В бытность свою студентом педагогического института, я на летние каникулы устроился рабочим в геологическую экспедицию. Мой начальник, Андрей Иванович Коптев, сообщил, что вместе с нами едет известный академик Гаврила Иванович Горецкий, его научный и духовный учитель. Коптев двадцать пять лет проработал полевым геологом в Сибири, его отчеты отметил Горецкий и предложил заняться наукой – за год он защитил кандидатскую и считался одним из лучших геологов Академии наук Беларуси.

1

Асфальтированной лентой вьется дорога, причудливо изгибаясь на холмах. Машина мчится по ней и кажется, что все уплывает назад, и лишь деревья на горизонте бегут вслед за нами.

В маленьком автобусе Академии наук, загроможденном палатками, спальниками, рюкзаками и ящиками с приборами члены экспедиции. На первом сидении наш начальник Андрей Иванович Коптев, коренастый и ладный, с крепко посаженной на широких плечах седой головой, беседует с академиком Гаврилом Ивановичем Горецким, крупным, большеголовым, с мясистым носом и глубокими пронзительно голубыми глазами, над которыми нависли густые брови. На заднем сидении рядом со мной сидит младший научный сотрудник Ильин, поджарый, с ранними залысинами, его длинные волосы на затылке раскачиваются и скользят по вороту клетчатой рубашки. Устав от хлопот с отъездом, он дремлет. Я прислушиваюсь к беседе тех двоих, но за грохотом мотора мало что слышу, лишь по обрывкам фраз понимаю, что говорят они о предстоящей работе.

Наш шофер Василич, курносый и веселый, вцепившись в баранку, все время мурлычет что-то себе под нос и временами отпускает крепкое слово в адрес лихо проносившихся водителей встречных машин.

— Дорогой человек, — окликнул его Горецкий. – Будьте так милостивы и не кляните недобрым словом человека. Нехорошо это.

— Только из-за уважения к вам, — с веселой независимостью отвечает Василич.

Вдоль дороги проносятся деревни, леса, поля и реки. Уже несколько часов мы находимся в пути, и возникает такое ощущение, что все люди на земле живут одним селением, пусть и не знают ничего друг о друге: они связаны дорогой, землей, общим днем, чистым небом, и этим единым для всех щедрым солнцем – и приятно ощущать, что, благодаря нашему движению в этом пространстве, налаживается незримая связь.

Вдруг машину начало подбрасывать – и все вокруг закрылось пеленой пыли. Сквозь нее тускло замелькали стволы огромных берез, казалось вплотную прижимающихся к машине, кроны их плотно сходись над узкой дорогой и стегали по крыше. Стало сумрачно, хотя в просветах между стволами виднелись залитые солнцем поля.

— Это Екатерининский тракт, — обернувшись к нам, сказал Горецкий. – Он был построен Екатериной второй, как связь между Петербургом и югом России.

Я заинтересовался, и он рассказал, что после трех разделов Речи Посполитой вся этнография Беларуси вошла в состав царской России, и Екатерина обещала, что все жители присоединенных земель с первого дня вступают во все «оному свойственные выгоды по всему пространству империи Российской». Но эта выгода была дана только белоруской шляхте, а простому народу стало жить еще хуже. Об этом написал в своих записках современник декабристов Иван Тургенев: «Одно из самых возмутительных злоупотреблений замечается в белорусских провинциях, где крестьяне так несчастны, что вызывали сострадание даже русских крепостных». Труд этих обездоленных людей употреблялся главным образом на постройках больших дорог и каналов. За всю последующую историю для Беларуси только однажды блеснул луч свободы, когда Белорусская рада 25 марта 1918 года объявила Беларусь независимой Республикой. Был учрежден Народный Секретариат Беларуси, который принял Уставную грамоту, в которой заявлялась, что все народы на ее территории, вне зависимости от национальности и вероисповедания, имеют свободу слова, печати, собраний, забастовок, содружества, свободу совести, неприкосновенность личности и помещения, объявляется равное право всех языков.

— Мы так верили, ждали, боролись за возрождение нашего народа, у которого такая богатая история, который дал миру много славных имен, но никак не можем добиться того, чтобы «людьми зваться», — он помолчал, густые брови нависли над глазами, и глухим голосом добавил: — Всего только несколько месяцев просуществовал тот великий период нашей истории. Мы уже столетиями живем под чьей-то оккупацией, — он отвернулся и опустил голову.

Взволнованный его рассказом, я начал расспрашивать Ильина о нем. Он рассказал, что Гаврила Иванович Горецкий – геолог с мировым именем, был другом Янки Купалы. Его брат, Максим Горецкий, один из лучших белорусских писателей, был репрессирован и расстрелян. Гаврила Иванович был одним из основателей Белорусской академии наук, создал и был директором Белорусского научно-исследовательского института сельского хозяйства, одним из первых был утвержден действительным членом Академии наук и ЦИК БССР. В тридцать лет был репрессирован и приговорен к расстрелу за «национализм» — это значило за любовь к своему Отечеству, его народу и родному языку. Он чудом избежал расстрела, долгие годы сидел в тюрьмах и лагерях, потом на поселениях без права возвращения на родную землю. Там он занялся геологией, за несколько лет написал докторскую диссертацию и стал основоположником нового направления палеопотамологии. В 1956 году его реабилитировали, но еще несколько лет не разрешали вернуться в родную Беларусь. Теперь он является заведующим лаборатории института геохимии и геофизики АН БССР.

— Повезло тебе, парень, — заключил он свой рассказ. – Ты будешь находиться в самом чреве нашей науки. А Гаврила Иванович – ее осмысление на высшем уровне, которого достигло человечестве к данному моменту, — он дружески похлопал меня по плечу. – Видно, везучий ты человек. Но скажу честно: работать с ним нелегко. Он сам горит и другом тлеть не дает.

Начало смеркаться, и машина остановилась на берегу озера. Коптев дал команду разбить лагерь, а сам принялся разводить костер. Горецкий вытащил из рюкзака сетку и сказал ему:

— Я вижу, Андрей Иванович, что с такими помощниками вы справитесь и без меня. А я тут грибное место чую. Через час принесу вам грибов на завтрак.

— Куда вы на ночь глядя? – беспокойно окликнул его Ильин.

— Не волнуйтесь, — улыбнулся ему Горецкий. — К старости Бог дарует человеку дальнозоркость – не заблужусь.

Мы поставили палатки, разгрузили автобус. Шофер Василич оказался заботливым и хозяйственным человеком: оборудовал из бревен стол и сиденья, проверил крепость поставленных палаток, наломал сосновых веток и уложил каждому под спальник от сырости. Когда мы сели у костра, позванивая металлическими мисками и ложками, с полной сеткой грибов подошел Горецкий.

— Вот, недаром меня лес звал, — торжественно произнес он, — на всех вас четверых грибов хватит.

— Нас пятеро, — заметил Василич.

— Я уже давно их не ем, — ответил Горецкий, — а собирать страстно люблю.

Мы сидели у костра, ели, разговаривали и шутили. Я все ждал, когда заговорит Горецкий, но он лишь изредка вставлял в нашу беседу меткое слово, а лицо его было каким-то далеким. Он пил чай с хлебом и что-то писал в записной книжке.

— Андрей Иванович, — обратился он к Коптеву, — я по дороге интересный карьер обнаружил. – Состав марены, кажется, напоминает приволжский. Завтра с утра пораньше труда и отправимся. Если это так – будет еще одно подтверждение нашей с вами гипотезы о границах ледника. – Заметив мой заинтересованный взгляд, объяснил мне: — Цель нашей экспедиции найти направление движения и границы четвертого ледникового периода, и место, откуда он пришел. Надо узнать, что произошло тысячи лет назад – туда не вернешься, не проверишь.

Горецкий и Коптев уселись рядом и заговорили между собой. Я старательно прислушивался, но ловил себя на том, что трудно понимаю: часто они употребляли какие-то неизвестные мне слова, термины, словно разговаривали на чужом мне языке. Василич предложил мне сыграть в карты. Я отказался, и он обиженно полез в свою палатку.

Собеседники начали писать что-то в своих записных книжках. Круглые очки Горецкого казались игрушечными на его крупном лице. Он снял их, протер, и сказа мне:

— Вижу, вас интересует то, о чем мы говорим.

— Скажу честно, — признался я, — трудно понимаю.

Он извлек из рюкзака новую полевую книжку и протянул мне.

— Раз есть интерес – записывайте. Думаю, вам не надо объяснять, что именно: вы студент и должны сами разобраться.

— Вроде, как курсовую, — пошутил я.

— Может и так, — улыбнулся он. – Но тему выбирайте сами. Главное – держитесь правды. Красота и истина вечны…

…Так я начал вести свои записи. После многокилометровых маршрутов, копания шурфов, дробления и переноски камней от усталости дрожала рука, и слипались глаза. Но я старался записывать все, что заинтересовало меня, и почувствовал, что это стало моей потребностью. Мир, в котором я живу, уже не проносился мимо, не исчезал, оставив лишь случайные впечатления, а все отчетливей выстраивался в сознании — и все яснее начинаешь осознавать свое место в мире.

2

Раннее утро. Сквозь открытый полог палатки видно, как июльское солнце торжественно поднимается из-за дальнего леса, освещая деревья, реку, каждую травинку – и все вокруг оживает, означая свою материальную сущность ползущими по земле тенями. В переплетении света и теней выявляется все разнообразие форм и красок – и богатство колорита разливается в прозрачном воздухе, наполняя пространство между небом и землей радужно-таинственным сиянием.

С высоты крутого берега Днепра видно, как поверхность его, покрытая мелкой рябью, меняется на глазах всеми оттенками цветов, отражая в себе этот встающий над землей новый день. Каждый раз это воспринимается по-новому, и не перестаешь удивляться текучести этой новизны – быть может, она есть самое совершенное и таинственное постоянство природы. Радостно, открыв поутру глаза, видеть все это, и непреходящее восхищение захватывает тебя с такой силой, словно ты только что родился, увидел и принял всем сердцем этот мир.

Я уже привычно вскочил на ноги и вышел из палатки. На кострище горел костер, и Андрей Иванович готовил завтрак. Я поздоровался и конфузливо сказал:

— Сегодня я дежурный…и когда вы только спите?

— Спать нам предстоит целую вечность, — весело отозвался он, засыпая в кипящую в котле воду гречневую крупу из пакета. А покуда живой – хочется насладиться каждым моментом жизни. Я тут сам управляюсь, а вы принесите воды.

Я бросил полотенце на плечо, подхватил закопченные ведра и, скользя по крутому берегу, спустился к реке. Когда я вернулся с полными ведрами воды, все уже встали, а Горецкий сидел на бревне и писал. Ильин спросил его:

— И про что можно писать каждый день жене, с которой вы прожили уже полстолетия?

— Каждый прожитый день — это целая жизнь, — ответил он.- У меня есть две любви: наука и жена. Наука – это смысл моей жизни, а жена помогает мне быть молодым и влюбленным. Если у человека есть цель – любовь всегда отыщет его, и он, как царь Соломон, споет свою «Песню песен».

— Вы верите в Бога?

— Бог – это любовь.

Ильин, расставляя посуду на клеенке, расстеленной на траве, вдруг спросил удивленно:

— Зачем вы тогда на ученом совете все так открыто выложили нашему директору?

— Я уже давно в том возрасте, когда надо говорить только правду или молчать.

— А что вышло…- начал горячиться Ильин, – Сократили расходы на нашу экспедицию, дали худшую машину, химикаты – в обрез, нет лаборанта.

— Когда увиливаешь — теряешь истину, а, значит, уходишь от себя. Однажды изменив себе, рискуешь так поступать всю жизнь. Приспособленец может и найти тихую заводь, но никогда не будет по-настоящему счастлив: все будет напоминать ему об отступлении и потере собственного достоинства. Он не будет осознавать причину своих несчастий. Слова и поступки должны быть соразмерны. Двойная жизнь разрушает в человека все лучшее, губит его талант.

Меня окликнул Василич. Он окончил копаться в моторе и попросил полить ему воды на руки. Моясь, он чертыхался и проклинал свое начальство, которое не списывает изношенную машину. Вытер черные от мазута руки о траву, затем о штаны и, усаживаясь около своей миски с дымящейся кашей, обратился к Коптеву:

— Андрей Иванович, нам еще много ездить?

— Наша жизнь всегда в пути, — весело отозвался тот.

— Я вас серьезно спрашиваю, — нахмурился Василич.

— Еще несколько карьеров надо посмотреть.

— Карьеры – это ваша забота, а путь к ним моя, — мотнул тот головой. – Ох, боюсь, застрянем мы посредине леса – мотор барахлит. Это же надо, какие у нас дороги, как после бомбежки…

— Вы по таким до самого Берлина добрались, — весело улыбнулся ему Коптев.

— Так то ж война была – ковали победу. Да и военная техника – не чета нашей. У нас все лучшее отдают армии.

— Вот если бы все лучшее отдавали науке, — заметил Горецкий, — может, тогда бы и войн не было.

— Это как же? – вскинулся Василич. – Империалисты только и мечтают нас завоевать и сделать своими рабами.

— Выбросьте из головы этот мусор, — сказал Гаврила Иванович. – Еще Конфуций сказал, что по своей природе все люди близки, а по привычке далеки. Все люди хотят мира и покоя, и жить трудами рука своих. Для этого все природа устроила на земле. Только тогда буду мир и счастливая жизнь, когда люди все свои силы и знания отдадут мирной науке. И неправ Ломоносов, который говорил, что богатство России будет прорастать Сибирью. Страна богатеет не захватом чужих земель, а творческим трудом. Посмотрите на Россию: за пять веков столько земель под себя подмяла, а благополучия у людей нет. А Голландия, Дания, Бельгия, по своим природным условиям так близки Беларуси, а сельское хозяйство у них лучшее в мире. Люди там живут так, что вам и не снилось. А в России находится 30 процентов всех мировых ресурсов земли, и это всего на три процента всего населения в мире.

— Ничего, — перебил его Василич, — мы их всех скоро догоним и перегоним!

Горецкий пристально посмотрел на него и, вскинув густые брови, сказал с лукавой усмешкой:

— Дорогой мой человек, а вам не кажется абсурдным это догонятельство? Марксизм учит нас, что высшая стадия капитализма империализм катится в пропасть – и сами же заявляют, что мы их догоним и перегоним. Что же, мы первыми в пропасть попадем?

— Ишь, как чудно получается, — хихикнул Василич с растерянным лицом и громко расхохотался: — Вона по Логойскому тракту плакат висит: «Догоним и перегоним Америку!». А следом за ним, метров двести, другой плакат для нас водителей: «Не уверен – не обгоняй!» И о чем они там, на верху, думают?

— А вы о чем думаете, когда сидите на коньке крыши? – с хитринкой спросил Коптев.

— Чтобы не свалиться к чертовой матери – о чем еще там можно думать.

Все засмеялись. А Горецкий встал и сказал:

— Еще не вечер. Приступим к работе.

Мы разделись на две группы. Коптев и Ильин отправились исследовать карьер, который я вчера расчистил, а Горецкий взял меня в новый маршрут.

— Кирку не забудьте, — обратился он ко мне. – Там много суглинка будет. Нам идти километров пятнадцать, — и двумя раздвинутыми пальцами указал мне путь на карте.

3

Дорога петляла между крутыми холмами, низины их густо заросли кустарниками и завалены упавшими деревьями. Ветки цеплялись за одежду и подворачивались ноги. Я предложил идти по верху. Горецкий, не отрывая взгляда от земли, ответил:

— Геолог не ищет удобных дорог, а идет там, где земля открывает ему свои тайны. Знаете, почему вам трудно идти: вы хотите скорей придти к конечному пути, а меня интересует путь к нему. Видите эти валуны, разнообразные изгибы холмов, высохшее русло реки – все это не случайно. Каждая деталь раскрывает движение ледника и его состояние в определенную эпоху, и даже время года. Для вас пока это просто трудная дорога, а для меня – книга, не прочитав которую, не дойдешь до цели.

Мне стало стыдно за свое предложение. А он шел молча. Хотелось еще о многом спросить, но я боялся опять попасть впросак.

— По – Конфуцию, жизнь – это путь, — заговорил он. – Три пути ведут к знанию: путь размышлений – самый благородный, путь подражания – самый легкий, путь опыта – самый горький. Человек расширяет путь, а не путь человека…

Я признался, что ничего не знаю о Конфуции, и он сказал:

— Вот сегодня мы с вами и поговорим о нем.

Так было каждый раз в наших совместных маршрутах. Выяснив в разговоре, что я чего-то не знаю или путаю, он начинал читать мне лекцию. И каждый раз меня поражала энциклопедичность его знаний, о чем бы он ни рассказывал: о геологии, географии, истории, искусстве, этнографии, религии. И всегда было интересно слушать, и накапливались мои знания. Своим спокойным рассудительным голосом он говорил так, словно размышлял вслух, втягивая в беседу и собеседника своими наводящими вопросами. И казалось, что не он, а я отвечаю на них. И тогда исчезали все сложности пути и тяжести работы киркой и лопатой. И когда мы возвращались в лагерь, конец маршрута казался таким же неожиданным, как звонок на перемену, прервавшим интересный урок.

Лицо его вспыхивало изумительной улыбкой, когда он видел, что я понимаю его. Признаюсь, что порой это трудно давалось. И не потому, что нас в возрасте разделяло полвека. Он – известный ученый, а я – студент – гуманитарий, рабочий экспедиции. За его плечами наука о Вселенной и огромный опыт жизни, а за моими – школьная грамота, краткий курс истории партии и марксистской философии, да юношеский максимализм, замешенный на розовой романтике. Он обращался со мной на «вы» — и это льстило мне. Мы ели с ним из одного котелка, на сутки вдвоем уходили в маршрут, тащили поровну тяжелые рюкзаки.

Мы подошли к карьеру и принялись за работу. Я уже хорошо освоил свои обязанности: делаю расчистку, определяю по компасу направление слоев в нем, извлекаю камни и дроблю их. Горецкий пробует их химическими растворами, ведет записи и раскладывает образцы в мешочки. В такие напряженные часы мы порой подолгу не обмениваемся ни словом. Но я всегда с какой-то радостью ощущаю его присутствие. Как ни трудно работать под обжигающим солнцем, я стараюсь из последних сил, не выпуская лопаты или кирки. Градом катится пот, тяжелеют руки, до крови стирается кожа на ладонях, от напряжения дрожат ноги. И всегда в минуты такой предательской усталости раздается его голос:

— Надо работать по НОТу.

Он забирает из моих рук лопату, равномерно и слаженно орудует ею, объясняя на ходу то, что открылось в обнаженной породе. И нельзя определить степень его усталости. Пот почти не появляется на его лице, оно лишь розовеет – и тогда не видны его обильные морщины. Его работоспособность поражает меня, и хочется понять, как это семидесятилетний человек, отмучавшийся столько лет в тюрьмах и лагерях, сумел сохранить в себе силы, упорство и непреходящую жажду деятельности.

— Любовь к геологии спасла меня от разочарований, — отложив работу и сев рядом со мной, сказал Горецкий. – И жизнь моя, даже в самые тяжкие моменты, в ужасные дни реакции, когда люди, потерявшие надежду, кончали самоубийством, жизнь меня сталкивала с прекрасными людьми, мужественными и честными. Жизнь и твой народ – это прекрасное и непреходящее. Для меня библейский Лот – образ, по которому надо сверять свои помыслы. Когда в лагерях меня лишили книг, бумаги и ручки, передо мной была земля, а в руках любимое орудие — лопата. Обрекая меня на гибельный труд, они тем самым еще ближе приблизили меня к земле, к моей любимой науке. Не знаю, выжил бы я, если бы не увлекся геологией.

Он начала рассказывать о судьбах известных людей, с которыми был знаком: Чаянове, Купале, Фортунатове, Кнорине, Голодеде, Червякове, Смоличе. Я невольно отметил, что все эти люди почему-то оказывались в лагерях, тюрьмах, расстреляны. Я спросил его об этом. Он вдруг как-то сник, замолчал и, вглядываясь в горизонт, сказал каким-то загадочным голосом:

— Смотрите, как чудесно вокруг. И этот закат, и река, и поля…А какая зеленая травка…

Я не обиделся на него, что и на этот раз не получил ответа на этот мучавший меня трудный вопрос. Почему столько прекрасных людей, о существовании которых я узнавал лишь из таких доверительных бесед, да в последнее время начали появляться статьи о них в дни рождения или смерти, причисляли совсем недавно к предателям и врагам народа? Почему наше народное государство уничтожало лучших своих граждан?

Но я молчал. И понял: чтобы получить ответ на такой вопрос, надо заслужить, чтобы выстраданная боль жизни человека была доверена именно тебе, а степень откровенности зависит от того, кем и при каких обстоятельствах ты стал близок ему.

Горецкий встал и предложил вернуться в лагерь. Мы разложили образцы по рюкзакам и тронулись в путь. Это всегда самый трудный отрезок дня: тяжелый рюкзак натирает плечи, камни врезаются в спину, лопата и кирка оттягивают руки. Но, глядя, как легко и равномерно идет он, я старался скрыть свою слабость. И, размышляя о его выдержке и силе, я понимал: для него все эти трудности – лишь атрибуты его любимой работы, без которой он не мыслит своей жизни. Через нее он видит вечность мира и себя в нем, для меня же – это однообразное механическое движение с его физически изнуряющей тяжестью.

— Трудный вопрос вы мне задаете, — неожиданно заговорил он. – На него точно ответил Хемингуэй: «Первыми погибают лучшие». Никогда не торопитесь осуждать человека, даже если все вокруг его осудили. Толпа тупа и агрессивна. В своем массовом порыве она подвержена низменным страстям – и даже в своем лучшем порыве она способна наделать много бездумных бед. Не народ двигатель истории, как внушают нам, а человек. Только в слиянии индивидуальностей, где каждый самостоятельная личность, можно двигаться к прогрессу. Лучшие из людей опережают свое время – оттого толпа и глумится над ними: не может простить ему своей темноты и отсталости. «Жаждущий нового – бунтарь», — заметили еще древние. Уважайте человека, а не идею. Любая идея, ставшая массовой, способно погубить все лучшее в ней.

Он замолчал. Я не торопился задавать вопросы, хотя в свете его ответа возникало их еще больше. Но с радостью чувствовал, что сам как-то глубже и по-новому думаю, анализирую – и этот процесс осознания во мне продолжается даже в самые изнурительные минуты работы и ходьбы. Я словно получал от него энергию, которая будила мысль: увлеченность делом придает силы преодолевать все препятствия. И понимал: он не только постоянно думает о своем деле, но и испытывает меня на прочность и учит тому, что, приобщаясь к прошлому, понимаешь настоящее и находишь смысл в будущем.

— Вы спрашиваете, за что с ними так поступили? – заговорил он, пристально вглядываясь в меня своими пронизывающими глазами, словно оценивая, способен я сейчас понять то главное, что откроет он мне в глубинах своей души. – За то, что эти люди любили свой народ больше своей жизни. За то, что они не позволяли ему быть толпой, слепо следующей за большевистской идеей построить рай на земле. За то, что они хотели сделать свой народ социально и национально сознательным, не стыдящихся зваться белорусами, избавить их от предрассудков этой фальшивой теории, превращающий народ в рабов этой фальшивой идеи. Они хотели сделать народ самостоятельным в культурным строительстве, свободным в творчестве на себя и для себя, сделать нацией всестороннего понимания интегрального ренессанса, осуждающего свое рабское прошлое, учиться на своих ошибках, быть равными среди равных, способными пить нектар всемирной культуры и вместе с тем создавать свои великие ценности. Расцветающее хозяйство, культура, архитектура, наука. Свой Шекспир, Гете, Пушкин. Всестороннее возрождение. И над всем этим, самое первое и главное, великое родное слово. Язык – родник жизни, основа бессмертия, душа и сердце народа, его Бог, его жизнь, сам Народ…

День уже отошел. Днепр вдали отсвечивал догорающий закат. Быстро темнела гладь неба, появилась полная еще бледная луна, и тишина, пронизанная запахами леса, внушала обманчивое состояние покоя, казалось, застывшего вне времени мира. Ни блеск луны, ни мерцающие звезды, ни переливы реки, ни воздух, подвижный и легкий, ни силуэты предметов, ни отблеск дальнего костра, отражающийся в небе – ничто не напоминало о текучести времени в этом застывшем пространстве.

И только его взволнованный и мятежный голос, отечески взывающий к моей душе, определял время и состояние мира. Голос – это сознание, мысль, дух, он придают миру смысл и духовность. Голос – это чудо, которому не перестаешь удивляться. Без голоса человека – даже природа сходит с ума. И шумящий лес, и шорох колышущихся трав, и раскаты грома – это отчаянная попытка природы рассказать человеку о том, что земля кормит его, небо учит думать, а сам голос придает смысл жизни: он – дух и мысль, он несет в себе отражение мира. Человек и природа – две равнодействующие силы в своем единстве и согласии придают времени смысл и делают его прекрасным.

Мы долго шли молча. Но это молчание еще больше сближало нас: его, уже готовящегося покинуть этот мир, и меня, только вступающего в него.

— Как страшно осознавать, что ты умрешь и больше никогда не увидишь этой красоты, — невольно вырвалось из меня.

— Человеку этого никогда не понять: ты живой и смертный. Но пусть человек и живет так мало в сравнении с природой, но он своим сознанием охватывает весь этот бесконечный во времени и пространстве мир – и в этом он равен природе с ею вечностью, холодной красивостью и с ее снисходительной насмешкой над твоими думами. Каждый день – это новизна, которая до краев наполняет твои чувства и мысли, вбирающие в себя прошлое, настоящее и будущее. Даже краткое мгновение в жизни человека – это такое бессмертие, которого не дано природе с ее бесконечным бытием.

В темноте, ориентируясь на зазывно взлетающий в небо огонь костра, мы вернулись в лагерь. И начались уже привычные разговоры, обмен впечатлениями за прожитый день, шутки и смех. Заполночь разошлись по палаткам.

4

Среди ночи я проснулся от раскатов грома и духоты. И через открытые полы входа свет не проникал в палатку. Небо было затянуто мрачными тучами, и догорающий костер отбрасывал бледные блики на стволы соседних сосен. Я услыхал рядом стон Андрея Ивановича и спросил:

— Что с вами?

— Кости ноют — быть большому дождю.

— У вас был перелом?

— Было дело… медведь подмял.

— На охоте?

— Была охота на людей, — с горькой усмешкой ответил он. И начал свой рассказ.

Война застала его в Сибири. Он рвался на фронт, но ему приказали ускорить поиск алмазов в Якутии на реке Вилюге: геологи обнаружили, что здесь структура строения почвы похожа на одно из плат Африки, где добывают алмазы. Ему с напарником выделили двух рабочих – заключенных и предложили взять охранника. Но они отказались от него: стыдно работать с людьми, которые под надзором. Им выдали боевое ружье и предупредили, что они отвечают за побег заключенных своей головой. Они парами ходили в маршруты, ели из одного котелка. Один из заключенных был осужден за троцкизм, второй – и сам не знал, за что. Жили они дружно, и вскоре потеряли всякую бдительность.

Однажды ранним утром их разбудил выстрел. Они обнаружили, что заключенные исчезли и унесли ружье, и бросились искать их. Договорившись вернуться к вечеру в лагерь, разошлись в разные стороны. Когда Коптев возвращался, на него набросился медведь и подмял под себя. Когда он пришел в сознание – над ним сидел один из заключенных, который и притащил его в лагерь. И он рассказал.

Они с напарником решили сбежать на фронт: обидно было, что родина в опасности, а они ни за что находятся в заключении. По дороге они убили медвежонка, чтобы запастись пищей. Когда разделывали тушу, спаситель Коптева вдруг осознал, что за их побег посадят геологов, и он предложил своему напарнику вернуться. Но тот настоял на своем: родина в опасности – и его место на фронте. Забрал ружье, мясо и ушел. Спаситель Коптева, возвращаясь к лагерю, услыхал рев разъяренной медведицы – это они убили ее детеныша. Он схватил камень и расколол медведю череп.

— Работали мы еще два месяца, — рассказывал Коптев. – Нашли богатое месторождение алмазов. Вроде и радость, а из головы не выходит, как отчитаться за сбежавшего заключенного и ружье. Спаситель мой сказал мне: «Вас все равно посадят». Я ему ответил: «Тогда и ты уходи». Он улыбнулся и пошутил: «За одного вам меньше срок намотают». Мы думали, как отчитаться и договорились: заключенного медведь задрал, ружье в бурной реке потеряли, а месторождение нашел мой спаситель. Все это я написал в отчете. Когда мы вернулись, мой спаситель попросился на фронт. Ко дню Победы его наградили многими медалями, а когда вернулся домой – посадили досиживать свой срок. А меня еще потом долго по этому делу следователи таскали…

Дождь стал тише. В порывах слабеющего ветра гудели кроны деревьев, трепыхался полог палатки, погасли угольки в костре, доносился испуганный крик филина и все слышнее и гулче цокали поредевшие капли дождя.

— Андрей Иванович, а за что посадили Горецкого? — беспокойно спросил я, наконец, решившись высказать наболевший вопрос.

— Задумайся, способен ли такой человек, как Гаврила Иванович, совершить преступление?

— Я в жизни не встречал еще таких удивительных людей! – восторженно произнес я.

— Я тоже…Вот и давай думать из того, что мы с тобой видим и понимаем. Раз такого человека, как Гаврила Иванович, осудили, кто виноват – он или власть?

— Так ведь у нас власть народная! И наш социалистический строй самый передовой и самый гуманный в мире, — с комсомольской убежденностью заявил я.

— Молодой человек, закройте учебник краткого курса истории партии и оглянитесь по сторонам. Вот перед вами конкретный человек Гаврила Иванович, которого вы сами так высоко оценили. И вот власть, которая так бесчеловечно обошлась с ним. По-вашему, всех таких уничтожать надо?

— Но бывают ошибки, — не сдавался я. – Его оправдали.

— Ошибки?! Оправдали?! – гневно перебил он меня. – Вдумайся, что ты говоришь! Миллионы невинно уничтоженных – это ошибки?

Я никогда не видел его в таком гневе. Лица не было видно, только надрывно прогремел голос, так созвучный сейчас непогоде:

— Сделать счастливой жизнь на убийствах, на людской крови и слезах – это злостная и гибельная идея. На смертях безвинных людей уже в самом начале этого пути. «Цель оправдывает средства»…Нас заставили утонуть в этом затянувшемся злодеянии. И сможем ли мы хоть когда-нибудь стереть со своей совести наш и не наш грех…

Его надрывный голос становился все жеще и трагичней. Он приводил примеры из жизни, называл имена замученных этой властью людей, среди которых были и его близкие – и все эти факты и доказательства связывались, раскручивались, и ужасно впечатляли. Это были убедительные доказательство тому, что виноват не человек, а власть.

— А, может, виновата не власть, а люди? – уцепился я за спасительный довод. – Такие как Сталин, Берия…

— Вот какой парадокс существует у этой власти: почему–то она выбирает себе именно убийц. А таких людей, как Горецкий, объявляют врагами народа. Пока эта власть не проявила свою античеловеческую сущность, посмотри, как развивался его талант. Родился в обычной крестьянской семье, в 18 лет агроном, в 25 – доцент сельскохозяйственной академии, в 27 – директор научно-исследовательского института сельского и лесного хозяйства, один из основателей и академиков Белоруской академии наук. Еще в юности они с братом Максимом составили русско-белорусский словарь. И их обоих репрессировали за «национализм». Его брата – одного из талантливейших белорусских писателей, расстреляли без суда и следствия. Гаврилу Ивановича тоже присудили к расстрелу, но «смилостивились» — погнали по тюрьмам и лагерям. 35 лет он был оторван от родной ему Белоруссии, но всегда оставался ее верным сыном. Он поставил перед собой цель: написать на основе литературных и фондовых первоисточников книгу «Четвертое отложение Белоруссии». Недавно признался мне, что работа по изучению геологии Белоруссии – это цель его последних лет жизни. Для него это самое главное, самое важное, самое великое, самое значимое. Ради этого он жертвует и самим собой, и своей семьей и своей любовью.

— Видите, — уверенно заявил я, — справедливость восторжествовала.

— Вдумайся, что ты говоришь! Это справедливость? Власть издевалась над одним из лучших сынов своей страны, который столько сделал для своего отечества. А ведь сколько еще много мог он сделать, если бы он жил в цивилизованной стране…

Дождь успокоился, только слышно было, как журчали ручьи, да иногда доносились из палатки Василича стоны и ругань: видно, ему опять снилась война.

Светало. Андрей Иванович, выходя из палатки, сказал:

— Пойдем подышим озоном.

Небо очистилось от туч. На втором берегу реки можно было различить отдельные деревья и блеск проводов между мокрыми столбами вдоль проселочной дороги. Вода в ней была серой и мутной. Около своей палатки стоял, уже одетый, Гаврила Иванович. Он поздоровался с нами, и, показывая рукой за реку, сказал:

— Посмотрите на ту поляну. Вокруг лес, а на ней одинокое дерево. Так и у людей: стоит присмотреться получше – и обязательно увидишь Личность. Надо уметь видеть каждого отдельного человека глазами астронома и понять: он – свет. И преступление унижать его даже ради самой великой цели.

Мы молча стояли, любуясь встающим над землей новым днем. И Гаврила Иванович сказал:

— Я проштудировал в 1924 году статьи и речи Ленина по национальному вопросу. Он сделал вывод, что для коммуниста национальные проблемы занимают девятое место, а для националиста – первое. Для меня же проблемы национального возрождения занимали первое место, а социально-классовые подчиненное. Я сделал целью и смыслом своей жизни – служение национальному ренессансу Белоруссии, не только социальной революции, хотя и она мне дорога. Я не принял его самый главный для него вывод: пролетариат решает национальные задачи, которые достались ему в наследство, не решенные буржуазной революцией, мимоходом, в соответствии с победным ходом самой пролетарской революцией.

Небо стало чистым до горизонта, но звезды были еще видны. Воздух стал прозрачным, легко дышалось, и свежесть встающей утренней прохлады бодрила и делало ясным сознание.

— Молодой человек, — сказал Гаврила Иванович, — чащей соединяйтесь с природой – в ней высшая философия жизни. Верьте не Ленину, а Канту: «Звездное небо надо мной. Нравственный закон во мне».