1

 

Профессор Готулес вывел машину из гаража. Хотя прошло уже три года, как он не выезжал на своем стареньком «Форде», но чувствовал  сейчас в почти забытом дрожании рук на руле, что машина послушна ему.

Он прибавил газ на подъеме и, оглянувшись, увидел, как за густой, темнеющей в раннем утре кладбищенской рощей скрылись последние дома поселка. Когда машина преодолела подъем, только одна остроконечная крыша часовни маячила на горизонте. Спустившись с холма, машина въехала в расстилающийся туман. «Через час все решится», — подумал он вслух и придвинул к себе тугую красную папку.

Позади была бессонная ночь, но он ясно помнил каждое слово из вчерашнего разговора. «Мы хотим купить ваше открытие, профессор». — «Откуда вам известно о нем?» — «Об этом красноречиво говорят способности вашего сына». — «Способности?» — «Наша фирма знает все». — «Зачем оно вам?» — «Мы предлагаем вам большие деньги». — «Это должно принадлежать всем». — «Об этом мы позаботимся сами». Когда после долгих уговоров он все же отказался категорически и встал с кресла, давая понять, что разговор окончен, агент угрожающе произнес: «Я думаю, вам не хочется, чтобы ваш сын, узнал кем он был раньше». — «Вы не посмеете этого сделать!» — «Мы даем вам двадцать четыре часа!»

И теперь, вспоминая свои ночные размышления, профессор был убежден, что он решил верно – это люди не остановятся ни перед чем. И если сыну суждено узнать правду,  — надо узнать ее от него, отца.

«Странно, почему туман становится гуще?» — подумал профессор и выключил фары. В кабине стало свежо. Он вспомнил, что рядом река и прикрыл боковое стекло. Впереди, сначала медленно, затем все быстрее, наплывали придорожные кусты. Окутанные туманом, они казались продолжением холма. «Опасная езда, — пробормотал он, взглянув на спидометр, но не уменьшил скорости. — Вот так и жизнь прошла…спешил… спешил куда-то…»

Мелькнул придорожный столб с цифрой «20». Двадцать лет Жану… А может ему только шесть? А те четырнадцать? Неужели только моя боль и горькие воспоминания об умершей жене?.. Правда, все эти годы я работал и добился  главного – вернул себе сына… Подумать только: Жан — лучший выпускник  университета!» И он вспомнил…

Шестнадцать лет назад он на своем тогда новеньком «Форде», приехал в пансионат Цуни-Мукача: сюда со всей страны свозили этих несчастных детей.

На прощанье он, пожимая белую пухлую руку господина Цуни-Мукача, тихо сказал: «Поймите… Я не отрекаюсь от своего сына… Просто возникли обстоятельства». Может быть, он так бы никогда не занялся этой проблемой, если бы не умерла от страданий за сына жена, и сына пришлось сдать сюда. С тех пор он почти каждое воскресенье приезжал его навещать…О, как было больно видеть лица родителей, многие все реже приезжали навещать своих несчастных детей. Пряча глаза друг от друга, они поспешно скрывались в густых аллеях парка. Конечно, и сам он выглядел ничтожно жалким в их глазах, когда быстро сажал сына в машину и мчался отсюда, чтобы побыть с сыном в одиночестве.

И однажды, когда он научил сына считать до одного, он  понял, что можно научить его считать и до двух.

Он занялся патофизиологией, проблемами головного мозга. После многих опытов и наблюдений он понял, что дебильность – это болезнь здорового мозга. А раз болезнь – ее можно лечить. Оказалось, что между гипофизом и корой головного мозга возникает порочный круг. Гипофиз не вырабатывает необходимые для работы мозга ферменты, поэтому мозг не способен правильно руководить работой гипофиза. Он заметил, что при повышении температуры тела даже на десятую долю градуса, этот порочный круг начинает колебаться, и появляются редкие мгновенные дополнительные импульсы, заставляющие активно реагировать на них клетки головного мозга: глаза больного меняют глубину окраски, зрачки приобретают лабильность, лицо преображается и на нем возникает проблеск чуть уловимых умственных напряжений.

Оставив кафедру в университете, он забрал сына из пансионата и переехал с ним в Лоренси, маленький городишко, прилепившийся на склоне холма, поросшего густой тропической растительностью.

После третьего укола он заметил, что Жан, сидя у него в кабинете, рисует человечков. Не удавалось ему  только лицо, а на руках было всего по четыре пальца. Через месяц пальцев стало шесть – и он уменьшил на одну долю оксидаз. Уже через год сын освоил все буквы алфавита, и он понял, что ребенок способен овладеть знаниями в объеме колледжа.

Через несколько лет Жан, избрав профессию отца и блестяще сдав экзамены, был приглашен в один из лучших университетов страны. Это был красивый общительный молодой человек, и, когда сын возвращался домой на каникулы, он с наслаждением беседовал с ним по любым вопросам, И только одно было странным. Когда в разговоре они касались детства Жана, тот внезапно умолкал и отходил: ему помнились лишь какая–то темно-синяя машина, кабинет отца и много листков  с бесчисленным количеством смешных человечков

В последний приезд, после защиты диплома, Жан появился всего на один вечер. Приятно было сидеть у пылающего камина и беседовать с сыном, как с равным. За широким чистым окном расплывался в  потухающем небе след реактивного самолета. Жан с увлечением рассказывал о последнем открытии ученого Каталино, преемника профессора по кафедре. И в тот момент, затянувшись сигаретой и закашлявшись, Готулес невольно позавидовал, что дело, которое он начал, завершил другой. И, словно оправдываясь, вспомнил, на что ушли  его зрелые годы – и вдруг осознал, что совершил открытие. Жан что-то оживленно продолжал рассказывать, но он потерял нить разговора.

«Отец, что с тобой?» — взволнованно спросил его Жан и положил нежно руку ему на плечо. Он вздрогнул, накрыл его ладонь своей рукой и, стараясь не выдать своего волнения, спокойно ответил, что немного устал. «Дать тебе чай, кофе, виски?» — предложил  Жан. Но он отказался  и попросил подбросить дрова в камин…

Туман рассеивался. Мимо проплыл домик знакомого фермера, Готулес вспомнил неприятную историю, произошедшую между ними когда-то, но все быстро уладилось между ним и этим, оказалось, очень приветливым человеком.

…Через несколько миль там, где дорога круто поворачивала вправо, огибая обрыв к реке, дымился темно-синий «Форд», и тело профессора безжизненно свисало из открытой искореженной дверцы машины.

 

2

 

Майским утром, после таинственной и трагической смерти отца, Жан получил желтый конверт. Одна из ведущих фирм в области филогенеза предлагала ему сотрудничать. Это предложение взволновало и удивило его: ведущие ученые разных стран участвовали в конкурсах – и редко кому удавалось пройти его. Счастливчики бросали работу, семью, все – спешно рвались занять место в фирме

Жан несколько раз перечитал, все еще не веря, что именно ему предлагалось место, и вне конкурса. И без колебаний, подстегнутый тщеславием, он тут же телеграфировал свое согласие – на другой день за ним прибыл специальный самолет. Жан вылетел, даже не успев побывать на могиле отца.

Академический городок был великолепен. Небольшой холмистый полуостров, покрытый экзотической растительностью, простирался длинной полосой в океан. Ему предоставили в личное пользование уютный двухэтажный коттедж с прислугой, гаражом и яхтой. Первые несколько дней его никто не тревожил. Потом его по телефону вызвал шеф.

— Завтра в девять утра вы приступите к работе, — коротко сказал этот маленький розовый человек со странно косящими глазами неопределенного цвета. — Лабораторию вам оборудовали, учтены все ваши пожелания. Будут неточности – сообщите мне лично.

Молчаливый, щегольского вида секретарь с усами ниточкой предупредительно распахнул перед ним дверь из красного  дерева  и коротким кивком головы предложил следовать за собой.

После медосмотра и прививки, как ему объяснили, от местной болезни со зловещим названием «Лапо-лопо» («Улыбка смерти»), сам шеф проводил его в лабораторию.

— Вот ваше рабочее место, — с сухой улыбкой произнес этот квадратный человек, не вынимая сигареты изо рта и, положив короткую пухлую ладонь с розовыми, как у младенца, ногтями на пульт управления, добавил: — Связь со мной и другими сотрудниками будете поддерживать через него. Документацию из лаборатории не выносить. Ключ от сейфа сдавать сразу же после смены моему секретарю. — И, стрельнув в него коротко исподлобья сверлящими зрачками, дернул верхней губой, изобразив что-то наподобие дружеской улыбки, добавил по-латыни: —  Carpe   diem.  (Лови день.)

И тут же выкатился. Дверь за ним бесшумно закрылась.

В эту ночь Жан долго не мог заснуть: болел укол. Иногда он впадал в полузабытье – и тогда грезилось ему детство: из зеленого мрака надвигались на него бессмысленные, как биллиардные шары, глаза. Потом зеленый фон, свиваясь, исчезал, в воздухе раздавался резкий свист хлыста – и глаза пропадали. Жан вскрикивал и, не приходя в себе, вновь впадал в забытье.

 

3

 

Утром Жан ничего не помнил, только голова была тяжелой, как после веселой студенческой попойки. Но когда он принялся за работу – ясность снизошла на него, и он чувствовал такую легкость, словно повторял начальный курс дифференциального исчисления

Это состояние творческого подъема охватывало его каждое утро, как только он переступал порог лаборатории. В каком – то возвышенно сомнабулистическом  состоянии набрасывался он на работу, делая лишь короткие передышки для приема пищи – и вновь забывался в ней, с восторгом ощущая в себе прилив нахлынувших идей, жадно стучащих и разрывающих возбужденный мозг.

Он сутками не выходил из лаборатории, радуясь тому, что все задуманное четко формируется в его сознании – чувствовал  себя на пороге очередного открытия тайны в своей любимой науке. Он жил в каком–то счастливом опьянении, не видя и не слыша ничего вокруг себя, встречая с уверенностью и с самолюбивой улыбкой каждый новый день.

Только на третий месяц работы здесь дверь его лаборатории без стука растворилась, и Жан увидел своего первого коллегу. Красивый смуглый человек восточного типа застыл, прислонившись к косяку двери.

— Эй ты, гений на час, дай закурить! – выкрикнул он каким–то сухим хрипловатым голосом.

Трясущимися руками человек вставил сигарету в  губы, зажег спичку и, прикурив, бросил ее на пол под ноги Жану.

Жан с трудом узнавал в нем австралийского филогениста Баголя, кумира своих студенческих лет. Небритый, в помятом пиджаке, он был теперь так мало похож на того элегантного ученого, фотографию которого он всегда держал у себя на столе.

— Над чем трудимся, юноша? – обратился он к Жану уже дружелюбней и подошел к столу.

Жан, смущаясь, начал рассказывать, но тут заметил, что Баголь не слушает его, а смотрит в одну точку. Баголь смотрел  на свою фотографию.

— Что, не похож? — сказал он с какой-то сникшей горькой  иронией. — А ведь это я снимался всего четыре года назад… там, на воле… А теперь я раб самого себя… — И тут же безо всякой связи добавил: — А вам приходилось видеть морфинистов? Морфинистов, принимающих наркотики. Нет? А морфинистов, для которых наркотик творчество?.. Тоже нет… Еще увидите – здесь их полно. Несколько лет – и человек превращается в ходячее на двух ногах млекопитающееся. Возвращается, так сказать, в лоно природы. Из гомо сапиенс – он фауна…

Жан широко открытыми глазами смотрел на своего кумира, все еще не понимая, о чем идет речь. Для шутки уж слишком не соответствовало выражение его лица. Баголь нервно рассмеялся и подмигнул Жану:

— А шизофреников? Тех, у которых в голове комплекс. Нервные клетки гибнут, как солдаты на мосту Ватерлоо. —  Он взялся за пуговицу на пиджаке Жана и начал ее крутить. — Я десять лет занимался этой болезнью, и знаю, что исход ее только один. А здесь все стали шизофреники… только я один еще нормальный

Он расхохотался, положил в свой карман оторванную пуговицу и, взглянув на часы, вскрикнул:

— Пятнадцать минут! Целых пятнадцать минут я потратил на вас! За это время я смог  бы уже разработать теорию комплексации. Это вам не хромосомная теория наследственности!

Он бросился к дверям, но неожиданно остановился и, низко поклонившись Жану своей крупной взлохмаченной головой, мягко заискивающе произнес:

— Ах, простите… ради Бога, пожалуйста, простите…

 

4

 

Жан застыл, растерянно глядя на серую дверь, из-за которой не проникало ни единого шороха. Ему хотелось броситься за Баголем, догнать его, растормошить, узнать, что он хотел сказать ему, но тут раздался  музыкальный тон невидимых часов – каждый  час они повторяли один и тот же напев «Лови день». Он оглянулся на свой стол, увидел позеленевшую жидкость в колбе — реакция прошла успешно — и торопливо уселся за свое рабочее место. Через мгновенье он уже позабыл о встрече с Баголем и лихорадочно записывал на чистом листе бумаги, пронумерованном и с малиновой печатью на двух сторонах, полученные результаты. А еще через полчаса он понял, что близок к новому открытию на стыке двух наук – онтогенеза и филогенеза, утвердив этим свое право на патент. И тут же дал ей свое название Филожаноонтогенез.

Бурная радость захватила его. Губы неудержимо расползлись в высокомерной улыбке. Он одернул шторы, открыл окно и всмотрелся в свое отражение в стекле – на фоне темно – коричневых штор застыло его удлиненное лицо: искаженная матовая маска с округлившимися глазами и хищно обнаженными зубами.

— Неужели это я? – вздрогнув, прошептал он.

Но опять раздался музыкальный звон часов, и он мгновенно забыл свой вопрос. Вернулся к столу и включил компьютер: надо было  еще перепроверить полученные данные. Хаотически замигали лампочки, на табло молниеносно замелькали многозначные цифры, и комната озарилась радужным светом. Аппарат работал превосходно. Еще бы! Все новейшие достижения науки становились в первую очередь достоянием их фирмы. Технический шпионаж и хорошо налаженная аппаратура вершили вовремя свое дело – под бдительным контролем находилось каждое новое изобретение в любой точке земного шара. За несколько лет своего существования фирма стала ведущей в разработке главных научных проблем в разных областях науки  и диктовала свои права на мировом  рынке научно – технических открытий.

К следующему бою часов («Прошел уже целый час!» — все же недовольно подумал Жан) трижды полученные данные совпали, и Жан заложил их в память компьютера – через минуту на стол упала пачка готовых листов с четкими оттисками. Он взял авторучку с несмываемыми чернилами и уверенно и аккуратно вывел сверху на грифе каждого листка свою подпись. Кончив, устало, но победно, откинулся в кресле и неожиданно подумал: «Кто теперь Баголь по сравнению со мной?.. Мальчик, постигший таблицу умножения. – И сразу же в памяти потускнел его образ. — Мое открытие перекроет его последнюю теорию во сто крат». И он почувствовал, что не видит в нем даже соперника.

— Я — гений! – произнес он вслух.

— Гений!!! – многократно отозвалось в тиши кабинета.

Жан взглянул на часы – оставался последний час рабочего времени. «Можно было бы сделать еще одно открытие, — освобождено подумал он, но решил: — На сегодня хватит, человечеству понадобится еще не один десяток лет, чтобы освоить это. Приступим завтра – нечего  так далеко отрываться от человечества».

Он встал, удовлетворенно потянулся, взял со стола готовый отчет, вышел из лаборатории и сдал ключи от сейфа удивленно вскинувшему на него глаза секретарю.

 

5

 

Жан без стука вошел в кабинет шефа. Молча  кивнул головой и без приглашения сел в кресло напротив.

— Вы почему не на своем рабочем месте? – попыхивая сигаретой, шеф вскинул на него недовольные глаза

— Сегодня у меня  значительное перевыполнение плана, — спокойно выдерживая его колючий взгляд, ответил он.

— Рабочий день не закончился.

— Работа работе рознь, — невозмутимо поправил его Жан и взял сигарету из коробки шефа.

— Однако вы…— Шеф запнулся, неодобрительно качая головой и пронизывая его своими косящими газами.

— Ознакомьтесь с моими данными, и вы сами в этом убедитесь, — Жан выпустил перед ним колечки дыма.

— Хорошо, хорошо, — как-то поспешно произнес шеф и натянул на лицо добродушную улыбку. — Как бы вы желали убить оставшееся время?

— Не мы убиваем время, а оно нас, — заметил Жан. — Но об этом забываешь, когда одерживаешь очередную победу над природой

— Вчера мы привезли в пансионат – клуб  победительниц красоты мирового конкурса в Рио-де-Жанейро. Хотите, можете провести с любой из них вечер.

— Я сегодня не в спортивной форме.

— Прислать массажиста? Он быстро приведет вас в нужную форму, — слащаво подмигнул ему шеф.

— Ладно, сегодня я дарю ее вам, — весело ответил Жан, поднимаясь и первым протягиваю ему руку.

Шеф, замешкавшись, медленно протянул свою, ответил мягким рукопожатием и назидательно напомнил:

— Надеюсь, вы помните, что рабочий день у нас теперь начинается ровно в восемь?

— Лови день, — пропел Жан тоном музыкальных  часов и покинул кабинет.

Дома он принял душ, побывал у массажиста и оправился к гавани, где у причала качались на тихой волне индивидуальные яхты ученых. Портовый слуга Тао Фунь  без слов подготовил ему яхту, оттолкнул шестом и, стоял, низко склонившись, пока яхта не вышла из гавани.

В открытом океане свежий ветер затрепетал в волосах Жана. Он, глубоко вдыхая его прохладную свежесть, всматривался, как уменьшается на глазах этот сказочный полуостров, заросший экзотической растительностью, которую привезли сюда из разных уголков земного шара: могучие кедры соседствовали с нежными стройными пальмами, бледные пятна эдельвейсов на вершине горы казались снежным покровом. Многообразие цветных кустарников придавало местности  радужное сияние, словно волшебная кисть Ван Гога расписала этот живой уголок природы.

Жан чувствовал, как возвращаются к нему силы и усталый мозг проясняется. Но что-то томило его сегодня. И он не мог понять причину своего внезапного волнения. «Быть может, у меня начинается ностальгия,- подумал он. — Но после таинственной смерти отца у меня никого не осталось в мире, и ничего, кроме моей любимой работы и этого уголка земли, который стал моим домом».

В радиопередатчике, у рулевого управления, отчаянно замигала красная лампочка, и Жан включил телефон. Раздался требовательный металлический голос:

— Меняйте курс, Жан. Вы вошли в запретную зону.

Жан отключил телефон, возмущенный этим предупреждением, и продолжил держать курс в открытое море. Через минуту над ним закружил вертолет. Сверху подали голос: «Немедленно возвращайтесь! – надвигается шторм!»

Жан круто развернул яхту и направился в порт.

Вечером он долго слушал музыку по голографическому телевизору у себя в гостиной и ждал непогоды. Но океан был недвижен. Неужели у них так слабо работает служба погоды, подумал он, укладываясь спать.

 

6

 

Ночь была тяжелая. Он много раз просыпался, не осознавая, где сон и явь. Какие – то маленькие шестипалые человечки тянулись к нему своими обезображенными руками, раздавался свист хлыста, его заглушал детский визг, и  какие – то так и неузнанные лица пялились бессмысленными глазами, и он видел себя совсем маленьким с трясущейся головой. Все виденное стекало и взбучивалось, как часы на картине Сальвадора Дали, превращалось в бродящее в тесной посуде тесто, над которым вздувались пузыри, и каждый из них отражал на своей поверхности искаженный мир странных предметов, созданных воображением Босха. Пузыри лопались с шипением и запахом, омерзительно заполняя рот и нос. Жан опять с криком просыпался и таращил глаза в кромешную тьму. И только мирный ход часов возвращал его к действительности. Он вновь заставлял себя лечь в постель и вызывал в памяти самое светлое воспоминание – образ отца. Но отец все никак не являлся перед ним. И, наконец, он услышал его далекий тихий загробный голос: «Жан! Сыночек! Я так соскучился по тебе…»  Жан с криком «Нет! Нет!» вскочил, но тут же опять бессильно рухнул в постель.

А утром он ничего не помнил. Что-то непонятное угнетало его.

В лаборатории долго не мог приняться за работу и безучастно смотрел в окно. Последняя утренняя звезда, чуть брезжащая на розовеющем горизонте, медленно и неудержимо растворялась в наливающемся голубизной небе. И ему вдруг стало так страшно, словно он был повинен в этой последней агонии уходящего навсегда в никуда далекого от него мира. По телу пробежала дрожь, и он начал машинально кутаться в пиджак. Трясущимися  пальцами застегнул пуговицы, обнаружил недостающую — и вспомнил профессора Баголя.

В лаборатории профессора не оказалось, и он спросил о нем у секретаря.

— Вчера они приказали долго жить,— пряча от него глаза, хмуро ответил тот.

— Что с ним случилось? – требовательно спросил Жан.

— Нет профессора, — зловещим шепотом произнес секретарь и недовольно дернул усами – ниточками. – Скоропостижно.

— Отчего?

— Не могу знать.

И секретарь уткнулся в бумаги — верный способ чиновника показать посетителю, что разговор исчерпан.

Жан вернулся к себе в лабораторию и, подавленный случившимся, уселся в кресло. Часы уже несколько раз пробили свою, напоминающую об уходящем времени мелодию, а он все недвижно сидел, глядя незримо в бескрайнюю даль океана за окном.

Вдруг какая- то сила сорвала его с кресла и понесла в лабораторию Баголя. Он начал лихорадочно рыться в его бумагах на столе, в шкафу, на полках и вдруг увидел на подоконнике свою пуговицу на чистом листе бумаги. Он схватил лист, перевернул его и прочитал:

«Коллега, простите, что вчера я утащил вашу пуговицу. По теории комплексации мой поступок закономерен. Это последнее, что я успел сделать. Когда вы будете это читать – меня уже не будет. Все временно в этом мире, как и наши открытия. А, тем более, наша жизнь… Творчество не должно быть наркоманией. Поймите это. Очень важно понять вам, такому молодому. Мы, старики здесь, уже хронически больны, неизлечимо больны. Настоящее творчество – это свободное проявление духа. Здесь же, куда мы слетелись, как бабочка на огонь, мы превратились в рабов творчества. Вы – единственный из нас, кто это может и должен понять. Благодарите отца. Это был великий ученый и честный человек. Но его открытие, помимо его воли, стало для всех нас опиумом…Я преподношу вам лишь информацию для размышления. Выводы настоящий ученый предпочитает делать сам. Ваш Баголь. (Сегодня еще ваш, а завтра…)

Р.С. И все же позвольте мне предложить вам один свой личный вывод: в творчестве настоящий ученый должен ясно осознавать, ради чего и ради кого он работает. Это категория нравственная».

Жан спрятал записку в карман и вышел.

 

7

 

— Вы нарушаете режим работы, — строго сказал секретарь, столкнувшись с ним в коридоре. — И отрываете людей от работы.

— Для него этот режим закончился, — ответил Жан, кивнув на дверь лаборатории Баголя.

— Завтра сюда прибудет новый работник, — бесстрастно ответил секретарь. — А о вашем нарушении мне придется доложить шефу.

— Как вам будет угодно! — вспылил Жан, но тут же  спокойно добавил: — Впрочем, я сам ему доложу.

Он решительно отправился в кабинет шефа.

— Что с вами? – вскинул на него удивленные глаза шеф.

— Мне надо срочно отбыть домой, — как можно спокойнее произнес Жан.

— Но при заключении нашего договора вы дали расписку о невыезде на три года, — не скрывая своего раздражения, сказал шеф и, помедлив, добавил: — Без нашего особого разрешения.

— За ним  я и пришел.

— Что случилось? — спросил шеф, постукивая сигаретой по столу.

— Наступила годовщина смерти моего отца. Я хотел бы поставить на его могиле хороший памятник.

— Сколько вам понадобится времени?

— Думаю, суток трое хватит.

— Мы отправим вас на нашем самолете, — решительно предложил шеф, не спуская глаз с Жана. — С вами будет неотлучно наш человек. И вернетесь вместе с ним.

— Отправите – да! — уверенно сказал Жан, выдерживая его взгляд. —А полечу я один. Закончу дело, дам о себе знать — и вы пришлете самолет.

— Зачем вам эти сложности?

— Я хочу остаться со своим горем наедине

— Понимаю вас, — смягчил тон шеф. — На какую сумму вам выписать чек?

— Я думаю, что после моего последнего открытия, в Швейцарском банке на моем счету достаточно денег, чтобы купить памятник, достойный моего отца.

— У вас теперь открытый счет, — понимающе закивал шеф и сдержанно улыбнулся. — Так что, считаю, что можете соорудить памятник не хуже, чем у Линкольна.

— Вот и договорились…

Утром Жана проводил сам шеф и наставительно напомнил на прощанье:

— Не задерживайтесь. Вам нельзя терять время…Возьмите, пусть они будут напоминать вам о вашем долге. — Он вытащил из кармана и протянул точно такие часы, как в лаборатории Жана.

— Плохо, если о долге напоминает только это,—усмехнулся Жан и спрятал часы в дипломат

— Мы ждем вашего сигнала.

— Он обязательно будет, — крикнул Жан, поднимаясь по трапу в самолет.

 

8

 

Родной опустевший дом встретил его молчанием. Деревья в саду как-то быстро одичали, кусты глухо разрослись и сиротливо стыли пожухлой листвой в раннем осеннем тумане. В комнатах стояла одинокая тишина, но Жан отчетливо различал в этом застывшем молчании, что все полно памятью об отце: и вещи, и книги, и его рабочий стол. Лишь слой пыли на всем, бесстрастно бьющий в глаза, словно пеленой заволакивал милые сердцу воспоминания. И Жан принялся за уборку с таким рвением, словно ему предстояло встретить утром отца.

Назавтра он прилетел в столицу и пришел  в Ассоциацию искусств. Долго рассматривал каталоги работ ведущих скульпторов мира, выбрал одного из них и вечером явился к нему

В мастерской его встретил сравнительно молодой еще человек в помятом грубошерстном свитере, с огромной, начинающей седеть бородой. Жан выразил свое восхищение его работами, затем объяснил цель своего прихода и, не ожидая вопроса об оплате, тут же выписал ему чек на миллион долларов.

— Вы миллионер? — спросил скульптор, растерянно вертя чек в руках.

— Мой отец заслуживает это.

— Я понимаю, что это необычный заказ. Мне понадобится время.

— Не надо торопиться, — сказал Жан. — Ждите вдохновения, сколько вам будет угодно. Творчество – это свободное проявление духа. Так сказал мой учитель, один из величайших умов нашего времени. И вот что учтите еще: мой отец был ученый, но, прежде всего, он был честным человеком.

— В наше время урбанизации и сумасшедших скоростей — это стало редкостью.

— К большому сожалению, — поддержал его Жан. — Приходится только удивляться, на чем держится мир…

— На красоте! — восторженно произнес скульптор.

— Быть может, это когда-то и было, — согласился Жан. — А теперь она стала утилитарной принадлежностью нашего пресыщенного века.

— Извините, боюсь, что вы судите по своим возможностям в Швейцарском банке, — горячо возразил скульптор. — Но таких, как вы, не так много.

Жана покоробил его ответ, но он промолчал.

— Может быть, вы и есть исключение, — поспешно поправился скульптор. — Потому что ваши доходы – плоды ваших творческих возможностей. Но и среди таких, как вы, все меньше становится… Вы, по-видимому, альтруист.

— Как–то об этом не задумывался. У меня есть любимая работа…свои идеи – ради них и живу.

— О! Да вы художник!

— Я физиолог.

— В таком случае профессия не играет роли, — пояснил свою мысль скульптор. — Художником я называю того, кто самозабвенно творит на своем поприще.

Эта беседа увлекла их. Они долго беседовали, пили виски, кофе, возбужденно доказывали свою точку зрения по разным вопросам. Во многом их взгляды сошлись – и к полночи они расстались друзьями.

— У меня будет к вам просьба, — пожимая на прощанье сильную руку скульптора, неожиданно сказал Жан. — Если вдруг со мной что-то случится, мы все не вечны в этом мире, прошу вас, доведите это дело до конца и без меня.

— Наша дружба пусть будет гарантией.

Они дружески пожали руки и тепло расстались.

 

9

 

Дома Жан сел писать письмо в ООН. Надо было полно и точно изложить всю историю фирмы и то, что они проделывают с учеными, скоропалительно сокращая им жизнь, и с теми идеями, которые воплощали в жизнь эти обреченные люди. Он работал два дня за письменным столом отца. На третий день утром его разбудил  звонок. В дверях стоял агент фирмы.

— Мы обеспокоены вашим отсутствием, — сказал он с порога. — Шеф не доволен. Вы нарушаете контракт.

— Я  могу заплатить неустойку, — ответил Жан.

— Такого пункта в нашем договоре нет.

— Теперь можете внести.

— Это у нас первый случай.

— Нет правил без исключений.

— Значит, вы сами исключаете себя?

— Постараюсь сделать так, чтобы их было больше.

Агент вскочил, дернул в кривой презрительной усмешке узкие губы и, холодно глядя ему в глаза, сказал с вызовом:

— Мы советуем вам молчать! — в голосе его прозвучала угроза.

— Вы совершаете убийство! — не выдержал Жан.

— Ученые идут к нам добровольно.

— Они не знают, на что идут.

— Цель оправдывает средства. А мы хорошо платим.

Жан встал, давая понять, что разговор закончен.

— Мне кажется, — произнес агент вкрадчивым тоном, — что вы не знаете, на что идете. Мы не спешим.  Подумайте…

Закрыв за  ним дверь, Жан Готулес быстро сложил исписанные листы в красную папку, вышел из дому и вывел машину из гаража.

 

10

 

Хотя прошло три года, как он не выезжал на своем «Форде», который подарил ему отец в день окончания университета, но он чувствовал в почти забытом дрожании рук на руле, что машина послушна ему. На подъеме Жан прибавил газ и, оглянувшись, увидел, как за густой темнеющей  в раннем утре кладбищенской рощей скрываются последние дома поселка. Когда машина перевалила подъем, можно было видеть лишь острую крышу часовни. Спустившись с холма, машина въехала в расстилающийся туман.  «Через  час все решится», — произнес он вслух и придвинул к себе красную папку. И хотя волнение не покидало его, он ясно помнил каждое слово из разговора с агентом. Вспоминая его угрожающий тон, Жан решил, что поступает единственно верно.

«Странно, почему туман сгущается», — подумал он и включил подфарник. В кабине стало свежо, он вспомнил, что рядом река и закрыл стекло. Впереди все быстрее выплывали придорожные кусты. Окутанные туманом, они казались подножием холма. «Опасная езда», — подумал он, но не уменьшил скорости.

Мелькнул придорожный столб с цифрой «20». «Двадцать… двадцать… уже двадцать лучших умов мира превращены в живые трупы. И мир не знает причину этому. И продолжают поступать потоки заявления от желающих работать в фирме. Они рвутся сюда с единственной целью – творить. И никто не подозревает даже, что это удовольствие длится всего несколько лет… А сколько осталось мне? Мой организм отчего–то по-иному реагировал на действие их препарата…А, может, смысл жизни не в количестве прожитых лет, а в том, что ты успеешь сделать?!.. И не прав профессор Баголь…»

Туман рассеялся. Мимо проплыл домик знакомого фермера. Жан вспомнил странную историю, которая когда-то произошла между ним и отцом. Поговаривали, что в смерти отца повинен фермер, но доказательств не было. Да и сам Жан не мог поверить, чтобы этот с виду добродушный землепашец мог позволить себе такое. Причину гибели отца так и не удалось установить, хотя этим делом занималась специальная правительственная комиссия.

«И кому нужна была смерть отца?» – вот уже три года не мог ответить он на этот вопрос.

Неожиданно  перед ним прямо на дороге возникло бледное лицо Баголя, он вспомнил его записку и последние слова в ней: благодарите отца.

— Благодарите отца, — загробным голосом Баголя раздалось у него за спиной – и Жан испуганно оглянулся.

…Через несколько миль, там, где дорога круто поворачивала, огибая обрыв реки, дымился темно-синий «Форд», и тело Жана безжизненно свисало из открытой и покореженной дверцы машины.

Биологические термины.

ОКСИДАЗА – фермент, содержащийся в тканях и активизирующий окислительные процессы

ОНТОГЕНЕЗ — индивидуальное развитие живого организма

ФИЛОГЕНЕЗ – процесс исторического развития организма

ОНФАУНА – подвижное животное, обитающее на грунте водоема

ГИПОФИЗ — или нижний мозговой придаток – гормоны, выделяемые гипофизом, играют большую роль в регулировании роста, полового развития и других процессов в организме.