят его: «…ты для нас конченный человек». И тогда «отказываясь, со взыгравшим недобрым упрямством он вслух пообещал: «Врете: выживу!» На фронте он оставил эту надежду…столько он перевидал рядом с собой смертей, что и собственная представлялась неминуемой».

За три года войны Гуськов проявил себя отличным солдатом. Среди разведчиков считался надежным товарищем, его брали в пару, чтобы подстраховать друг друга, самые отчаянные ребята. Солдаты его ценили. «Гуськов не привык, да и не мог привыкнуть к войне, он завидовал тем, кто в бой шел так же спокойно и просто, как на работу, но и он, сколько сумел, приспособился к ней – ничего другого ему не оставалось. Поперед других не лез, но и за чужие спины тоже не прятался – это свой брат солдат увидит и покажет сразу».

Гуськов честно выполнял свой воинский долг. И, как мы понимаем по оценкам других солдат, он находил в себе мужество и ответственность пренебрегать смертью. Да, он помнил о смерти, но он хотел жить! А кто из нас этого не хочет? «Плевать я хотел на пренебрежение к смерти, — писал Экзюпери. – Если в основе его не лежит сознание ответственности, оно лишь признак нищеты духа или избыток юношеского пыла».

Воевал Гуськов под Москвой, на Смоленщине и в Сталинграде – география самых трудных участков войны. Он был три раза ранен, и ведет себе при этом, как нормальный человек: он хочет жить и верить, что «доберется он до конечного, выстраданного, вдесятеро оплаченного дня, когда объявят победу и повезут по домам».

Но гибли на его глазах тысячи соратников, которые так же, как и он, верили, что выживут и вернутся домой. И подступил невольный и нежеланный страх – и тогда он пожелал, чтобы его ранили, «но не тяжело, лишь бы дожить до победы и выжить». И его ранило. Но тяжело: дважды из его груди доставали осколки, долго не заживала рана. А он радуется по-человечески тому, что выжил и скоро его «дней на десять, — так определили ему опытные солдаты, — не меньше, пустят домой».

Отметим: он думает не о том, чтобы дезертировать, а именно увидеть дом, родных!

И вновь он думает о жизни, возрождается, приходит из забыться затравленное за три года войны и смертей чувство любви к Настене. Он убежден, что его отпустят домой повидаться с родными – ведь госпиталь рукой подать до малой родины. И, уверенный в этом, он по-хозяйски запрещает Настене приехать к нему – нечего тратиться на дорогу: нагрянет сам. И в это дни в госпитале, он много думает о том, что неправильно жил до войны, что нет лучше бабы, чем Настена, что «не ценя, не любя друг друга – разве так можно?»

Но когда наступило время выписки, «время, которого он с таким нетерпением ждал и ради которого чуть не лизал свои раны, его оглушили: в часть!» Андрей уверен, что произошла ошибка, побежал к врачам, просил, возмущался, требовал, чтобы дали хоть день повидаться с родными.

Но «…его не хотели слушать. Он боялся ехать на фронт, но больше этой боязни были обида и злость на все то, что возвращало его опять на войну, не дав побыть дома. Всего себя, до последней капли и до последней мысли он приготовился к встрече с родными, с отцом, матерью, Настеной – этим и жил, этим выздоравливал и дышал, только это одно и знал. Нельзя на полном ходу заворачивать назад – сломаешься. Нельзя перепрыгнуть через самого себя… Разве это правильно, справедливо. Ему бы один – единственный денек побывать дома, унять душу, тогда он опять готов на что угодно».

Не дали. Не услышали! – «Можешь воевать – точка!»

Почему с ним не посчитались?

«Наступает момент, когда человек чувствует себя уязвленным – и тогда ошибки затягивают его, как головокружение, — пишет мужественный воин и писатель – философов Экзюпери. – Порядок ради порядка оскорбляет человека, мешает его основной силе, заключающейся в том, чтобы преображать мир и самого себя. Жизнь создает порядок, но сам по себе порядок не создает жизни».

Вот первый сильный толчок в перемене личности Гуськова. И ведь не сразу он приходит к мысли самостоятельно вырваться домой, и хотя одним глазком перед смертельными боями увидеть родных. Когда родные «провожают – надежнее: что-то в человеческой судьбе имеет глаза, которые запоминаются при отъездах – есть к чему возвращаться или нет». Оскорбленный тем, что «с ним не посчитались», растерянный и оглушенный, Андрей, помогая солдату-инвалиду сесть в поезд, в порыве, инстинктивно вскакивает за ним следом, решаясь все же увидеть родной дом, надеясь на русский «авось». Будь что будет.

Когда через три дня он остыл и пришел в себя – решил вернуться. Согласен даже, чтобы его сцапали. Но понимает: поздно – нарушил воинский устав – не простят. Вспоминает показательный расстрел двух солдат. Сорокалетнего – за самострел, другого, мальчишку совсем, за то, что хотел повидаться с домом – всего за пятьдесят верст от деревни был. И обеих расстреляли. Сорокалетнего солдаты не жалели, а мальчишку всем было жалко.

Но расстреляли!

Нет, не простят, уверен Гуськов, и штрафбатом ему не отделаться. «На войне человек не волен распоряжаться собой, а он распорядился, и по голове его за это, ясное дело, не погладят…Гуськов понимал, судьба его свернула в тупик, выхода из которого нет…и то, что обратно дорог для него не существовало, освобождало Андрея от излишних раздумий».

Свершилось начало трагедии семьи Гуськовых, которая разворачивается во всех подробностях после этой четвертой главы. Перед нами проходят большая и трудная любовь Андрея и Настены в самых экстремальных обстоятельствах. И для меня лично она выше и значимей, чем повесть о веронских влюбленных, воспетая Шекспиром. «Ты уже и не жена мне, — говорит Гуськов Настене.- Ты для меня весь белый свет». И эти слова сказаны не потому, что Настена стала его кормилицей – он уже готов отдаться властям, готов принять смерть добровольно. Он даже думает и жалеет тех, над кем висит его незакрытое дело: «Заткнут это дело моей смертью. И мне спокойно – и им тоже».

Жизнью своей он уже не дорожит. Но он понимает больше того, что стоит его личная смерть. У него должен родиться долгожданный ребенок – и он думает о его будущем. Нет, не за себя боится Гуськов. Казалось бы, опустившись до скотского состояния, он помнит и хочет выполнить клятву перед погибшим на фронте товарищем: кого убьют – другой чтобы поехал и рассказал родным. Когда Настя отговаривает его, предупреждая, что его могут схватить, он решительно отвечает: «Уговор надо выполнить!»

Где же здесь «звериное желание жить», как дает ему уничижительную оценку Залыгин, обвиняя Гуськова во всех грехах, что мол после смерти Настены он готов «жить хотя бы неделю, хотя бы день, хотя бы в диком одиночестве, в пещере, в голоде и холоде. Существовать в жизни самой мерзкой, низкой и бессмысленной, но существовать. Если потребуется, убивать еще и еще – отца, мать, односельчан, кого угодно – но существовать!»

Нет этого в повести. Нет. Распутин оставляет Гуськова в тот момент, когда тот говорит Настене, что, если не придет она к нему, он сам явится в свою деревню, чтобы только попросить у нее прощение. А для него это – верная смерть.

Все это домыслы, идущие от запрограммированных классических образцов – и отец Гуськова уже автоматически приравнивается к Тарасу Бульбе: и он убьет своего сына. Хотя и говорит Михеич: «Надо воротить его, пока совсем не испоганился» — но тут совершенно другой оттенок. Не знает Михеич всего того, что произошло с его сыном, он весь во власти той атмосферы и образа мыслей, которые существовали в те времена, когда не считались с человеком, не вскрывали главных причин. А была одна установка, прикрытая словами о долге. И никто не давал ответа на живой, искренний вопрос человека: «Почему с ним не посчитались?»

В действительности, как это ясно прослеживается в повести, главная причина, из-за которой не идет сдаваться властям Андрей Гуськов, одна: «Если узнают, что родила от меня – съедят тебя (Настену). Не хочу вас марать. Я–то ладно, с меня спрос особый, а тебя за что? И родишь ты – на ребенка слава упадет, век ему маяться».

Андрей уже столкнулся с той страшной и горькой действительностью, которую сотворил в стране большевизм. Он через опыт людей, своим нутром чувствует то, о чем так пронзительно и горестно сказал в своей поэме «По праву памяти» А. Твардовский:

Вам из другого поколенья

Едва ль постичь до глубины

Тех слов коротких откровенье

Для виноватых без вины.

Вас не смутить в любой анкете

Зловещей некогда графой:

Кем был до вас еще на свете

Отец ваш мертвый иль живой.

…Клеймо с рожденья помечало

Младенца вражеских кровей,

А все, казалось, не хватало

Стране клейменных сыновей.

В повести мы находим и еще одно знаменательное явление, связанное с атмосферой сталинизма в стране. Место, где поселился Гуськов в своем добровольном заключении, называется Андреевским – по имени переселенца из России Андрея Сивого. (Быть может, не без намека имена у них общие!). Сивой, сильный, работящий мужик, вместе с двумя сыновьями наладил своим трудом лучшее в округе хозяйство. Началась коллективизация. Чтобы с ним сделали – мы теперь знаем. «Сам он к колхозной поре успел умереть, один из его сыновей не пришел с германской, а второго в тридцатом году раскулачили и вместе с семьей куда-то выслали. (Куда? Не смерть ли приняла их – ибо дальше Сибири в те годы была только смерть. Б.Р.) Так и не пустил переселенец Андрей Сивой корни на новой земле…Поля его, как и следовало ожидать, колхоз забросил…»

И разве не запечется в сердце такая судьба в душе другого, такого же работящего мужика, не повлияет на его психику, характер, поступки, образ мыслей, отношению к властям? «И даром думают, что память не дорожит сама собой, что ряской времени затянет любую боль, любую боль» — Твардовский.

А Залыгин размышляет так: «Кто мы – нынешний советский народ, если из нашей памяти вычеркнуть Октябрьскую революцию или Великую Отечественную войну? Без них мы уже не мы, а неизвестно кто».

А культ личности, и все то, что принесла с собой Октябрьская революция – разве можно вычеркнуть? Какими мы стали в результате всех ужасов уничтожения и репрессий лучших людей нашей родины? Унижения и подавления личности… «почему с ним не посчитались». Вот о чем не упоминают ни Залыгин, ни все другие критики, дающие свои оценку поступку Гуськова – предательство. А ведь все то, что произошло с нами, было заложено в речах и воззваниях вождя мирового пролетариата. Вот лишь одно из них: «Суть советской власти в том, чтобы, разоблачая ложь и лицемерие буржуазного демократизма, отменяя частную собственность на землю, фабрики, заводы, всю государственную власть сосредоточить в руках трудящихся и эксплуатируемых масс. Они сами, эти массы (вот оно, ядро этой уничтожительной политики: не человек, а массы! Р.Б) берут в собственные руки политику, то есть дело строительства нового общества» (Соч. т.32, стр.138)

Все, что происходит в государстве, все противоречия и сложности, особенно несправедливости – отражаются на каждом человеке. Страх, который пронизал все вокруг, сковал людей, глубоко проник и в душу Настены: «Если и уйдет он (Андрей), укроется на веки вечные, будто его и не было вовсе, — она уже и не знала, чего хотела! – все равно на ребенке после этого падет слава, от которой больше всего он хотел ее уберечь: ходил–де в свою пору слух, что отец ему – бегляк с войны. И ничем эту славу не вытравить: так устроен человек, что скажи ему, будто кто-то рожден от самого дьявола, он поверить не поверит, но про дьявола не забудет и даже найдет сотню доказательств: от него, от него – нечистого. Стало быть и ребенок родится на стыд. И грех родительский достанется ему, суровый, истошный грех – куда с ним деться?! И не простят, проклянет он их – поделом».

И неспроста так обреченно сходятся на этой одной тупиковой мысли и Андрей и Настена. Нет им выхода в тех условиях, когда, как насмешка, звучали слова «отца народов»: сын за отца не отвечает. И кто же послушно выполняет его волю – Плюгавенький. «Другого такого на всем свете нет», — дает ему ёмкую характеристику писатель. Иннокентий Иванович Плюгавенький, не добившись от Настены, «кто это тебя такой медалью наградил?», сплюнул и пригрозил, отходя: «Ничего, выясним, на кого он будет похож!»

Распутин – честный писатель. Все, что случается, мучает не только героев, но и его самого. В разных местах повести мы находим бьющие в одну точку вот такого рода картины, которые открывают нам, как атмосфера беззакония и бесправия губит все лучшее в человеке, превращает его в сгусток страха, неуверенности, отчаяния. Выхода нет! Человек, в атмосфере издевательства, слежки, попрания человеческого достоинства – когда с ним не посчитались! – оказывается в западне.

Сегодня мы, в свете откровенного разговора – размышления о тех временах, знаем, что ждало человека, осмелившегося перечить той зловещей силе насилия, которую внедрила державная власть. Но ведь и всегда, в периоды разгула ее страшной реакции, люди о многом начинали догадываться, испытывая на собственной шкуре – действовало народное чутье, а оно – пророчески верно.

Помню, однажды мы с другом вспоминали памятный день смерти Сталина. Я рассказал ему о своих чувствах ребенка, который плакал и с ужасом думал: «Что теперь с нами всеми будет?! Как жить дальше?» Друг скептически выслушал мою исповедь и сказал сухо и зло: «У нас в деревне все мужики праздновали». И поведал историю своей деревни. Перед войной, жили ни тогда в Западной Беларуси, группа из девятнадцати человек, самые лучшие и отчаянные парни, перешли границу, чтобы жить в Советской России. Всех арестовали…живым вернулся спустя двадцать пять лет один, измученный и чахлый. Успел все же увидеть свой край, рассказать весь ужас пережитого – и умер.

Для меня это было страшное, ошеломляющее открытие, в которое я долго не мог поверить. Теперь все мы с горечью и болью, под грузом ошеломляющих фактов, начинаем прозревать и осознавать…Вера в «великого вождя» давно прошла. Но еще далеко не у всех. Но за порогом памяти погибло и многое из светлой веры детства.

Нет, не такой человек Андрей Гуськов, за которого у нас хотят его выдать. Не предатель. Так давайте не будем уподобляться тому Иннокентию Ивановичу Плюгавенькому, который так «страдал за справедливость».

Гуськов ясно осознает, что его ожидает. И он готов был принять смерть. Но ему важнее уйти, исчезнуть навсегда, остаться безвестным в жизни – лишь спасти честь своего ребенка. Это ли не человечно? Не благородно? Не по-мужски? Потому ведь и Настена, эта святая женщина, с каждым прожитым днем все лучше узнавая Андрея, все больше любит его. И когда Андрей говорит ей, что у него нет другого выхода, как только покончить с собой, Настена обещает ему (а мы, узнав, на что она способна ради любимого человека, не можем ей не верить): «Если ты над собой что-то доспеешь, я тоже решусь – так знай».

Так она и сделала, спасая Андрея от выслеживающих его людей. Все грехи, выпавшие на их совместную долю в этом суровом и страшном мире, Настена берет на себя. И разве могла она это сделать – не любя больше своей жизни Андрея. И если такая честная и прекрасная женщина любит вот такого Андрея и идет сознательно на жертву ради него – значит, есть за что его любить. И нет в нем той вины, которую мы всем народом взваливаем на него одного. Вот плоды нашего беспамятства…вот уже и забыли о нем. А «кто прячет прошлое ревниво, тот вряд ли с будущим в ладу» — предупреждает нас честнейший художников слова А. Твардовский.

Настену, пытающуюся предупредить Андрея об опасности, преследуют. И кто же во главе этих беспамятных манкуртов? Опять этот самый Плюгавенький. «Сам-то для бабы бесполезный человек – вот и мутит народ, придумывает, что поинтересней», — говорит о нем Надька, самая добрая в поселке женщина, приютившая Настену, на которую косо смотрит весь поселок. Вместе с ним возглавляет эту погоню Нестор, председатель колхоза, ревнивый исполнитель тех страшных законов, которые под страхом смерти вдолбила в сознание людей власть предержащая, превращая живых людей в «винтики». «Не выйдет, голуба, не выйдет. Догоним!» — орет на весь белый свет Нестор, вряд ли задумываясь, какой несправедливый суд он вершит, чью злую волю исполняет и в этот раз. И какое при этом произносит слово: голуба.

Вот так, выполняя бездушно и слепо волю власти, одурманившей народ красивыми лозунгами, вершится суд над своими же родными людьми всем народом. И ничего другого не оставалось человеку, затравленному этой атмосферой слежки брата братом, как решиться на добровольную смерть. «Сколько людей решилось пойти туда и сколько еще решится!» — очень точно, пророчески, заключает Распутин последнюю мысль прозревшей Настены, не видящей иного выхода.

И утопла Настена.

И было хотели похоронить ее, как хоронили всех грешников-убийц, на кладбище утопленников. Но бабы не дали. «И предали Настену земле среди своих, только чуть с краюшку у покосившейся ограды. После похорон собрались бабы у Надьки на немудреные поминки и всплакнули: жалко было Настену».

Так завершается эта повесть – не осуждением, а прощением народа. Ибо нет в народе злопамятства к человеку-отступнику. Есть понимание и прощение. И в затравленной душе народа таится и вечно живет истина, которую не дано вытравить ни одному сатрапу. Понимание этой святой и вечной истины дано только чистому сердцу художника, живущему среди народа и осознающего себя его нераздельной частицей, его росточком, вбирающем в себя все лучшее на народной ниве Добра и Справедливости.

Пушкин, отобразив историю России в «Борисе Годунове», заканчивает его трагедию словами: «Народ безмолвствует». Ибо лишь один он, народ, способен дать истинную оценку истории.

Андрей Гуськов, вобравший в свою судьбу все из нашей печальной истории, начавшейся после октябрьской революции, стал уже не героем художественного произведения, а самой реальностью. Живым человеком. И теперь он уже навечно будет в нашей памяти. И чтобы нам, живущим, жить по законам Добра и Справедливости – надо честно и объективно разобраться в том, что было. И научиться видеть каждого отдельного человека в ходе сложившейся истории.

Нет, не предатель Андрей Гуськов и не дезертир – он жертва, которой мог бы стать каждый из нас в тех условиях жесточайшего деспотизма. И ведь недаром война проявила, сколько людей переходило на сторону врага – они не предавали Родину, а мстили той власти, которая сложилась в стране. И если мы сегодня всем народом будем обвинять Гуськова – значит, мы ничего не поняли из нашей трагической истории, а тем самым оправдываем все то, что вроде бы сегодня так горячо и гласно осуждаем.

Смелая и талантливая книга Распутина, быть может, впервые в нашей советской литературе так откровенно и точно воссоздает атмосферу нашего укоренившегося уже бытия: вот к чему приводит неуважение государства к конкретному человеку, личности.

Нет, книга Распутина не о предательстве человека – она о тех гибельных условиях его жизни, когда государство сваливает все свои преступные деяния на одного человека – и тем самым пытается снять вину с себя. А такое положение содействует тому, что на очереди неминуемая жертва — каждый из нас. Кто? Я? Ты? Он? Мы?

Любой.

1988 г.