Неделю назад я похоронила мужа. Конечно, каждый человек когда-то должен умереть. Я желаю прожить Вам долгую и счастливую жизнь, и пусть на Ваших похоронах будет столько друзей, сколько было у него. Раввин нашей синагоги, пропев молитву, сказал: “Мы потеряли великого человека. За тридцать лет службы в нашей общине я не видела столько людей, так горько и искренне оплакивающих смерть человека. Всего десять лет прожил он в нашей стране, но жизнью своей показал пример нам, американцам, что не богатство составляет истинную ценность человека, а доброе и отзывчивое сердце”.

Вы вправе спросить, почему эта старая еврейка пишет Вам о своем горе. Вы, я уверена, уже забыли меня. Но я Вас буду помнить до самой смерти, как и последнее слово моего мужа: “Кольцо…”

Извините, мне все еще трудно собраться с мыслями, но я спешу высказаться, потому что не знаю, что будет со мной завтра. На улице теплая южная ночь. Я сижу в своей маленькой уютной квартирке. И хотя я прожила в ней свои не худшие годы, но теперь не будет для меня печальнее места на земле, чем эти две маленькие комнатки, где каждая вещь напоминает мне о муже: и этот торшер, при свете которого я пишу, и этот столик, и эти рамы для картин, и эти секции для книг, и даже коврик под моими ногами — все сделано его руками. Он не был ни краснодеревщиком, ни вязальщиком. В Союзе он работал бухгалтером. Но охотно брался за любую работу и доводил свое умение до мастерства. Во время войны, в партизанах, он ремонтировал любое оружие, делал бомбы, чинил часы и приемники, подковывал лошадей. А когда стал настойчиво требовать, чтобы и его брали на боевые задания, сам командир отряда отдал специальный приказ беречь его пуще себя, командира.

Слава Богу, он остался жить в этой страшной войне. А когда вернулся домой, узнал, что вся его семья и родные погибли. Смерть для всех смерть, но каждый умирает по-своему. Его родителей, родную сестренку, жену и двух маленьких детей и семьи четырех братьев замучили и расстреляли в гетто; братья погибли на фронте. Я бы многое могла рассказать о них, хотя никого не видела. Часто по вечерам он разговаривал с ними, как с живыми, советовался, отмечал их дни рождения и приглашал друзей, которых у него всегда было много. В первое время нашей жизни я по-бабьи ревновала к ним: казалось, из-за этого он уделяет мне меньше внимания. Но вскоре это нехорошее чувство прошло: он ни разу не дал мне сомневаться в своем искреннем чувстве любви ко мне. И все они стали и моей семьей. Для каждого, с кем он общался, он умел найти какие-то особенные слова и никогда не позволял говорить плохо о людях. Когда я начинала ругать кого-нибудь за явно дурной проступок, он болезненно морщился и говорил: “Так нельзя жить. Если ты хочешь, чтобы у тебя были хорошие отношения с человеком, умей видеть это хорошее. Оно есть в каждом. Жизнь наша такая сложная и короткая, что однажды обидев человека, ты можешь не успеть сказать ему последнее прости. Не бери грех на душу”. Я научилась смотреть на людей его глазами. И мне стало намного легче жить.

Я сейчас вспомнила Ваши глаза, холодно-голубые с покрасневшими прожилками под нахмуренными веками. Смотритесь чаще в зеркало — и вы научитесь понимать, как меняется тепло и цвет глаз в зависимости от того, как и о чем Вы думаете в данный момент. О, как преображаются глаза и становится прекрасным лицо человека, когда его посещают добрые мысли! Взгляд Ваш и Ваше юное лицо были такими, когда я подошла к Вашей стойке таможенника для проверки. Видимо, Вы на какой-то момент забыли о своей работе: для Вас я была не пассажиром загранрейса, а старой седой женщиной, которая очень устала от стояния в очереди и с трудом несла свой чемодан. Я заметила, что Вы, как это свойственно порядочному человеку, привстали, чтобы помочь мне. Вы, конечно, приняли меня за иностранку. Но когда я поздоровалась с Вами на чисто русском языке, Ваш благородный порыв сразу же угас. По своему, пусть и малому опыту, Вы поняли, что перед Вами эмигрантка: человек, которого, по извращенным понятиям, вбитым нам с детства, принято считать предателем родины. И Вы уже смотрели на меня, как судья, который считает себя истиной в последней инстанции. И Вам захотелось (не может быть!) поиздеваться надо мной? Поверьте моей искренности: мне стало жалко Вас. Я скажу, как мать, хотя гожусь Вам в бабушки, — мне было больно и стыдно видеть Вас в этот момент. Боже мой! Что с Вами (со всеми нами!) сделала наша (и моя) жизнь в родной стране, которая ни для кого из нас не стала родной. В ней ценят не человека, а мертвые абстрактные идеи, давно уже отвергнутые всем цивилизованным миром. Для Вас я предстала врагом народа. И Ваши глаза перестали быть человеческими — они превратились в стеклышки от бинокля, через которые Вы исполнительно и настороженно проверяли, теребили и исследовали — Вы видели во мне лишь потенциального вора, который припрятал и пытается провезти через границу какие-то несметные сокровища, о которых и Вы сами не имеете должного понятия.

Но сейчас, когда я пишу Вам (потому и пишу!), я стараюсь видеть Ваш первый человеческий взгляд. Он запал в мою душу, и я верю, что Вы поймете мой порыв. Поверьте, не обида и горечь движут мной, а одно лишь доброе желание. Прочитав мое письмо (я верю, что у Вас хватит на это терпения, а, может, простого любопытства), Вы задумаетесь. Может быть, и я не писала бы Вам, но слишком велико мое горе, а Вы имеете к нему прямое отношение. Я Вас не обвиняю. Просто мне сейчас очень тяжело и больно, и страшно думать, что еще не один человек может оказаться в том положении, в котором была я в тот памятный для меня уже на всю жизнь день в аэропорту Шереметьево-2. А Вы, сами того не понимая, опять станете невольным соучастником новой трагедии.Не дай Вам Бог взять еще один грех на душу,как говорил мой муж.Мне еще не верится, что он умер, но, видите, сама рука написала о нем уже в прошедшем времени. Это — реальная жизнь, и она сильнее всех наших желаний, надежд и самообманов.

Да, извините, уже столько времени разговариваю с Вами, а забыла представиться. Меня зовут Ханна, а мужа звали Мойсей (видите, опять написала: звали!). Так мы записаны в паспорте. Но на родине нас звали Анна и Миша. В Союзе считаются неблагозвучными еврейские имена, а наиболее характерные из них приносят их владельцу слишком много лишних хлопот и бед. А знаете ли Вы, что имя Иван — древнееврейского происхождения (Yohanan — Бог милует). А задумывались ли Вы когда-нибудь над тем, что десять нравственных заповедей, которые ценятся и русскими и всем миром, дал всем народам человек по имени Мойсей? Здесь, в Америке, мужа с первого дня звали его настоящим именем. И он начал гордиться своим именем.

Извините, пришлось прерваться. Ко мне заходила дежурная и спрашивала, не нуждаюсь ли я в чем-либо. В нашем большом красивом доме, который стоит на краю густого великолепного парка, в основном живут старые люди, много одиноких, и поэтому два раза в день они делают обход всех квартир, чтобы узнать, нужна ли помощь. А заодно проверить: жив ли ты. Ведь старый человек может умереть в любой момент. “За что Америка к нам так хорошо относится? — не перестают удивляться старики-эмигранты.- Ведь мы для нее ничего не сделали”. Да, многие из нас приехали сюда к своим детям уже пенсионерами. Когда мы уезжали из родного отечества, там нас лишили всего, лишили святого святых — гражданства и даже честно заработанной пенсии. Здесь нам сразу же дали пособие, которое выше мой зарплаты учителя. Два раза в месяц выдают дополнительное питание в консервах, а по утрам кормят в столовой завтраками — и все бесплатно.

Извините, я опять отвлеклась. Ничего не поделаешь — старость. За эти дни я очень сдала: за неделю без мужа в осиротевшей для меня уже навсегда квартире почувствовала себя действительно старухой. Хотя я прожила нелегкую жизнь, но всегда как-то держалась и выглядела намного моложе своих лет. Для этого у меня были две опоры в жизни: мой муж, который любил меня и говорил, что пока он будет жить, мне всегда будет “тлитцать три года” (так он говорил шутя, а, вообще-то, очень чисто произносил букву “Р”), и вторая — моя профессия — учительницы математики. Вы учились в школе и, наверное, заметили, что ученики старших классов кажутся взрослее своих учителей — такая у нас омолаживающая душу работа. А вот интересно, если бы Вы учились у меня, повели бы Вы себя так, как тогда в аэропорту?

Вы проверили мои документы, тщательно перебрали и прощупали все вещи в чемодане — это были памятные подарки от моих друзей и учеников: каждый старался мне вручить хоть какую-нибудь безделушку на память. Но многое я не смогла взять: врачи запретили мне поднимать более пяти килограммов. Cобственно, я потому и выбралась, наконец-то на родину, что после операции поняла: скоро никогда не смогу этого сделать, чтобы в последний раз увидеть и попрощаться с близкими мне людьми и оставленными родными могилами. Двенадцать дней, которые я провела на родине, не хватило, чтобы встретиться со всеми. Каждый день был наполнен встречами и телефонными звонками. И хотя я безумно устала, но эта была моя самая горькая и самая счастливая усталость. Когда Вы проверяли меня, я все еще была словно в каком-то таинственном сне. Не придавала значения ничему, что происходило, и послушно, как под гипнозом, исполняла все, что Вы требовали от меня. Пришла, наконец, в себя, когда Вы, видя, что я никак не могу снять с себя сережки для проверки, своими холодными пальцами стали торопливо и грубо помогать мне.  От Ваших пальцев пахло каким-то омерзительным табаком. Послушайте старую женщину: бросайте курить. Зачем гробить свое здоровье. Какие у Вас могут быть горькие причины? Мой муж начал курить, когда вернулся с войны и узнал, что все его родные погибли — он был тогда на грани помешательства. Но, когда у нас родилась дочь, он тут же бросил курить.

Потом Вы заставили меня снять обручальное кольцо. Я не сразу поняла, что Вы требуете от меня. И тогда Вы начали объяснять, что кольцо не записано в декларацию, когда я въезжала в Союз. Я все равно не понимала Вас. Для меня это кольцо было частью моей жизни, и вписывать его в декларацию для меня было тоже, что вписать в нее каждый свой палец, глаз или голову. Конечно же, поэтому я и упустила время это сделать. Я смотрела на Вас, не понимая, о чем Вы мне говорите. Тогда Вы схватили меня за руку и начали силой, выворачивая мне палец, стаскивать кольцо, которое вжилось в мою руку. Вам это не удалось. Тогда Вы сбегали за куском мыла, смочили мой палец, намылили его и, бычась, стащили кольцо. Я запомнила холод на этом месте, словно мне отрезали палец. А вы заявили, что перевозить ценности за границу — это преступление. “Молодой человек, — сказала я. — Это кольцо я ношу, не снимая, уже пятьдесят лет”. — “Хоть сто!” — ответили Вы и положили его на стойку. “Что же мне делать?” — спросила я. “Если у Вас есть рядом родственники или знакомые, передайте им”, — холодно ответили Вы. Я Вам объяснила, что я не москвичка, и со мной никого нет. “Это ваши проблемы”, — ответили Вы и объявили, что досмотр закончен. “Что с ним будет?” — спросила я. “Изъятые незаконно перевозимые вещи мы передаем в фонд государства”, — ответили Вы. Я еще пыталась объяснить Вам, что это дешевенькое кольцо представляет ценность лишь для моей семьи, но Вы, всучив мне документы, отрезали: “Гражданка! Пройдите на посадку. Меня ждут другие пассажиры”. Кажется, я заплакала, но Вы уже отвернулись и начали очередной досмотр.

Весь путь до своего дома и в самолете, и в машине я ощупывала палец. У меня и сейчас такое ощущение, что я осталась беспалой. Понимая, какой это будет удар для мужа, я опасалась рассказать ему все, что произошло.

Войдя в квартиру, я тайком надела другое кольцо. За ужином он заметил подмену и спросил дрогнувшим голосом: “Кольцо…” Врать я не могла: между нами за всю жизнь не было даже “святой” лжи. Он слушал молча, и лицо его темнело. Потом он встал, подошел к окну и долго смотрел, как шумят деревья в парке. Вдруг он вскрикнул и упал… он умер, не приходя в сознание.

Не Вы, а тот человек, которым Вы были при исполнении служебных обязанностей, прочитав это, наверное, скажет: “Жид — за копеечку дрожит”. Так дразнили меня и моих детей в детстве.

Да, цена моему дешевенькому кольцу и в базарный день, как говорится, копейка.

И все же я надеюсь, что Вы поймете, отчего случилось такое несчастье. Пишу и не теряю надежду.

Это кольцо имеет свою историю, начало которой не знал и мой муж. В его роду оно передавалось по наследству. Последним до меня его носила Люба, первая жена моего мужа… Всего пять лет. Когда во время войны ее с двумя крошечными детьми загнали в гетто, она держалась до последнего, чтобы не обменять кольцо на кусочек хлеба для умирающих от голода детей. Но скоро наступил тот момент, когда дети уже не могли двигаться. Ночью Люба пробралась в городок, зашла к бывшей соседке и предложила ей кольцо в обмен на любую. пищу. Та не хотела брать у нее кольцо. Люба сказала ей: “Я знаю, что с нами будет. Передай его кому-нибудь из наших, если вернутся. Будет оно на земле — будет продолжаться и наш род”. Люба не успела донести эти крохи еды своим детям. В ту же ночь фашисты и полицаи согнали всех оставшихся в живых в большой ров на краю городка и расстреляли — 1600 человек.

Когда после войны мы встретились с Моисеем, полюбили друг друга и поженились, у нас не было средств купить обручальное кольцо. На работе нам дали положенные три дня, и Мойсей повез меня к себе на родину. На месте гибели мы положили цветы. Вы, конечно, не знаете, что на местах массовых расстрелов евреев советские власти еще долго не разрешали ставить памятники, а когда это было дозволено, то при условии: писать на табличке “Здесь похоронены советские граждане”. Живя в Союзе, и я не знала о том, что в этой войне погибло шесть миллионов евреев, и эта трагедия моего народа во всем цивилизованном мире называется Катастрофа. Тогда впервые я услышала, как Моисей разговаривает со своими родными, словно с живыми. В первый момент я испугалась: мне показалось, что он сходит с ума. Потом мы долго стояли у пепелища, где когда-то был их дом, и Мойсей все качал головой и шептал посиневшими губами: “Боже, за что? Ты слышишь меня?!”

Поверьте мне, старому человеку: несмотря на то, что на свете существует столько горя, Бог есть. И он откликается на наш зов. Вдруг к нам подбежала женщина и пригласила к себе в дом. По дороге она рассказала, что какая-то сила подтолкнула ее к окну — и она увидела нас. Она вытащила из-за печи завернутое в тряпочку кольцо и рассказала о своей последней встрече с Любой. Мойсей надел кольцо на мой палец. Как он радовался, когда оно точно подошло мне! (С тех пор я ни разу не снимала его. Вы первый, кто сделал это). И сказал: “Не погиб наш род”.

Мойсей хотел иметь пятеро детей, как и его отец, чтобы вернуть имена своим погибшим братьям и сестре. Но мы смогли позволить себе родить только двух: на большее не было возможности прокормить всех. Дети у нас выросли, слава Богу, здоровые, способные и честные. Но эти качества в нашей стране, к сожалению, не ценятся. Наша дочь и сын выросли, поженились и начали, как мы все, мыкаться в жизни: несправедливости им досталось намного больше, чем их сверстникам неевреям. Знаете анекдот: “Меняю национальность на две судимости”.

Дети не сами решили уехать — наша жизнь вынудила их это сделать. Мойсей долго противился и не давал своего согласия. Тогда дочь заявила: “Если не подпишешь разрешения — я покончу с собой”. А мы хорошо знали цену ее слова.

Когда уехали наши дети, мужа исключили из партии и понизили в должности. Я на работе, как могла, скрывала отъезд детей, но, конечно, все узнали, и директор не раз намекал мне, что я не имею права воспитывать наших советских детей, но мирится лишь потому, что школе нужны хорошие специалисты. Извините за нескромность, но не могу удержаться по-стариковски: когда мои ученики поступали в вузы, преподаватели, узнав, что они учились у меня, уверенно ставили им хорошие оценки. Я и сейчас репетиторствую.

Пять лет мы жили вдали от детей. И хотя через год они хорошо устроились, купили дом и звали нас к себе жить, мы с мужем даже представить себе не могли, что можно навсегда покинуть родину. Пока мы работали, это нас отвлекало от тоски по детям. Но вышли на пенсию и остались одни в четырех стенах, и начала угнетать мысль об одинокой старости. И это вынудило нас уехать. Через пять лет мы получили американское гражданство. И вот через десять лет появилась на этой земле наша первая могила. Мне первой из нашего рода предстоит протаптывать к ней тропинку. Теперь и у меня есть полное право сказать: это моя земля. Хотя и умирая, буду считать, что родина моя там, где я родилась и где остались без присмотра могилы наших родных и близких. В горькие минуты раздумий мне приходит одна спасительная мысль: вся земля — есть родина каждого человека. Не люди, а тираны вдалбливают в наше сознание, что человечество делится на своих и чужих. Какой страшный это обман! Ни душа, ни чувства, ни сознание не могут этого принять никогда.

Я, наверное, уже очень утомила Вас своим письмом. Но, если Вы нашли в себе силы и терпение прочитать его, позвольте мне дать Вам один совет старого человека, который успел еще при жизни пожить на двух сторонах нашей планеты. Где-то я читала такую мысль: “Человек — мера всех вещей”. На Вашей работе это особенно хорошо надо помнить. Пока человек живет на земле, он не уезжает в другую страну — всего-навсего меняет местожительства. Другие страны, другой мир — это загробный. Но и с ним, когда ты все больше теряешь родных и близких, устанавливается незримая, но живая и все крепнущая связь. И вот сейчас, в этот поздний вечер, когда я уже семь дней живу на земле одна, без мужа, моего Мойсея, я начинаю чувствовать и себя жителем загробного мира. Ибо душа человека вечна, и разделить ее или зарешетить не в силах никакие законы.

Я не прощаюсь с Вами, а говорю Вам до свидания, потому что теперь то, что произошло между нами, вошло в мою душу и уйдет в иной мир, из которого пусть и нет никогда возврата, но все мы с ним связаны навечно.

Будьте счастливы и милосердны.

Ханна Готман

город Нэшвил, штат Теннесси, США

P.S. Да, забыла Вам сообщить. Когда наши друзья здесь узнали про историю с кольцом, они подарили мне столько колец, что мне не хватит пальцев на руках и ногах, чтобы одновременно их надеть. Если Вы ответите мне, я оставлю завещание на эту коллекцию на Ваше имя. Мои дети ни в чем не нуждаются.

Передаст Вам письмо мой бывший ученик. Он был в Америке в научной командировке. Он разыскал меня, и мы оба были счастливы провести вечер в беседе и воспоминаниях. Когда я уезжала из Союза, ни у кого из нас не было даже надежды, что такое может случиться. И то, что появилась такая возможность встречаться людям из двух стран еще на этом свете, вселяет в меня надежду, что вся земля станет родиной каждого человека… и Вы поймете меня.

Дату не ставлю: для меня смерть мужа — конец и моего века.