Их  муки совокупные
Тебя склонили ниц.
Ты пахнешь пылью трупною
Мертвецких и гробниц.

1. Тайны  души

 

Нет маленьких событий – есть наше невнимание к человеку, наша неспособность или невозможность в суете жизни понять, с кем сталкивала нас судьба.

Хотя давно слова из Екклезиаста «Что было, то будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» стали утешительными для моей души, но раньше или позже человек приходит и к своей выстраданной истине.

Прикасаясь к ее тайнам, одни с досадой отмахнутся, другие скептически хмыкнут: «Сентенция…» Но верю и надеюсь, что есть те, кому она будет близка и полезна.

Не тебе, умудренный опытом
(Утомился от вороха бед? )
открываю я душу без ропота,
не считая потерь и побед.

Не тебе, умник книжной премудрости,
Весь в цитатах, как карп в чешуе,
Каждой мысли сторонник округлости,
Расточающий слово всуе.

Не тебе, вертопрах и пройдоха,
Чье оружие ложь и цинизм,
В каждом деле затычка и дока.
На поверку – сплошной онанизм.

Я не к вам обращаюсь со словом,
Исходящем от боли из ран
Опаленного сердца. Вот вам
Мой ответ на издевку и брань.

Да имеющий уши – услышит,
Да имеющий разум – поймет,
Чем душа обнаженная дышит,
Чем открытое сердце живет.

 

Запоздалый опыт всегда проникнут горечью, как зачерствелый хлеб. И все же, если ты вовремя вкусишь этот чужой горький хлеб познания – он утолит голод и перед тобой раздвинется горизонт.

Все  люди смертны … банально, да ?

Банально все: рожденье, жизнь и смерть.

Всяк сущему дано сие изведать,

Из чаши горькой отобедать,

Пройти сквозь эту круговерть.

 

Пусть проклят век. Но для меня он – мой.

И новизна таится в каждом жесте.

Он стал моею болью и судьбой.

Мне наречен – нам быть до смерти вместе.

 

Знакомый гвоздь — сюда повешу плащ.

Привычный звук дрожащей паутины,

Стакан воды и высохший калач.

А солнца луч – оправа всей картины.

 

Пусть беден быт. Но это все мое.

Богатство дорисует вдохновенье.

Дворцом предстанет нищие жилье,

Когда наступит час творенья.

 

Каждый движется к финалу своей жизни (финита ля комедия ) дорогой собственных проб и ошибок, потому что «мы охотнее осознаем свои ошибки в поведении, нежели в мышлении, — сказал мудрец (Гете) и не без высокомерия добавил: — Я же предпочитаю учиться на ошибках других», но и признавался, как трудно ему это дается, ибо «две души живут во мне, и обе не в ладах друг с другом».

Наша вселенная, по-Вернадскому, окружена ноосферой, состоящей из скопления мыслей и чувств всего человечества, от Адама до конкретно меня, живущего. Человек не только улавливает эти сигналы из космоса, но и, в силу развитости ума и обостренности чувств, вносит в него тайны своей души. Все, что происходит в мире, вращается вокруг постоянной орбиты – ч е л о в е к. Слово, взгляд, и даже улыбка случайного прохожего проникли, обогатили, усложнили и составили иной узор личности. «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется», — сказал поэт (Тютчев). А поэт – пророк, он среди смертных наиболее утонченная и чувствительная душа единого человечества. Но это относится и к любому из нас, ибо «в каждом человеке погиб поэт», — так сказал другой поэт. (Мюссе)

Прозрение приходит к человеку тогда, когда он научился смотреть на себя со стороны и откровенно признаться: «Ты не прав, дружище!» Но, к сожалению, у большинства людей эта способность, если и проявляется, то порой слишком поздно – уже нет сил действовать так, как диктует просветленное сознание. Собственные поступки в дне настоящем, кажется, уже не вызывают сомнений, а прожитая жизнь видится чередой ошибок. И с какой скурпулезностью проясняются они! Порой, казалось бы незначительные, видятся роковыми, важными вехами в жизни. Я пришел к закономерному  финалу. И понимаю: во всем, что происходило со мной, участвовали и другие люди, и многое зависило от того, как сложилось наше общение. Кто-то из нас сделал неверный шаг, другой ошибочно ответил на него – расплачиваются оба. И никому из нас уже не пройти тот единственный верный путь, если мы не поняли друг друга. Возврата нет – есть заслуженная расплата, предъявленный жизнью счет. Не убежишь, не спрячешься, не забудешь…

В миру надо научиться отличать каждого человека. И, если виновен перед ним, иметь мужество покаяться, ибо всегда наступает тот роковой час, когда не успеешь сказать ему всего одного слова: п р о с т и… Человек уйдет навсегда, унося с собой и часть твоей нераскаявшейся души. И я чувствую, что во мне что-то нарушилось, надломалось, обеднело: в зияющем проломе души мечутся осуждающие меня образы воспоминаний, далекие и туманные как Млечный путь на темном небосводе. Никакие силы не способны восстановить в ощутимой реальности, кем мог быть этот человек в мире и для меня. Присутствие его рядом не восполнишь и высочайшим воображением.

Величие человека – в его неповторимости. С его исчезновением выпадает звено из земной цепи человечества. Кем бы он ни был в жизни, сапожником или художником, министром или случайным твоим спутником – он занимал свое особое место в пространстве. Никто не заменит его. То, что мы восприняли друг от друга, зависило оттого, что способны мы вобрать в себя из этого мира и поделиться с другими.

Истинное общение — это способность дарить. Есть единственная ценность, которую мы раздаривая умножаем: богатство души. Все живое на земле учит нас этой мудрости жизни: многоцветием пылают луга и леса, упоительно пахнет хлеб, умиротворяют душу голоса птиц, восторг глазу несет грациозный бег лани, причудливо меняя очертания и краски, сплетаются между собой облака, благоухают цветы, таровито одаривают нас своими плодами сады и поля, касаясь ветвей и трав, величественную симфонию играет ветер, как разнообразны времена года и дни – один не похож на другой. И всему хочется крикнуть : «Остановись мгновенье – ты прекрасно!»

Так и каждый человек удивителен и неповторим.

И пока я живой, должен познавать и ценить проблески любой живой жизни на земле, как величайшее благо, дарованное мне бескорыстно. И учится этому у природы.

Надо очистить зерна души своей от скверны и не дать зерну худому, брошенному на ниву твою, взойти. Щедрой рукой рассыпать благие зерна в души людей – и приумножатся богатства твои.

На этом держится мир.

В борениях души и бытия человек предстает в той ипостаси, которую он сам  сумел возвести усилием трудов своих.

Прекрасного будущего нет у отдельного человека, ибо в каждом из нас живут души других людей. И какой след оставил я в них – тем и откликнется мне этот мир

Жизнь проходит, мы теряем друг друга и, так бывает чаще всего, уже не встретимся  никогда.

 

 

2.  Встретить человека

 

Жизнь проходит, мы теряем друг друга и, так бывает чаще всего, уже не встретимся никогда.

Прошло два месяца моего одиночного бродяжничества по дорогам России.

Проработав в школе год после окончания института, я понял: учитель, а ни черта не разбираюсь в реальной жизни. Как противоречивы были мои книжные знания перед тем, что открывал каждый прожитый день! А моя  профессия – «сеять разумное, доброе, вечное». Мои  красивые слова и страстное желание научить

детей «жизнь переиначить» по законам добра и справедливости, сталкивались с буднями нашей жизни, блекли и гасли, как оторвавшиеся от костра искры. Разочароваться в своей профессии, которую избрал сознательно – равносильно крушению личности.

Но у молодости есть надежда на спасение: вера и оптимизм.

Забросив рюкзак за плечи, я вышел из дому, остановил за городом машину, залез в кузов и подставил лицо встречному ветру. Так я ехал и шагал день за днем, куда вели глаза, ночевал где придется, питался чем попало, даже лазил в чужие сады и огороды и нередко приходилось ударить под лай собак и гневные крики хозяина. Да, это было воровство. Но я старался отмахнуться от этой вины за собой.

Рассуждал так: раз в народном государстве здоровый человек, да еще с диплом о высшем образовании, не может заработать себе своим трудом хотя бы прожиточный минимум — значит что- то не так устроено в нем. И я, учитель, должен узнать причины такой несуразности и объяснить  ее подрастающему поколению, чтобы они были способны исправить ошибки своих отцов. Отцы же – просто обязаны поделиться со мной пищей – ради их наследников отправился я в этот тяжкий путь познания. Каждому надлежит вкладывать свой посильный, профессиональный труд в единый для всех процесс преобразования мира.

Сравнивая богатства земли и убогость жизни людей на ней, я все больше терялся от непознанных противоречий. Уже не радовали ни величественные пейзажи, ни памятники старины, ни встречи с людьми – все навевало мысль о бесполезности путешествия моего.

Я сидел у костра на берегу тихой речушки под Угличем. В прокопченной жестяннной банке , которая служила мне чайником, закипала вода. Хлеб и кипяток стали теперь желанной пищей – деньги были наисходе. Привычно, но как-то вяло,

я заносил в записную книжку впечатления о прожитом дне. Вдруг тишину вечера  нарушил стрекот мотоцикла, и тьму прорезал длинный луч фары. Через минуту, ослепив меня, мотоцикл остановился рядом. Мотор заглох и свет погас. «Здорово, братишка!» — раздался дружественный голос. Передо мной стоял коренастый мужчина в распахнутой фуфайке и запыленных сапогах. Под растегнутой  рубашкой высветилась в свете костра тельняшка. Он опустился на корточки, извлек из кармана пачку сигарет, угостил меня и, выхватив из костра уголек, прикурил. Я, уже привыкший в пути к любопытным, молча следил за ним. В начале, верный цели своего путешествия, охотно вступал в разговоры, больше сам задавал вопросы. Но почти все рассказы людей были однообразны: они недоумевали, отчего я в одиночку брожу по чужим местам, жаловались на свою жизнь, ругали начальство и правительтво. А в откровениях почти каждого слышалась обида и уверенность в том, что лично он достоин лучшей жизни.

« Давно в пути?» — светло улыбнувшись, спросил мужчина. «Какое сегодня число?» Он назвал , и я ответил : «Пятьдесят девять дней». — «Издалека?» — «Из Минска». — «И все вот так?» — « По – разному». — «Хороший интерес тобой движет», — уверенно заявил он. «Был», — равнодушно отозвался я. «Устал?» — «Всему есть предел». — «Ты видно писатель?» — он с уважением кивнул на мою записную книжку. «Учитель» — « А это повыше будет! — он убежденно вскинул кулак с оттопыренным большим пальцем. – У нас в России главноего не хватате – хороших учителей. И как этого не понимает правительство!» — «Каждый народ достоин своего правительства», —  усмехнулся я. «Э, не скажи!» — решительно возразил он. «Тебя устраивает жизнь в нашем государстве?» — вдруг озлоблено спросил я. «Государство это я!» — с загадочной улыбкой ответил он. Лицо его в свете костра розовело, как предрассветное облако, а задумчивые глаза светились и притягивали, как звезды. И я ощутил на себе его покоряющую силу. Но мне сейчас хотелось только одного: нажраться, обогреться, лечь в теплую постель и спать…спать…

«Собирайся и поедем ко мне, — решительно заявил мужчина. — Зовут меня Александр».

Дом его с освещенными окнами был окружен садом и ажурным забором. Под деревьями стояло несколько десятков ульев, и над крышей каждого возвышались резные фигурки каких-то фантастических зверюшек. В дверях нас встретила румянощекая женщина с веселыми голубыми глазами. «Надя, принимай человека!» — сказал Саша. Когда я помылся в ванной и вошел в комнату, меня ждал обильно заставленный едой стол.

Мы выпили, и я жадно набросился на еду. Надя заботливо подкладывала мне в тарелку добавки. Саша засыпал меня вопросами, я охотно разговорился и рассказал о цели моего путешествия. Он дружески обнял меня и сказал: «Такая жизнь по мне!» И так же откровенно, словно старому другу, поведал о себе.

Родился Александр здесь, на земле своих предков. Учился, служил на флоте.

Вернувшись домой, пошел работать электриком — ремонтником на местный завод.

Но вскоре понял бессмысленность работать на систему, которая не давала возможности трудовому человеку чувствовать себя хозяином. Бросил завод, построил на дедовской земле новый дом и завел свое хозяйство — решил жить независимо от государства. Его начали третировать местные советские власти,

обкладывать непосильным налогом, грозились забрать землю. Он пришел в кабинет председателся райисполком и сказал: «Прошу по-хорошему: не мешайте мне жить. Конституцию я не нарушаю, имею право на работу, жилье, отдых. И все

это я добываю своим трудом». Тот обозвал его тунеядцем, пригрозил раскулачить и посадить. Александр заявил ему: «Тронешь – нам вдвоем на этой земле не жить!»

От него отступились.

Рассказывая о своих неудачах или ошибках, он никого не винил. Добродушно улыбаясь, приговаривал: «Тут, видать, что-то в моих мозгах неточно сработало. Ничего: ученье и труд все перетрут». Когда я заговорил о равноправии и социальной справедливости, и даже обозвал его «кулаком», он расхохотался: «Когда каждый из нас будет жить кулаком – тогда и построим комммунизм. Я для себя его построил. Все, что ты видишь вокруг, сделано нашими с женой руками».

В светлых просторных комнатах стояла самодельная красивая мебель, одну из стен занимал огромный аквариум, на других висели Сашины копии с картин Левитана, Шишкина, Айвозовского. На подиумах  возвышались модели линкоров и крейсеров, на которых он служил («Музей покупал, да как можно продать свою память», — объяснил он), много самотканных дорожек, кружевных салфеток, в секции – керамическая посуда.

Мы засиделись заполночь, много спорили о понимании жизни и о долге человека перед людьми и родиной. Он настаивал, что живет единственно верно, своим трудом. Я, многого тогда не принимая из его рассуждений частника, опровергал, приводил свои доводы, но все острее чувствовал, как все они были бессильны перед реальным фактом благоустроенности жизни в его доме.

Утром, когда я собирался в дорогу, Надя протянула мне мою выстиранную одежду и положила в рюкзак полную сетку еды. Саша дал денег и сказал: «Тебе

предстоит еще долгий путь. От того, какую правду ты поймешь и будешь нести ее детям – так и жить будем…»

Вот и все, что связывало нас. Но и спустя четверть века я часто вспоминаю его и понимаю: эта встреча помогала мне выстоять в самые критические моменты моей жизни и проясняла простую истину: не время, не век, не система, а человек – есть мера всех вещей, и мир вокруг таков, каков ты сам.

Что мы знаем о другом человеке и чем обернется для каждого из нас казалось бы незначащий эпизод единственной встречи?

 

 

3. Хочу быть хорошим

 

Что мы знаем о другом человеке и чем обернется для каждого из нас казалось бы незначащий эпизод единственной встречи ?

Купол неба был обагрен красным, словно огромный камин в отблеске тлеющих углей. После знойного дня этот жар уже не казался таким беспощадным, и все на земле оживало и подавало голос: вытягивались стебельки трав и цветов, распрямлялись листья деревьев, умиротворенно запели птицы, и голоса людей звучали отчетливей и спокойней. Застывшая гладь реки, сверкая и искрясь, шевелилась мелкой рябью и раскачивала у берега сотни пришвартованных лодок и баркасов. С ликующими криками носились над ними чайки. У пивного ларька толпился народ, каждый брал сразу по несколько бокалов и торопился спрятаться в спасительную тень от сооружений.

Получив долгожданный бокал пива, я лег под грудой разбитых ящиков и с жадностью хлебнул  теплую прокисшую жидкость. Вокруг  раздавались неугомонные голоса людей, но я потерял к ним интерес. На мою руку с бокалом упала тень. Передо мной стоял мужчина в помятой серой куртке и выгоревших брюках,  вспученных на коленях. В руке он держал бокал пива, в другой бутылку вина. Он хрипло сказал мне: «Извини, друг. Примешь в компанию?» Я равнодушно отозвался: «Места хватает». — «Вот и ладненько, — закивал он.— В одиночку и гусь не пьет». Он сел, вытянув по разъехавшемуся песку длинные ноги в разбитых туфлях, поставил бокал на ящик, зубами вытащил пробку из бутылки, и, взглянув на меня, предложил выпить. Я недовольно отстранил свой бокал. Он весело улыбнулся и произнес неожиданно певучим голосом: «Вино пить грех? Подумай, не спеши. Сам против жизни явно не греши. В ад посылать из-за вина и женщин? Тогда в раю, наверно, ни души». Его красивый голос и приветливая улыбка подействовали на меня умиротворительно. Я выплеснул остатки пива и подставил бокал. Он налил мне вина, отпил из своего бокала половину и дополнил его вином. «За встречу двух человеков!» — торжественно провозгласил он и, дружески подмигнув, начал медленно пить, требовательным взглядом косясь на меня. Я выпил. Он отер губы тыльной стороной ладони, поставил опорожненный бокал на землю и сказал: «А теперь поговорим !» — «О чем?» — «О жизни! Только она  и стоит настоящего разговора, — ответил он и продолжил вновь певучим голосом: — «Ты все пытаешься проникнуть в тайны света, в загадку бытия. К чему, мой друг, все это? Ночей и дней часы беспечно проводи, ведь все устроенно без твоего совета» … Угадал , а?» — откинув голову, он расхохотался , и рыжеватый чуб его запрыгал на потном лбу. «Да, — искренне признался я. — Но мне не по душе этот совет Хайяма. От самого человека зависит, какая у него будет жизнь». — «И я так же когда-то верил, — с грустью проговорил он. — Ты истине служи за совесть не за страх. Смотри не утопи ее ни в чьих кудрях. Но истине служа, не забывай, что люди прекраснее всего, что сотворил Аллах! — голос его возвысился до крика: — Я спешил творить добро, отдавал другим последнюю рубашку. Хотел быть хорошим! Не дают! Тварь человек — таким и останется навсегда!» Лицо его стало злым, а глаза враждебными. Я почувствовал себя оскорбленным и сухо спросил: «Так где же тогда выход?» — «Выход? – он ядовито усмехнулся. — Выход бывает только в замкнутом пространстве. А в мире нет ни окон ни дверей. Куда пойдешь – там и проляжет твой путь. Все суета сует и всяческая суета». Глаза его потемнели, сузились и пронзили меня такой вселенской тоской, что я понял: любое мое неосторожное слово вызовет в нем буйный гнев. Подобное я уже испытывал в спорах с отчаявшимися людьми, когда упорно не соглашался с их, пусть и искренно высказанными, но неприемлимыми мной мыслями. Был молод и не растерял еще этого наивного свойства обязательно доказать свою точку зрения, вплоть до кулачного боя. И я вызывающе ответил: « Если ты разочаровался во всех людях – кто же ты сам?» Он вдруг мирно улыбнулся и прочитал взахлеб: «Предвечен я, и вечность мой конец. Я – творенье мира, и творец. Я виночерпий торжества земного. Я добрый знак для всех людских сердец». Он разлил остатки вина по бокалам и, заговорщески подмигнув, предложил: « За это и выпьем!» Я медлил поднимать бокал. Странное чувство овладело мной — передо мной был явно то ли неудавшийся поэт, то ли свихнувшийся на стихах чужих, а я настроился на серьезный разговор. И первым моим желанием было как можно скорее избавиться  от него. Я приподнялся. Он положил руку на мое плечо и сказал: «Уйти всегда успеешь. А вот выслушать сожженную душу случается редко».

Я сел. Стало стыдно перед ним, а внутренний голос успокоительно нашептывал: «Потерпи… пусть выболтается и разойдетесь красиво, как в море корабли». Он отчаянно ударил себя в грудь и страстно заговорил: «Пойми! Так хочется быть хорошим — и не дают! Я прочитал много мудрых книг, которые учат, что главное в жизни добро, справедливость, совесть. И я так старался жить! Не дают! Все вокруг  лишь смеялись надо мной. И плевали в мою открытую перед ними душу. Все-все! Даже самые родные люди обзывали меня наивным, дураком, идиотом, юродивым. Люди погрязли во лжи, преступлениях, грехе. Каждый живет так, словно до него ничего в жизни не было. Ни собственные страдания, ни наказания, ни опыт их не учат. Пекутся лишь о своей плоти, а не о душе. Только бы выжить — любой ценой. Твари !» Он резко замолчал, как задохнулся. Взгляд стал отрешенным, скулы выпятились, руки дрожали.

Я почувствовал бесполезность дальнейшего разговора, но с языка сами были готовы сорваться грубые слова в его адрес – так хотелось мне защитить людей. У меня все же хватило ума и выдержки промолчать. Видимо, в нем скопилась такая обида от разочарования в жизни, что душа его ожесточилась. Все мои доказательства будут тщетны.

Верно, он оценил мое молчание. Вдруг светло улыбнулся и заговорил спокойным рассудительным голосом: «Знаешь, почему такое происходит с людьми? Запутались в лабиринтах жизни. А выбраться из них способен лишь тот, кто найдет дорогу к собственной душе. А для этого надо познать свои задатки и возможности и, развивая их, построить в себе самом мир добра и справедливости.

И только тогда человек найдет согласие с этим огромным мирам. Космос – это обиталище души человека, вечное обиталище… И какое место она займет там, зависит от гаромнии в его душе… Ты понимаешь, о чем я говорю?» — « Место человека на земле, — осторожно начал я. — И мы должны создать ему в начале такие условия, чтобы он был сыт, одет, имел крышу над головой, а вот тогда…» — «Кто кому  должен? — нетерпеливо перебил он. – Я – тебе? Ты – мне?» — «Материя первична, — настойчиво продолжил я. — Значит, в первую очередь надо построить материальную базу. Как известно, бытие определяет сознание…»  Он резко оборвал: «Чушь собачья! Это скотская философия! Человек должен одно: познать мир собственноой души, чтобы отличаться от скотов. Не хлебом единым жив человек! Дух первичен… Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа  истребляют, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют. Где сокровища  ваше, там будет и сердце ваше…»

Он замолчал, моляще вглядываясь в меня в ожидании согласия. А я не находил слов. Библейская  заповедь завораживала чувства и лишала волю противоречить ей, но мое атеистическое сознание, не способное опревергнуть  мудрость Бога, данную им человеку для понимания  сути жизни, вздыбилось… Видимо, все это отразилось на моем лице. Он сорвался с места и пронзительно – страдальчески произнес: «Вот и ты не понял. А я надеялся встретить понимающую душу. Прощай».

Мне и теперь помнится его согнутая с поникшей головой спина, и обвисшая худая ладонь с опорожненным мутным бокалом, обиженно раскачивающемся на указательном пальце, и то внезапно сдавившее непонятное щемящее чувство вины перед  ним. Многое забывается за давностью лет. Пусть я, наконец, и понял его и теперь многое принимаю, но это чувство вины не прошло.

Не время и не протяженность в нем дней человека образуют смысл его жизни, а богатство чувств и мыслей, отданных людям в искренном порыве души.

 

 

4. В чем грех мой, Господи?..

 

Не время и не протяженность в нем дней человека образуют смысл его жизни, а богатство чувств и мыслей, отданных людям в искреннем порыве души. Этот порыв души и запомниается нам лучше всего – он, как вспышка звезды на небосклоне. В начале мы видим ее магический свет, затем различаем форму и вспоминаем имя. Так же является перед нами и образ человека: первым вспыхивает свет его глаз, вызывая те чувства, которые мы испытали при общении с ним, а губы сами шепчут имя…

Когда я вспоминаю Игоря — на душе становится возвышенно и тревожно. Глаза его, пронизывающие, вопрошающие, изумленные, излучали восторженность и ум. Вглядываюсь и различаю: большие, раскосые, каштановые, бездонные и… обреченные – ранняя смерть оставила свое неизгладимое клеймо. И память холодно и жестоко напоминает – как рано закрылись они. Неимоверным усилием я поднимаю их мертвые синие веки с длинными опавшими ресницами – глаза смотрят на меня с немым укором.

Господи, в чем грех мой?

Игорь — сын моих приятелей. С юности мы входили в одну компанию: встречались, беседовали, спорили, ругали правительство и его тоталитарный режим – привычный ритуал выпуска паров на кухне за бутылкой вина и чашкой кофе. Шли годы, мы переженились, родились дети, появились непредвиденные заботы и расходы при наших-то нищенских зарплатах, нас поглощал быт. Порой не виделись месяцами. Выручал телефон, но голоса в нем звучали все отчужденнее. Изредка выбирались в гости, и по чужим детям осознавалось, как быстро летит время.

Казалось, Игорь рос не по годам, а по часам. Среди своих  сверстников  выделялся  ростом, внешностью, серьезностью и был лидером. Когда дети находились в другой комнате, различимо доносился его верховодческий голос. И если надо было приструнить не в меру расшалившихся ребят, звали его. Он вбегал раскрасневшийся, возбужденный, с пылающими умными глазами и молча выслушивал  наставления.  Но во всем его независимом облике прочитывалось: почему вы не понимаете нас – мы же вам не мешаем! Его глаза ! По ним можно было ясно прочитать, что творится в его душе. Они, казалось , выволакивали из тебя самое затаенное.

Наши встречи становились реже. Как-то в один из теплых июльских дней мы семьями собрались в парке. Взрослые увлеченно разговорились, каждый словно торопился высказать то, что накипело в душе. Наши дети беззаботно носились на лужайке. Вдруг раздался отчаянный крик Игоря: «Он живой! Ты убил его!» Мы бросились на крик. Один из мальчиков стоял с опущенной головой, а Игорь, прижимая к груди цветок, беспокойно выпаливал: «Ты убийца! Палач! Я не буду с тобой дружить!» Пылающие глаза его были налиты слезами. Задыхаясь от гнева, Игорь надрывно рассказал: «Он вообразил себя Чапаевым и прутом, как саблей, рубил цветы. Разве цветы наши враги? Цветы – это улыбка земли!» Он смотрел с таким укором, что я виновато опустил голову.

Однажды он с отцом пришел ко мне домой. «Разреши Игорю покопаться в твоей библиотеке», — попросил отец. Я ревниво следил, с каким трепетом Игорь перебирает книги. Вдруг он поспешно вытащил сборник Мандельштама, прижал к груди и, глядя на меня умоляющими глазами, попросил  дать ему домой почитать. Я, страстный библиофил, конфузясь, ответил, что ему еще рано читать такую книгу. Он обжег меня обиженным взглядом и медленно произнес: «Настоящий учитель так никогда не скажет». Я поспешил дать согласие. Он сунул книгу за пазуха и, схватив отца за руку, заторопился домой.

Помню, с каким нетерпением я ждал возвращения книги. Наконец, позвонил отцу. Тот, извинившись, рассказал, что сын не расстается с книгой, учит подряд все стихи, и предложил  продать ему ее или обменять. В душе я возмутился – это был редкий экземпляр – но сдержанно ответил: «Ладно, когда надоест – вернете». Спустя  полгода Игорь сам позвонил мне: «Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, но я не могу вернуть вам книгу…» — «Ты ее потерял !» — вырвалось у меня. «Что вы, —

обиженно отозвался он. — Я читаю ее, как молитву перед сном». — «Что ж, молись, — с натянутой веселостью ответил я. –Только бы это пошло тебе на пользу». — «Я вам обещаю!» — заверил он.

Спустя еще полгода отец его пришел ко мне и, протягивая исписанные листки, взволнованно сказал: «Прочти…» Это были стихи . Я знал, что он их сочиняет, но, и обладая прекрасным художествным вкусом, писал рядовые стихи. Он был ученый – физик. А тут … я читал, потрясенный каждой строфой. Не зная, что ответить, отшутился, что ему срочно надо менять профессию. Он нетерпеливо выхватил листки и как-то нервно проговорил: «Только, пожалуйста, не думай, что я сумасшедший… Мне никто не верит. Это стихи Игоря». —  « Ты это серьезно? — воскликнул я. – Ведь ему еще нет и двенадцати лет!» — «Вот и ты не веришь, — поникшим голосом пробормотал он. — А мне кажется, что я схожу с ума….» И он рассказал, что каждую ночь в комнате Игоря подолгу горит свет. По утрам его трудно поднять и отправить в школу. Стал плохо учиться, ругают учителя, вызывают родителей. Они с женой сделали обыск в его комнате и нашли десятки исписанных листков.

«Что скажешь?» — растерянным голосом заключил он. «Могу сказать только о стихах, — ответил я. — В таком возрасте подобное не писал, кажется, и сам Пушкин. Но не слишком ли рано он с такой  глубиной и болью рассуждает о любви и смерти» — «Вот-вот, боюсь за него… Прошу  тебя, поговори с ним. Ты учитель.Он очень благодарен тебе за книгу. «Дарю, — сказал я. — Он выполнил обещание .

Обязательно приду и поговорим…»

Но встреча наша все откладывалась. Из телефонных разговоров я узнавал, что Игорь стал рослым парнем, выдает себя за студента, ходит в литобъединение при журнале, читает свои стихи на разных вечерах, бегает по редакциям, но его нигде не печатают. Он этим возмущается, стал дерзок, забросил учебу в школе. Один поехал в Михайловское, посвятил цикл стихов Петербургу, трагически переживает смерть Высоцкого, несколько раз посетил его могилу, пытался встретиться с Вознесенским. У меня в Москве в Союзе писателей был знакомый литконсультант. Я взял и отвез ему стихи Игоря. Он читал, восторгался, недоверчиво поглядывал на меня и хмуро переспрашивал, точно ли ему всего тринадцать лет. Предложил оставить стихи, обещал помочь напечатать, а на прощанье сказал: «Будьте с ним осторожны — он поэт милостью Божьей…» Стихи так и не напечатал.

И только спустя несколько месяцев после моего приезда из Москвы мы с отцом и Игорем  договорились встретиться у меня дома. Не забуду, с каким трепетом я ждал прихода Игоря, почему – то тянуло высказаться перед этим мальчиком в самом сокровенном, был убежден: он поймет меня, как никто.

В назначенный час они не пришли, даже не позвонили. Я обиделся и решил ждать. А назавтра на работу мне позвонил приятель и сообщил, что Игорь покончил с собой. В кармане нашли сборник стихов Мандельштама.

Я и теперь до мельчайших подробностей помню тот страшный день похорон и темнобурую полосу от веревки на шее… нет сил рассказывать и спустя второй десяток  лет — наваливается неистребимое чувство своей вины, которую мне не искупить никогда. И только сейчас я осознал, что чувство фатальной обреченности

Его судьбы сжало мое сердце  еще при первом чтении его стихов. А после возвращения из Москвы все время стучали в сознании роковые слова, созвучные ему: «Будьте осторожны с ним…»

Почему я медлил ? Почему не примчался в тот же день к нему ? Почему до сих пор лишь обостряется чувство своей вины в этой трагедии?..

Важнейшим нашей протяженности во времени является общение с людьми, и каждый из нас занимает особое место в душе другого человека.

 

 

5. Возвращение  к  музыке

 

Важнейшим нашей протяженности во времени является общение с людьми, и каждый из нас занимает особое место в душе другого человека. Но почему порой даже краткая встреча с чужим человеком оставляет такой неизгладимый след, что затмевает собой многое из того, чем я жил десятилетиями ? И пусть этого никогда не понять, но это чувство живо, мучит сомнениями, требует осознанности и не отпускает. Понимаю одно: человек доверил свою душу, надеялся на меня, а я…

В холодный моросящий осенний день он сидел на ступеньках у входа на базар. Капли дождя стекали по обвисшим полям ветхой шляпы ему на плечи, нос, небритый подбородок, на аккордеон. Длинные розовые озябшие пальцы  вяло скользили по клавишам, и в звуках лишь угадывались знакомые мелодии. Перед его ногами в рваных тапочках стояла жестяная банка из-под селедки, в ней мокли и поблескивали монеты. Мимо сновали люди, иные, стыдливо отворачиваясь, бросали в банку подаяния и торопливо скрывались в толпе. Я замер в нерешительности, но, пересилив, подошел и бросил крупную купюру. Он как-то отрешенно взглянул на нее, на меня и глухим продрогшим голосом обронил:

«Вот я и вернулся к музыке…» Я опустил голову, не в силах выдержать его взгляд, и попятился.

Когда-то мы с ним жили в одном доме, виделись случайно, то на лестничной клетке, то в подъезде. Он вызвал мой интерес с первой  встречи: сухощавый, изящный в движениях, с утонченным бледным лицом и большими светящимися глазами. Всегда куда-то спешил, прыгающей походкой сбегал по ступенькам, и длинные ладони его скользили по перилам, а пальцы порхали, как рой встревоженных бабочек. Обычно он что-то мурлыкал себе под нос. Это был сумбур звуков, как в симфоническом оркестре, когда перед началом концерта музыканты настраивают свои инструменты. В душе я прозвал его «композитор», и первое время даже искал повод познакомиться.

Однажды я обратил внимание, что вид у него стал опущенный: оплыло плохо выбритое лицо, лоснилась мятая одежда, а голубой шарф, всегда небрежно обернутый вокруг точеной шеи, грязный. И только большие вдохновенные глаза напоминали прежнего человека. Вскоре я потерял к нему интерес. Он стал для меня, как и большинство жильцов, одной из примет нашего дома, где волею судьбы  собраны под одной крышей случайные люди. И только.

Как-то я поздно возвращался домой. У подъезда стояла группа подростков, и бренчала гитара.

— Нельзя издеваться над инструментом, — услыхал я встревоженный голос, и в сумерках узнал его. Он взял гитару, настроил ее и заиграл. Это была любимая мною токката Баха. Очарованный исполнением, я, стоя у него за спиной, словно видел его светящиеся глаза. – Вот так, ребятки, — сказал он, резко оборвав мелодию. –У гитары душа тонкая, как у человека. И ее надо уважать…А закурить у вас найдется ?

Парни дружно протянули ему свои пачки. Он вытащил две сигареты, одну заложил за ухо, вторую закурил.

— Здорово у вас получается! — раздались восторженные голоса.

— Когда-то было, а теперь.., — вздохнув, отозвался он. И в голосе его прозвучала такая боль, что мне показалось неловко   стоять у него за спиной, словно я подслушивал чужой сокровенный разговор. Я ушел домой, а голос все звучал.

В следующий раз я встретил его заполночь. Согбенный, с опущенной головой, он вышагивал перед нашим домом с руками за спиной, как заключенный на прогулке. И таким одиночеством веяло от его фигуры, что я невольно задержался и, приветливо поздоровавшись, добросердечно произнес:

— Прекрасная ночь…не правда ли!

— Может быть, — пробормотал он, трудно подняв голову.- Все относительно в этом не лучшем из миров. — В глазах его стояли слезы.

— Что с вами? – беспокойно спросил я.

— С тех пор, как я похоронил маму, мне страшно без нее дома..

— Пойдемте ко мне, — предложил я.

— А удобно ли? — помешкав, сказал он.

Я подхватил его под локоть, и он смиренно последовал за мной. Мы устроились в кухне за столом. Я поставил чайник на плиту. Сцепив руки, он прерывисто дышал, изподлобья глядя на меня. Синие влажные глаза его были в розовых отливах, как отражение солнца в озере. Я мучительно искал, с чего начать разговор. Он заговорил  первым:

— Мама для меня была всем… С ее смертью кончилась и моя жизнь.

Я бодряческим голосом принялся его успокаивать, но он, заслонив лицо растопыренными пальцами,оборвал:

— Нет! Нет! Я не прошу от вас элексира бодрости. Пригласили — выслушайте..

Он – сын матери – одиночки. Всю себя она посвятила ему, единственной родной душе в мире. Безумно любила музыку и мечтала воспитать сына – музыканта: водила в музыкальную школу, нанимала репетиторов, подготовила в консерваторию. Когда после ее окончания его приняли в филармонию, посещала репетиции и концерты. Ее внимательные и чуткие глаза стали для него красноречивей жестов дирижера. Мать работала  билитером в оперном театре и на полставки там же уборщицей. Не пропускала ни одного спектакля, часто выходила из зала в слезах, каждый раз переживала за судьбы героев, как впервые, и «Пиковой дамы», и « Травиаты», и «Паяцев». После одного из спектаклей с ней случился инсульт — отняло половину тела. Ее нельзя было оставлять одну, и ему пришлось уйти из оркестра. Он мечтал заработать много денег и спасти мать: давал уроки музыки в школе, бегал по ученикам, отказывал себе во всем. А мать смотрела на него умоляющими глазами и просила: «Дай мне отраву…Я не хочу быть виновницей твоей разбитой жизни». Он возмущался, кричал на нее, но она твердила свое : «Вернись к музыке – для меня это лучшее лекарство..»

— Клянусь самым святым, именем моей матери, — порывисто сказал он. — Я не мог представить свою жизнь без музыки, но без мамы… — Он закусил дрожащие губы, сдерживая рыдание. — А она ежедневно умоляла: — «Я все равно должна умереть. Считай, что пришел этот срок. Прошу тебя, дай мне отраву». Однажды я не выдержал и ударил ее. Она улыбнулась и сказала: «Вот и хорошо. Ты понял меня.»…и я исполнил…

После затянувшегося тягостного молчания он продолжил:

— Меня вновь приняли в филармонию. Но пальцы перестали слушаться . Они дрожали так же, когда я протягивал маме отраву. Каждый палец музыканта имеет память и душу… Они мстили мне за маму. Хотелось отрубить их, — он закрыл лицо руками и заплакал. Пальцы, беспокойно извиваясь, оставляли розовые пятна на рыхлой бледной коже .

Я дал ему выпить водки, и он начал успокаиваться. Но весь наш дальнейший разговор был сумбурным.

Под утро мы расстались. Прощаясь, он долго и униженно кланялся, благодарил за гостеприимство и просил разрешения приходить ко мне:

-Только не оставляйте меня…помогите…я вернусь к музыке…

В порыве искренних чувств я предложил ему свою дружбу.

А через несколько дней увидел его, пьяного, в компании постоянных собутыльников нашего дома. Это меня покоробило, и я поспешно обошел их.

Все чаще я его видел пьяным в той же компании. И старался пройти стороной, незамеченным.

Потом он куда-то исчез. Я почувствовал, что мне стало чего-то не хватать. Начал расспрашивать о нем у соседей и узнал, что его приютила какая-то уборщица, а в его квартиру заселила своего женатого сына.

Я понуро шел с базара с чувством неразгаданной вины перед ним.

Какой след ты оставляешь в памяти человека, и какой все другие оставляют в тебе?

 

 

 

6. Долг платежом красен

 

Какой след ты оставляешь  в памяти человека и какой все другие оставляют в тебе ?

С годами все чаще ловлю себя на том, что многие мои поступки, мысли, даже чувства вызывают образы конкретных людей. Бывает, кажется  я и забыл о существовании некоторых – и вдруг они являются сами, наяву и во сне: чувствую их дыхание, ощущаю прикосновение рук, различаю мельчайшие черточки лица, вижу шевеление губ и слышу различимые голоса. Начинаю разговаривать — и они отвечают, словно мы продожаем прерванную беседу. И, нередко, когда-то непонятое между нами (порой именно оно послужило причиной наших размоловок или разрыва) становится доступным каждому из нас – и мы приходим к согласию. Возникает такая близость, что я с горьким прозрением думаю: быть может, и не было для меня ближе и желанней человека. Почему мы разошлись?

Но еще горше становится при воспоминании о людях, с которыми было полное понимание. Однако, многие уже далеко, иные далече…

Хочется передать в слове то незабываемое чувство близости душ, когда я почти физически ощущал, как что-то  необходимое переходило от них в меня, впитывалось. И лучшим в себе я обязан им. С годами все неразрывней становится эта связь – наши души навечно переплелись на дорогах жизни.

Жизнь – дорога, люди – столбовые вехи на моем пути. И куда бы дальше не пролегал мой путь, они уже навсегда будут его началом, продолжением – моей биографией, по которой новые люди, желая понять меня, смогут восстановить, кем я был в этой жизни.

А за окном шумит город. Изредка доносятся отдаленные голоса, стрелки часов отсчитывают уходящее время. Но ничего уже не вижу и не слышу.

В памяти проносится рой картин: события и люди. Все реально, до мельчайших подробностей. И каждый эпизод представляется значимым, достойным описания. Мне надо лишь выделить главное в развитии сюжета, который и разворачивает действие, а через него раскрывается образ человека – стержень этого мира с его только кажущимся хаосом. Но вновь возникают какие – то новые  лица и события – и теперь они претендуют быть главными.

Проходит час – другой. Перед мной все тот же чистый лист бумаги, а из памяти уже исчез первоначальный замысел .

Все, больше нет сил бороться с этой летучестью. Отбрасываю ручку и смотрю на чистое небо за окном. Его бездонная глубина затягивает…и в ней различаю лица. Перевожу взгляд на полки с книгами и ловлю себя на мысли: «Ради чего мучаю себя? Кому это надо ? Уже столько написано всего гениальными писателями — но много ли изменилось в мире человеческого разума и отношений? Так доступно ли мне, смертному, тягаться с ними, если трудно написать даже первую фразу? Ну, заставляю себя – будет еще одна история, изложенная буквами…»

Но сколько жизней –столько и судеб. Теория типичности в литературе – это преступление перед человеком. Каждый из нас самостоятельно и по – своему проходит свой путь в этом текучем мире с его извечными законами борьбы за

выживание, своими страстями и поступками пристраивая себя в этой жестокой действительности. Но немногие осознают, почему их путь был именно таким. Почему же я берусь описывать чужую жизнь, если толком не могу разобраться в  своей ?

Душа человека – т а й н а ( понимали это и до Достоевского и до Библии), свой особый мир и свое осмысление всего мирового процесса. Но вот пародокс: жизнь вселенной вмещается в душе одного человека. Значит, если ты хочешь понять этот мировой процесс — должен учитывать душу каждого отдельного человека. Необходимо найти, открыть и показать движение его души во всей сложности отношений со всеми другими людьми, с миром и временем.

Вне человека течет время, в котором ему отпущено Б ы т ь, но от человека зависит каким было Е г о время. Время бесстрастно по отношению к человеку — человек же причастен к своему времени. Во взаимодействии времени и человека приоритет принадлежит человеку: оно такое, какой след он оставил в нем. Его реальность входит в сознание потомков через дела человека. Человек заполняет время  своей памятью, придает ему смысл, форму и содержание – делает его живым.

И пока в мире будет существовать хоть один человек – время будет живой

Сущностью, будет иметь начало, продолжение и будущее. Так из поколение в поколение время покоряется человеку и приобретает смысл.

Человек несет время в себе.

Зазвонил телефон. Я взял трубку. Знакомый голос друга напомнил, что мы давно не встречались и посетовал, что  вот так в суете забываем друзей, рушатся связи и жизнь теряет смысл. Это было так созвучно моим мыслям сейчас, что я воочию увидел дорогое мне лицо с понимающими доверчивыми глазами. Я готов был бежать к нему хоть сейчас. Но он, вдруг поспешно извиняясь, сослался на занятость и попращался. В трубке раздался длинный гудок. Я проглотил невольную обиду.

А передо мной лежал все тот же чистый лист бумаги. Но теперь я знал, о чем должен написать: каждый человек, с кем свела меня судьба, оставил свой след в моей душе – и я есть то в этом мире, Ч т о  и  К а к сумел вобрать в себя, осмыслить и передать другим то лучшее и святое, на чем держится мир.

Человек в долгу  перед прошлым и будущим.

Я напишу об у л ы б к е крестьянина, который спас меня и маму от смерти, когда мы попали в окружение – и его улыбка стала для меня символом мужества.

Я напишу о  т е п л е  ладони моей первой учительницы, которая гладила меня, избитого мальчишками — и это тепло стало для меня воплащением Л ю б в и.

Я  напишу о  п р о щ а ю щ е м  взгляде соседа, когда все вокруг обличали меня во всех смертных грехах (я тайно залез к нему в огород и был пойман с поличным) — и я понял, что п р о щ е н и е   есть   п о н и м а н ие.

Я напишу о самых  г р у б ы х словах, которые услыхал в свой адрес. Доказывая абсурдность нашей системы и методов обучения, я ввязался в спор с деканом, и он развернул  против меня кампанию, с целью выгнать из института. За меня заступился и спас проректор. Затем завел в свой кабинет и, обучая меня, розового щенка, жизни, разразился отборным матом. А я с радостью слушал его и понимал: за его  м а т е р щ и н о й  скрывается искреннее желание мне добра.

Я напишу о коллеге, который п о ж е р т в о в а л своей карьерой, работой, обрек семью на нищенское существование, но отказался быть сексотом в КГБ.

Ибо Со в е с т ь  и  Ч е с т ь  превыше всего в жизни.

Я обязан написать еще о многих людях, которые дали мне, и сами того не осознавая, нравственные уроки жизни. Образы их остались со мной навсегда, являя лучшее, на чем держится мир. В самые критические моменты жизни, когда надо выбрать единственное решение – они возникают передо мной.Они не говорят, не поучают. Их лики светятся, как солнце среди туч. И только один этот свет притягивает к себе. И когда я поступаю по законам М у ж е с т в а  и   Л ю б в и, Д о б р а  и  и  Ч е с т и — свет солнца разгорается, а горизонт жизни освобождается от туч. Не плоть обитель жизни, а душа.

Перед мной лежит чистый лист бумаги. Но это уже не мучает меня: я знаю, что все равно напишу об этом.

То, что ты принял в душу свою от человека, определяет его значимость для тебя и кем ты сам был в этом мире.

 

 

7. За  порогом  молчания

 

То, что ты принял в душу свою от человека, определяет его значимость для тебя и кем ты сам было в этом мире.

Мы так и не перекинулись ни одним словом, хотя нередко встречались, и я с нарастающим интересом наблюдал за ним.

Старик жил на краю поселка, где я после окончания института работал учителем. Места здесь изумительные: леса, пригорки, цветущие поляны – и даже убогие строения посельчан преображались в сиянии этой красоты. Бывало, когда стоишь рядом с домом и не видишь местности, он являет собой грустное зрелище: приземистый, с осевшей крышей, узкими грязными оконцами и почему-то обязательно с накренившейся, как Пизанская башня, выщербленной трубой. Перед домом тянутся чахлые неухоженные огороды, заросшие бурьяном, ветхие сараи и уборные, стены которых залатаны рубероидом или ржавой жестью, усугубляют этот вид. Но стоит отойти и взглянуть на этот же дом на фоне природы – и все эти удручающие детали запущенного быта растворяются в великолепии пейзажа. Ярко

белели березы, высоко к небу тянулись стройные тополя, торжественно шумели вечнозеленые сосны и ели, на грациозных изгибах ветвей рябин алели ягоды, в пышном соцветии трав далеко просматривались луга и поляны. Все – все радовало глаз гармонией линий, богатством красок – и захватывало дух.

Его дом как-то сразу бросался в глаза. Сложенный из хорошо обструганного бруса, с ровной крышей, покрытой шифером, над которой стройно поднималась кирпичная труба, а над ней, как шлем, возвышалось оцинкованное прикрытие. И дом, и сарай, и двор, и огород – все на его участке было чистым, ухоженным, вплоть до прямой дорожки от калитки к дороге.

Первой же весной я обратил внимание на белую пелену его благоухающего сада и отметил, что он почти единственный в поселке. Деревья были еще молодые, стройные, под ними росла всегда аккуратно подстриженная трава.

Старик всегда был один, но по всему чувствовалось, что одиночество не тяготит его.Сколько раз бывало, завидев его, я делал попытку заговорить с ним, но он проходил мимо своей неспешной походкой, прямо держа голову на сутулившихся, но широких плечах. На смуглом обветренном лице из-под комочков бровей светились строгие глаза. Узкие губы были плотно сжаты, словно он боялся  потерять верхний мост. Но зубы у него оказались крепкие и белые, они ярко  блеснули, когда он однажды густым ровным голосом все же отозвался  на мое назойливое приветствие: «Доброго здоровичка!» И невозмутимо прошел. Мне показалось, что я утонул в его глубоких бездонных глазах. С обидой уставясь в его удаляющуюся независимую спину, я понял, что старик уже давно раскусил мое навязчивое желание познакомиться. Нет, он не избегал меня при наших случайных встречах. Величаво кивнув головой, проходил мимо, как проходит хозяин дома перед примелькавшейся березой у своей калитки.

Это открытое игонорирование моего чувства начало даже раздражать меня, я не находил ему оправдания. Со своей стороны, я, кажется, не давал для этого повода.

Но со временем жизни здесь я заметил и узнал, что точно так же он ведет себя со всеми жителями поселка: ни к кому не ходит, не приглашает к себе, ни с кем не поддерживает разговора, лишь вежливо отвечает на приветствия да в магазине коротко называет наименование товара при покупках. В поселке все уже привыкли к этому и относились к нему так, как, видимо, он сам того хотел. На мои вопросы о нем люди односложно отвечали, что человек он пришлый, трудяга, сам и дом построил и сад посадил. А иные со злорадством приговаривали: «Видать грехи замаливает…»

И все же тайна этого человека не отпускала. Встречая его, я намеренно замедлял шаг, громко здоровался и держал на готове уже навязнувшую в зубах фразу..но он словно и не замечал меня. Его явное нежелание вступить со мной в контакт почему-то не возмущало, а лишь еще сильнее тянуло к нему, было какое-то непонятное возрастающее притяжение.

За три года жизни здесь мне так и не удалось поговорить с ним.

Прошло уже несколько десятков лет, почему я с таким трепетом и благоговением  воскрешаю в памяти каждый эпизод, связанный с ним ?

Ранняя  весна. Блестят и искрятся на солнце оттепельные лужи. Старик в распахнутой фуфайке и кепке, под которой ярко серебрятся виски, задумчиво прохаживается по довру, подходит к сараю, берет грабли и неспеша, равномерным выбросом рук, скребет оттаявшую землю. Сквозь шорох мусора под граблями доносится  чавканье его резиновых сапог. Удаляясь и оглядываясь, я вижу, как он извлекает из мусора какой-то предмет и сосредоточенно разглядывает его. Затем подставляет к дому высокую лестницу, ловко поднимается по ней, держа в руке скворешник, а из оттопыренного кармана фуфайки торчит ручка молотка. И до сих пор стоит в моих ушах тот стук от вколачиваемого гвоздя.

Лето, теплый вечер. Закатное солнце  ослепительно отражается в чистых стеклах его дома. Старик держит в руке баночку с краской и медленными тщательными мазками водит кисточкой по оконной раме. Отходит, склонив голову, любуется и вновь принимается за работу.

Осень.Земля усыпана опавшими листьями. Старик, повесив фуфайку на забор и сбив на затылок шапку, копает картошку. Рядом, суетясь и кудахтая, роются в разрыхленной земле куры. Старик говорит им что-то веселое, и они льнут к его ногам.

Зима. Все вокруг белым бело от свежевыпавшего снега. Поселок словно укрыт саваном и кажется вымершим. А над домом старика поют и носятся птицы. На деревьях его сада и под крышей сарая кормушки. Старик стоит на крыльце, сечет в котелке картошку и разносит по кормушкам. Птицы кружат над ним, галдят и садятся, и кормятся из его руки, а он отвечает им приветственным посвистыванием.

Во все времена года до позднего вечера, когда тьма покрывала поселок, лишь в одном окне его дома горит свет настольной лампы. На задернутых занавесках  расплывчатым пятном неподвижно стынет тень от человеческой фигуры.

Однажды я, таясь, прокрался к окну. Тень вдруг стала подниматься, расти, и над короткой  занавеской  высветилась седая голова  с высоким лбом на иконописном одухотворенном лице с крупными  морщинами. Взлетела жилистая рука, сняла очки и потерла тыльной стороной ладони переносицу. На ней я отчетиливо различил синию вмятину от очков. В глубине задумчивых глаз пылал такой изумительный свет, словно я, астроном, обнаружил неизведанную звезду – и она всколыхнула мою душу радостным предчувствим открытия великой тайны, без которой вся дальнейшая жизнь, казалось, теряет смысл.

И сегодня, в трудные часы жизни, этот свет является передо мной и вселяет в меня надежду, что я найду выход из самого сложного обстоятельства.

Я понимаю, что старик уже давно умер, сам уже приближаюсь к его возрасту. Но свет его глаз остается негасимым для меня. Так свет давно погасших звезд еще долго несется  через космическое пространство к людям, помогая им восстановить истинную картину мира в его беспредельности. И пусть между нами не было сказано ни слова, и я так и не узнал, кто он, откуда, какие обстоятельства привели его к одиночеству, какие мысли и чувства обуревали, но я видел и принял в душу свою образ его жизни: повседневный труд  в соразмерности с бытием природы — все  это вобрал свет его глаз.

Пусть ты и не понял глубины отношений с человеком, но разве не чувствуешь зарубок, которые он навсегда оставил в твоей душе?

 

 

7. Бледные тени воспоминаний

 

Пусть ты и не понял глубины отношений с человеком, но разве не чувсвуешь зарубок, которые он навсегда оставил в твоей душе? Внезапно они дают знать о себе с такой силой, что я принимаю прошлое за настоящее. И даже если эта краткая встреча была в далеком детстве — сохранились лишь бледные тени воспоминаний — чувствую, что многие мои мысли и поступки созвучны тому, что он посеял в моей душе, словно через меня продожается его жизнь.

Когда я вспоминаю дядю Мишу — детство видится счастливым, хотя время было голодное и холодное: шла война. Враг отступал, дымились разрушенные дома, тлели обугленные деревья, на дорогах валялись неубранные трупы, в воздухе носились отчаянные голоса людей и испуганные крики птиц. Все, кому повезло выжить, возвращались в освобожденные родные места и с выплаканными от горя глазами окликали своих близких. Но в большинстве своем откликалось им пустынное эхо. За ним стояла смерть. Ни зовы, ни стоны, ни слезы не воскрешают мертвых. А живому не дано знать, где парят их отлетевшие души: над своим ли непогребенным телом, над осиротевшим домом или скитаются в бесприютном космическом пространстве. И прорастает в живых, скорбящим по ним душам, бессмертная священная память.

Но живому – жить: добывать в поте лица хлеб насущный, врачевать истомленные от ран и бед тела свои и готовиться к соитию. Жизнь развивается по законам природы – в плотской любви продолжается род всего сущего на земле: и человека, и зверя , и птицы.

Мы с мамой вернулись из эвакуации и пришли к своему дому. Лишь обугленная печь торчала на его пепелище. Я, четырехлетний, не понимал, что происходит, но по скорбному, с остеклянившимися глазами, лицу мамы почувствовал: так страшно ей никогда не было. Какая -то жуткая тайна жизни проникала в мою душу — я истошно заорал. Мама подхватила меня на руки, прижала к себе и заголосила: «Осиротели мы с тобой, сыночек!»

Она несла меня по разрушенной улице, и я крепко обнимал ее за шею.

— Сынок, пожалей мать, — раздался за нами добрый голос. Стройный человек в милицейской форме с веселым лицом улыбался мне.

— Он устал, — объяснила мама, заслоняя меня плечом.

— Разрешите помочь, — сказал мужчина и взял меня на руки. До сих пор я ощущаю на себе их тепло.

Они с мамой о чем-то разговаривали, а я с восторгом поглаживал звездочки на его погонах. Замедлив шаг около барака, мужчина сказал:

— Зайдемте ко мне. Отдохнете после дороги.

По длинному коридору, заставленному вдоль стен ящиками с керогазами, мы вошли в небольшую чистую комнату, в ней стояли самодельные лавки, стол и заправленные солдатскими одеялами лежаки. На стенах висели плакаты и фотографии, прибитые маленькими гвоздиками к фанерному щиту.

Дядя Миша помог нам раздеться, положил свой китель на лежак и затопил печь. Не помню, как появилась в комнате его жена тетя Нина, худая и быстрая, двое наголо стриженных мальчишек и курносая девочка с пышными бантиками в куцых косичках. Я все стоял возле кителя, не в силах оторвать рук от звездочек на погонах. Дядя Мища, весело подмигнув мне, вытащил из-под лежака фанерный чемодан и протянул мне звездочку. Я подпрыгнул, обнял его за шею и поцеловал. Он подхватил меня на руки и усадил к себе на колени. Мы пили чай, взрослые разговаривали, дети от чем-то спрашивали меня, но я отмалчивался. Боясь выдать себя, со страхом  ждал, когда дядя Миша снимет меня  с колен – чувствовал обостренно уже нагнетающуюся между нами пустоту. Он понял это — не отпуская меня с рук, ел, ходил по комнате, вышел покурить во двор. А я, вцепившись в его рубашку, все так же отчаянно жался к нему. За одно это мгновение моя  душа жаждала познать никогда неведомое мной отцовское тепло. Мальчики убежали на улицу, а девочка прижималась к отцу, и я ловил на себе ее нелюбящий меня взгляд.

Когда мы укладывались спать, я молча схватил дядю Мишу за руку. Он уложил меня рядом с собой на топчан. Я прижался к нему и боялся заснуть. И во тьме ночи отчетливо различал его добрую улыбку, глубокие морщины на лбу, кроваво – красный шрам на шее, его понимающие глаза и подтягивал на себя его заботливую руку. Во сне я шел по шаткому бревну над бурлящей рекой. Вдруг оно обломилось,  и я полетел. Меня подхватила и вынесла на берег знакомая рука. Я проснулся — дяди Миши не было рядом.

— Дядя  Миша! — закричал я.

— Он ушел на работу, — начал успокаивать меня мама.

— Хочу к нему! — заканючил я. — Хочу всегда с ним жить!

— Он обещал нам помочь с жильем, — сказала мама.

— Не хочу нигде больше жить! — заявил я.

Такого длинного дня , пожалуй, не было в моей жизни. До позднего вечера я стоял на улице, высматривая дядю Мишу. Он первым увидел меня, окликнул, подбежал, взял на руки и занес в дом. Когда опускал меня на пол, я обиженно скользил по его телу ладонями. Весь вечер, как собачонка, путался у него в ногах в ожидании ночи. И эта была счастливая ночь, головой на его плече!

По вечерам дядя Мища садился за сапожный верстак и чинил обувь. Зажав деревянные гвоздики в зубах и быстро постукивая молотком, весело балагурил.

Соседи приносили ему обувь на ремонт, рассказывали о своих заботах и просили совета. Он каждому отвечал с веселой подбадривающей улыбкой – и грустные лица людей оживлялись, преображенные. Денег за работу он не брал, и люди тайком оставляли в коридое, кто что мог: луковицу, сало, картошку…

Задолго до рассвета тетя Нина с мамой отправлялись в магазин. Стояние в очередях, давка, споры, страх не отовариться по карточкам делало людей раздражительными и злыми. Однаждя тетя Нина, всегда такая сдержанная, вдруг гневно обрушилась на дядя Мишу, тыча в лицо ему пустую сетку:

— Почему ты не можешь этого сделать?! Я, жена капитана милиции, вынуждена отстоять огромную очередь и ничего не купить!

— Все люди пережили войну и равны в своем горе, — спокойно объяснил дядя Миша. — Надо жить по справедливости.

— Дурак! – взорвалась она. — Я же не посылаю тебя воровать!

— Мадам, прошу вас не оскорблять честь офицера, — весело сказал дядя Миша, вытягиваясь перед ней во фронт.

— Всем, всем ты помогаешь, только не родным детям!

— Если люди будут жить честно и помогать друг другу, — невозмутимо ответил он, — всем будет хорошо. И запомни навсегда: я хочу прямо смотреть людям в глаза и спать спокойно. Так велит мне душа.

Прожили мы у дяди Миши месяц. Он помог нам получить комнату в отстроенном бараке на другом конце города. Мама начала работать, а меня отдала в детский сад. Первое время мы хоть раз в месяц приходили в гости к дяде Мише – я сам тянулся к нему. И вдруг никакие мои слезные просьбы не помогали заставить маму пойти к ним. При этом глаза ее тускнели, и она молча опускала голову, сдерживая слезы. И всегда находила повод отказаться, как-то таинственно — печально приговаривая:

— Не сейчас… потом.. .потом ты сам поймешь…

Время было трудное, и в тяготах послевоенной жизни оставалось мало места для друзей и размышлений.

Спустя много лет я вспомнил про дядю Мишу и предложил маме навестить его. И тогда она открыла  утаенную от меня все эти годы правду. Дяду Мишу репрессировали, как « врага народа». Он получил десять лет тюрьмы без права переписки. Мама боялась, чтобы я узнал об этом. Семья до сих пор не знает, где он…

Разматывая клубок воспоминаний, не всегда удается распутать их, но память души обнажает сама истинную атмосферу прожитого.

 

 

9. Случайные  встречи

 

Разматывая клубок воспоминаний, не всегда удается распутать их, но память дущи сама обнажает истинную атмосферу пережитого.

Отчего это и спустя тридцать лет я вспоминаю о ней и вижу ясно ее красивое лицо, раскосые карие глаза, волнистые волосы, от которых я был без ума, пахнущую свежим огурцом гладкую кожу – и, кажется, время  повернуло вспять. Я вновь юный и очарованный, как при первой нашей встрече.Убежден, мы вместе не были бы счастливы. Но почему при воспоминании о ней охватывает меня странно-

щемящее чуство горечи? Разве можно вернуть то юное состояние души, если за плечами уже долгий опыт счастливой семейной жизни и чувства подчинены рациональному разуму: малейший их всплеск вливается в готовую форму холодного расчета и только затем, выверенный и усеченный, выпускается, как пленник на свободу. Опыт – услужливый страж нашего покоя. Но и он же превращает нас в евнухов чувств.

В озерной глади отражались облака и плакучие ивы вдоль берега. Я выделил ее сразу среди многоликой толпы на пляже. Она стояла неподвижно у кромки воды, подставив лицо солнцу и вытянув гибкие руке, и каждый палец, точенный и

трепетный, просвечивался, как ранние лепестки роз. Солнечные блики, отражаясь в воде, золотили ее стройное загорелое тело, искрились в черных пышных волосах, разметавшихся под дуновением ветра. Я подбежал к ней и воскликнул:

— Флора!

Она взглянул на меня удивленно расширившимися глазами.

— Да, да! Вы – Флора! — безудержно заговорил я. — В римской мифологии Флора – богиня весны. Вам только не хватает цветов.

Прямо с клумбы я нарвал охапку цветов и осыпал ее. Она безмятежно рассмеялась. Я смело взял ее за руку и увлек вдоль озера, рассказывая об античной истории, о своих путешествиях по городам и музеям, и любовался ее выставочным лицом.

— В ы счастливый человек, — с доверительной улыбкой сказала она. И голос ее проник в меня, словно ему давно было угатовано там место.

— Да! — тожественно произнес я. — Потому что встретил вас!

— Вы же совсем не знаете меня, — смутилась она.

— Я знаю вас тысячу лет!

В разговорах мы не заметили, как край солнца исчез за деревьями.

— Искупаемся на дорожку! – весело предложила она и первой бросилась в воду.

Плавала она превосходно: мне стоило усилий догнать ее уже на середине озера.

Одевшись, вдруг заторопилась домой. На остановке автобуса заявила, что поедет одна. Я предложил ей встретиться завтра же. Она охотно согласилась.

Я не сразу узнал ее. В длинном голубом платье с воротничком жабо и белыми кружевными манжетами, грациозная, как  царевна – лебедь. Не верилось, что эта восхитительная девушка пришла именно ко мне.

— Привет! — по-приятельски сказала она. — Пошли на озеро. Я так  хочу.

Я шел, не замечая ничего вокруг, но ревниво ловил взгляды мужчин – даже случайно брошенный на нее казался мне наглым, и я готов был броситься в драку.

Когда она села в лодку, закатное солнце пылающим нимбом окоймило ее – мне привидилась мадонна в золоченном окладе. Я старался грести красиво и слаженно

и представлял, как божественно она будет смотреться у моря на фоне закатного неба. И тайно решил: на каникулы поеду со стройотрядом, заработаю много денег и увезу ее к Черному морю.

Сдав последний экзамен летней сессии, примчался к ней на свидение с большим букетом  цветов.

— Как ты догадался? — грустно спросила она. — Сегодня годовщина смерти моего отца… Пошли на кладбище.

Я готов был пойти за ней хоть на край света! У кладбищенских ворот она произнесла дрожащим голосом :

— Мне страшно идти дальше…

— Это самое безопаснейшее в мире место, — пошутил я. — Здесь одни смиренные.

— Глупая  шутка, — обиделась она, и глаза ее затуманились. — Мой папа был хороший, веселый. Он очень любил меня, а я …я, — она замолчала.

Когда мы подошли к могиле с черной плитой, она, бледнея на глазах и сдерживая рыдания, прошептала:

— Прости меня, папочка…

Пытаясь успокоить ее, я начал нести какую-то чушь о смертности всего живого, о невозвратимости утрат и о светлой памяти о любимом нами человеке…

-Уйди ! — нервно перебила она.

Я отошел, но был не в силах преодолеть искушение видеть ее — и в печали она была восхитетельна. Наконец, она повернулась и спросила:

— Как ты думаешь, он простил меня?

— Мертвые прощают живых… Да что случилось? — не выдержал я.

— Когда –нибудь расскажу…все, все из – за меня..

— Не трави себе душу, — задушевно сказал я и взял ее за руку.

— Да что ты знаешь о моей душе, — покаянным голосом произнесла она.

Мы уже давно шли по городу, а она все еще рассказывала об отце — и мне казалось, что и я знаю этого доброго человека. В глазах ее стояла печаль. Осторожно, чтобы отвлечь ее от горестных мыслей  и не обидеть, я сообщил ей свой план о нашей совместной поездке к морю.

— Не уезжай, — жалобливо – просительным тоном произнесла  она, но я не внял ему: желание любоваться ею на фоне южного пейзажа вскружило мне голову. Она продолжила: — Мама хочет отправить меня на Урал, к тетке. Но если ты хочешь, я останусь.

— Не в моих правилах приказывать, — весело ответил я  и кивнул на белого шпица, рабски прижавшегося к ноге прикрикнувшего на нее толстопузого старичка. — Ты разве хочешь быть похожей на собаченку?

— Хочу, — покорно ответила она.

Я вернулся через два месяца с деньгами и каждый вечер ходил на условленное место встречи. Но она так и не пришла…

Я закончил институт, работал преподавателем, встречался с девушками, но никого не мог сравнить с ней. По вечерам любил ужинать в кафе. Однажды дверь со стуком распахнулась, и вбежала женщина с испуганным лицом.

— Флора, что с тобой? — узнав ее, бросился я навстречу.

— Ты?! — она удивленно вскинула густо подведенные тушью ресницы. — Надоели все эти кабеля! Проходу не дают !

Я пригласил ее за столик. Она залпом выпила рюмку водки и принялась жадно есть. Усмешливо взглянув на меня, резко произнесла:

— Да не таращись! Голодной бабы не видел…

Из сумбурного рассказа я узнал, что на Урале тетка сосватала ее за моряка. Он подолгу бывал в плаваньи. Его посадили за контрабанду наркотиками, и она вернулась домой, к матери. Обиженно заметила, что, если бы я тогда не пустил ее, ничего этого не произошло. И вдруг, не дослушав моих объяснений, весело предложила:

— Пошли к тебе. Раз ужинаешь в кафе – живешь один…

Мы сидели на диване, пили кофе и беседовали. Она усмешливо сказала:

— Странно, почему ты не пристаешь ко мне, как все мужики? — и вдруг надрывно заплакала: — Не хочу больше жить! Дай мне яду — и мы проведем с тобой самую счастливую ночь в моей жизни.

Я напоил ее валерьянкой, уложил в постель и пожелал спокойной ночи. Утром, нежно потягиваясь, она со счастливой улыбкой сказала:

— Ты добрый, как мой отец. Но доброму трудно жить.

Я предложил ей встречаться со мной. Она поблагодарила и ответила :

— Только не сейчас. Сегодня ты сказал это из жалости. Вот если еще раз случайно встретимся, тогда… Я хочу, чтобы все было между нами как тогда, в первый раз…Все в  жизни случай…

Через много лет я встретил ее на улице в пьяной компании. Обрюзглый мужик, поглаживая ее по ягодице, цинично приговаривал: «Хорошая ты телка…»

Мне показалось, что она посмотрела на меня, но не узнала. Стало мерзко.

Но почему, вспоминая ее, в душе пробуждается щемящее неразгаданное чувство.

Идет время, воспоминния переполняют душу и придают мыслям и поступкам порой самый неожиданный поворот.

 

 

Путь к свету

 

Идет время, воспоминания переполняют душу и придают мыслям и поступкам порой самый неожиданный поворт. Осознаю это, когда оставшись в одиночестве, честно размышляю над причинами своих поражений. И понимаю: люди, как вехи в пути, указывали мне верное направление, но я сам выбрал свой путь. Победа делится на двоих, в поражении остаешься один.

Я провел два года вне свободы. Наш ракетный дивизион, окруженный колючей проволкой, за которую нам было запрещено выходить, располагался  среди лесов и болот. Здесь безвыездно томились наши семьдесят молодых душ. Несли боевое дужурство. Мы роптали: «Выполняем священный долг перед родиной, а живем, как в тюрьме». И терпели…

С тяжелым чувством выходил я из КПП в день дембеля: пусть и согласно приказу был выпущен на свободу, но там, за колючей проволкой, остались мои сослуживцы, а у меня впереди неизвестность. Живя в заточении, теряешь чувство реальности. С такими мрачными мыслями я добрался до Вильнюса.

Переодевшись в гражданскую форму, зашел в кафе. Душа жаждала отметить день освобождения. Заказал стакан вина, закуску и кофе. Охваченный тревожными мыслями, видел все вокруг, как в тумане. Напротив за столиком устроилась женщина с чашечкой кофе. Ни блеклое лицо, ни скудный наряд не привлекали моего внимания. А когда она закурила – начала раздражать, и я пожалел, что не решился сесть за столик , где весело ворковали две симпатичные девушки.

— Видимо вы давно не выходили в свет, — грудным голосом обратилась ко мне женщина.

— Было дело, — уклончиво отозвался я.

— Государственное, — с понимающей улыбкой заметила она.

Вспыхнувший озорной свет в серо-голубых глазах мгновенно преобразил ее лицо с точеным овалом. Я, как под гипнозом, начал рассказывать ей искренне о своих сомнениях. В ее внимательных глазах читал такое понимание, словно находился на исповеди. Но вдруг, смутившись своей откровенности, смолк.

— В вашей жизни все идет превосходно, — с подбадривающей улыбкой сказала она.

— Вы так считаете? — заносчиво усмехнулся я.

— Жить – это чувствовать, мыслить и неуспокоенно гнатья за истиной на пути к свету, — ответила она и резко заключила: — Знают все только мертвецы и дураки. Мертвецы молчат, а дураков не стоит слушать.

Она смело сдвинула манжет моей рубашки, взглянул на часы и решительно предложила:

— До вашего поезда еще десять часов. Пошли со мной.

— Куда ? — стушевался я.

— Пошли, не пожалеете, — она подхватила меня под руку. И мы вышли.

Деревья полыхали в августовском многоцветьи шумящей листвы. Масками мелькали лица прохожих, в уютной тесноте улиц мирно соседствовали разностильные дома, в шумном потоке вежливо двигались машины, и в грустных

голосах улетающих на юг птиц слышались прощальные мотивы.

В легкой походке Ядвиги, так звали ее,чувствовался привычный к городской толчее ходок. Задерживаясь около домов, костелов, церквей, она рассказывала о городе, называла имена князей, графов, архитекторов, художников и, проявляя  блестящую эрудицию, высказывалась о достоинстве зданий и о характерах людей.

Несколько раз, когда я задерживался около заинтересовавшей меня картины в музее, она, нетерпеливо дернув меня за рукав, приговаривала: «Не стоит внимания – бельмо..» Я, не очень понимая художественных тонкостей, покорно следовал за ней.

Выцветшее темнобордовое платье плотно облегало ее сухощавую фигуру, на тонких ногах чудом держались разбитые босоножки, в маленьких ушах поблескивали дешевые сережки, а коротко стриженные волосы придавали ей озорно – мальчишеский вид – ее внешность никак не соответствовала ее познаниям буквально во всем. Я не верил глазам своим.

Временами мы устраивали короткие посиделки то в кафе, то в скверике. Я все смелее задавал  вопросы. Она охотно и увлеченно отвечала, и всегда это был интересный рассказ и с такими подробностями, словно она была очевидцем всех времен и народов. Часто употребляла целые выражения на литовском, итальянском, латинском, английском и французском языках и тут же переводила.

-Откуда вы столько знаете? – восхитился я.

-Я — бывшая монашка, долго жила в монастыре. А там умеют учить…

Однажды, девчонкой, она на уроке проползла под партами к столу учителя и связала ему шнурки на ботинках. Вставая, он чуть не упал, но не рассердился и сдержанно спросил у класса: «Скажите, как перед Богом, кто это сделал?» Она не могла не признаться. Он спокойно сказал: «Всякий, делающий зло, ненавидит свет и не идет к свету, чтоб не обличились дела его, потому что они злы, а поступающий по правде…». Он замолчал и предложил ей самой найти эту главу в Библии и переписать ее сто раз. Месяц ушел на эту работу.Учитель похвалил ее — и с тех пор она полюбила знания .

Знания стали смыслом ее жизни. Она защитила магистрскую диссертацию, ей прочили большое будущее. Но вдруг она ощутила, как темны ей знания, которые ограничивались лишь рамками религии. Жизнь в заточении стала тяготить. Она покинула монастырь. Советские власти, узнав об этом, побуждали ее написать статью, как она порвала с религией и осудить ее. Она ответила им словами Зейме: «Из священного мрака религиозной и деспотической мистики так же трудно правильно смотреть на мир, как из широкого мира внутрь святилища».

И чем больше она познавала, тем более не устраивал ее жизнь ни в церкви ни в миру, а в душе рождались новые противоречия.

-И стала я, как не от мира сего, — сказал Ядвига. — Однажды наткнулась в библиотеке на стихи Франциска Азизского «Гимн брату солнцу»… Вот сволочь какая этот святой! В юности был пьяница, умер, сгнив от сифилиса. Но какой поэт!

Живи он в наше время, ему бы не поздоровилось!

Ядвига перевела его стихи и отнесла их поэту, секретарю Союза писателей. Он похвалил и обещал их напечатать при условии и своего соавторства. И она рассказала ему притчу. «Поэт поймал золотую рыбку. Та взмолилась отпустить ее, обещая выполнить любое его желание. Он, подсчитав, что всего добился в жизни, отпустил ее. Дома рассказывает жене. Жена закричала на него: «Дурак! Нет  у тебя  главного!» Он начал перечислять, что у него есть жена, дом, должность, издано много книг… Жена перебила его: «Таланта у тебя нет!» Секретарь выгнал ее из кабинета .

— С тех пор и живу я, как вольная птица, — заключила она свой рассказ.- «Бог есть Дух, и поклоняющийся ему должен поклоняться в духе и истине…»

Мы сидели в скверике Петра Скарги. Около наших ног нежился на солнце кот, как старый капуцин, бормотал свои молитвы и одним глазком наблюдал за обнаглевшими воробьями, с хаем домогавшихся подачки. Ядвига раскрошила шоколадку, которую я купил ей на последние деньги, и с веселым посвистом кормила их. От закатного солнца в золотом нимбе купались костелы, церкви, дома, деревья и люди. Ядвига вскинула восторженно руки к нему и сказала:

— Посмотри! Природа в равной  мере дарит свою щедрость всем. Она для меня и есть истинный Бог.

Я взглянул на часы. Оставалось меньше часа до отхода моего поезда.

— Послушай меня, сдай билет, — опять предложила Ядвига. — Завтра в костеле Святой Терезы у Святых ворот хор во время мессы исполняет Листа       «Dtsancto Crucae», а потом дает вечерню. Я получу гонарар, и мы на весь вечер махнем в кабак.

До сих пор не могу простить себя, что не послушал ее. Конечно, двухлетнее заточение вне свободы дало себя знать. Но сейчас, подводя итоги своей жизни, могу честно сказать, что это был один из золотых дней ее.

Кто знает, что дороже и важнее в жизни: пережить ли повторно мгновения прошлого или безрассудно броситься навстречу неизвестности.

 

 

11.  Дорога  к  храму

 

Кто знает, что дороже и важнее в жизни: пережить ли повторно мгновения прошлого или безрассудно броситься навстречу неизвестности. С возрастом осознаешь, что для нового уже нет сил, а время мое на земле ограничено. И, казалось бы, какое дело до чужой судьбы, случайно ворвавшейся в мою жизнь? Но если я однажды принял ее в свою душа и пережил  чужое, как свое – это не подвластно забвению.

Я  возвращался домой поездом. Позади был чудесный отдых на Рижском взморье и все радовало глаз: живописные пейзажи со сверкающей гладью рек, красивые лица женщин на перронах, вольный полет птиц.

Дверь моего купе осторожно открылась, и на пороге показалась женщина с растерпанными волосами. Поблекшее лицо и усталые глаза делали ее явно старше своих лет. Поверх серой кофточки был наброшен зеленый палантин, изрядно потрепанный .

— Разрешите…не помешаю? – настороженно вглядываясь в меня, униженным голосом   произнесла она.

— Пожалуйста, проходите, — благодушно отозвался я.

— Спасибо, — усевшись на край скамьи и отдышавшись, сказала она: — Наконец-то, нашлась отзывчивая душа. Я немножко посижу и уйду, — вытерла повлажневшие глаза и закуталась в палантин.

— Да вы что! Ради Бога ! – встревоженный ее униженным видом, воскликнул я.

— Умоляю вас, только не думайте обо мне дурно, — пролепетала она .

Давая ей возможность успокоиться, я промолчал. Мерно стучали колеса. Из коридора доносились приглушенные голоса. Она сидела, как окаменевшая, и вдруг с налитыми болью глазами порывисто произнесла:

— Ну, спрашивайте же наконец… Вы же этого хотите. — Я в ответ лишь пожал плечами. — Тогда я вас спрошу. Вы верите в Бога?

— Как-то не задумывался об этом…

— Почему тогда вы назвали его имя?

— Привычная идиома…атавизм – считайте как угодно, — улыбнулся я.

— Грех произносить его имя всуе, — строго сказал она.

— Я не давал ему присяги, — решил отделаться я шуткой.

— Человек уже своим рождением присягает Богу, — страстно заговорила она. — Бог дает жизнь всему живому на земле. И тот, кто не принимает этого – грешен. Но если поверишь в него, очистится душа твоя. Только вера  твоя должна быть чистой, как сердце Христа. — Она замолчала. На мученическом лице ее блестели воспаленные глаза и губы дрожали. Сжимая побелевшие пальцы, беззащитно пожаловалась: — Я все время слышу его голос. На почему мне вдруг стало страшно?

— Насколько я понял вас, Бог добрый, — заговорил я доверительным голосом. — И если веришь в него, то…

— Да! Да, я верю! – страстно перебила она. — Он добрый и справедливый. С тех пор, как я впервые услышала его голос, душа моя очистилась. Я пошла за ним, верила и молилась… А теперь такое чувство, как будто в моем теле не моя душа…

— Да что произошло с вами? — спросил я.

— Я расскажу…только не перебивайте, — она умоляюще сложила руки.

В начале рассказ ее был сумбурным. Но вскоре голос ее, порой с внезапными надрывами, зазвучал ровно и рассудительно.

Она родилась в семье профессора, преподавателя научного коммунизма, мать – врач. Жила в достатке, в окружении взаимной любви и дружбе, в светских развлечениях. Закончила школу, университет с отличием и, по настоянию отца, поступила в аспирантуру на кафедру атеизма. Чем больше она углублялась в тему своей научной диссертации — тем больше возникало сомнений и вопросов. Ее настараживали безаппеляционные, прокурорские суждения и научного руководителя и книг по атеизму. Она обратилась к Библии — и с первых строк покорили образность и мудрость вечной книги. Ясно излагалась жизнь народов, обычаи, нравственные законы; увлек обрах Христа — мученика, добровольно принявшего на себя грехи всего человечества. Она начала посещать церковь, «эту подстанцию для накопления божьей энергии на земле, через которую люди подпитываются его духом». Ее подкупали здесь светлеющие лица, доброжелательность, смиренность, понимание. И когда она сама после светской жизни, с ее неуемными противоречивыми страстями и раздвоенностью сознания, входила под своды церкви, являлось такое чувство, словно сбрасывала смердящую

одежду и окуналась в чистый источник. Ее неудержимо потянуло в церковь.

Приходила тайно от родных и друзей. Особенно боялась гнева отца, старого коммуниста, когда –то руководившего конфискацией церковного имущества – он гордился этим, как одним из примечательных своих поступков: вернул народу похищенные у него церковными мракобесами богатства.

Изучение Библии и церковная литература открыли ей новые знания, и она смелее вступала в научные споры. Заведующий кафедрой возмущенно перебивал ее: «Лишь марксизм — ленинизм самое передовое учение! Он очищает умы людей от церковного опиума». Она возражала, ссылаясь на Библию, как на многовековый опыт человечества. Не в силах опровергнуть ее доводов, он взорвался: «Не позорьте уважаемого нашей партией вашего отца!» Она не выдержал и заявила:

«Грош цена тому учению, которое не слышит голоса оппонента! Вам кормушка дороже истины». Ее вызвали в первый отдел, советовали покаяться, пожалеть партийный стаж отца. Но ей вдруг стало все безразлично.

Ночью положила перед собой яд, но, сломленная, заснула. Вдруг какой-то дружественный голос позвал ее. Она пошла за ним и оказалась в церкви. Ноги сами согнулись перед алтарем, а голос свыше сказал: «Идущий к истине – идет дорогой к храму!»… Очнулась в своей постели. В сумраке комнаты белела порожняя коробка — яда в ней не было. Это чудо окончательно повернуло ее жизнь. Она ушла в монастырь, начала молиться. Но душа все не могла успокоиться. И она сбежала. По пути ее застала гроза, и в раскатах грома она услыхала голос: «Вернись, блудница! Я взял грехи всего человечествва на себя. А ты не можешь взять грех отца твоего на душу свою!»

Она вернулась, покаялась и начала усиленно молиться за души отца, родных и друзей своих. Так шли годы. Временами навещая в городе своих родных и друзей, он отмечала, что ее страстные молитвы ничего не изменили в их образе жизни. И она рассудила: не доступно простому смертному, как Богу, очищать души других, каждый человек должен сам замаливать свои грехи. Даже сам Христос своими муками и смертью так и не смог остановить грехопадение людей.

— Вчера я снова убежала из монастыря, — продолжила она свой рассказ. – А в пути все время преследовал голос: «Вернись, блудница! Ты должна замаливать грехи рода своего!» Закрыв уши, я побежал куда глаза глядят. А голос все нарастал. Уже обессиленная вскочила на подножку уходящего поезда. Шла по вагонам, а люди прогоняли меня. Но я ведь не сумасшедшая… Сами видите… Мне просто все это больше не под силу… Не могу! — простонала она.

Дверь резко растворилась, и вошли контролеры с мятыми лицами .

— Ваши билеты! — властно потребовал сухопарый.

Я подал билет, он щелкнул компостером и повернулся к женщине:

— Ваш билетик.

— У меня нет денег, — ответила она, растерянно разводя руками.

— Я заплачу! — бросился я между ними.

— Раньше надо было думать! — сухо оборвал он.

— Спасибо вам, — спокойно сказала женщина, благодарно улыбаясь мне.- Это судьба. Он звал меня, предупреждал, а я ослушалась…

Она поклонилась мне и, сложив руки за спиной, покорно вышла за контролерами.

Я прижался лицом к стеклу, но во мраке ничего не было видно. В душу медленно прокрадывался непонятный страх. И вдруг я услышал чей-то взывающий ко мне божественный голос: «Каждая встреча с человеком откладывает отпечаток на твою личность: он, как и ты, жил, чувствовал, мыслил, радовался и страдал – и через него ты вбираешь в себя частичку души всего человечества и приобщаешься к вечности».

 

 

12.  Однажды  навсегда

 

Каждая встреча с человеком откладывает отпечаток на твою личность: он, как и ты, жил, чувствовал, мыслил, радовался и страдал – и через него ты вбираешь частичку души всего человечества и приобщаешься к вечности. И как бы не была кратка эта встреча, она дана тебе однажды навсегда. И оттого, как отозвалась моя душа на зов другой души на бесконечном перепутье между добром и злом, определяется, кем я был в этой жизни. Мудрым, по Конфуцию, становится тот, кто наделен чувством судьбийности каждой Встречи, поджидающей нас в любой миг  существования. Память наша переполнана такими встречами, она – бесстрастный судия.

Я возвращался с похорон. Его отчаянный голос: «Приезжай! Мне плохо!» не переставал преследовать меня с тех пор, как я услышал его в телефонной трубке. Но только теперь, когда  э т о  свершилось, я понял, что это был крик его последней надежды. А я?..Я и сейчас ловил себя на том, что суматошно ищу себе оправдание:

лихорадочно извлекал из прошлого лишь то, что может обелить мою угнетенную душу. Но его взывающий ко мне голос был всесилен и неопровержим – все нити причин его смерти сходились ко мне. Почему я не услыхал его?! Ведь видел же и знал, что происходит с ним…

Конечно, наши отношения нельзя было назвать дружбой. У каждого из нас за десятилетия до знакомства сложился свой образ жизни и круг своих близких друзей. Но, видимо, что-то произошло важное, если мы с первых дней потянулись друг к другу – и души наши отозвались. На первый взгляд ничего особенного в этом общении не было: встречались на работе и вели будничные разговоры. Но, покинув стены школы, часто и не замечали, что долго бродим по городу, оживленно беседуя. Наши беседы были в основном об искусстве и его месте в жизни людей. Он болезненно переживал его бесправное положение в нашем тоталитарном государстве, но гордился тем, что, благодаря особому языку музыки, лично он обходит цензуру и честно несет людям правду о жизни.

Обычно он спохватывался первым, извиняясь, прощался и спешил на репетицию во Дворец  культуры, где руководил ансамблем скрипачей. Я стал посещать их концерты. И хотя в его оркестре играли не профессионалы, но беззаветная любовь к музыке этих энтузиастов делала их вечера интересными. К тому же, в перерывах между  музыкальными номерами известный в городе искусствовед, альтруист, читал лекции: подбирал к музыке созвучные ей по духу произведения художников. Благодаря сочетанию звуков и цвета, обогащавших художественный образ, среди слушателей рождалось сближение душ: все чувствовали себя здесь единомышленниками и были признательны руководителю ансамбля за добрые праздники жизни.

Для меня же эти концерты создавали невольное препятствие для сближения с ним. На работе мы были равноправными коллегами, но когда я видел его за дирижерским пультом с одухотворенным лицом и во фраке, вкрадывалось сомнение: имею ли я право претендовать на дружбу с тем, кто покоряет души многих людей. Со своей стороны он называл меня своим другом, был мягок, прост и радушен в общении. Когда же говорил о наболевшем и его не понимали – мог сорваться на крик и круто уйти с мрачным лицом. Был непредсказуем в своих настроениях. Но я принимал это как должное: он музыкант, самозабвенно любящий свое дело, и душа его изливается во всей глубине обуревающих его чувств. Но поскольку натура его бела переполнана желанием добра и становлением прекрасного в жизни, я, как и многие, прощал ему эти срывы и никогда не возникала мысль, что он может совершить подобное со своей жизнью.

Перестройка в стране одушевила его. Он безудержно фантазировал, что теперь будет делать в эти, наконец-то, наступившие благодатные для свободы времена, когда настоящее искусство не преследуется и может открыто способствовать улучшению нравов людей. Он восклицал: «Уже не верил! Но дожил!» Поднадоевший голос «прораба перестройки» властительно продолжал вещать, что «процесс пошел». Но обстоятельства жизни этого не подтверждали: государство развалиловалось на парад сувернитетов, раздались первые смертоносные выстрелы во всех братских республиках и…  смерть очередного человека стал уже не трагедией, а статистикой – страна заливалась кровью. Он залпом читал прессу, допоздна слушал радио и телевизор, вступал в яростные споры о политике с первым встречным, доказывал абсурдность всего происходящего и открыто ругал правительство. Все потрясало его — д аже потерял интерес к оркестру.

За день до трагедии с ним, он как-то обреченно заявил мне: «Финита! Дальше жить не имеет смысла! Настал час  расплаты людей за содеянное. Апокалипсис — все идет по Библии!» Я пытался  успокоить его, но он надрывно выкрикнул: «Я лично не хочу участвовать в этом Содоме!»… и поспешно ушел. А ночью у меня раздался звонок и его умоляющий голос в телефонной трубке: «Приезжай! Мне очень плохо!» Я бросился одеваться, но тут позвонила его жена и, извинившись за поздний звонок, возмущенно сказала: «Не слушайте вы этого неврастеника».  Я встречался с ней на концертах несколько раз, да слышал от всегда сведущих доброжелателей, что у нее есть любовник. Сам он никогда не рассказывал о своей семейной жизни, да и трудно было представить его в быту. Назавтра он не пришел на работу. В ту же ночь убежал из дому  и повесился в парке на собственом шарфе.

Почему я поверил ее голосу, а не его. Значит, не было между нами истинного понимания душ. А ведь в ту ночь он взывал о помощи именно ко мне одному! Я долго искал ответа и не находил. И тогда заговорила память. Жестко и зримо начала разворачивать картины из прошлого передо мной.

Мы возвращались из эвакуции. Товарные вагоны были переполнены истощенными людьми, плачущими детьми и жалким скарбом. На одной из стоянок моя мать выбежала на перрон набрать кипятку. Поезд неожиданно тронулся. Я увидел, как мама бежит за ним, прижимая к себе котелок с выплескивающейся водой, и дико закричал. Какой-то мужчина, всего и запомнился мне его непокорный хохолок, спрыгнул с поезда, схватил маму за руку, втолкнул в вагон, а сам вдруг опрокинулся навзничь и распластался на земле. Больше я его не видел. Мама всю жизнь молила Бога, чтобы он снял грех с ее души.

Спустя десять лет подобное случилось со мной. Я вскочил находу в трамвай. Вагон резко отбросило на повороте, и я начал падать. Сильная рука подхватила меня и втащила в вагон. Пассажиры начали возмущаться  мной, но мой спаситель, улыбнувшись,сказал: «Услышь отступившего и поддержи». На остановке он вышал. И тогда мне вспомнилось…

Мы с приятелем возвращались на лыжах с реки. Нам преградил дорогу матрос и спросил: «Лед крепкий?» Поразили его блуждающие глаза на бледном лице. Он снял бескозырку, ремень и, протянув нам, сказал: «Берите, пацаны, и помните Лешку!» Мы с жадностью набросились на подарки. Он, потерянно улыбаясь, произнес: «Самое дорогое у человека – душа». Опустив голову, пошел к мосту, а мы радостно умчались. Через день узнали: какой-то матрос прыгнул с моста головой в лед — его обманула любимая девушка. Люди жалели моряка и возмущались, что даже мертвого обокрали. Я побежал к приятелю. Помню, не покаяние, а страх двигали мной — руки горели от прикосновения к бескозырке.

Приятель сказал: «Боишься – отдай мне». Я отдал. Через пять лет «морской охотник», на котором он служил во флоте, подорвался на мине. Из экипажа погиб он один…

И только сейчас я понял, что все эти случаи связаны между собой: судьба неоднократно преподносила уроки понимания зова души другого человека – все в мире взаимосвязано.

В жизнь человека вмещается не только время,  в котором он жил, но судьба и ответственность за каждого, кто открыл перед тобой душу.

 

 

13. Сближенье  душ

 

В жизнь человека вмещается не только время, в котором он жил, но и ответственность за каждого, кто открыл перед тобой душу. Не протяженностью во времени, а участием и влиянием на судьбы других людей определяется значимость личности. Мы вместе идем по дороге жизни, но каждый прокладывает на ней свою тропу, следуя за своей звезде. И если вдруг начинает меркнуть она – знай: ты сбился с пути. Звезда не гаснет, теряется путь к ней. «Тесны ворота и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят его… Ищите и обрящете». ( Матф. 7:14)

На поиски своего пути уходит порой вся жизнь – и отчаявшиеся готовы на самоубийство. Чаще всего такое происходит в молодости. Желание и энергия добиться цели вступают в неразрешимые противоречия с реальностью — и тогда мысль о смерти видится единственным средством избавиться от мук изверевшейся души. Поймет меня тот, кто, честно следуя за своей звездой, заблудился в лабиринте жизни и не видел выхода из этой мрачной бездны.

Все вокруг было черным: и небо, и лица людей, и потоки машин, и голоса птиц, и мои судорожно сжатые кулаки. Мое тело силой инстинкта само перемещалось в пространстве улиц с черными глазницами окон. Казалось, ноги сейчас не выдержат тяжести обезумевшего мозга и раскрошатся, как яичная скорлупа под каблуком. Все было чуждым, и даже в улыбке прохожего мнился мне злобный оскал врага. Весь мир был против меня! Я был ввергнут в его хищную утробу и нестерпимо чувстовал обволакивающее и разъедающие жжение кислоты. Хотелось  одного: умереть сей час же, сию минуту – взгляд мой рванулся под спасительные колеса мчавшихся машин.

Вдруг кто-то схватил меня за плечо и раздался властный голос:

— Жизнь дается человеку один только раз, и прожить ее надо так…

Я оглянулся… никого рядом. Я побежал . Дверь моей квартиры открылась сама. С книжной полки выскользнула книга, и зашелестели страницы. Я прочитал: «Шлепнуть себя каждый дурак сумеет. Это самый трусливый и легкий выход из положения. А ты попробовал эту жизнь победить? Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой…»

— Ты согласен со мной, братишка? — вновь раздался тот же дружественный голос.

— А ты сам! — узнав его, злорадно, в отчаянии выкрикнул я.

— Да, было со мной такое, — спокойно отозвался голос.— Но когда моя рука легла на браунинг, я знал, что потерял самое дорогое — способность бороться. Я не хотел быть отряду обузой.

— Вспомни, — мстительно заявил я. — Как только ты выбыл из строя, слепой, прикованный к постели, все отвернулись от тебя.

— Со мной были друзья, — поспешно перебил голос.

— Так ты написал в книге! А в жизни остался один – вот правда!

— Со мной были мать, жена… — голос осекся.

— Твои друзья и боевые товарищи вспомнили о тебе лишь тогда, когда ты в своей книге восхвалял их, революцию, государственный строй. Да если бы не твоя книга, кто знал бы о тебе сейчас! О твоей борьбе и чести…

В зловещей тишине я слышал лишь учащенное дыхание рядом, но было страшно оглянуться и встретиться с ним взглядом.

— Разве я не прав?! – не выдержав, выкрикнул я.

— Да что с тобой, братишка? — раздался в ответ спокойный голос.

— Я понял, что в мире нет друзей! – я начал торопливо выкрикивать то, что наболело в душе: — Я им верил, а они мне лгали! Мы вместе терпели несправедливость властей и поклялись в верности борьбе против нее. Но когда я заговорил об этом вслух и начал действовать, и власти начали преследовать меня –  все они от меня отшатнулись. Предатели! Я не могу и не хочу так жить!

— Живи так, как подсказвает тебе душа, — сказал уверенно голос.

— Они теперь сами хотят уничтожить меня, чтобы спасти себя и доказать власти свою преданность ей.

— Жаждущий нового всегда бунтарь. Цель души ему дороже своей жизни.

— Они этого не оценят..

— Если их оценка выше веры твоей души, делай то, что задумал, — холодно произнес голос. — Но учти: душа предстанет чистой перед Богом, лишь когда ты до конца и честно исполнил веление ее.

— ТЫ?! Ты веришь в Бога ?

— Когда душа находится там, — я увидел вознесенную к небу за окном худую руку с высохшими пальцами. — Приобщаешься к истине. Только душа постигает ее, потому что освобождается от рабской плоти.

— Но ты и при жизни сумел победить плоть! – восхищенно заметил я .

— Я верил, что стоит жить только ради души.

— Ты и сейчас уверен, что правильно жил ?

— Пусть и ошибался, но если бескорыстно и честно служил своей идее –жизнь состоялась. Мне не в чем каятся, — убежденно заявил он.

— Даже в том, что убивал?

— Я убивал врагов ради счастливой жизни всего человечества.

— Вспомни завет: люби ближнего, как себя, возлюби врага…Не убий!

— Отчего же тогда сам посягнул на убийство?

— Я вправе распоряжаться собственной жизнью! — ответил я.

— А каково будет твоим близким ?

— Они мне лгали — значит все чужие.

— Ради чего же тогда ты живешь?

— Как и ты, ради своей души.

— Чем же наполнена душа твоя ?

Я промолчал, вслушиваясь в свою душу. В ней было пустота.

— Все верно, — продолжил голос, набирая силу и уверенность. — Когда живешь одним собой – душа пуста. Душа – вместилище мира. И чем больше вбираешь из него в душу свою, тем она богаче. В сбиженьи душ – счастье человека. Знаешь, почему я явился к тебе? Однажды ты принял мою душу в свою. Вот так же, когда я хотел убить себя, ко мне явились души тех, кого я любил. И я понял: не имею права причинять им боль.

— У меня никого не осталось! — выкрикнул я.

— Значит, по-настоящему ты никого не любил. А не любил – не жил.

— Я любил! Любил! Но все они… — я задохнулся в крике.

— Истиная любовь, когда любишь сам, — спокойно сказал голос.

— А если они оказались недостойными моей любви ?

— В этом и твоя  вина. Ты не любил их, а любил свою любовь к ним… Настоящая любовь делает тех, кого мы любим, лучше.

— Пусть будет так, — упрямо возразил я. — Значит, я должен наказать себя.

— Ты просто струсил, — жестко заявил голос. — А струсить – предать того, кого мы любим. Душа труса мертва еще при жизни. Знай же: у каждого человека есть своя звезда. Сила света твоей звезды зависит от того, как ты жил и какую память о себе оставил людям. …

Я долго ждал продолжения этого голоса. Но наступила такая мертвая тишина, словно я один пребывал живой в этом мире.

Впервые я оглянулся. Передо мной зыбилось розовое облако, таяло и вытягивалось в открытое окно.

Опомнившись, я бросился ловить его.

Ускользающее тепло таяло на моих  ладонях.

В небе ярко горели звезды.

Вдруг одна из них начала падать.

Я поймал ее взглядом и усилием воли вернул на место.

Свет ее был тусклым, и затерялся среди других звезд.

И я понял – это была моя звезда.

С годами воспоминания становятся совестью души и определяют твою жизнь в настоящем и ее место в будущем – память сама отделяет семена от плевел.

 

 

14. Судьбы  скрещенье

 

С годами воспоминания становятся совестью души и определяют твою жизнь в настоящем и ее место в будущем — память сама отделяет семена от плевел. Все, чем ты наполнил ее, составляет богатство твоей жизни. Но истинную ценность ей сам человек познает во сне.

Сон – это не забвение, а свободный полет души. Покидая на время утомленное тело, она вольно парит на той высоте, которую ты достиг к моменту полета. Душа осваевает мир вечности, в которой ей  предстоит жить, когда она навсегда сбросит изношенную плоть свою. Все, что ты собрал на дорогах земной юдоли, останется ее Сущностью, и  она займет подобающее ей место в космическом пространстве вселенной. Обитель ее – в скрещении судеб с теми, кого ты любил, кому верил и тянулся открытой душой, прокладывая  вместе с ними дорогу к тому, что было вам всего дороже в жизни. Освобожденная от мирской суеты, душа твоя обретает покой среди тех, кого избрал ты при земной жизни своими учителями и друзьями. Сон бесстрастно, как зеркало, отражает твою сущность. «Жизнь и сны суть листы одной и той же книги». (И.Кант).

Коль не дано своей тропой пробиться,

Пусть босиком, — чужую проведи.

И горький сон тебе приснится.

И сладкий сон тебе приснится.

А ты иди.

И что должно в судьбе свершится—

Прими как есть. Как жизнь прими.

И жизнь пусть длится. И сон пусть снится.

И горький сон. И сладкий сон.

И пусть случится, что стучится.

Сквозь жизнь, сквозь сон тропу веди.

Я помню многие свои сны. Они сохранились в памяти, как шрамы на теле, и не подвластны забвению. В них навсегда запечатлилось то, что я в порывах души сумел вобрать в себя из реальной жизни.

Сон – вещий судия наших побед и поражений.

В раннем детстве мне часто снилась погоня. Кто-то неведомый и страшный преследует меня, а я бегу и падаю обессиленный. И когда уже чувствую на себе кровожадные когти незримого зверя – вдруг передо мной появляется конь. Он возносит меня и мчится в спасительном беге под звездное небо, и мокрая спина его блестит кристаллами в свете луны. Я рассказал об этом сне маме. Она, горько вздыхая и вытирая невольные слезы, поведала мне:

— Это вовсе не сон. Во время войны мы много месяцев были беженцами. Шли дни и ночи через леса и болота, выходили из окружения. Дети умирали от голода. Некоторые матери, не в силах видеть мучения и медленную гибель своих детей, сами умертвляли их. И вот однажды, когда я с ужасом прислушивалась к твоему слабеющему дыханию и готова была уже оплакивать тебя, к нам в лесу прибился осиротевший конь под седлом. Он и спас нас…

В отрочестве на меня обрушились новые сны. Как только я засыпал — меня били. Я с  криком просыпался и остро чувствовал свое избитое тело. А днем меня били наяву. Били, оскорбляли, ненавидели за то, что я — е в р е й. Я скрывал от мамы обиды и прятал синяки. Она все видела и понимала. Однажды посадила меня рядом и  сказала:

— Этому в наших школах не учат. Но наступило твое время знать. На земле более трех миллиардов человек, из них двенадцать миллионов евреев. Даже великие народы, ровесники евреев, вавилоны, персы, финикийцы, хетты, филистимляне — исчезли из истории. А евреи, находясь две тысячи лет в изганиии, не только сохранились, но и возродили свое государство и язык. Они дали миру Христа и Спинозу, Эйнштейна и Фрейда, много великих людей, обогативших мир во всех областях знаний. 12 % Нобелевских лауреатов – евреи… Наверное, не зря Бог избрал нас своим избранным народом. Изгнание – это величайшая трагедия. В 15 веке их поголовно изгнали из Испании… И вот недавно испанцы покаялись в своем грехе. В Дании во время фашистской оккупации евреям приказали носить желтые повязки – и тогда весь народ во главе с королем надел их. Теперь во всем почти мире евреи стали равноправными гражданами стран, где они живут волею судьбы. И только у нас, в СССР, антисемитизм принял государственную форму. Один умный человек сказал: «Антисемитизм – зеркало собственных недостатков людей, общественных устройств и государственных систем».

Мама рассказала о позорных местах оседлости евреев в России, о погромах, в которых погибло  много и наших родных, о деле Бейлиса, врачей и космополитов, об убийстве Михоэлса и об уничтожении еврейской культуры, о готовящемся  поголовном выселении евреев…

— Твоего народа, — подчеркнула она, — который живет на этой земле уже тысячу лет, честно работает на ней и защищает ее в кровавых битвах наравне со своими народами — братьями. Твой отец погиб, геройски защищая эту , свою землю.

Оно помолчала и уверенным голосом заключила :

— Был бы жив отец, он бы не дал тебя в обиду. Он был сильный и смелый. Он никому не мстил, но умел постоять за себя. Ты любишь знания – это хорошо. Но для нас сила не только в знании… пойми это.

Я понял. Занялся спортом и научился постоять за себя. И мне перестали сниться драки. Но сны эти и по сей час живы во мне.

А в юности – иные сны. В них приходили любимые писатели: Лондон и Толстой, Чехов и Экзюпери, Достоевский и Торо… Но, странно, когда я пытался заговорить с ним — они исчезали. Я вчитывался в их книги, размышлял и постепенно постигал их души. И теперь во сне они примечали меня и беседовали со мной. О, эти счастливейшие мгновения жизни!

Однажды во сне я услыхал знакомый окающий голос: «Ты не знаешь жизни, не испытал себя. И не сможешь выбрать верную дорогу».  Его властная сила повела меня. Я бросил вуз и ушел работать на завод. Но вскоре ощутил, как сковывает мой дух заводская темнота. И стала сниться дорога. Просыпался, словно преодолел крутой подъем. Меня потянуло путешествовать. Забросив рюкзак за плечи, болтался месяцами в разных краях, смотрел, слушал, изучал историю, записывал. Но и этот опыт не приносил прозрения и не спасал от ошибок. Одно узнал точно: ничего не знаю, как сказал в конце жизни Сократ. А я жаждал узнать истину. Глубина постижения ее заключается в том, какой ступени совершенства достиг человек в своем развитии. И это открыл мне сон.

В знойный день на берегу Волги я, утомленный, заснул на раскаленном песке. Раздались сварливые голоса. Много грязных и пьяных людей ссорились над стадом издыхающих коров, обвиняя друг друга  в этой беде. Вдруг прозвучал властительный голос. В мятом зеленом комзоле и запыленных ботфортах прибежал  царьПетр 1. Вырвал из изгороди жердь и, матерясь, начал бить своих подданных. Я с возмущением вырвал у него жердь, сломал о колено и крикнул ему: «Люди не скоты!» — «Тот, кто не умеет работать – хуже скота!» — заорал он. «Насилие превращает человека в раба», — сказал я. «Для них я прорубил окно в Европу, — сказал он. — Впустил им чистый воздух свободы, а они.. скоты!» — «Свобода без Красоты!..» — закричал я , но голос мой заглох. И из глубины моей души заговорил другой голос, я лишь открывал рот, чтобы дать ему полную свободу: «Паситесь мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь. Наследство их из рода в роды ярмо с гремушками да бич». Царь испепеляюще  смотрел на меня. Я повернулся и зашагал прочь. Он догнал меня и страстно заговорил: «Они пока не понимают другого языка. Россия – молодая страна, но народ ее сильный и способный. Я научу его жить достойно! Не мытьем так катаньем. Россия  станет великой державой. И тогда  люди простят мне жестокость и будут славить в веках!»

Казалось, от его яростного крика потемнело небо. И вдруг в просвете туч возникла фигура пророка. Вознесенными руками  он раздвинул их и изрек: «Оставаться ли нам в грехе, чтобы умножилась благодать? Никак! Блажен человек, которому Господь не вменит грех…»

Раздался ужасный гром и все поглотила мгла. Я потерял сознание.

Когда я очнулся и пришел в себя , надо мной пылало закатное небо. Быстро темнело и загорались звезды. И оттуда, с вышины, я ясно и отчетливо услыхал спадающий на меня голос: «Нет маленьких событий – есть наше невнимание к человеку, наша неспособность или невозможность понять в суете жизни тех, с кем сталкивала нас судьба…»

 

 

15.  Память  души

 

Нет маленьких событий — есть наше невнимание к человеку или невозможность понять в суете жизни тех, с кем сталкивала нас судьба.

Жизнь проходит, мы теряем друг друга и, так бывает чаще всего, уже не встретимся никогда.

Что мы знаем о другом человеке и чем обернется для каждого из нас казалось незначащий эпизод  единственной встречи?

Не время и не протяженность в нем дней человека образуют смысл его жизни, а богатство чувств и мыслей, отданных людям в искренном порыве души.

Важнейшим нашей протяженности во времени является общение с людьми, и каждый из нас занимает особое место в душе другого человека.

Какой след ты оставляешь в памяти человека и какой все другие оставляют в тебе?

То, что ты принял в душу свою от человека, определяет его значимость и кем ты сам был в этом мире.

Пусть ты не понял глубины отношений с человеком, но разве не чувствуешь зарубок, который он навсегда оставил в твоей душе?

Разматывая клубок воспоминаний, не всегда удается распутать их, но память души сама обнажает истинную атмосферу пережитого.

Идет время, воспоминания переполняют душу и придают мыслям и поступкам порой самый неожиданный поворот.

Кто знает, что дороже и важнее в жизни: пережить ли повторно мгновения прошлого или бузрассудно броситься  навстречу неизвестности.

Каждая  встреча с человеком откладывает отпечаток на твою личность: он, как и ты, жил, чувствовал, мыслил, радовался и страдал – и через него ты вбираешь в себя частичку души всего человечества и приобщаешься к вечности.

В жизнь человека вмещается не только время, в котором он жил, но судьба и ответственность за каждого, кто открыл перед тобой свою душу.

С годами воспоминания становятся совестью души и определяют твою жизнь в настоящем и ее место в будущем – память сама отделяет семена от плевел.