Тихое путешествие (Часть 1)

На теплоходе «Кадомцев»

После Ярославля Волга еще некоторе время текла в своем изначальном русле, и пейзаж не терял своей древней прелести. Проплывали мимо деревни, ютившиеся вдоль берегов, еще издали каждая означалась маковкой церкви на холме, редкими березовыми рощами. И тянулась вдаль, до горизонта, бесконечная равнина.

Я сидел на скамейке у борта. Тычясь палкой в палубу, шел слепой. Истощенное лицо его с впалыми щеками нервно подергивалось в такт удара палки, и белки выпученных глаз блестели в тусклом свете. Я помог ему сесть на скамейку. Он, ощупывая поверхность сидения сухими дрожащими пальцами, устроился поудобнее и спросил:

— Выпить найдется?

— Не пью, — ответил я.

— Мне бы граммов сто, и есть не надо. Я в твои годы тоже не пил. А теперь не могу – душа стынет… Думаешь, я всегда такой был? Молодой был, сильный, техником работал, уважали. А тут эта проклятая война. На фронт добровольцем пошел. Сунули меня в танк, а я, как чувствовал, не хотел. Да кто спросит. В первом же бою так грохнуло, что из четырех нас я только вот таким и остался. Два года по госпиталям валялся. Осколок в голове и сейчас сидит. Мне б операцию сделать, да не дамся я им: зарежут, сволочи! А пожить так хочется…Ведь и не жил я…Так нету выпить?

— Посиди, сейчас что-нибудь придумаю, — я тронул его за нервное плечо.

В буфете все столики были заняты, люди коротали время в застольных беседах, и пока я торчал в очереди, начал различать отдельные голоса, то грубо-глыбастые, то утонченно-приглушенные.

Вошел нищий в замызганном пальто. Обходя столики и протягивая перед собой ушанку, он крестился обрубком руки и просил:

— Подайте, родненькие, кто сколько может. Я революцию делал, самого Ленина видел…

Я узнал его. Вот так же просил он вчера вечером милостыню в порту и причитал: «Люди, тринадцать копеек на билет не хватает. Я революцию делал, самого Ленина видел…»

От него отворачивались, а когда кто-то укоризненно бросил ему: «Что давать тебе – пропьешь!», он зло обрезал: «На питье мне всегда хватает. На билет надобно!» Люди бросали ему мелочь, он обходил всех, позвякиваю ею, тыкал в лицо и требовал. Сделав несколько кругов, пересчитал свою добычу и встал в хвост очереди.

Я купил стакан водки, бутерброд и вернулся на палубу. Мой слепой еще издали узнал меня по шагам и уверенно протянул мне навстречу руку. Я сунул ему стакан. Он обхватил его двумя руками, прижал к груди и сказал:

— Тут на двоих будет. Пей первым.

— Не хочу, — отказался я.

— Обижаешь,- ответил он и сунул мне стакан в лицо.

Я сделал глоток и вернул ему стакан.

— За матушку – Русь! – объявил он и выпил залпом.

Поставил порожний стакан на скамейку, разломал бутерброд, сунул мне половину и сказал:

— Знаешь, почто еще живу? Мир не без добрых людей…Вот и полегчало на душе. Теперь и соснуть можно…

Он откинулся на спинку скамьи и, действительно, мгновенно заснул, посапывая и постанывая сквозь сон.

Напротив нас сидели в жезлонгах интеллигентного вида старик и старуха. Она все время внимательно ухаживала с ним и командовала:

-Укройся потеплее. Положи ногу сюда, так будет тебе удобнее…

Он послушно исполнял, нежно брал ее за руку и приговаривал:

— Ах! Ты только посмотри, какая красота …какая прелесть…какой плес…Чистый Левитан. Левитан, Чехов и Чайковский – это и есть наша Россия, ее изначальный дух! Никого не знаю выразительней их!»

— А Толстой как же? – возразила она. — Ленин-то понимал, надеюсь, что про него говорил.

Старик помолчал, погладил ее, как ребенка, по голове и сказал:

— У них у всех Бог в душе жил…А у нас, советских россиян, после него-то что-то не то происходит. Не Христос нам Бог, а он, вождь мирового пролетариата. Отсюда и все наши неполадки в жизни пошли. Все какие-то новые пути ищем, ломаем, торопимся. А главное упускаем – человека! Не считаемся с Богом в его душе. Отсюда в каждом нашем государственном решении – обман, и в результате – сплошная путаница и в душах и в умах… «Умом Россию не понять» – надо же было такое выдумать. Не люблю Тютечва! Что мы, животные какие?»

– Как, ты его не любишь?! – всплеснула руками старушка. — А помнишь, как в молодости мне только его и читал. Как восторгался!

– Прошло 50 лет – время уж и поумнеть, — спокойно ответил он и, вдруг весело и счастливо рассмеявшись, добавил: — Какой я тебе подарок преподнес к нашей золотой свадьбе, а! Путешествие по Волге!.. «На свете счастья нет, а есть покой и воля. Давно завидная мечталася мне доля…»

Она подхватила за ним, и они оба со светлыми счастливыми улыбками, взявшись за руки, читали стихи.

Я слушал их с жадным интересом и любовался ими.

Тут мое внимание привлек идущий по палубе человек, и я не поверил глазам своим: прямо на меня шел сам Горький. Курносое лицо с широкими ноздрями, густые, обвисшие на верхней губе усы, сутулый и широкоплечий. Он остановился у перил, оперся о них и смотрел в воду. И в этой спокойной задумчивой позе особенно красивым виделось его лицо на фоне широкой Волги и бескрайних просторов земли.

Я подошел и стал рядом. Он сразу же почувствовал мое присутствие и сказал:

— Больно видеть, как рыбу губят. Уж сколько их проплыло верх брюхом. Всю человеческую гадость в Волгу сливают. Вот у меня на родине была маленькая речушка такой чистоты, что зеркальный карп водился. Так пару лет назад в воду две тонны нефи слили. Вся рыба погибла. Писали об этом, да речку уж не спасешь. И что нам такое делать надо, чтобы подобного не повторилось? Мы ж люди. И земля у нас прекрасная, одна на всех. Другой уж такой не будет…

Он замолчал. Чувствовалось, что это для него были не праздные слова: это кипело в его душе, жгло, переполняло ее горечью и болью. И этот краткий монолог вырвался из него, как стон из смертельно раненого человека, который осознал, что произошло невозвратное. Не за себя страдал человек. За землю свою, дарованную ему раз и навсегда, а он так и не мог понять, отчего происходит ее гибель — и нес и в себе вину за это.

Мы долго стояли молча. В такие минуты можно говорить лишь тогда, когда не просто видишь происходящее, но и знаешь, что сделать, как помочь, находишь пути, по которым можно строить жизнь по живой логической связи природы и человека. На такое осмысление часто уходит вся жизнь. А когда прозреешь – уже почему-то нет сил двигаться к осознанной цели.

Я взглянул на своего собеседника. Он показался мне сейчас таким старым и беспомощным, что то, первое впечатление от него казалось миражом, плодом моего растревоженного воображения при виде Волги, этого бескрайнего простора и вечного неба.

Впереди, в дымке, все отчетливее проявлялся на горизонте город Горький…

Горький

Природные условия диктуют свой архитектурный ансамбль городу. Так было раньше – это бесспорно.

Я шел по улицам Горького, и взгляд мой сам состредотачивался на древних строениях – и это притяжение было непроизвольным: в каждом из них предки наши донесли до нас часть своей души и сердца, ибо строили они для себя и детей своих, в здоровой конкуренции отстаивая свое право называться хозяином, притягивая к себе внимание не словами, а трудами рук и ума своего. Таков естественный закон жизни, способствующий развитию цивилизации.

Лучшие строения, украшающие город, это в основе своей всегда дар предкам от человека – хозяина на своей земле. Как чудны были его творения! И Рождественская церковь 17 века с ее богатым убранством и изумительным иконостасом, построенная промышленником Г.Строгановым, и Нижегородский кремль 16 века, величественно протянувшийся вдоль Волги, и вид с него на реку, за которой в бескрайность уходят зеленые заливные луга, и работы нижегородских художников (Корнелий Уланов), расписавших этот кремль, и выставленные в нем работы народных умельцев – оригинальные художественные промыслы. И все эти старинные богатства, которые все же дошли до нас, были осязаемы, но как-то уже обреченно тонули в хаосе новой неустроенной жизни. Разглядывая теснящие их и вытесняющие строения нового времени, темные и приземистые, вдруг ясно осознаешь: давно уже нет здесь хозяина, а есть временщик, который, захватив власть, не чувствует ответственности ни перед городом, ни перед народом, ни перед будущим. А огромные плакаты и лозунги на домах и заборах велеричаво кричали о том, что жизнь становится лучше и веселее и идет верным путем к победе коммунистического труда. Надписи эти пели хвалу городу, горьковчанам, рабочим и колхозницам, и выше всех реял лозунг «Партия – наш рулевой. Слава КПСС!» Казалось, оттого здесь такая нищета, что все материальные богатства уходят на эту агитацию. А вот бы весело выглядело, подумалось мне, если бы каждый из нас в своей квартире повесил лозунг «Слава мне. Я есть ум, честь и совесть нашей эпохи!»

Если бы на все эти средства, потраченные на праздники и агитацию, построить жилье людям – вот был бы праздник и агитация в преимуществе новой жизни! В этом крикливом восхвалении упущена не только жизнь человека с его потребностями и заботами – произошло падение самой жизни и культуры. А ведь какие ясные и красивые лозунги были у революции: все во имя человека. И уже в стилистике этого затасканного выражения я вдруг ясно осознал роковую ошибку: надо не во имя человека, а ДЛЯ человека!

Я ехал в эти края в ожидании чуда. С детства мы слышим: русская культура, русская архитектура, русская ширь, русские богатства…И в первые дни я с подготовленным восторгом взирал на все вокруг. Но реальная жизнь и осознание того, что мы имели и к чему пришли, с каждым днем гасила мои восторги. Чтобы понять это – надо не только увидеть, но и вырваться из очарования богатством страны, которые мы имели и так бездуховно и варарски расточали за годы советской власти.

Отчего мы не умеем ценить своего прошлого? Что произошло с нами? Только этот вопрос все начтойчивее и мучительней зрел в моем сознании. И я искал ему оправдание. В этой запущенности есть свой социальный корень: страна, занятая после революции устройством справедливой жизни для каждого человека, оторвалась от прошлого с ясной установкой – обеспечить человека нормальной жизнью, а тогда уже восстановить и беречь прошлое. Так у нас уже заведено: собиремся всем народом и вмиг сделаем. В этой браваде циничная уверенность: вот мы какие!

И только теперь, увидев воочию, к чему мы пришли, начинаешь понимать, что было и что стало с историей нашего Отечества. Никакие лекции, ни агитация, ни обещанные блага, ни клятвенные заверения партии – ничто уже не имеет смысла и губят веру, когда сам видишь, осознаешь, анализируешь, общаешься с живой историей… и застываешь обескураженный: что же мы сотворили с нашей жизнью, богатством, культурой, Родиной. И приходит высшее прозрение…

Какую бездну противоречий, упадка и трагедий открывает дорога, которая ведет к людям! В ней нет ни бравады, ни ухарства, ни героизма, о которых гремят голоса прессы, лозунги и выступления наших вождей. Есть муки и непосильный каторжный труд, обездоленность и нищета, горе и вселенская тоска – и разочарование людей в избранном пути. Нет радости – есть горький смех и трагедия всей нации.

Конечно, уговаривал я себя, отчаиваться не имеешь права. Обреченность всего, что видят мои глаза, нельзя возводить в критерий истины – иначе жизнь перестает иметь смысл. Но жизнь была полна такой бездны противоречий, что человек, кажется, уже не способен их выдержать. И все же, раз я отправился по этим дорогам, чтобы увидеть, осмыслить и передать другим свои знания, я не имею право впадать в отчаяние. Но где найти те слова, которые способны передать то, что мучило меня? Все увиденное – приводило в отчаяние. А ведь это же чувство испытывает каждый из людей, с кем сталикивала меня дорога. Люди не просто растеряны, они устали, чувствуют себя обреченными и, что самое страшное, потеряли смысл жизни.

И все же, понимал, в этих же людях я черпал силы. При всем том, что происходит с людьми и страной, горьковчане любят и гордятся своей землей: для них она сама красивая, лучшая и прекрасная. Это чувство любви в них непроизвольно, оно выше выводов разума. Символом веры для них стал земляк Горький, жизнь которого, из низов в верха, служит примером для подражания. Он для них воплащение лучших качеств нации – и через него проявляется гордость за свой край, свою страну. Быть может, оттого они так стойко переносят все трудности жизни, что через великого земляка доказали миру, что они стоят на самом деле, чего могут достичь? А может, просто почивают теперь в лучах его славы?..

Я шел и шел вдоль набережной, вглядываясь в величественные волжские пейзажи, и с высоты этого берега не верилось, что земля имеет форму шара. Вольный ветер гулял по открытому простору и вырывал у меня изо рта сигарету. Я размышлял о том, что же происходит с народом, страной, со всеми нами, и искал оправдания неосуществленным надеждам.

Раньше я думал, что в своей эволюции жизнь неверна. Она построена на выживании, где сильный пожирает слабого. И вот явился мыслящий человек. А человек – это революция, начало разумного пути развития, пути социальной справедливости. Он поставил перед собой благородную задачу: изменить мир так, чтобы сделать в нем счастливым каждое живое существо. Надо бороться, терпеть временные трудности ради осуществления этой великой и святой цели — для этого человеку даны разум, воля, сила…

— Здорово, земеляк! Выручай! – прервал мои размышления глухой виноватый голос.

Передо мной из сумрака возник высокий полный мужчина, неряшливо одетый, рубашка выползла на животе, на руке скрученный пиджак. Глаза его пытливо вглядывались в меня.

— Выручай, друг! – продолжил он умоляющим голосом. — Понимаешь, какое дело. Проснулся на вокзале, а меня обчистили. Только диплом и остался. Я из Москвы, главный врач. Мне бы всего рубль, поесть. Земля круглая, обязательно встретимся, и я верну. Клянусь всеми святыми. Не веришь? Ну, чем хочешь поклянусь!

Он преградил мне дорогу. Первое чувство было откликнуться на его просьбу, и я инстинктивно полез в карман за деньгами. Но меня насторожил его наглый, воровской взгляд и покоробила явная ложь: он кощунственно прикрывался святой профессией врача. Еще не осознавая, что происходит со мной, я вытянул перед ним сжатый кулак и выкрикнул так, словно вложил в голос все то, что мучило меня в моих размышлениях над судьбами страны и народа:

— Пошел вон! — и приготовился к драке.

Он, опешив, отпрянул, сочно выругался, послал мне проклятие и побежал. А я расхохотался глупо, нервно, дико. Что-то странное произошло со мной, и я подумал: «Как просто все решаетсая – силой».

Но силой уже однажды решался вопрос – в семнадцатом году. Сила осталась, а разуму и состраданию не осталось места. Мне хотелось догнать человека, извиниться перед ним, накормить. Но я заставил себя идти медленно, не вспоминать и не сожалеть. Сел на скамейку в сквере на улице Свердлова, размышляя о случившемся и отмечая какие-то перемены в себе. Видимо, сказывается затянувшееся одиночество…

Подошел высокий широкоплечий мужчина в вылинявшей ковбойке с закатанными рукавами и, конечно же, выпивший. «Это норма», — как-то уже равнодушно подумал я. Лицо у него было словно приплюснутое и дубленное, через подбородок тянулся шрам, в прямых русых волосах блестела в свете фонаря седина.

— Добрый вечер, — вежливо сказал он. – Разрешите с вами посидеть. Вижу, что-то пишите…природа располагает? А, хотите, я дам вам тему.

— Пожалуйста, садитесь, — сдержанно ответил я, закрывая блокнот и глуша в себе недовольство оттого, что он помешал мне записать то, что мучило меня сейчас.

Удивительно, с каким поклонением люди относятся к пишущему человеку. А ведь многие из них в своей профессии гораздо выше по мастерству и талантливее того, в чьих руках бегает ручка по белому листу.

Помню, как однажды я пришел к своему дальнему родственнику – старику. Все реже навещал я его, и он обижался. Обычно, выговорив меня за это, уводил в свой маленький уютный садик, и мы долго беседовали: он как-то умело рассказывал то, что было интересно мне. На сей раз, виновато улыбаясь, он начал извиняться, что, быть может, отнимает у меня время. И сказал: «Читал я твое. Значит, святым ты стал. Под Богом ходишь». Незадолго до этого был опубликован мой первый рассказ.

— Напиши-ка и про мою жизнь,- усаживаясь рядом со мной, сказал мужчина и сразу же перешел к рассказу. Увидел мою лежащую без дела ручку, он как-то даже обиженно посмотрел на меня.

— У меня хорошая память, сказал я.

Когда мы попращались, я записал его рассказ.

Узнав, что я из Минска, он первым делом сообщил, что был там в 44 году. Освобождал наш город. Был танкистом – водителем. Прошел с боями от Москвы до Припяти. Был тяжело ранен и восемь месяцев провалялся в госпитале, в Цхалтубе. В молодости был здоровый и отчаянный. Спас ребенка, выхватил из-под колес несущейся машины, и вместе с ним успел вспрыгнуть на капот. Теперь работает мастером – реставратором.

— В красках надо знать толк,- рассказывал он неторопливо. – Как развести, чтобы нужный колер получить. Под любой цвет могу подобрать – не отличишь. Секрет у меня есть: сахар даю для крепости, а молоко для колера. Вот раньше краски были – на века! Из крылышек насекомых. А теперь — одна химия. Каждый год ремонт приходится из-за них делать. Меня всюду приглашают купола раскрашивать – на мой век здесь церквей хватит. В первый раз только было страшно на такую верхатуру лезть. Я попу сказал: «Налей двести грамов для храбрости» А он мне отвечает: «Не могу, не положено». Тогда я ему и говорю: «Сам лезь». Налил он мне, я выпил и полез. Сделал хорошо и заработал хорошо. С тех пор этим и занимаюсь. Хорошие деньги платят эти божьи служаки, не то что наши начальнички…Да и краска золотая, от нее хороший навар имею. Как меня проверишь — он же за мной наверх не полезет. Я под небом работаю, а он на меня из окна в бинокль смотрит. Ну, и смотри, чего увидишь? А чтоб оправдать мой высокий заработок, они мне еще двух человек приписывают. У нас почему-то не положено за хорошую работу хорошо платить. Рискованное мое дело, но прибыльное: надо жить и семью кормить. А у нас ведь на одну зарплату не проживешь. Сам генеральный секретарь партии нам пример подает: на две ставки работает». — Он сочно выругался, извинился, сказал, что ругается редко, когда обстоятельства вынуждают. — У нас без крепкого слово не обойтись. Такая наша жизнь стала…

Уже в темноте я отыскал укромное место среди кустов, завернулся в плащпалатку и, сунув рюкзак под голову, уснул.

Проснулся от удара в бок. Надо мной стоял, весь в синем, огромный милиционер и методично пихал меня в бок сапогом, приговаривая:

— Вставай, скотина!

— Спасибо, что разбудили,- отозвался я, продрав глаза и щурясь от слепящего солнца.

— Ты кто такой, твою такую?

— Человек, — ответил я, радушно улыбаясь и осознавая вокруг себя шум машин и голоса людей.

— Ты мне брось дурить! – рявкнул он. — Документ давай.

— А без него ты никак различить не можешь, кто перед тобой?

— Ты мне сейчас договоришься! – он приставил свисток к толстым губам.

— Не торопись, старшина, — весело сказал я, поднимаясь и отряхиваясь. — Сейчас зубы почищу и лицо ополосну – тогда и побеседуем.

— Не положено!

— Это как же? А наш лучший пролетарский поэт как учит? Чисть зубы дважды: утро каждое и вечер каждый.

— Пролетарский у нас один – Горький. А этот кто такой?

— Не знаешь? Он и про вас сказал: моя милиция меня бережет.

— А, этого каждая собака знает. Маяковский! — лицо его расплылось в широчайшей улыбке, но тут же грозно сдвинулись брови, и он перебил сам себя: — Ты мне зубы не заговаривай. Кто такой будешь?

— Мы с тобой люди одного порядка. Только я — ракетчик, наше небо охраняю, а ты – наших людей.

— Что за вид у тебя? – выставился он на меня округлившимися глазами и, снизив голос, заговорщиски прошептал. — Ты что в самоволке?

— Вот об этом давай и поговорим, — сказал я, отмечая растерянность на его крупном толстощеком лице. — В ногах, как ты знаешь, правды нет. – Я расстелил на грязную скамейку плащпалатку и, шутовски склонив перед ним голову, пригласил его сесть.

— Ну, ты и артист, — вдруг весело расхохотался он. — А документ все равно гони для проверки и общего порядка. Без бумажки – ты букашка, а с бумажкой – человек.

Я протянул ему паспорт. Он посмотрел на фотографию, потом подозрительно на меня и спросил удивленно:

— Твой, что ли?

— За дорогу бородой оброс, — пояснил я. — Месяц не брился.

— Что так?

— Путешествую.

— А вона оно что,- радуясь своей догадке, понимающе закивал он головой. И, отыскав штамп моей прописки, вдруг радостно засмеялся и дружески хлопнул меня по плечу: — Так ты ж мой земеля. Я ж то ж с Белоруссии буду.

Мы разговорились быстро и откровенно, как это всегда бывает между людьми, случайно встретившимися вдали от своих родных мест. Он рассказал, понизив голос, что попал в эти края еще маленьким ребенком, когда после раскулачивания сослали в эти места его родителей. Из четырех детей в семье выжил он один. «Во, что с нами сотворил этот черножопый, — сказал он. — Это как вышло, а, что мы, славяне, позволили над собой власть этого грузина? Спасибо Никите – вызвалил всех нас от этого позора. Вот что значит наш человек: и этого усатого от нашего Ильича с мавзолея выбросил, и народ, неправедно посаженный по тюрьмам, вызволил и свободу дал своим хозяйством заниматься. У нас теперь, кто желает, сдают в аренду землю за городом — сажай себе картошку, свеклу. Сам знаешь, на одной зарплате долго не протянешь…»

— А евреев я уважаю, — сказал он мне вдруг на прощанье. — Я ж когда выселенцем был – помереть должон был, как мои братья и сестра, до того мы от голода и холода дошли. Дохтор еврейский меня выходил. А в 53 году, как «дело врачей» случилось, его из больницы власти выперли. От разрыва сердца помер, бедолага…Ну, бывай! Служба моя кончилась – сутки отдежурил – надо бы и клопа придавить.

Он пожал мне руку и, задержав ее, с потеплевшими глазами добавил:

— Я из Ганцевич, Пинской губернии, слыхал? Может, будешь когда, передай людям привет от Лысковца…если жив там кто и помнит: мой отец – лучший бонадарь в округе был.

Оказалось, я спал в центральном сквере города. Я сполоснул лицо под колонкой, позавтракал всухомятку и, выходя из сквера, обнаружил напротив дом – музей Свердлова. Вошел. Мне понравилось его жилье – большинство из советских людей хотело бы жить в таких условиях. Отчего же он вступил в непримиримую борьбу с той жизнью, которая ему давала то, что далеко не каждый имеет в наше время при «народной» — советской власти?

Экспонаты и документы рассказывали, что он с детских лет, связав себя с партией, вступил в эту борьбу за новую счастливую жизнь всего трудового человечества на земле. Аресты, тюрьмы, ссылки – ничто не сломило его боевого духа. Эта партия сплотила вокруг себя народ и совершила социалистическую революцию.

Придя к власти, вожди этой революции, разместились в Кремле, бывшей резиденцыи своих классовых врагов, и начали активно править. Перегрызлись, как шайка разбойников после дележа добычи: перестреляли своих бывших друзей, с которыми сделали революцию, преследовали их семьи и каждого инакомыслящего – весь народ стал их поданными — и в каждом виделся ими потенциальный «враг народа». Только за тридцать лет правления одного из них – Сталина – было уничтожено в тысячи раз больше своего народа, чем за 300 лет правления царской семьи Романовых. Они превратили всю страну в один концентрационный лагерь – ГУЛАГ. И жизнь стала вечной борьбой, пронизанной духом классовой ненависти. Ими было оторгнуто все из многовековой истории страны: нравы, обычаи, вера, религия, даже над природой они провозгласили свое господство. В революционном порыве поскорее перестроить общества по своим понятиям равенства и справедливости, они нарушили естественный ход развития мировой цивилизации.

Платон говорил: тот, кто хочет совершить благие дела, должен обладать тремя свойствами: пониманием, благожелательностью и смелостью. Пожалуй, единственное, в чем не откажешь этим революционерам – в смелости. Но лишь она одна при отсутствии первых двух, приводит к тому, что мы имеем на сегодняший день – развалу государства.

За полвека их страшного и гибельного владычества произошла в душах людей такая трагедия, которая затмевает все стихийные бедствия, что обрушивались на страну за всю ее историю…

А ведь какие благородные и привлекательные лозунги они начертали на знаменах революции!

Еще в 16 веке величайший мыслитель Монтень писал: и как же люди наконец-то не поймут простой истины из своего многовекового опыта, что все революции похожи в одном – подкупленные ее красивыми лозунгами, они помогают вождям ее совершить революцию, а те, утвердившись у власти, приводят страну к гибели при дележке министерских портфелей.

Еще за много веков до него, в глубокой древности, было сказано: “Solasapientiainsetotasaest “ (“Лишь одна мудрость полностью обращена на себя”)

И с т о р и ч е с к и й м у з е й …Первые стоянки людей на Клязьме 40-20 тысяч лет назад, Сунгарь (поздний палеолит). Женские статуэтки – культ матриархата. Зарождение изобразительного искусства: скульптура, резьба по камню и кости, живопись в своей изначальной форме…Семейный могильник 15-16 в. до н.э.

Никон (1605 –1681) – патриарх Московский, провел ряд церковных реформ, укрепил церковь.

Петр Аваакум (1621-1682) – идейный вождь раскольников, писатель (80 произведений, “ Житие”), родился в городе Григорьеве Нижегородского края. Его портрет: измученный старец с отрешенным лицом, в огромных руках, натруженных как у крестьянина, книга.

Нижегородский кремль (1500 – 1512) , длина 2045 метров, на 192 метра меньше московского, ни разу не был взят врагами.

Хоругви – боевые знамена. Монисто – “перлы”- пронизы, монеты и шелеги на гайтане; бусы, ожерелокъ, гривенка, борокъ (В. Даль). Огелье подкичное? – у Даля нет объяснения. Позатыльникъ – снизъ, поднизъ подъ кичку и кокошникъ, подзатыльникъ (В.Даль)

Книга Радищева “Путешествие из Петербурга в Москву” – один из тридцати экземпляров, разошедшийся по рукам (1790г).

Манеры – резная доска для нанесения узора на холст.

Кресло Меньшикова – Печерского.

Портреты Лобачевского, Балакирева, фото Перова.

Медаль 1904 года, на ней надпись: “Да вознесет Вас Господь въ своЕ время”

Люди, их глаза, образы – отягощают память. А самого человека уже нет, на какой бы ореол славы он ни взлетел при жизни. Но есть будущее – и будет ли оно прекрасным, зависит от того, какая доля твоего участия. Но этого уже никогда не дано узнать каждому из нас, потому что человек умирает навечно.

Дарвин “Происхождение человека и половой отбор”, “Выражение эмоций у человека и животных”.

Е. Никонов – разведчик, сожгли под Ригой.

Открытка. Отправитель П.М. Протасов, в\ч 63403, Горьковская область, г. Богородск, ул. Сакко № 1, Протасовой Людмиле Павловне: “9.05.45 г. Здравствуй, Люся! Ну, и день – мировой праздник! Победа!! Победа, Люся! Фашистам капут! Папа.” – первое послевоенное письмо солдата, который шел к победе 1417 дней и ночей …и погиб в тот же день.

Франтишек Влах “Медицина на наклонной плоскости” – книга чешского профессора о врачах Дахау.

Стихи Сергея Рассадовича на хозяйственной книге (лагерь Генноваре): ”Любимой. Вечерами с улицы Марата я к реке с тобою уходил. Дорогая, помнишь ли Сергея?.. Он тебя без памяти любил”. Галиновск , 1944 г.

Константин Пискунов, повторил подвиг Гастелло. Записная книжка найдена спустя 15 лет после его гибели: “Я сижу, беседую с тобою. Но совсем другое в голове. Может завтра в утро голубое на врага лететь придется мне. И когда вдали за облаками разгорится в небе жаркий бой, потеряю я свою машину с молодою буйной головой”.

Ходят по музею люди, смотрят, рассуждают. Вся эта история – наша жизнь, и каждая деталь в ней требует своего осмысления. Но что останется в сознании зависит от того, какие мысли и чувства обнажаются у каждого из нас, от степени нашего причастия к людям, событиям, человеку.

На мосту через железнодорожные пути сидит нищая старуха. Ноги подобрала под себя, глаза прикрыты платком. Раскачиваясь, молится и осеняет перстом каждого дающего ей милостыню. На ее коленях потрепанная сумка, в нее падают монеты. Старуха время от времени шарит в ней дрожащей ладонью, сгребает монеты, оставляет несколько в сумке, и остальные сует себе за пазуху. Дают милостыню чаще старые женщины.

Все палубные звания

Когда стоишь на набережной в Горьком и смотришь вдаль – не верится, что земля имеет форму шара: небо вытягивается Волгою в полный рост и раздвигает горизонт.

Жаркое июльское солнце проникало в каждую расщелину, высвечивало золотом мельчайшую прожилку на древних кирпичах Нижегородского кремля, разглаживало левый берег. И в равной мере доставало тепла и городу, и Волге, и равнине, и человеку. Люди восторженно вглядывались в бескрайность земли – и голоса их полнились радостью.

В такие мгновения приходят мысли большые и прекрасные: мир видится единым, а человечество счастливым.

Я восхищенно смотрел, как легко и воздушно нянчила подо мной Волга суда и лодки: одни из них куда-то хлопотливо спешили, другие – тыкались в берег, словно пытались покинуть реку и зашагать по земле.

— А Волга все течет! – раздался за моей спиной голос. В нем было столько щедрой уверенности, словно он подарил жизнь этой могучей реке.

Розовые облака отражали закатное солнце – и голос показался упавшим с неба. В такие минуты невольно поверишь в Бога.

Но мгновения исчезают, как и звук голоса.

Передо мной стоял маленький иссохший старик в форме речника, выляневшей, но аккуратно выутюженной. Среди густой сети морщин, как две божьи коровки, притаились пристальные глаза – и я сразу почувствовал, как под их взглядом все исчезает передо мной: и Волга, и облака…

— Девятый десяток смотрю на нее, а она все течет и течет, — заговорил старик так, словно мы продолжили с ним прерванный разговор. – Люди, города, пароходы, власти – все меняется на ней…Смешные человечки! Им кажется, что они покорили эту стихию, одарив ее пароходами, плотинами и портами. А у нее своя жизнь. Знай себе – течет…

Не выпуская металлической клюки из руки, старик оперся на перила и повернулся лицом в Волге. Я посмотрел вслед за ним — и это вернуло меня к мыслям и чувствам, которые я недавно испытывал перед Волгой, но теперь было что-то еще и новое, тревожное. И я понял – в этом повинен старик. А он все молчал с окаменевшим лицом, на котором серебрились под старой форменной фуражкой седые виски. Они казались тяжелыми и чужими, как свинцовые серьги.

Ветер доносил запах воды, шум пароходов, гомон чаек – и старый город привычно слушал и вдыхал неугомонную песнь реки-праматери.

— Всю жизнь смотрю на нее, все причалы знаю, на каждом дебаркадере половицу протер – а все новая Волга, — наконец, каким-то новым, былинным, голосом продолжил старик и как-то величаво взглянул на меня. Лицо его было торжественным и строгим. — Сколько помню ее с малых годков, когда отец меня впервые на рыбалку взял, всякая она бывала: и кормила и пугала. А знаете, что в моей жизни было самое страшное? – его маленькие цепкие глаза сощурились и вспыхнули горящими угольками. — Когда меня от Волги отлучили.

Он помолчал, стукнул кулаком по перилам и заключил:

— Может, потому и выжил, что увидеть ее хотел!

Невдалеке резко и скупо прогудел пароход, загалдели чайки и легкий бриз освежил лицо.

Старик, глубоко вдохнув живительну влагу реки, начал свой рассказ.

— Я ведь и царской власти служил и советской. России служил. Честно служил. На царской службе мне в характеристике записали: “Исполнителен и весьма усерден”. Чуешь, а?! – он вскинул перед собой маленький емкий кулак. – Исполнителен! Я все палубные звания прошел от матроса до капитана. В царской-то власти от мужика до капитана!

А вот как первый чин дали, послушай. Дело было к вечеру, в паводок. Мы с напарником драили палубу. Вдруг слышим кричит кто-то. Ясно дело — беда. Напарник мой шумит, суетится, а в таком деле это только во вред идет. Я ж взял веревку, багор и побежал по берегу на крик. Вижу, две головы солдатские промеж льдин бултыхаются. Я на льдину вскочил, оттолкнулся от берега и по курсу гребу. Один конец веревки вокруг пояса обмотал, а второй им кинул. Сам же лег плашмя и багром в льдину вгрызся…Ну, вытащил я их, на пароход доставил. А у них не только шинелишки – лица заиндевели. Но живехоньки остались. Меня командир к награде представил, а солдатский начальник отказался какую-то бумагу подписать, заявил: “Мои солдаты тонуть не могут!”…Так мне и дали первый чин, и с тех пор служба полегче пошла.

Раньше–то, знаешь, сколько чинов было: и ваше превосходительство, и ваше благородие – попробуй только ошибись! Натерпелся я за свою жизнь от всякого начальства – и когда дали мне первый чин, первым делом подумал: неужто и сам теперь без вины обижать людей буду. И понял: не от должности все зависит, а от самого человека.

Вот как-то раз прислали мне под мое командование пятьдесят заключенных для работы в порту. Трудно было с ними, народ средь них всякий есть. А, поверишь, ни одного не ударил, не наказал: с человеком надо по-людски обращаться и он поймет. Один из них мне на прощанье сказал: ”Вы из меня человека сделали…” Смекни-ка, стоит перед тобой большой, сильный мужик, в отцы тебе годится, и смотрит, словно на родителя своего.

А выпадало мне на роду всякого. Самого Алешку-наследника охранял. Вон, как тот куст от меня был, — старик протянул руку в сторону калины с оплавленными багровым солнцем эмалевыми ягодами. – А Ленина, поди, еще ближе видел. Еще два метра к нам от куста возьми. И одного и второго жизнь мне доверили. Значит, было за что.

Родился я давно, и событий на Руси за это время много прошло. Кажись, куда события идут – туда и поворачивай, плыви с ним в носок – и всегда выплывешь. А, поверишь, не всегда мог. События, хоть и от людей, а их власти делают. Но человек сам по себе должен видеть что-то такое, что повыше события будет. Выжить можно, только честным остаться трудно: всякое событие через человека проходит.

Над темнеющей Волгой все еще кричали неугомонные чайки, в серебристой ряби воды отражались подернутые кумачом перистые облака. Мозаичный узор из человеческих фигур на набережной колебался, тускнел и нищал: вечерняя прохлада гнала людей по домам, в теплые углы свои.

Старик застегнул воротник кителя на верхний крючок, сунул руки в карманы и, нахохлившись, продолжил:

— Как революция пришла – мой пароход первым на Волге красным стал, а меня капитаном оставили. Вскоре советская власть прочно установилась на Волге, но мы еще долго при оружии ходили – тревожное было время. Набирала советская власть силу – и я вместе с ней рос: в партию вступил, к награде представили. Однажды большим начальником в пароходство позвали. Да не пошел я, подумал тогда: ”Как жить без Волги буду? С нее моя жизнь началась – тут и помру…” И словно сам на себя беду накаркал.

А дело вышло такое. Прошел 17 съезд партии, Сталин на нем с отчетным докладом выступил. Объявил, что социализм в нашей стране победил окончательно и бесповоротно. Много говорил и уверенно – в полную власть тогда вошел: врагов партии, оппортунистов и национал-уклонистов всех мастей, разгромил. Любил он такие словечки вворачивать: уничтожить, добить, вышвырнуть, вышибить. Ошалел от единоличной власти.

Там же, на съезде, приказал он срочно поднять урожайность в Заволжье. К тому времени на Волге построилось много новых городов, и надо было кормить людей, орашать земли. Ну, а раз сам Сталин сказал – все рьяно бросились исполнять. Весной, я водил тогда большой пароход на 650 пассажиров, прибыло ко мне на борт какое-то высокое начальство, изучать и исполнять этот вопрос. Да об этом я уж потом узнал. Ну, плывем, значит. Под утро, только – только светать начало, снялся я с вахты и пошел отдохнуть. И тут, словно что-то толкнуло меня, решил проверить еще раз. Поднялся на палубу, в рубку вошел. Моросит мелкий дождь, и по палубе туман ползет. И вдруг вижу в метрах двадцати прет на нас катер без сигнальных огней, а за ним баржа на буксире. Я вмиг штурвального плечом оттолкнул и успел вывернуть пароход. На мель сели, а из пассажиров никто не пострадал. А пришли в порт — меня арестовали.

В особом отделе меня обвинили в том, что я хотел совершить преднамеренное крушение. Молоденький офицерик подскочил ко мне, бумажку в лицо тычет и подписать приказывает. Отказался я, говорю: “Какой же я тебе враг народа, если я сам из крестьян”. А он схватил пистолет, в лицо мне тычет и орет: “Не подпишешь – пристрелю сейчас же!” А у самого глаза кругленькие, испуганные, и на кончике носа побелевшего капелькая пота трясется. Ну, полная истерика с ним. Аж мне его жалко стало. «Стреляй», — говорю. Не подписал я, и он заплакал. Поверишь, обиды на него не было: время было такое, врагов народа вылаливали — офицерик тот долг исполнял. А долг для военного человека порой и против совести обрачивается.

И дали мне десять лет. Сколько раз, бывало, хотел на себя руки наложить: горько без вины быть осужденным от своей же народной власти. Такое и врагу не пожелаешь. Многие не выдерживали и сами пулю искали. А меня все мечта удерживала: хотелось перед смертью хоть одним глазком на Волгу взглянуть. Через два года дали мне лошадь и подводу, продукты для лагеря за пятнадцать верст возить. Скоро и охрану с меня сняли. Вроде и не тюрьма, а служба. И тут меня сны оделели: все плыву по Волге, как в детстве. И подумал: раз Волга снится – недолго мне жить осталось. И решился я. А до Волги всего-то верст пятьдесят. Позволили бы, за ночь туда и обратно обернулся…

Старик замолчал. Сложив руки, смотрел на Волгу, словно стоял перед ней один — одинешенек. И казался он мне сейчас таким же извечным, как Волга, которая величаво плывет по земле, и нет ей дела до того, кто смотрит на нее и что думает о ней.

Затаив дыхание, я ждал продолжение рассказа, и пытался представить, что творится сейчас в его душе. Но не дано прочувствовать то, что не испытал ты сам. И мне становилось не по себе оттого, что чужая боль и беда словно скользили по моему сердцу, не оставляя в нем следа. Я суетливо искал себе оправдание: старик рассказывал не мне, а лишь восстанавливал в своей памяти события прошлых лет, в которых не было меня, а встреча со мной — лишь повод для воспоминаний.

— И решился я, — продолжил старик хриплым голосом. — К осени было дело, точно помню, 15 сентября. Солнце еще не село, а луна взошла. Вскочил я на коня и помчался, чтоб луна в спину била. Гоню коня что есть мочи, а мысль одна: лицо с Волги ополосну и обратно надо поспеть к утру. Степь сухая, выпалило ее за знойное лето. И тишь несустветная: на всю округу только топот коня, аж до луны звук достает. Остановился я, куртку на четыре куска разорвал и обматал ноги коню. Вроде и потише стало, да мне тот звук от копыт, словно гром средь ясного неба. Конь мой уж и сам чует куда мчать: морду вперед тянет, словно запах Воги ловит. Да что конь. Уж и я сам, как гончая, ее запах признавать начал.

…Да не поспел лица ополоснуть. Нагнали меня и с коня сшибли. Только издали успел увидеть, как серебрится и играет под луной Волга.

Очнулся я уже в лагере. За побег еще пятерку добавили. На этом, думал, и жизнь кончится. А вот все еще живу. Видно, человек, как Волга: сколько с ним злого не делай, а коль по совести живешь, проплывают мимо и обида, и злоба, и унижение. И втекает он в старость, как Волга в море. Потому видать выжил, что поспел тогда хоть одним глазком Волгу увидеть, силы набраться…

Мы долго слушали Волгу. И это молчание пугало меня: казалось, оно звучало обвинением в мой адрес. Мысль моя металась в поисках оправдания – но тщетно я пытался убедить себя в непричастности к чужой беде. Меня так и тянуло сказать что-то в свое оправдание – навязчивая мысль в таких случаях становится сильнее молчания.

Выручил меня старик. Я не узнал его голоса, он был бесстрастен и сух:

— Мне все советуют, чтобы я добивался реабилитации, поехал в Москву, в правительство. Мне, по моему положению, дадут персональную пенсию и квартиру. Только не могу я этого сделать. Не могу! В чем реабилитироваться? Я сам себя чувствую честным. Живу, как Волга…это главное. – Он взглянул на меня с легкой высокомерной усмешкой. — Смотри, какой я сильный.

Он взял меня чуть повыше локтя и начал медленно сводить пальцы. Пальцы были короткие и жесткие. По его хватке я понял, что мне будет больно и приготовился стерпеть.

Но пожатие его было слабым и недолгим.

— Ну как, крепок я еще? – бодрясь, спросил он.

— Да, есть сила, — солгал я.

— То-то! – гордо усмехнулся он. — Значит, сам буду жить. И просить мне нет нужды. Понял теперь?

— Может, я могу вам чем помочь? – опрометчиво спросил я.

— Ну вот! И ты о том же, — усмехнулся он и, расправив плечи, кольнул меня взглядом и резко заключил: — Значит, не видел ты Волги. Не понял ее.

Он вытянулся, браво отдал мне честь и застучал палкой по асфальту. Шел, не оглядываясь, держа выправку и старательно вздымая старческие сутулые плечи. Его уменьшающаяся фигура растворилась в вечерних сумерках. Но я еще успел увидеть, как он приблизился к кирпичному двухэтажному зданию с высокими трубами. И подъезд проглотил его.

Я смотрел на луну, думал о старике и не мог простить себя, что так нелепо расстался с ним.

Весь следующий вечер я прогуливался по набережной в надежде увидеть старика. Стало совсем темно. Зловеще зияла пустая пасть подъезда. “Неужели вся наша жизнь нелепица и хаос?”, — обреченно подумал я, разглядывая, как в лунном блеске поднимается над полями прозрачный туман и горизонт подступает к Волге. Вода стала темной и густой, и пароходы, казалось, не погружаясь, скользят по ее поверхности.

И голосом Блока ответила мне луна: «У поэта три задачи: услышать в хаосе гармонию, дать ей отдельную жизнь и форму, внести гармонию в хаос».

Поиски

Иллюзии рассеиваются — и открывается реальность в своей нагой простоте. Но нет в иллюзиях обмана – они необходимы для жизни, как надежда и вера в то, что жизнь может и должна быть прекрасной. В иллюзиях – наше становление личности и судьбы, и победа над всем, чего ты не приемлешь. И как бы ни была велика разница между иллюзиями и действительностью, только при ее помощи мы сможем сделать мир таким, каким хотим видеть его.

С такими мыслями я покинул дом Кашириных, гнездо, из которого вылетел буревестник русской революции, подкрепляя свою уверенность известным изречением: “Если вы хотите, чтобы люди были лучше, обращайтесь с ними лучше, чем они есть на самом дело”.

Я решил отправиться вниз по Волге. Три дня ходил по порту в надежде устроиться на какой-нибудь рабочий теплоход.

Порт похож на переполненный гигантский склад: по всему берегу горой навалены машины, ящики, подъемные краны; покачиваясь на воде и сталикиваясь между собой в тесноте, громоздились пришфартованные к пирсу, теплоходы, катера, баржи.

Я переходил от одного судна к другому, просил взять меня на борт в любом качестве, но все слышал одно: не имеем право брать на борт постороннего человека. Все это выражалось по-разному, порой посылали просто по матушке.

Капитан парохода “Двина” пригласил меня в каюту, угостил чаем, подробно расспросил о моем путешествии, очень заинтересовался, но отказал, объяснив:

— Пойми, если я беру человека, то надо создать ему человеческие условия. Я в своей жизни натерпелся всего и знаю, что это такое. Лучше я тебе прямо скажу: нет. Вот возьму тебя, ты будешь спать на своем кулаке. А я как буду себя чувствовать…

Не смотря на то, что расстались мы с ним тепло, я не мог скрыть своего разочарования: этот человек понравился мне с первого взгляда, и горько было осознавать, что я прощался с ним, словно со старым другом, навсегда. Он сунул мне в руки огромную воблу.

И все же я сутками продолжал переходить с теплохода на баржу, не теряя надежды уговорить кого-нибудь.

Но реальность оказалась сильнее: устроится можно лишь через отдел кадров и с пропиской города, к порту которого было приписано судно.

Под вечер я очутился на окраине порта. Казалось, попал в 19 век, описанный Горьким в своих рассказах. Темнели какие-то полуразрушенные скособочившиеся строения, валялись бочки, бревна, доски. У приземистого ларька, торчавшего среди мусора и хлама, толпились люди в рабочих одеждах или сидели на чем попало с кружками пива в руках. Пили, курили, беседовали и ругались.

Я выстоял в очереди, взял бокал пива, вытащил из рюкзака подаренную мне капитаном воблу и устроился на бревне. Когда останки воблы лежали передо мной на газете, вдруг услыхал рядом с собой простуженный голос:

— Борода, дай воблы!

Передо мной стояла женщина, возраст которой невозможно было определить. Первым бросились красные навыкате глаза. Растрепанные посеченные волосы разбросались по ее широким плечам на грязно-серой кофте с ободранными на локтях руками. Из-под длинной замызганной юбки виднелись толстые в синих струпьях босые ноги с короткими пальцами и обломанными скрюченными ногтями.

— Чо жмешься?! – грозно сказала она.

— Пошла вон, сучка! – прикрикнул на нее мужчина с соседнего бревна и посоветовал мне: — Гони ты ее, падаль, вон!

— А тебе–то что? – огрызнулась женщина и послала его матом.

Он только расхохотался в ответ.

— Ну чо, дашь? – настырно напомнила она и, не ожидая моего ответа, схватила огрызки рыбы, жадно вгрызлась в нее желтыми зубами с широкими просветами, затем вырвала у меня из рук бокал с остатками пива и опрокинула в рот содержимое.

— Хотите, я дам вам денег, и вы купите себе, — предложил я.

Она вытерла губы тыльной стороной грязной ладони и взвилась:

— Да за кого ты меня?! Я что – нищая! Я человек, как и ты! А люди должны все делить между собой по–братски. Понял?

Жирная рыба растопила грязь на ее ладонях, и они несколько посветлели. Она быстро и жадно соскабливала с костей остатки мяса, и причмокивала повлажневшими губами.

— Поблагодари его, Катька! Поделись с ним единственным своим добром! – крикнул ей мужик и, хохоча, сбил себе на затылок кепку.

— Ты не человек! А он – человек! – гневно отозвалась она. — Тебе не дам, а ему с удовольствием. – Она подняла высоко юбку, завернулась в нее и сказала мне: — Хошь, поделюсь.

Под юбкой было только голое тело. Бедра были еще крепкие, но кожа синяя, в каких-то темных разводах, словно она только что выскочила из бочки с мазутом.

Я отвернулся под хохот мужиков.

— Ты чо – брезгуешь?! – услыхал я за спиной ее обозленный голос. — Я ж после тебя не брезговала. Люди, да откуда он взялся такой? А, сразу видать, ненашенский. — И, оправляя юбку, вдруг спросила приветливым будничным голосом: — Сам–то откуда будешь?

— Здалек, — ответил я по-белорусски. — Старонку вашу прыйшоу поглядзець.

— А что тут смотреть, — махнула она рукой. — Кругом, как и у нас, одни люди живут. Да сволочей средь них много. Ты иди, иди отсюда побыстрей, а то и сам таким станешь, как эти вона. Жизнь такая скотская стала, что помереть краше… Тьфу на вас всех!

Она плюнула, круто повернулась и вдруг зычным голосом запела, удаляясь по берегу: “Сирота я сирота да плоха одета. Нихто замуж не берет девушку за это…”

Покинул я это место с тоскливым чувством какой-то вины перед этой женщиной. Что-то переворачивалось во мне, угнетало, не давало сил ни чувствовать, ни рассуждать.

Уже в темноте свалился под какой-то куст на берегу и всю ночь просыпался от грохота, криков и жажды напиться до одурения, чтобы не слышать, не видеть, не чувствовать, не думать.

Наедине с Волгой

Утром, осознав, что всякая надежда устроиться на теплоход потеряна, я отправился пешком вдоль Волги. Шел, глядя на воду, обходил людей и поселки, двигаясь в каком-то сомнабулистическом состоянии.

Отступили в памяти на задний план увиденные исторические места с их прекрасными архитектурными ансамблями. И лишь вспоминались рассказы людей о своей жизни и судьбах.

И одна мысль укреплялась во мне: путешественники, возвращаясь домой, в сущности, видят и рассказывают не о главном. Они взахлеб повествуют о памятниках старины, демонстрируют приобретенные сувенеры, говорят о чем угодно, но не о человеке.

А человек и есть важнейшее лицо местности и ее истории. Что ж, каждый думает и говорит в меру своего понимания сущности человека на земле и строит свои отношения в зависимости от своей искренности и морали. А ведь узнать и понять историю жизни человека для путешественника занятие более важное. Ни одно приобретение исторической реликвии, не все впечатляющиеся красоты мира древности не могут заменить доверчивое и дружеское тепло рукопожатия встреченного в пути случайно человека.

Я шел и шел, не считая ни часы, ни дни. Часы мои остановились, но я даже не сожалел об этом. Встающее солнце обозначало утро, закат — вечер. А в темноте я спал. Какое имеет значение время, если человек живет один.

Уже как-то остраненно видел местность вокруг. Путь мой определяла Волга: она, как извечно, текла и жила своей жизнью, как теперь и я своей. Я чувствовал себя сродни ей, неотъемлемой частью ее пейзажа, и по-настоящему, наконец, понял главную мысль из рассказа старика-речника.

Тень моя двигалась, как стрелки часов, завершая к ночи полукруг. Пепелище от костра означали мои стоянки. Весь мир со дня его возникновения и смутные контуры будущего его были во мне самом. Я шел, бормоча строчки, которые рождались во мне:

Жизнь каждому из нас дается, как награда.

В ней прошлые века и будущего зова.

А мы живая связь – высокая отрада:

Мы – космоса душа и смысл его основ.

Есть две правды. Первая – правда Природы. В ней все преходящее и смертное. И не надо утешать себя красивыми иллюзиями о своей значимости в ней. Но есть правда человеческого сознания, правда мыслящего существа – она имеет высшую категорию ценности: бессмертие человеческого духа. Вне его и нет смысла жизни. Это не иллюзии, не обман – это необходимость, возникшая из самой природы мыслящего существа.

Умирает человек, исчезают народы и государства – этот процесс естественно совершается в природе, но осознается он лишь человеком.

Как же велик его мир, если этот процесс всего лишь одно из понятий человеческого разума! Уже этим одним человек долговечней вселенной. Посредствам своего разума он способен вместить в себя бесконечность движения материи – прошлое, настоящее и будущее единовременно – и над всем большим и необъяснимым он живет насущным днем, часом, совершает большие и малые поступки, протяженнасть которых мгновенье. Жизнь духа возносит человека к бессмертию.

Сущность жизни вне человека – это вего лишь материал, из которого он кует свое бессмертие, и этот материал имеет ценность лишь в той степени, насколько сам человек овладевает им и вносит в круг своего обихода. Мир необъятен. Но только мое прикосновение к нему делает его ощутимым и зачимым.

Через человека жизнь вселенной приобретает смысл.

Смертен не человек, а природа. Бессмертие – это не протяженность во времени и пространстве, а ОСМЫСЛЕННОСТЬ. Хаос вещей и явлений Природы приобретает смысл, значимость и стройность, организуется в той степени, в какой человеческий разум каснется его своим откровением.

Я шел, как вечный двигатель, и останавливался лишь тогда, когда замечал, что лунный свет покрывает реку и вода в ней становится как чешуя огромной рыбы.

Не разгадать мне тайны мира

Под синей вечностью небес.

По Чебоксарскому водохранилищу особенно заметно, как пагубно вмешательство человека в естественное развитие природы. Вода, выжатая из своего первоначального русла, разлилась по лугам, затопила рощи и леса и не имела берегов. И в летнюю пору, когда сходит весенний разлив, вода задерживалась, заполняя ложбины, рвы и ямы – и образовывались запруды, водоемы, лужи. Массы воды, оторванные от водного потока, блестели на поверхности земли, как осколки разбитого стекла, и цвет их был иной, чем в реке, и не радовал: темный, с зеленоватым отливом – это была умирающая жизнь. Кое-где в оторванных от русла водных осколках водилась все же рыба, носились по поверхности водные жучки, а к вечеру надрывно и тоскливо квакали лягушки. Здесь, в глухих местах, они были особенно чутки: еще издали заслышав мои шаги, они с гвалтом сообщали друг другу об опасности и скрывались в темно-зеленой массе воды. Запах этих искусственных водоемов был смрадным и отталкивающим, и, выбирая стоянку для ночлега, я старался подальше отойти от них: они не столько пугали своей дикостью и запущенностью, сколько трудно было дышать рядом с ними. Но и издали в ночной тишине я остро ощущал запах этих мертворожденных водоемов.

В погоне за выдуманными благами человек по своей прихоти нарушает экологию природы и этим несет гибель всему живому на земле – плюет в колодец. Он, которому дан разум, уступает животным в разумности и согласованности жизни с природой. Он – варвар, истребляющий все на своем пути ради наживы, ради удовлетворения своих сомнительных низменных инстинктов.

Вмешиваться в естественный ход природы равносильно тому, как нарушать направление извилин в мозгу самого человека. Многомиллионная история развития природы определила каждой ее живой клетке свою уникальную форму, функцию, направление, особую ответную реакцию на космическую среду. Насильственно изменить ее – значит одним махом разрушить ее извечный ход, и в результате привести весь организм к непредсказуемым последствиям.

Земля, с появлением на ней человека, напоминает хронического больного, разум и силы которого в борьбе за выживание подчинены теперь одному: залечивать раны, которые день за днем наносит ей алчущий своих выдуманных сомнительных благ изворотливый и хищный ум человека. Все это в результате приведет к тому, что космический разум вынужден будет записать в “красную книгу” свой исчезающий вид: планета земля.

А ведь как разумно устроен мир! Природа дает для жизни человека все, чутко и гармонично учитывая все потребности его чувств, ощущений и разума – происходит мгновенная ответная реакция. Она дает ему пищу, воду, тепло, ласкает гармонией звуков, очаровывает своими красками, бездонностью небес и беспредельностью просторов. Чего еще, казалось бы, надо человеку для разумной и счастливой жизни? Пользуйся ее дарами, постигай ее тайны и живи с ней в согласии – и тебе воздастся сторицей.

Примером такой жизни для меня является образ одного из гуманистов самого же рода человеческого – Альберта Швейцера. Своим личным примером доказал он нам всем, что есть один единственый разумный путь бытия: “благоговение перед жизнью”. Он, постигший в совершенстве высочайшую гармонию чувств – музыку, взлетевший к высотам человеческой мысли – философии и этики, изучивший биологическую природу человека и ставший врачом – альтруистом, вмешиваясь в жизнь земли, с обостренной бережливостью относился ко всему живому, созданному природой: роя землю, чтобы строить дом или посадить сад, чутко следил, чтобы не уничтожить неосторожным движением ни жучка, ни букашки, ни червячка.

Люди совместно создают и живут по выработанным законам морали. Но каждый, в зависимости от наследственных признаков и условий воспитания, по-особому проявляет себя в этой системе, и часто сознательно нарушает ее объективный ход. В общей морали есть выстраданная мораль отдельного человека, его чувственный и духовный мир, и те, в ком она жива и сильна, часто дорого расплачиваются за свою приверженность к ней, за свое постоянство.

(М а р ш р у т : Горький- Костово – Запрудное – Работки – Красная Лука – Лысковец — Воротынец – Семьяны – Белавка – Москакасы – Чебоксары. )

Чебоксары

В Введенском соборе шла служба.

Резкий солнечный свет обрывался у входа, означая на бетонных плитах линию света и тени. Стоя на этой черте и все еще не решаясь войти в этот душный полумрак, я чувствовал на своей спине тяжесть солнечных лучей, а в лицо дохнуло угарной прохладой старинного храма.

Нарастая и затухая, уходили в высоту молитвы верующих, и над гнусавым и неразборчивым пением архиерея равномерно и ясно взлетало ввысь в едином дыхании толпы “Господи! Помилуй мя…Господи – и – и!..” Как мечущаяся обессиленная птица, билась о стены эта мольба, в последнем дыхании скользила по отсыревшим облезлым стенным росписям, кралась боязливо и жадно к открытым окнам собора и, достигнув их, истомленная, угасая, вылетала в синеющий простор небес. И тогда раздавался единый вздох томящейся и освобожденной души людской толпы.

Горели бесчисленные свечи, и воздух от них был голубым и чадным. Женщины в белых и чистых, надвинутых на глаза, платках и в темных одеждах, сутулясь, молчаливо и отрешенно тянулись глазами к амвону — и в их запавших, грустных и думных глазах было столько мольбы и ожидания, что их замершие в молитве лица напоминали лики святых.

Все, казалось, было подчинено молитве: и огромный архиерей с седой окладистой бородой, в красивой сверкающей рясе, и группа певцов на хорах, чистых и подтянутых, с блествешими от ярких близких свеч вспотевшими лбами, и суетливая добродушная старушка, обслуживающая кандильники, и два чинных маленьких попа, обходивших толпу с потускневшими серебрянными подносами для подаяния, и юноша — калека с лицом, заросшим куцей реденькой бороденкой, весь бледный и ссохшийся (нервные руки его с длинными тонкими, как гвозди, пальцами перебирали металлическую хромированную перегородку детской коляски, в которой он сидел, а глаза, измученные и обреченные, вспыхивали недобрым, злым, огнем, когда вдруг кто-нибудь из молящихся загораживал ему своим телом амвон – он раздраженно толкал обидчика палкой в спину и молча, одними ужасными в своей ненависти глазами, приказывал отойти), и широкоплечий сухопарый старик у кассы, продающий свечи, и коленепреклонные странницы из дальных деревень, склонившие головы со сбившимися на сморщенные отрешенные лица платочками на свои тощие узелки, покоящиеся у их ног.

Все было благочестиво и чинно, и двигалось в каком-то божественном едином порыве: тела, лица и редкие слова, которые кто-то осмеливался произнести вслух.

И невольно, одурманенный этим покоем и церковным пением, драгоценными украшениями и уходящими ввысь росписями, где на самом верху, освещенное сквозь овальное окно ярким солнечным светом, смотрело на всех красивое и скорбное лицо Христа, думаешь о том, как мало надо для единства людей и разумения между ними. Кажется, вот оно, это мгновенье, где все равны перед жизнью, — и это краткое озарение способно открыть людям пути сближения, распахнуть сердца навстречу каждому, честно жить и безбоязно смотреть в глаза друг другу. И, зачарованный этим откровением, этим единым дыханием толпы и покоем, чувствуешь, как в тебе пошатнулось что-то – и сам ты смотришь на мир и понимаешь его по-иному.

Откуда эта завораживающая сила? Что со мной происходит? Мой атеизм, все мои знания о жизни, мое убеждение и отрицание божественного – все колеблется, рушится, и я живу этим мгновением, чудным и неповторимым. Как просто и хорошо сейчас! Так возвышенно — сосредоточенны все эти лица с проблесками святости в задумчивых глазах, что хочется и самому поверить в Бога. И верить, искренне верить в него, если действительно эта вера принесет общение, любовь и понимание между людьми. Что еще нужно более великого человеку в этом сложнейшем из земных человеческих состояний? В каждом из нас остро живы те краткие, но святые минуты проникновения друг в друга, когда все, что окружает тебя, кажется желанным и самым дорогим… и всегда почему-то колеблется на грани срыва. Желание быть понятым и понять другого – остаются благимы порывами. А ведь все, что связано с появлением новой жизни — начиная уже с родительского инстинкта сохранения жизни ребенку – все пронизано желанием добра. И какой же трудный путь искажения проходит человек из детства, сколько претерпевает изменений, с возрастом теряя в себе это добро и обрастая злобой и ненавистью. Человек, как губка, впитывает на протяжении жизни все, чем наполнен его век. Часто и не понимает, что он приобрел в этом пути. Многим это не дано узнать и до конца дней своих.

Краткое мгновение такого блаженного озарения, которое произошло сейчас со мной, навещают без сомнения каждого человека. И, быть может, не удовлетворенный этой краткостью, он ищет забвения в молитве.

Но что это? Пока я так размышлял, и душа моя сама тянулась к Богу, люди словно очнулись – подносы для подаяния, уже прикрытые мелкими монетами, как голодные пасти, надвигались на них.

Вот странница всполошенно подняла голову и, пошарив к котомке, извлекла связанный узлом носовой платочек, ссыпала на ладонь мелочь, отобрала две двадцатикопеечные монеты, ощупала их, прощаясь, потом вложила одну из них, поновее, в платочек, стянула узелок зубами и сунула его за ворот платья. Зажав монетку в коротких плоских пальцах, она забыла о молитве. Лицо ее, только что бывшее забвенно – вдохновенным, стало растерянно – жалким, а глаза суетливо следили за плывущим к ней навстречу подносом. Когда поднос приблизился к ней, она неторопливо, нищенски коснулась пальцами других монет на нем и медленно разжала кулак. Поднос тут же юркнул в сторону из-под ее руки, и раскрытая ладонь ее обреченно зависла в воздухе. Затем сложилась в перст, и женщина скованно перекрестилась, не сводя глаз с исчезающего в толпе подноса.

За моей спиной раздался робкий мужской голос:

— Положи еще пятнадцать копеек.

— Хватит и двадцатки! – перебил ее шипящий женский.

— Бога побойся.

— Хватит – вишь, сколько народу сегодня, — оборвала его женщина.

Я оглянулся: все лица передо мной были самозабвенно подчинены молитве. Поднос тяжелел, руки маленького попика медленно опускались, но он с усилем нес его, наливаясь краской от напряжения, шел неторопливо, ревниво и строго следя за дающими руками своей паствы.

Молодой красивый краснощекий мужчина в кожаной куртке с блестящими металлическими пуговицами уже давно дружески улыбался мне, заговорщиски показывая глазами на молившихся. Его гладко выбритое лицо пылало превосходстом. С чувством снисхождения он всем своим видом показывал, что он один понимает, как все здесь дико, нелепо, с улыбкой обнажая свои белоснежные ровные зубы. И мне стало стыдно за него: его убежденность безбожника – равносильна фанатизму верующего. И не от знания его убежденность и отрицание Бога. Он, видимо, никогда не задумывался о том, что есть в религии какая-то неумирающая сила, если она столько веков властвует над людьми, терпеливо прощая инакомыслие и великодушно держа свои двери открытыми каждому, кто пожелает войти в них.

Приходилось ли, хоть однажды, задуматься над тем, что и эти церковные обряды, и старинные иконы, и утварь, и этот красивый собор, возвышающийся над городом и уходящий куполами в вечное небо – есть проявление души народа, издревне, от корней своих, ищущего дорогу к счастью, к сбижению между людьми, к отысканию истины и понимания жизни человека, явившегося в этот мир?

Отчего же, испытав на себе все его тяготы, человек уходит из мира ни во что, навсегда? И он не может согласиться с этим: он ищет, мучительно ищет выход из этой обреченности. Он хочет знать: а что за смертью? Полное забвение? А, может, действительно встреча с Богом и есть высший суд перед совестью – космической сущностью бытия?

Задуматься над извечным – в этом открытие истины.

Придет сей миг – его постигнет каждый.

И всяк поймет: есть кара за грехи.

Не защитит ни Бог, ни суд присяжных –

Равны и вождь и пахарь от сохи.

И не уйти. Вскрываются печати.

“ Ты Каин? Авель?” – не звучит вопрос.

Высокий суд, святейший, как зачатье,

Нагим тебя постигнет в полный рост.

Ты верь – не верь: душа бессмертна.

Ты жив иль мертв – тебя тот суд найдет.

Не исчезают в космосе бесследно

Поступок, мысль, презренье иль почет.

Твоим изменам, лжи и искушеньям,

Как не юли душой, представит счет —

Суд вечным припечатает презреньем

Тебя… твой род.

А мужчина становился все назойливее, начал тишком подступать ко мне. Я демонстративно подался от него и, проталикиваясь сквозь плотную толпу, пошел к выходу.

Солнечный день был прекрасен.

В тени рослых берез на низеньких скамейках сидели старухи. В темных одеждах с длинными до пят юбками и морщинистыми лицами они были похожи на боровики. У их ног, воркуя и воруя друг у дружки крошки хлеба, теснились голуби.

Прохожие, поровнявшись с собором, двигались церемониально.

Я вытащил сигареты и спички, собрался закурить – и тут же почувствовал чей-то пристальный взгляд. Маленькая пухлая старушка, качая осудительно головой, погрозила мне пальцем. Я послушно спрятал спички и сигареты в карман. На ее посветлевшем лице вспыхнула добродушная улыбка, и я, как загипнотизирванный, подошел к ней и сел рядом.

— Что за праздник, бабушка?

— Трехруце, — ответила она и пояснила: — Как появился Бог, он почувствовал в себе раздвоение.

— Это как же?

— Все по писанию, — быстро прошепелявила она и густо зарделась. – Вот без зубов-то трудно говорить…Фу ты, согрешу я с тобой, милок! – она перекрестилась и прикрыла рот ладонью. – Вы, молодые, конечно, уже не верите. А я так считаю: по справедливости все должно быть. Молодым – ваше, старикам – наше. А все же и вы по писанию живете. Сказано в писании: ”И возмутятся люди и забудут про Бога”. Вот и наступило это время…Вишь, я правду люблю. Оно вроде и так, и по-вашему тоже верно. Вон какая жизнь пошла: и у нас, на Каме темной, народ грамотный стал. Только послушай, что дальше по библии будет. Батюшка, отец Сергий, нам об этом говорит: будет вечный суд за это, и будут гореть люди в гиене огненной. А какие картинки там, Господи! Черти черные с рогами и огонь страшный бушует. Страх одолевает. А я себе думаю: “Когда все исчезнет, так откуда же огонь?” А люди все летят и летят в него, как в бездну. Если ничего не будет, куда же лететь? Чудно все это… тьфу, тьфу, согрешу я с тобой, согрешу, — и она опять совершила крестное знамение.

— Здесь русские и чуваши молятся? – спросил я.

— Церкви другой нет, вот каждый и молится в своем углу.

— Разве у каждого свой Бог?

— Да ты что? Бог–то один! – она опять перекрестилась. — Слышь, не искушай меня. Точно согрешу я стобой. Я ведь какая – по правде люблю. Как получается, так пусть и будет. Молодежь-то она по-своему, а мы по-своему. Видишь, и правда: возмутился народ и гибнут церкви. Помню, мой дед сказывал, дело уж давнее. Приехал к ним на Каму Ленин. Чего? Не знаю. Дела какие-то были, у него ж на всю Россию дело было, такой уж человек уродился. Вот в воскресенье пошли люди в церковь, а им навстречу Ленин. Испугались мужики и молчат. А он спрашивает у них: ”Чего, мужики, молчите?” А дед мой и говорит: “Ругать будешь, церкви закрывать будешь”. А он засмеялся и отвечает: “Все само собой будет. Старики в свою церковь отходят, а молодежь ходить не будет – вот и опустеют они”. Ну, сказал все, как по писанию…

Она поправила платок, равномерно подвернула его вдоль лица. Вдруг спохватилась, вскочила, оперлась на палку и затараторила:

— Ой, милок, заговорилась я с тобой! И где же она Ксенья, подружка моя? Не идет, полудура-то! А одной мне не хочется иттить. Хлеб–то есть, да помидор купить надо. Один рубль пятьдесят копеек кило…А ты куда собрался?

— Теплоход жду.

— Хорошая борода у тебя. У мужика лицо без бороды, как задница у старой бабы, — она засмеялась, крестясь и не прикрывая беззубого рта.- Ну, и нагрешила я с тобой, милок. Да ладно, грехи сегодня замолила, а искушений много в жизни. Доброго тебе пути, коль едешь. А, может, хлебца хочешь, так возьми у меня. А то пойдем на базар, помидоров купим. Со свежим-то хлебом сытно будет. Да помидоры дорогие…И куда моя подружка подевалась? Одной придется идти. Добренького пути тебе.

Я вышел со двора и отправился вдоль Волги. Стоял знойный полдень, проносились грузовые машины, оставляя после себя пыль, дребзжала по булыжной мостовой пустая бочка, торопились люди, в киоск привезли свежие газеты, и покупатели уже вчитывались в них, стоя у прилавка, гудел подъемный кран, таская с баржи на берег обвисшие в воздухе и колеблющиеся контейнеры, мальчишка – рыбак с надеждой смотрел на нетонущей в мазутной воде поплавок, скользила, вспеняя воду, моторка, и голос капитана в рубке выкрикивал: “Отдать бортовой!” – и матросы торопились под взглядами толпы на пристани половчее выполнить команду

В последний раз я оглянулся на собор. Величаво и торжественно тянулся к синему небу купол со сверкающим на солнце крестом. Два белых облака, казалось, сейчас рассекутся о его острую грань и скатятся на землю.

Все было притягательно в открытой глазам перспективе города. Но все почему-то не трогало теперь, придавленное гнетом увиденного в соборе. Там, под его расписными сводами, в чадном дурманящем дыму гнулись в молитве люди, выпрашивая у неведомого и непонятного им Бога покой для души. А жизнь их в это время текла к своему концу. И вместо того, чтобы стараться прожить ее полно и интересно в этом мире, где им дано быть однажды и навсегда, они вымаливали какие-то блага там, откуда никто никогда не возвращался. И им не дано было понять, что они никогда не воспользуются этими благами, которые с такой страстью и ускользающей надеждой в каждой молитве просят у Бога.

Почему же он так слеп и безучастени к заботам и бедам людей здесь, в их настоящей и живой жизни?

На деревню, деду …

Здравствуй, дед! Знаю, что ты никогда не прочтешь это письмо, даже если когда-нибудь обнародуют его. Но пишу тебе – исповедуюсь.

Как чудесно мы провели с тобой прощальный вечер в твоем саду под яблоней, за бутылкой самогона, под жужжание пчел на пасеке!

Ты просветил меня, откровенно делясь самым великим богатством – своим опытом жизни. Не поучал, не менторствовал, а просто открывал душу. И твой лик светился в вечерней тиши над Волгой, как лик святого на иконе. И твой дом, и усадьба – все, к чему прикоснулись руки твои, красноречиво свидетельствовало, что может человек, который живет трудом рук своих по законам природы и совести. Хотя и был весь уклад жизни твой, как оазис в нищенской глубинке российской действительности. Слушая тебя, я поверил, что человек может быть счастлив на этой земле и даже в наше смутное время. Все дает ему для этого приода в избытке, а “человеку надо только покумекать тщательно и приложить руки к делу”, – так приговаривал ты. И еще ты сказал: “Самый тяжкий труд – бегать от работы. Да у нас теперь в стране, при новых властях, во какая заковырка вышла: власти делают вид, что платят нам, а народ отвечает тем же: делает вид, что работает”.

Будь моя воля, пошел бы я к тебе в подмастерья, чтобы учиться жить. Но и то, что открыл ты мне – хватит надолго, чтобы осознать и жить, как ты живешь. Ты вернул мне желание жить.

Все, что я увидел до тебя, подкосило мою веру в жизнь. Остались лишь разочарование и тоска в душе. ”Душу свою надо в сердце своем носить,- сказал ты. — Оттуда без твоей воли никто ее не извлекет, не вымарает. Ни враги, ни власти. Одна лишь смерть унесет ее. Но если была она у тебя не праздной, встретит ее Господь, как дорогого гостя, и даст ей достойное место в царстве своем. Ибо сам Он – строитель, и цену человеку знает».

И еще ты мне сказал: “Мы, мужики, могли бы всю Россию любым товаром завалить, кабы не мешали нам власти жить и работать, как Бог велит. Только нет у них совести, потому что Бога отвергли и себя богами поставили. А Бог есть. Посмотри, как все толково идет в его хозяйстве, своим чередом: осень сменяет лето, весна – зиму…И ежели зима холодная будет, то и урожай на славу выдастся – погоду он даст, дождика и солнца в меру подпустит. Человеку же надо одно: жить в согласии с ним. Явился ты в дом Божий, так и живы по его законам…Но нет на Руси хозяина, выбили…»

Встретил ты меня, как добрый хозяин, как Бог каждую новорожденную дущу встречает на земле всеми своими богатствами. И проводил, как сына своего. Предупреждал ты меня, что Волга и кормит и губит.

Да не удержался я от соблазна. Захотелось весь оставшийся путь в одиночку по Волге проплыть. Насобирал я бревен, плот связал и вниз по теченюю пустился.

Но вскоре был я наказан. Всего-то трое суток плотом попользовался. Несло меня по Волге, как волну вольную, словно ты мой путь благославил. И так я осмелел, что посреди Волги поплыл, на самой стремнине. А к вечеру вдруг подул сильный ветер. Подался я к берегу, да силы были неравные. Волны с головой меня покрывали. Перевернулся мой плот и рассыпался, и оказался я в бурной реке. Да, к счастью, бревно с привязанным рюкзаком моим рядом оказалось. Ухватился я за него, как дитя за юбку матери, и барахтаюсь. И как никогда захотелось мне жить в этот момент. Тебя вспоминал – и, верю, услыхал ты меня: подплыл ко мне пароход, бросили мне круг спасательный…

И вот плыву я теперь на пароходе “Двина”. И капитан его, помнишь, я про него тебе рассказывал, узнал меня и сказал: “Раз так вышло – значит, судьба. Плыви с нами”. Рассказал я ему о тебе. Сказал он: “Никитич – добрейшей души человек, последнню рубашку другому отдаст. Да мало таких у нас, на Руси, остается…”

Уверен: повезло мне потому, что благославил ты меня в дорогу, как сына своего заблудшего.

Признаюсь, дед, до встречи с тобой, боялся я до старости дожить. Даже презирал ее. Считал, что старость – это наказание человеку за грехи его жизни: не от возраста человек стареет, а от грехов своих. За них отнимается у человека ум и сила и выставляется он на посмешище перед людьми в своей немощи. А теперь я понял: старость – это награда, это высшая точка жизни, это – покой от мирской суеты. И дается она человеку для того, чтобы спокойно осмыслил он свой пройденный путь на земле, а мысли свои донес потомкам своим. И тот, кто примет мудрость их жизни, будет меньше грешить и ошибаться, как свойственно это молодости – ибо будет он соизмерять жизнь свою с их опытом, которым делятся они безвозмездно.

И откроюсь тебе: пусть буду немощен и мало подвижен, но только бы иметь возможность дышать, чувствовать, думать и видеть хоть одним глазком край этого прекрасного мира, как вижу я его сейчас, лежа один в каюте: небо за окном, летящие по нему облака, порхающая чайка, дрожащие от течения поручни и рукав моей сохнущей на веревке рубашки, которая бъется под ветром, напоминая о движении жизни.

Я не прощаюсь с тобой, дед, а говорю “до свидания”. Ты сказал мне: “Души людей встречаются на том свете лишь те, которые в жизни земной понимали друг друга, жили в согласии с природой и совестью. Душа к душе тянется». Обещаю тебе, дед, жить так, чтобы наши души обязательно встретились.

Вниз по Волге

На грузовом теплоходе “Двина” команда из семи человек. Старпом Семеныч сказал мне при знакомстве: ”Всех зови на “ты”, но наш капитан для нас Юрий Григорьевич – золотой души человек”.

Работа трудная, круглыми сутками, но все работают на совесть. Вот где хорошо видно, что такое человеческая спайка. И это заслуга капитана. Он все видит, подмечает, четко отдает команды, наравне со всеми участвует в разгрузке и погрузке теплохода, в его ночном управлении, уборке – и, заметил я, оказывается вовремя всегда там, где выпадает наиболее сложный участок работы. Все это видят и осознают, и никто не жалуется на усталость.

Печалит всех лишь одно: оторванность моряка от дома, семейной жизни. “Даже нашего капитана бросила жена, — проговорился мне по секрету старпом Семеныч. — Его–то! – сказано было это так, словно произошло немыслимое. – Он ее безумно любил, из каждого порта письма и телеграммы слал. Из рейса без огромной корзины цветов в дом не зайдет. А она…” – был отборный морской мат.

Уже прошло десять лет, как бросила его жена, но на столике в каюте попрежнему стоит ее большая фотография. Красавица! Я любовался ею до тех пор, пока не узнал эту историю – и поблекла ее красота, как фотобумага за эти годы.

Привыкаю к шуму машин и тяжелой работе. Но никогда не смогу привыкнуть ни к небу, ни к луне, ни к этому божественному вечеру над Волгой! Пароход идет по лунной дорожке, и вода блестит, как чешуя, играет радужными огнями, словно мы плывем по облакам. Рулевой дает в темноте сигнальную отмашку встречным судам. Уже за несколько метров вода и земля сливаются между собой, и лишь створы означают границы пути. Поселки в темноте означаются огнями, как гирлядны на сумрачном стволе ночи. Лицо рулевого в рубке, освещенное луной, розово – красное.

На Жигулевских горах тень от облаков, как стадо слонов.

Одинокая человеческая фигура на берегу сразу же привлекает внимание. Все теряется из виду перед этой движущейся точкой. Но когда она остановилась – в этом больше таинственного.

Через неделю плавания вдруг ощутил, что мой внутренний мир словно сомкнулся. Уходит одиночество – я почувствовал себя органической частью этой команды моряков. Не знаю ничего подобного, что связывает так людей между собой, как совместная работа. И при этом впервые так остро ощутил, что не теряюсь в ней как личность.

Каждый откровенно и обстоятельно рассказывает о себе, о своих близких, делится сокровенными мыслями о жизни.

Дом стоял на берегу Волги. Когда заполняли водохранилище, людей не предупредили: вода затопила округу и людей. Это была семья одного из моряков, Юры – маленького. На пароходе их трое. У третьего Юры, высокого, костистого, была девушка. Он очень любил ее. Но она была с высшим образованием, и он посчитал, что не достоин ее. Женился на простой девушке из своего же поселка. Спустя время понял, что потерял, но считает, что поступил верно.

Материалом для самого гротескного события должны служить документальные факты, плотские, натуральные.

В Куйбышеве выбежал в город купить бумагу и карандаши. Шел по улицам с каким-то странным чуждым предубеждением, что больше никогда не попаду сюда. Первый город в моей жизни, когда чувстовал себя совершенно посторонним в нем. Почему?

Менялись пояса времени. Шли за погодой, уходили от дождей. А Волга все текла и текла, неся навстречу нам новое разнообразие своих прибрежных земель и пейзажей. Только она, казалось, единственная жила в прошлом и настоящем единовременно среди солнца, дождей, полей и лесов.

Высокий правый берег. На его крутом выступе светится на солнце гранитная могила купца: крест и рядом часовенька. Купец приехал в эти края скупать земли. Его ограбили разбойники и убили. Приехал брат, похоронил его на этом месте. Начал строить на купленной земле семейный склеп, но не успел: деревня стояла у самой воды, и ее затопило. Все, что осталось от его земель – это разросшееся кладбище на крутом утесе.

Лазурные облака словно ползут по его вершине

Из истории русских князей. Через женитьбу с иностранцами связь и укрепление дружбы с другими странами, и влияние на них. И в тоже время происходило смешение кровей, а, значит, и биологическое усовершенствование нации.

В машинном отделении — смена вахты. Идет тщательная проверка каждого узла, но все безукоризненно: сам образ жизни заставляет каждого быть исполнительным в своих обязанностях – теплоход составная часть жизни людей. И сам этот процесс воспитывает без слов и лозунгов. Все закономерно: обстоятельства – поступки – ответственность.

Здесь, на теплоходе, я особенно остро осознал, насколько отучился от общества. Я сам в последние годы отошел от него и даже начинал презирать, потому что все чаще испытывал на себе предательство даже близких друзей.

Первое время я и здесь старался держаться особняком и настороженно принимал дружественные отношения ко мне моряков почти с первого моего дня пребывания с ними. Однако подметил, что это их удивляет и настораживает. Но никто из них не лез мне в душу, не выяснял отношений по поводу моей сдержанности на их искренность.

И уже через несколько дней почувстоввал, как неудержимо тянет меня к этим людям: порой я даже как-то навязчиво старался быть рядом с ними, разговаривать, самозабвенно трудился, словно искупал свой грех невольной отчужденности, и порывался завоевать их доверие. И, что особенно удивило меня самого, решался рассказать о себе такое, что не открывал раньше даже самым близким друзьям.

Наконец, понял: здесь, на теплоходе, люди находятся в ограниченном замкнутом пространстве, связаны общим трудом и образом жизни – и каждый непроизвольно и естественно втягивается во взаимосвязанный круг действий, чувств и мыслей. Жизнь каждого зависит от атмосферы к команде: человек делает то, что необходимо всем вместе. И хотя есть среди них командир, которому они беспрекословно подчиняются по долгу службы, но именно его чуткое отношение к каждой отдельной судьбе и создавала ту атмосферу, когда вся команда становится, словно одной спаянной личностью. И каков бы ни был характер любого из них, грубый или прямой, мягкий или слабый, человек, будучи причастен к общей судьбе команды, ощущает себя неотъемлемой ее частью: полное понимание и уверенное чувство надежности напараника и в работе и в жизни.

Понял я это тогда, когда и сам раскрепощенно и с радостью вошел в их жизнь, ощутил эту атмосферу спайки и доброжелательства – и почувствовал, как возвращаются ко мне юношеские понятия о необходимости и прелести человеческого общения, как самой “великой роскоши”.

Все это я чуть не растерял в суете городской жизни. Там были обстоятельства, которые позволяли, уходя от общества, гордо лелеять свое одиночество, независимость. Тут, на теплоходе, понял: я перестал дорожить человеческими отношениями не потому, что разочаровывался в людях, а мог легко их приобрести — стоит выйти из замкунтой скорлупы своей собственной души и окликнуть на улице первого же прохожего. Но какие надуманные и искусственные эти отношения!

Здесь же, на судне, суровая вынужденная реальность сама совершала естественный отбор. Все было гениально просто: общая жизнь и неизменные для всех конкретные условия и обстоятельства создавали необходимые каждому движения жизни для здорового существования, и опыт коллектива становился органической частью опыта каждого человека и определял его чувства, мысли, поступки.

Вечер. Причудливые изгибы перистых облаков, подернутые розовым цветом, кажутся продолжением гор. Небо над ними голубое и круглое. Поверхность воды обманичво неподвижная, и на ней за теплоходом долго тянется широкий пенистый след. Равномерно мигает глаз бакена.

Разгрузка и погрузка теплохода идет в любое время суток. Грузовые суда – речные извозчики, их главная задача: взять побольше груза, используется каждая свободная площадка, и затратить поменьше времени на прохождение. Уже привычно участвую в работе: поддай, подманай, вира, подон, скрюченный трос, взлет стрелы – и она натягивается, как струна. Прожектор вертится вместе со стрелой.

Чтобы понять объективно истину событий и познать их причины, надо уметь увидеть их глазами и других людей – лишь тогда восстанавливется закономерная взаимосвязь их действий. Когда же ты пытаешься отыскать истину лишь в кругу собственных ощущений – дорога к ней запутывается, а сама реальность исчезает в бурном потоке твоих переживаний, и разум тонет в них.

Рассказ рулевого Юры-маленького об отце. В войну через станицу вели пленных. Молодка бросается к немецкому офицеру с криками и слезами и объясняет ему, что среди них ее муж. Немец отпускает его и предупреждает, чтобы она никогда его больше не пускала в армию. Женщина выходила его, раненного, и они поженились. После войны к нему приезжает его жена, мать Юры. Он объясняет, что любит ее, но не может к ней вернуться, потому что обязан этой женщине своей жизнью – и теперь хочет посвятить ей свою.

Юра – большой о своем отце. Был летчиком на войне. Подбили в бою, сумел катапультироваться, приземлился, увидел бегущих к нему навстречу людей, подумал, что это враги – и застрелился. А это были наши десантники.

Юра – помощник капитана. Его первый бой: “Было страшно. Командир сказал: хочешь выжить – держись около меня. Я только и следил за ним. А после боя командир и говорит мне: ”Молодец, засранец!”

Розовые облака в ночном небе. Словно сгорела вечность. А я, как краткая вспышка этого зарева, двигался вперед. Все уйдет в небытие вместе со мной, даже это спокойное и прекрасное мгновение вечности. Своим присутствием и размышлением я дарю ей этот миг жизни в будущем.

Дорога к людям – вот самый трудный путь, который должен пройти человек, чтобы открыть истину и быть счастливым. Найти этот путь – значит познать себя, людей и мир такими, каковы они есть в действительности.

Кок Валя. Уже не первый раз пытаюсь с ней разговориться. Она отмалчивается. Наконец высказалась:

— А мне все равно, хоть ты хоть другой.

— Но ведь теперь и я живу в коллективе. Ты не можешь не реагировать на меня, как бы тебе этого не хотелось.

— А я говорю, что мне все равно! – раздраженно повторила она. — И что это я на тебя буду реагировать? Я готовила обед на семь человек. Ну, сделаю еще на одного. Что семь, что восемь – мне какая разница.

— Но ведь я теперь постоянно рядом. Как этого можно не замечать?

— Ну и что? – упрямо заявила она. — А я тебя не замечаю. Вот и моряки, хоть и тоже для меня новые, но к ним я как-то сразу привязалась. Может, и к тебе как-то привыкну.

Меня отчего–то смущало ее равнодушие. Я все время был с ней предупредительно вежлив, старался развеселить рассказами, помочь ей. Она оставалась невозмутимой.

— Ты только себя понимаешь, — сказал она. — Думаешь, ты мне больно нужен. У меня муж есть. А что я его давно не видела, конечно же, на меня действует: я – женщина. А вы все мужики – и у вас всех одно на уме. Но вы все тут в моей власти. И ты бы не устоял, кабы я захотела. А ты вон как себя повел, словно я на тебя позарилась. Мне б даже лучше было, если бы вовсе тебя не было… все хлопот меньше. Да что поделаешь: кормить вас – моя работа… Вот и весь сказ.

Она собрала посуду и ушла на камбуз. Я остался один перед остывающим борщом. Думал над ее словами, и все не верилось, что эта неказистая, смурная девка может так независимо рассуждать и думать обо мне такое. И все у нее было прямо и открыто. А я с ней умничал, был искренен, вежлив – хотелось быть рыцарем. И не мог ничего понять и не знал, как вести себя с ней дальше.

Но я чувствовал, что она в чем-то права, и поймал себя на том, что в последующие дни начал как-то подлаживаться, словно попал от нее в зависимость. Я не знал, в чем был неправ – хотелось одного, чтобы она разговаривала и со мной, как с другими. И ловил себя на том, что мне совсем не безразлично, как она относится ко мне. И как мне не нравилось такое положение, и как не сводила гордыня, но я понимал, что даже против своей воли буду делать все возможное, чтобы завоевать ее доверие.

Не имеет смысла жизнь, если ты не участвуешь в ней. Пусть размышляешь и анализируешь. Живешь лишь тогда, когда имеешь позицию и сам непосредственно действуешь. Победитель ты или побежденный.

Старпом Семеныч. Резкий, прямой, весь в диалектических размышлениях: свои мысли и сомнения словно навязывает на одну нить. Всегда знает, что и как ответить, но не торопиться высказать. Из опыта своей жизни вывел: “Любой труд должен быть честным”. И, глядя на его мускулистое тело, верилось, что он так и проживет свою жизнь. Все объясняет на собственном примере, весь в работе, и даже в свободное время кому-то помогает.

В Саратове проплывали под длинным мостом через Волгу. Я вспомнил рассказ матери, как во время войны, когда мы были беженцами, она шла со мной на руках через этот мост и началась его бомбежка вражескими самолетами. И сразу же пошли рассказы о войне – у каждого есть свои истории, связанные с ней.

А взгляд заката был тревожным, как у женщины, которая, как это им свойственно, первая предчувствует беду.

… Боль в груди – как центр мира. Возвращение к жизни через усилие воли. Трагизм осознанности – осознанность трагизма. Общность людей вокруг в сострадании.

Когда открыл глаза, надо мной застывшее от ужаса лицо Вали — кока. Она плакала и молилась: “Потерпи, миленький! Живи, родненький!”

Оборвался трос на кране – и груз рухнул, задев меня. Вызвали скорую помощь.

Волго — Донск

В больнице.

Все возрасты в гримасе боли. Каждый носится с ней и готов, кажется, отдать душу черту ли дъяволу, лишь бы она отпустила. Больные шатаются по коридорам, палатам, разговаривают, но боль в каждом из них во многом определяет, как они себя ведут и о чем говорят. Нет истинного человека, его характер сказывается по тому, как он противостоит своей болезни. Человек превращается в ее раба, несет перед собой свою боль, жаждет исцеления.

Мелькают белые халаты врачей и сестер – больные видят в них свое спасение: они открываются перед ними, обнажаются и телом и мыслью. Они готовы на все, лишь бы избавится от ноши своей боли. “Спасите!”- кричит их горячечный взгляд.

К моей кровати подошел небритый, высохший мужчина, желтый от мучавшей его язвы. Положил мне на тумбочку два больших красных помидора:

— На вот, возьми к обеду.

— Ну, что вы…спасибо…не надо, — смутился я.

— Бери, бери, к обеду пригодится, кстати.

Я начал отказываться, он принес мне еще колбасы и сало и резко перебил:

— Брось! Больничная порция мала, а ты молодой…Ты, вижу, нездешний – значит, нет у тебя поблизости родных. Знаю, у меня у самого такой сын, как ты, в чужих теперь краях работает. Я тебе здесь помогу, а ему там кто-нибудь поможет. Так надо и жить.

Рассказал о себе. Культ, репрессии, выселенец, строил каналы, поселки, надорвался в работе. Теперь здесь работает сторожем.

Люди осознают чужую боль через собственную – оттого, видимо, страдающий так чуток к чужому страданию. Но неужели лишь через страдание человечество должно идти к пониманию друг друга, к согласию и миру? Для чего же тогда опыт и разум?

Распластанное на кровати тело: кривые синюшние ноги с острыми коленками под дряблой кожей, толстый зад и отвисший живот, жирные плечи и затылок в потных складках, редкие выгоревшие волосы. Целыми днями молча лежит, порой постанывая сквозь синие стиснутые губы, уставясь отрешенными глазами в небо за окном.

«Миллион лет человек совершенствуется, — подумал я. — И эта, разметавшаяся на кровати туша, человек – венец природы? Что же изменилось в нем за века? Стало лишь больше извращенных страстей, желаний, утонченного воображения – и все это ради удовлетворения своих низменных насыщений материальными благами. Наука, культура, прогресс веками работают лишь для того, чтобы стадо вот таких двуногих пожирало все, что добыто высшим человеческим разумом, элитой людей – воплащенный и зыбкий образ цивилизации. Как бессмысленны и обречены все потуги двигаться к совершенству человека!”

Но вот это распластанное на кровати тело зашевелилось, словно оживая. Человек начал медленно с отдышкой говорить, вспыхнули глубинным ярким светом задумчивые страдальческие глаза – и сразу же отступили назад все впечатления от этого, казалось, такого уродливого тела с его хриплым и тяжелым дыханием.

Своими точными, обстоятельными рассказами он озарил передо мной прошлое – и вся история представала зримыми картинами во всем своем величии и позоре. Порой в его рассказе проскальзывали свои личные обиды, но они казались мне мелкими в сравнении с тем, о чем он рассказывал – это была вспышка ослепленных обидой чувств. Но он тут же, с какой-то язвительно-снисходительной усмешкой, обрывал разговоры о себе. И вновь воскрешала передо мной история во времени и пространстве. И в ней вмещалась вся его жизнь: революция, служение идеалам партии, аресты, пытки в ЧК, война, реабилитация, работа в школе завучем, проблемы воспитания человека.

С каким–то, порой пугающим меня хладнокровием, он давал свою оценку всему происходящему в истории человека, страны, мира – и было в этом не смирение, а спокойное и мудрое понимание действительности, трезвая осознанность сложности развития человека в этом мире на пути к поставленной им красивой цели – счастья человечества.

— Человечество достойно своей судьбы, — сказал он. — И пока лично каждый из нас не поймет, что он ответственен за каждого, за всех – не будет ни согласия, ни счастья, ни мира между людьми.

В разговоре вышли на знакомого мне писателя, в прошлом чекиста, который сам пострадал: двадцать лет отсидел в тюрьмах.

— Легко отделался, — сухо обронил он. — Если бы он встретился мне сейчас – я задушил бы его собственными руками.

Это был следователь, который пытал его зверски в ЧК, добиваясь от него ложного признания.

Он замолчал, и свет в его глазах потух. Вновь было лишь тело, корчившееся от боли. И последние усилия воли уходили у него на то, чтобы сдерживать клокочущие в нем, захлебывающиеся от боли стоны.

Коля, мальчонка лет восьми, альбинос, заячья губа, измученное лицо с болезненно пылающими глазами, тело дергается. Неделю назад какой-то незнакомый тип на улице пригласил его покататься на велосипеде. Увез в лес, изнасиловал и бросил. Нашли без сознания. Недавно пришел в себя. В глазах страх и отчужденность, смотрит на всех испуганно и заискивающе. Когда с ним здороваются, отбегает и отдает честь. Но охотно исполняет просьбы больных, при этом не позволяет прикоснуться к себе. Он тронулся рассудком и вряд ли выздоровеет.

Даже если история с ним лишь редчайший случай, но и она красноречиво говорит о том, сколько еще маразма и варварства в природе человека, в искаженности его психики, патология. Не отвернуться от этого, не забыть! И где после такого найти в себе силы верить в человека, жить спокойно, не думать о том, что может еще случиться подобное.

А как хочется верить, что человек идет к совершенству и мир становится все прекрасней и разумней. Но даже если и будет такое, неужели люди забудут судьбу этого маленького человека, которого убили еще при жизни! Наказание, прощение – все это лишь выдуманные вынужденно меры, чтобы усыпить взвинченное человеческое сознание. Никогда будущий прекрасный мир не будет счастлив, если судьба, хоть одного изуродованного человека, будет забыта, пусть и пал он жертвой самого нелепого случая.

Протяженность во времени — не выдерживают большинство людей.

Ночью вдруг какие-то странные фантастические видения, тело цепенеет – и физически ощущаю рядом смерть. И одна мысль: надо протестовать, вырваться из ее объятий. Но не остается, ни сил, ни воли. И тогда рядом возникает лицо друга, вижу его улыбку и слышу подбадривающий голос:

— Мы узнали, что с тобой и пришли к тебе.

И я весь во власти этого голоса и улыбки чувствую приток сил, и

воскресает желание: вырваться! Открыл глаза. Свет и белый потолок. Как из тумана сердобольный голос:

— Держись, все будет хорошо. Выпей – поможет.

Как в бреду, пью, чувствую, как обжигает меня внутри жидкость – и верю в ее спасительную силу. Потом все передо мной растворяется, но отчетливо вижу добрый свет, идущий из глаз прямо на меня. И боюсь заснуть, словно умереть. И этот спасительный взгляд, тайны которого мне никогда уже не узнать.

Утром мне рассказали, что всю ночь просидела около меня сердобольная старушка из общества милосердия.

Человек ходит по палатам, вступает с каждым в разговор и все время жалуется на боль. Кто – то говорит ему:

— Займись делом. Сад что ли посади или мусор во дворе убери…

— Я согласен потерять десять лет жизни, лишь бы успеть испытать все, что мне хочется.

— В ваши годы это можно, — остановил он меня обреченным голосом. — А я уже давно умер.

Этот человек и к своему пожилому возрасту не смог побороть в себе застенчивости. Говорил робко, ловил каждое слово собеседника, словно боялся его обидеть – весь в потоке отзывчивых чувств.

Люди смотрят фильм “Маскарад”. Какие переживания вызывает он у простого смертного, вся жизнь которого есть борьба за кусок хлеба, борьба за элементарное физическое выживание?

Вокруг люди. Я их видел, вижу, никогда больше не увижу. Они для меня уже прошлое. Но в этих кратких встречах была заключена вся жизнь: их истории, судьбы, беседы, взгляды, рукопожатия, прошлое и настоящее. А будущее неизвестно, пройдет без меня. Их улыбки, дыхание, взгляд… уже никогда … без меня…

Базар, самый ценный товар – картошка.

Парк, запущенный после революции. По дорожкам энергично выхаживает молодежь – некуда деться. Пьют — лишь бы убить свободное время. Но не мы убиваем время – оно нас.

Закат над затоном. Старуха удит рыбу, курит “Беломор”. Белая косынка сбилась на затылок. Рядом, спиной к берегу, лежит на песке молодая дворняжка. Когда старуха выдергивает удочку из воды, она – поднимает мордочку и принюхивается. Старуха смотрит лишь на поплавок.

Когда зрелище привлекает внимание, теряется ощущение окружающего. Сконцентрированность и насыщенность чувств в данный момент – вся жизнь, все словно уходит во внутрь и застывает.

Объективность событий и их отражение в сознании каждого отдельного человека. Его способность воссоздать и осмыслить. Событие приобретает ту значимость и окраску, в зависимости кто его освещает.

Цветы – улыбки земли. По их количеству в городе можно судить, в каком состоянии пребывают в нем люди.

Солнце лениво поворачивалось в одеялах облаков. Первые лучи коснулись запыленных окон еще слабым капризным светом. Навстречу им из полумрака открывшегося окна потянулась рука. Лицо сонной женщины осветилось улыбкой.

Первым покидают город рыбаки. Они идут к остановке автобуса, стекаясь со всех улиц, еще лениво разговаривая и уткнувшись носами в поднятые воротники курток, в капюшены выляневших плащей.

Один из них, молодой, одеваясь на ходу, выскочил из подъезда дома и, запрокинув голову, уставился в окно на втором этаже. Молодая женщина призывно махала ему обнаженной рукой. Он, замедляя шаг, поминутно оглядывался и посылал ей воздушный поцелуй. Рыбаки встретили его шутками. Он молча слушал их, потупив глаза. Сегодня в реке рыбы останется больше.

Идут и идут люди. Каждый движется в своем, известном ему направлении. Многообразие этого движения человеческих миров образует картину бытия: внешне – это хаос, в котором не видно человека. Чтобы отличить единого человека и познать, надо вырвать его из этой толпы и последовать за ним. Но и тут рискуешь ухватить не саму суть, а тольку видимую ее сторону, сделаешь неверные выводы – и построишь свои взаимоотношения с ним на ложных посылках.

А если ты берешься описывать судьбу человека – ты должен уметь проникнуть вовнутрь его отношения с миром — и только тогда откроется тебе истинный смысл его поступков. Они, в свою очередь, определяются уровнем его физических и моральных качеств, сложившихся в результате не только его действий и опыта, но и, не менее важное, зависящих от кода наследственности. Только через все эти составляющие можно научиться понять человека и его отношение к людям, времени, истории и вещам. И тогда даже кажущиеся на первый взгляд его внешние хаотические связи со средой откроют мир личности во всем многообразии ее противоречий, скрепляющих или разрушающих его судьбу.

Но всегда, в конечном счете, наши знания о человеке зыбки – и нет гарантии в том, каким он проявит себя в тех или иных обстоятельствах. Последовательность и ответственность за свои действия свойственна лишь тем из них, у кого есть неизменная цель, ради достижения которой человек готов жертвовать самой жизнью.

В свете пылающего заката Волга была прозрачная и розовая, как артерия новорожденного. Суда на ней вспыхивали его отраженным светом и исчезали, как искры, за высокой волной.

Ростов — на — Дону

Беспощадное солнце высоко висит над городом. В коротких тенях домов не умещается человек. Люди инстинктивно жмутся к прохладным каменным стенам и, столкнувшись, неохотно уступают друг другу спасительную тень. Город словно затаился, и изредка возникающий шум кажется движением этой знойной тишины. Труднее всего приходится деревьям, один шаг в сторону – и они бы смогли укрыться в тени домов, но чугунные ограждения приковали их к одному месту и обрекли на страдание, обвисают бессильно пожухлые листья.

На узкой пустынной улице стоит приземистый двухэтажный дом. Под его кое-где обвалившейся штукатуркой краснеют, словно запекшиеся от жары, кирпичи. Три двери покорно и терпеливо охраняют тайны своих хозяев. Под каждой трехступенчатое крыльцо, деревянное, без перил.

Неряшливо одетый старик, опираясь на черный костыль, в задумчивости прислонился к стене дома. Его седые взлахмоченные волосы не скрывают крутой лоб в тяжелых морщинах. Пиджак и брюки обвисли и лоснятся под солнцем. На босые ноги с короткими толстыми пальцами обуты разбитые санадали, ремешок на левом растегнут и изогнулся. Закрыв глаза, он что-то бормочет, и его большой рот с высохшими губами шевелится и замирает в конце каждой фразы, искривленный и скорбный.

Открылась дверь, и на крыльце появилась сухопарая старуха с половником в руке. Взмахнув угрожающе половником и поправляя осунувшиеся на кончик носа очки, она крикнула на старика:

— Уйди отсюда!

Но старик даже не шелохнулся.

— Люди! – плаксиво обратилась старуха к пустынной улице. — Чего он здесь стоит?!

— Я тебе не мешаю, — не открывая глаза, спокойно ответил старик. — Я просто устал.

— Люди! Эй, кто-нибудь! Не могу отогнать этого пьяницу от моего крыльца!- повысила она голос.

— Не трогай людей, — бесстрастно проговорил старик, расскачиваясь и открывая глаза. – Чем я тебе мешаю?

— Уйди, говорю тебе, уйди! – выкрикнула старуха и скрылась за дверью.

— Передохну только, — пробормотал старик, вцепившись обеими руками в костыль.

Старуха появилась вновь, без половника, с полотенцем в руках и запричитала:

— Уйди, уйди! Похоронил Петровну и теперь все пьешь! Была б жива покойница – не посмел бы!

— Да тише ты! – зло отозвался старик и впервые взглянул на нее.- Не трожь Петровну.

— Были б у вас дети, так может, их постеснялся! – не унималась она.

— Не надо, слышь, соседка, — мирно сказал старик и осуждающе покачал головой.

— Так иди ж! Иди вон! – она брезгливо махнула рукой. — Набрался и до своих дверей дойти не может.

— А к твоим уж и нельзя? – насмешливо огрызнулся старик.

— Нужен ты мне больно!

— Что, забыла, как был нужен?

— Иди, иди!

— И тебя я хотел в жены брать…

— Так бы я за тебя и пошла!

— Пошла! – старик увесисто стукнул кулаком по костылю.

— Да пошел ты! — она выругалась. — И нечего теперь под моим окном торчать. В своей квартире теперь вольно – вот и делай там, что в башку втемяшится.

— Да уж…вольно, — вздохнул старик и замолчал.

— Горит–то у меня! — принюхавшись, вскрикнула старуха и скрылась за дверью.

Старик, перехватив костыль в правую руку, заковылял от крыльца. Навстречу ему шла молодая чета. На руках отца всхлыпывала светлокудрая девочка, но в ее больших испуганных глазах не было слез. Старик, уступая им дорогу, зацепился за дерево плечом. Тонкий ствол качнулся, и желтый лист, кружась, упал на землю.

— Замолчи сейчас же! — прикрикнул отец на девочку и встряхнул ее на руках. Голова у девочки дернулась.

— Перестань немедленно! – выпалила молодая мать и шлепнула девочку по попке.

Девочка громко заплакала и залилась слезами. Старик, болезненно морщась, подался к ним, преградил дорогу своим широким телом и, подняв открытую ладонь, сказал ласково:

— Девочка, не надо плакать.

Родители расстерянно попятились от него, и отец, прижимая к себе ребенка, выбросил перед собой кулак, готовый к защите. Девочка удивленно посмотрела на старика, мгновенно перестала плакать и, улыбаясь, протянула к нему розовые ладошки с растопыренными пальчиками, весело засмеялась и залепетала:

— Хочу! Хочу!

— Вот молодец, золотко, не надо плакать, — одобрительно качая головой и улыбаясь ей, сказал старик и начал поспешно рыться у себя в карманах.

Женщина дернула мужа за рукав, и они, миновав старика, поспешно зашагали прочь. А девочка все тянула руки к старику, и на ее светлеющем лице держалась прощальная благодарная улыбка.

Старик, не замечая, что они ушли, все еще торопливо рылся в карманах. В руках у него появилась бутылка водки, он сконфуженно сунул ее под мышку и, опустив голову, торопливо направился к двери, обитой железом с облупившейся белой краской. Толкнув дверь ногой, не оборачиваясь, ввалился в открытый проем. Дверь, дребезжа, захлопнулась за ним.

Из первой квартиры вновь появилась старуха, вытирая руки о полотенце, перекинутое через плечо. Улица пустынна, но старуха говорит вслух:

— Ну, подумайте люди: и он мне нравился! Ух, пьяница, провонял мне здесь все вокруг…

Ее металлические зубы тускло блестят в тени открытого рта. Старуха еще долго стоит, задумавшись и провожая рассеянным взглядом редких прохожих. Наконец, величественно поворачивается и роняет тускло:

— Пойти пообедать, что ли…

Короткая тень от ее высохшей угрюмой фигуры шевелится под ногами и покорно тянется за ней в дом.

Уже машинально зашел в музей. Все видится и осознается отрешенно, как зыбкие и искаженные тени прошлого.

Настоящее подтасовывает свою (и мировую!) историю под официальные требования каждой новой власти, извлекая из фактов и теорий прошлого лишь то, что способно оправдать ее законность “править бал”.

“Ни одна великая нация не могла существовать вдали от морей, как империя Петра 1. Ни одна великая нация не могла мириться с этим” (К.Маркс)

Первый документ о Ростове-на-Дону: строительство Темерницкой таможни (15. 12. 1749г.). Крепость Дмитрия Ростовского (1768г.) Ростовский монах из Ростова Великого, донской казак. Умер в 1709 году. Объявили святым спустя 40 лет. Был образован, сам ушел в монахи.

Много оружий пригвождено на стендах, среди них дарственная сабля от Екатерины 2 (1785 г.)

Из истории политзаключенных в царской России.

“ Довольно мы врагов своих любили.

Мы ненавидеть их хотим”. (Аннутка?)

Пойду я на каторгу, но знаю, что убит палач.

«Все сознание, все отвлеченное мышление проходит в рамках социально-трудовой жизни человечества” (Вера Белая, арестована 10.05.1906 г.)

Проявление духа и стойкости человека, когда он знает, что за ним не следят сотни глаз соотечественников – он один на один со своими врагами и трагической развязкой жизни.

Ушел, не закончив осмотра. Не составив, как это уже стало привычным, план изучения города. Все стало чуждым, узнаваемым.

Шел и видел только людей – и они не переставали удивлять: как много их, разных, и каждый в себе – тайна.

На мосту стоял огромный, величественный, весь в белом, седой старик. Он что-то записывал в блокнот. Я навязчиво остановился рядом. Он невозмутимо дописал, сунул блокнот в широкий карман куртки, проницательно посмотрел на меня и сам заговорил.

И с первых слов я попал под него обояние. Он говорил о желаниях человека, его возможностях, способностях, о смысле жизни и реальности, которая ставит все на свое место, проверяя истинную сущность человека на прочность между тем, что он есть на самом деле и каким хочет казаться перед людьми.

— Каждой живой твари есть место в этом космическом пространстве, — сказал он. — И, пока ты живешь, проявляй себя.

— Для большинства это пространство ограничено, — возразил я. — И многое зависит от везения.

— Чушь! – перебил он. — Это психология отчаявшихся, безвольных людей, которые не действуют, а лишь ищут оправдания своим поражениям. Мир человека заключен в нем самом. Но понимание между людьми начинаются лишь тогда, когда они осознают свою общность.

Я что-то возразил ему по поводу трудности установить это понимание, и о нашем сложном и запутанном грешном мире, который постоянно ставит человека на грань срыва и падения в океан греха. Он решительно подытожил свою мысль:

— Мир в главном будет таким для тебя, каков ты сам.

Расставаясь с городом и с человеком, отдаляясь от них во времени и пространстве, яснее осознаю: сколько недоговоренного, недоувиденного, недопонятого осталось за порогом прощания. И так будет всегда – ибо взаимоотношения двух людей, человека и города, богаче, глубже их частных жизней. В этом – разумность бытия, его красота. В этом — вечность.

Все открываешь сам. Каждый человек идет к совершенству из тьмы в одиночку. И как бы ни была разумно устроена цивилизация – этот путь надо совершить самому. Цивилизация лишь дает возможность быстрее пройти это расстояние. Но цель и дорога одна. И никто за тебя не пройдет этот путь. Иди! Дорога – это всегда открытие и спасение. От ошибок, от опустошенности, от себя.

Я понял, что заблуждался не оттого, что неправильно жил, а потому что видел себя отдельно от людей, с которыми жил, не действовал вместе с ними. А жизнь всех – есть часть моей жизни. И то, что я сделаю вместе с людьми, такой и будет моя собственная жизнь. Этот мир вбирает в себя все сущее на земле, где и мне дано столько же, сколько другим. И от моего участия зависит богатство и разумность бытия не только в настоящем. Но и в будущем.

Почему всегда так: в конце пути нет удовлетворения, хотя, казалось бы, произошло столько необходимого и важного для меня. Не оттого ли, что мое воображение рисует воздушные замки, а я слепо бросаюсь возводить их – но, оторванный от реальности, леплю лачугу. Иллюзиии помогают жить, но они – сомнительный материал для строительства.

Да, сам человек, каждый в отдельности, должен строить взаимосвязь с миром. Но где та “золотая середина”, которая, по опыту человеческой мудрости, единственно способна принести удовлетворение? И закрадывается сомнение: если базироваться на этой “середине” и не жить на пределе возможностей своих чувств, разума и мечты – не приспособленчество ли это? Неужели лишь в нем и заключено счастье?

Только теперь, в конце пути, начинается пора осмысления. В нем раскроется все, на что ты способен. Итог – это не окончание. Это восхождение к очередной вершине. И когда ты делаешь бросок к ней – не должно быть колебаний.

Возвращение

Облака, как души умерших, парили и скучивались в небесах. Над ними стыла бездонная синь, окаймленная белым горизонтом. Тени облаков на облаках.

Рядом, словно рыбка в прозрачной воде, проплыл нам навстречу самолет.

Люди вносят свои привычки и свой образ жизни в ад, рай, в самолет…

Все, увиденное в пути, проносится в сознании, как встречные поезда, и губы сами шепчут:

“МчУ я по рельсам чУгУнным, дУмаЮ дУмУ своЮ”.

Есетественный выбор средств для передачи образа. Только в истинно поэтической душе мысль находит точные слова: поэт чутко слышит голос первозданной природы.

Человек не только биологическое существо, неотъемлемая частичка природы, но и живая история. В этом его неповторимость. Человек – связующее звено между прошлым и будущим, и от него зависит его направление.

Желающих идти с тобой много, попутчиков мало, к финишу всегда приходишь один.

Вдали от дома и близких людей в привычных обстоятельствах, теперь, наедине со своим одиночеством, многое вижу и осознаю по-иному. И это не дань времени и ситуации, а изменившееся, углубленное постижение жизни, переоценка ценностей. И какие бы сложности не вставали впереди в свете этих изменившихся отношений – от этого не убежишь. Возврата – нет.

Иллюзии рассеиваются — и открывается мир в своей основе. И хотя я так долго был в их плену, но жаль уходящих иллюзий. Именно они принесли мне то, что было недоступно трезвому рациональному погружению в жизнь с пеленок. Они дали мне силы и мужество отправиться в это одинокое путешествие, поддерживали в самые трудные мгновения и помогали выстоять. Иллюзии – это красота и свет, в них – неутоленность поиска и радость открытия. Они — праздник души.

Жизнь – это полоса радостей и неудач на пути к смерти. Часто она поворачивается к тебе такой стороной, что чувствуешь себя раздавленным. Но иллюзии помогают тебе подняться и взлететь над пространством и временем и увидеть мир с вершины вечности. И тогда ощущаешь себя причастным к единому ходу истории человечества, и порой прошлое волнует больше, чем настоящее.

Но как мало надо настоящему, чтобы вернуть тебя к суровой действительности! Прищ на носу может стать для тебя центром мира, всей его болью. И тогда ты, как подкошенный, падаешь на грешную землю и превращаешься в пресмыкающееся.

Как сложно устроен мир человека, как хрупок он! Чем больше размышляешь и уточняешь детали – тем больше запутываешься. Все становится таким противоречивым, что любая попытка выстроить логическую систему рушится. И ты остаешься под ее обломками.

И черт знает, к какому бы выводу пришел, если бы не было рядом людей. Только они, принимают твою философию или нет, своим вмешательством, пусть часто и навязчивым, сдвигают тебя с “мертвой точки” и помогают опять вернуться к жизни. И весь хаос твоих одиноких размышлений и мировых трагедий концентрируется и принимает реальную форму. И ты находишь смысл в жизни и понимаешь людей. И себя.

Не может быть верным и точным знание, если оно не воспринято всеми органами чувств, не прошло через тебя, не отразило реальный опыт людей. Все остальное – вторично.

Перечитывая разные книги по одному и тому же вопросу, я все чаще отмечал разногласия в них. Каждый автор излагал события и давал им оценку в силу возможностей своего ума и искренности. Но в основном, отметил я, каждый из них строго придерживался того направления, которое диктовала официальная точка зрения. Страх перед властью – вот что двигало ими.

Вся история России переписана ими в угоду временщикам. Особенно постарались мои современники. Из их доказательств следует, что вся история Росии, до их власти, состояла из войн и восстаний: словно Россия не земля человека, а военный испытательный полигон теории классовой борьбы. Как будто здесь люди не жили, не работали, не любили, не дружили, не придерживались народных традиций и обрядов, не дышали мирным запахом родной земли. Вся история представлена, как война людей, где брат убивал брата.

Наши вожди укоренили в сознании людей античеловеческое понятие “враг народа”. Воспитанные с детства на такой интерпретации нашей истории, люди заболели страшной хронической болезнью “сексот”: всюду, в родном брате или матери, склонны видеть врага, шпиона, предателя, инородца, дисседента, жидомасона…

И меня ждала таже участь, не посети однажды озарение: как я, преподаватель, могу учить детей, не зная реальной жизни своего отечества, его истоков, из которых вышла и обрела мировое значение русская литература – отражение души народа.

“Для правильного суждения о народах следует изучать общий дух, ибо только он, а не та или иная черта характера, может вывести их на путь нравственного совершенства и развития”, – писал Чаадаев.

Власть объявила его сумасшедшим, многие старые друзья отвергли его, не сумев понять, что есть честь Гражданина. Не сломленный, оставшись один в заточении, он открыто ответил: “Больше чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества своего народа. Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклонной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло…”

Чем раньше вырвешься из бездны своего одинокого мира, кажущегося тебе таким красивым и недоступным для понимания другими, и найдешь дорогу к людям – тем быстрее и увереннее ступишь на путь истины, тем значительнее и богаче станет твоя собственная жизнь.

Но все мы в юности спасаем человечество, в молодости — свою любовь, в зрелости – репутацию, а в старости дорожим оставшимися прожить годами.

“ Береги честь смолоду”.

Много ли среди нас найдется тех, кто смело может последовать древнейшему завету Гильгамеша: “Сломай дом, построй корабль, оставь богатство, ищи жизнь”.

июнь – август 1968 года

Путевые стихи

Х х х

Боже мой!

Этот мир беспредельный

Словом “ м о й “

каждый хочет обнять.

Х х х

Б о л ь

Нам боль дана –

Как истину открыть.

Земли рожденье –

Это боль Природы в вихре бытия.

А Человек –

Как стон в ее извечных муках,

Как крик меж Небом и Землей.

Во Времени рожденный и в Пространстве.

Х х х

Откуда я знаю тебя?

Откуда ты знаешь меня?

Разве это важно.

Цени, что мы узнали друг друга –

И в моих глазах вспыхнул

Отблеск твоих огней.

Х х х

Разорвись мое сердце в дороге.

Разбуди околдованный лес.

В нашей жизни богатство –

Тревоги

Да звездная шапка небес.

Х х х

Я тобою навек был брошен…

Но теперь я живу в другом.

Я жалел бы о том, хорошом,

Но так много чудес кругом,

И так много добрых улыбок…

В мире столько тепла у людей,

Что то прошлое – эра ошибок-

Растворилось средь этих огней.

Х х х

Я находил друзей,

Которые нуждались во мне.

И сам искал друзей,

В которых нуждался я.

Но часто не хотели они дарить себя.

А, может, я не брал?

Ведь умение брать – талант.

А если так — дарить талант особый.

И было так всегда:

Отдавая, я больше ощущал в себе

Дорог, любви, открытий.

И это чувство все сильнее становилось.

И все смелее я им владел.

Х х х

Исчезнет плоть, как день вчерашний,

И все, чем жил и чем страдал:

Воздушных замков шпили, башни,

К тебе последний мадригал.

Дорога вытянулась в вечность.

Пока горит случайный след –

Как верит странник в бесконечность!

Но свет погас – и следа нет.

И он, с опаской озираясь,

Торопит шаг, пока в пути.

В объятьях смерти, задыхаясь,

В пространство крик летит: “Спаси!”

Лишь догоняя звук вчерашний,

Заря рождает новый крик.

Он молодой, пока летящий.

Но к вечеру – и он затих.

Вот крик угас. А вечность та же.

И эхом мучается миг.

К тебе, единый тихий Боже,

Бесплотный долетает крик.

Х х х

Время новых пророчит избранников.

Вечность требует новых Буд.

И проходят чредой богоданники.

А толпа им завидует: “Будь”.

Так, вслепую поверив гению,

Век торопится к новым брегам.

Сколько преданности, и терпения,

И любви, и прощенья к “богам”.

…Пахарь пашню заутренне пашет.

В кузне тяжкий чадит перезвон.

А в тиши императорских башен

Новый вождь пишет новый закон.

Х х х

В глубинах души постылой

Ни света, ни радости нет.

Так меркнут в ночи пустынно

Холодные свечи планет.

А где-то за ночью черной

Пылающе солнце грядет –

Летит двухривенник четный

Гадать нам: чет иль нечет.

И первым лучом тревожным

Коснется ночных теней,

Осветит судьбы треножик –

Треножник судьбы моей.

И, корчясь, исчезнут тени.

Взыграя, взволнуется кровь…

Пылай треножник нетленный –

Вера, Надежда, Любовь!

Х х х

Истоки дней. Мне вашу сложность

Не разгадать и не понять.

Так вьюг просыпанную снежность

Зиме уж не дано поднять.

Но так ли – нет, а дней истоки

Столкнулися в судьбе моей –

Так писем медленные строки

Лишь отблеск отшумевших дней.

Пред ними все, как у причала:

И пораженье, и успех,

И песни робкое начало,

И радости победный смех.

Х х х

Гора. Дорога. Ветвь березы.

Полей и неба торжество.

И комаринные угрозы.

И гибель дня. И божество

Густеющих цветов заката.

И птицы осторожный крик.

Все для тебя.

Живешь богато.

Но вот подступит новый миг:

И темнота внезапно грянет,

И звезды затрепещут в ней,

Как будто в вечность тихо тонет

Мечта, как стая журавлей.

Лобзанья ветра. Запах хвои.

Луны рожденье.

Тишина.

И пред таинственным покоем

Замрет душа.

Одним – одна.

Х х х

Мои потомки!

С прошлых лет явлюсь к вам

В дальнее – далеко

И я открою вам секрет

Любви и счастья…

Одиноко

Душа взлетает над судьбой.

И неприкаянно, забыто

Плывет разбитое корыто,

Как след от рыбки золотой.

И вижу я: меж старых звезд

Блуждают новые страданья,

Любовь, надежда –

Ожиданье

несбывшихся желанных грез.

Но есть рубеж в любом из нас,

Когда, как Демон, мы прозреем.

Но это позже, не сейчас.

Всю жизнь мы для прозренья зреем.

Но с высоты сгоревших лет

Вступайте в жизнь вы вновь и снова

Искать настойчиво ответ.

Звучи немеркнующее слово!

Х х х

Я умру.

Вы сравняйте мой прах с землей.

Ни креста, ни гранита не надо.

Пусть трава, что из праха взойдет весной,

Будет камнем, крестом и оградой.

Пусть уставшие ноги проложат путь –

Прямо по сердцу топайте люди.

Да смелее.

Смолчу теперь как-нибудь.

Не Христос я.

Но не был Иудой.

Знать истоптано сердце мое тогда,

Когда болью оно отзывалось.

А теперь,

Как дорога оно:

Беда ль – по ней сколько сапог истрепалось.

Х х х

Бросить все. И начать сначала.

Нагим выйти за отчий порог.

Нет ни прошлого, ни идеала –

Есть паучье сплетенье дорог.

Отыскать черту горизонта.

Потерять. И опять искать.

Сделать с боем линией фронта.

Драться с чертом…такую мать!

А упал – закричать от боли,

От бессилия и тоски.

Но ни слова о тяжкой доли.

Лишь руками зажать виски.

И собраться.

И начать сначала.

Нагим встать.

И опять идти за бегущим днем одичало.

Встретить смерть – пусть один-

В пути.

Х х х

Распался день.

Часы, минуты – рассыпались.

А память была со мной,

Разнеженной и скудной.

Великий день.

Ничтожный до предела.

Не я его родил — но я его убил.

Мучительной и долгой была его смерть.

Ни стона, ни содраганья.

Лишь погруженье в темноту –

В Ничто.

И часть души моей исчезло навсегда.

Но связь осталась

Меж мной и этим исчезновением,

Пустым и долгим, как пески пустыни,

Где нет воды и жизни нет.

Одна рассыпчатость песчинок извечна и жива,

Всегда струящаяся мертвой жизнью,

Без запаха и воскрешенья.

А след,

На миг возникший под звездой,

И зыбок и текуч.

И эта жизнь отмечена лишь вечным взглядом

Времени, Пространства и Движенья,

Идущих навсегда от нас

Неведома куда,

Неведома зачем,

Скрепленная всегда причинностью явления

Природы.

Влетевшая в миф человечества,

Покинувшего плоть,

Свою,

Земли,

Пространства

И времен.

Х х х

И что мне за дело до той маяты,

Что мучила душу Шекспира?

Придумал и бросил он в мир суеты

Оттело, Ромео и Лира.

И что мне за дело до братьев родных?

Постичь не сумел их сам Федор.

И бросил безумною мыслью одних…

А сам расхворался и помер.

Их век отлетел: мгла за тысячи дней.

Уж им все равно – не воскреснуть.

Чего же, как безумный, в изломе теней

Пытаюсь постичь неизвестность?

Ведь так же мучителен мой шаг и день.

Надежда одна – на удачу.

Луч света так краток. Огромна так тень.

Свою не решить мне задачу.

Чего ж, как фанатик, за давностью лет

Ищу я разгадку их жизней?

Услышать в том хаосе жажду ответ –

А сам, как покойник на тризне.

И память о них, и дела – лишь слова,

Игра изболевших сознаний.

Какою же властью диктуют права

Моим субъективным желаньям?

Х х х

…так, до исхода дней

мне выпало судьбой

быть одному всегда

и не в ладу с собой,

и жить в краю родном

и видеть каждый день,

как истину секут

и правду прячут в тень,

и убегать в себя,

и возвращаться вновь

в холодный мир людей

под перезвон оков.

Негодовать.

И сметь желанье перемен.

Иметь и не иметь.

И ничего взамен.

И так за годом год вращание в кольце.

Один – в пылу забот.

И … смерть одна в конце.

Х х х

Я столько раз за правду бит.

А правым быть не научился.

И рушится души гранит,

И сердце, как в руке синица,

Трепещет…

Х х х

Коль не дано своей тропой пробится,

Пусть босиком – чужую проведи.

И горький сон тебе приснится,

И сладкий сон тебе приснится –

А ты иди.

И что должно в судьбе случиться,

Прими как есть.

Как жизнь прими.

И жизнь пусть длится,

И сон пусть снится,

И горький сон,

И сладкий сон.

И пусть случится что стучится…

Сквозь сон,

Сквозь жизнь

Тропу веди.

Х х х

Ходить по острию ножа

И видеть свет в конце туннеля,

Над каждой малостью дрожа,

Жонглируя огнем и млея.

И слышать голос в тишине:

“Оставь надежду всяк сюда входящий…”

Средь суеты тот голос мне,

Как звук меча врага разящий,

Как зов трубы, зовущей в бой

За то, что дорого и свято

Меж мирным небом и землей

Для сердца честного солдата.

Другой дороги не дано.

Приемлю всю, как есть –

Живую.

За то, что б ы т ь мне суждено,

Благодарю юдоль земную.

Х х х

Мой век! Я тобою исхлестан.

Неужто я пасынок твой?

А ты не отец мне, а крестный,

Случайной дарован судьбой.

Неужто родство не по крови?

Но жил я твоею судьбой:

Другого мне не была крова –

И шел за него я на бой.

И беды твои и тревоги

Так ранили сердце порой,

Что падал один на дороге.

Но шел, как слепой, — за тобой.

Твое – да моим пусть пребудет!

Присягу я дал на крови

И веку, и звездам, и людям –

Меж нами родство по любви.

Х х х

О, Россия!

— Бей жидов — спасай Россию!

— Но как спасти, если в этой земле

истлело тело моего отца, который отдал

жизнь за Россию?

Могу ль тебе чужим казаться,

А жить твоей судьбой, твоей мечтой,

На каждый стон к тебе склоняться,

И в плуг впрягаться,

И скитаться,

И возвращаться

С жизнь – травой.

Дарить разбуженные весны.

В беде – седеть с тобою наравне.

Любить до боли твои песни.

И быть солдатом

На твоей войне.

Умру – воскресну:

Все стране.

До полночи читаю книги,

Скриплю пером на кухне у огня.

Века летят…звенят вериги…

Погромы…иго…

Голод… сеча…

Цари…вампиры…

Жгут меня.

Я постигал твою стихию,

Один в пути, вступая с прошлым в бой,

И открывал тебя, Россия,

Твое насилье,

Твою силу.

И понимаю:

Жив – тобой.

И горечь тех обид случайных,

Тоску, что ты порою мне несешь,

Я растворяю в думах дальних,

В твоих печалях

И причалах,

В твоих вокзалах.

Ты – ведешь.

Х х х

Упокой мою душу, Господи,

На вершине дуба в горах,

А греховное тело, Господи,

Буйным ветром развей во прах.

И пусть в каждой веточке дерева

Заструится, как сок, душа.

Оправдаю твое доверие:

Моя вера душой изошла.

С высоты могучего дерева

Вся земля мне будет видна-

Дом родной,

В бесконечность преддверие –

Навек

И на вечность одна.

Х х х

Когда одиночество душит

И разум не в силах помочь

Пробиться сквозь черствые души,

Бредущие стадно сквозь ночь,

Мне видится берег высокий,

Где в море уходит земля,

И слышится голос далекий,

Призывно зовущий меня.

В нем нет ни тоски, ни печали,

Хоть голос тот так одинок.

Так бурные волны качают

Похищенный морем челнок,

А он безмятежно взлетает

Над гибельной россыпью волн,

Ни боли, ни страха не знает –

В свободу безумно влюблен.

Усталые ширятся вежды…

Беду разгоняя и боль,

Врывается голос надежды

И лижет тоски моей соль.

Кричит одиноко и зримо!

В преддверии новых тревог

Пророчит мне путь пилигрима

И горькую Правду дорог.

Х х х

И опять,

Возвращаясь, скитаюсь,

Средь знакомых людей и домов.

На день,

На ночь,

Стреляюсь, стреляюсь

От погони забот и долгов.

Июнь-август 1968 года

Минск – Москва — “Золотое кольцо”-

Волга (Углич – Ростов-на-Дону) — Минск