Объявили перерыв, и Тропов поспешно покинул зал, не оглянувшись даже на оклик.

Потом он сворачивал с одной улицы на другую, словно путал следы, уходил от погони, остановился на совершенно незнакомой ему полупустынной улочке и проводил взглядом полную старуху, которая медленно, поминутно оборачиваясь, переходила на другую сторону. Она давно уже скрылась из виду, а он все стоял и смотрел Бог весть куда, видел какой-то низенький домик, обвитый плющом, молодую длинноногую пару, мальчишку в трусах и майке с белой лохматой дворняжкой, и не решался сдвинуться с места, как будто первый шаг определял, что с ним случится в следующую минуту.

В гостиницу возвращаться не хотелось: там начнутся соболезнования его приверженцев, многих из которых он терпеть не мог за то, что, думая так же, как и он, соглашаясь с ним, они вели свои работы по проторенным путям, покорно и ворчливо следуя за властвующим в науке авторитетом.

Сегодня на коллоквиуме геологов академик Тераскин, выступая после Тропова и разбивая его теорию аллювиальных отложений, в заключении сказал: «Ваши заблуждения влетают государству в копеечку. Государство может оплачивать упорство в работе, но не упрямство. Если вы не можете с ним расстаться, платите из собственного кармана». Тропов понимал, что последние слова академика не останутся без внимания. Ему сейчас казалось, что он видел, как при этих словах директор его института сделал у себя в блокноте какую-то пометку.

Внезапно Тропов впервые по-настоящему подумал о своем возрасте: 50 лет. К этим годам ученый или защищает докторскую, или становится административным лицом. Он не сделал ни того, ни другого. И дело было вовсе не в способностях, ведь только в сорок лет он пришел в науку. Его работу рядового инженера-геолога отметил  академик Тераскин, уже тогда всемирно признанная величина, добрейшей души человек с огромной головой и маленькими внимательными глазками под густыми бровями. Случайно познакомившись в институте с отчетами Тропова, тот разыскал его письмом. Письмо было кратким, но действенным – через год Тропов защитил кандидатскую, а еще через год они встретились, долго беседовали, во многом не сошлись, но это не помешало им расстаться друзьями.

Тераскин внимательно следил за работами Тропова, изредка писал ему, звал к себе, склонял на свою сторону. Но при всем уважении к Тераскину, Тропов чувствовал, что не может согласиться с ним в главном. Его опыт, его бесчисленные наблюдения во всех точках страны, говорили ему о противном. То, что многие ученые знали по чужим сухим донесениям, он видел своими глазами, и даже руки  его, перебравшие за двадцать лет работы и скитаний тысячи тонн пород, не хотели соглашаться.

И сейчас его охватило неодолимое желание бросить все и уехать с партией в поле, вернуться к своей прежней работе, стать опять тем, кем он был когда-то: рядовым инженером – геологом.

На какой-то миг Тропов закрыл глаза и увидел маленькую заброшенную деревеньку в полесских лесах, медленную неглубокую речку у самой хаты, ощутимо услышал прохладный запах ее и позавидовал тому мальчугану, который лет сорок назад  вытащил из воды искрящийся на солнце, отшлифованный водой и временем, черный, как уголь, кремень…

Странно, но это был он.

Незнакомый южный город был в этот вечер зноен и душен. И старинные постройки, и вьющийся по заборам виноград с поникшими листьями, и яркие пышные цветы вдоль тротуара из треснувших плит, и раскаленная синева неба – все сейчас тяготило его. Это чувство усугублялось еще и тем, что, всматриваясь в лица людей, он отметил, как безмятежны и праздны они.

В домах зажигались огни, вспыхнула реклама ресторана «Юг».

Поднявшись по стертым посредине ступеням каменной лестницы, он кивнул повернувшемуся к нему своим оплывшим сонным лицом швейцару, который лениво болтал с двумя подвыпившими мужчинами, и вошел в зал.

Это был маленький захудалый ресторан, какие обычно надолго сохраняются на окраине города. В квадратном полутемном зале высились две толстые свежевыкрашенные зеленой краской колонны.

Тропов сел за свободный стол у окна, занавешенного поблекшим тюлем. Оглядывая зал, автоматически насчитал в нем шестнадцать столиков, и только четыре из них были заняты. К нему направилась официантка, и ее движущаяся фигура среди этого предвечернего ресторанного затишья поглотила все его внимание. Пока она шла к нему, на ходу вынимая из широкого кармана передника блокнот и карандаш, он успел отметить ее худые нестройные ноги, серое обвисшее платье. Но когда она, остановившись рядом и улыбнувшись, спросила: «Что вам?» – ему понравилась ее приятная улыбка и мягкий перекатывающийся говорок.

Он заказал яйцо под майонезом, лангет, вино и черный кофе.

На низкую эстраду, устланную короткими бордовыми ковриками, поднялись три музыканта. Скрипач, наверное, был молдаванин – сутулый и смуглый, с длинной седой прядью в иссиня-черных, гладко зачесанных назад волосах. Белая нейлоновая рубашка висела на его узких острых плечах, и лицо отливало синим. Темные пальцы, подвижные и тонкие, уже бегло перебирали струны скрипки, и струны чуть слышно и коротко вызванивали. Аккордеонист долго прилаживал на плечах ремни и, приладив, замер на стуле, уставясь маленькими круглыми глазками в пространство. Большие запонки поминутно ловили свет, носки были розовые, туфли не чищенные, но новые и дорогие. Ударник был крепкий коренастый человек с простым крупным лицом, коротко стриженые волосы делали его лицо еще шире. Он ударил в свой облезлый барабан

короткими палочками и, коснувшись его рукой, оборвал звук.

Официантка принесла заказ, и Тропов машинально принялся есть, почти не глядя в тарелку, — следил за музыкантами. Но те все не начинали, и он догадался, что они ждут еще кого-то.

Наконец, на эстраду взбежал молодой парень, саксофонист, с невыразительным круглым лицом и толстыми чувственными губами. Скрипач, смахнув пот со лба, укоризненно посмотрел на него, и парень, пожав плечами, извлек из своего инструмента хриплый, неприятный звук.

Оркестр играл модные современные ритмы, и ударник бил громко в барабан, заглушая всех, и лицо скрипача было высоким и холодным, а в глазах его стояло безразличие, и аккордеонист сидел неподвижно и прямо.

Тропов не вслушивался в музыку и все следил за игрой скрипача. На небрежно опущенной скрипке пятно канифоли казалось ему густым налетом пыли.

Потом Тропов думал о безвыходности своего положения и чувствовал слабость во всем теле, и ему было жалко себя, и нежное небо за окном  казалось ему бесприютным. Он взял себя в руки и решил: то, о чем он сейчас думал, смешно и глупо, как эти пустые, какие-то дерганые  клочки музыки. И он перестал думать о себе и начал думать о музыкантах, которые изо дня в день играют не внимательной публике, насилуя себя бездушными ритмами. Но, вглядевшись в скрипача, он вдруг понял, что это хороший музыкант. И ему стало стыдно и обидно за него. Но он тут же усмехнулся  своим  наивным переживаниям за чужую незнакомую ему жизнь:  сейчас, на закате лет, он не может толком разобраться  в своей собственной жизни. Видимо, каждый живет по законам, по которым способен жить, и, наверное, желания и страстные потребности жить так, как считаешь нужным, все-таки мало. Есть конкретные временные обстоятельства вокруг тебя…

«Старик, в какие абстрактные дебри ты влез, — пронеслось в голове Тропова. — Семья, дети, хорошее место и приличный оклад в твоем возрасте – это аргументы. В конце концов, можно работать и под его началом, — подумал он о Тераскине. — К каким результатам не придешь – будет докторская, будет имя. И все же это будет работа. По крайней мере, можно доказать свое, доведя тему до отрицания, до абсурда. И тогда останется только твоя точка зрения. Ведь человек ищущий всегда вначале становится противником своего времени. Деяния человека организует будущее, но только через сердце его строится истинная дорога к этому будущему.  Но отчего я, как скрипач, должен играть чуждый, неприемлемый мне мотив?..»

Потные, уставшие лица музыкантов были безразличны. Скрипач безучастно смотрел в одну точку и время от времени тер тыльной стороной ладони глаза, у ударника ходили только руки – весь он сидел ровно, не сгибаясь, и рассказывал что-то саксофонисту, который, слащаво улыбаясь, в паузах утирал свой большой рот клетчатым платком.

Людей в зале все прибывало, и голоса их становились все неразборчивее: разнотембровые звуки, сталкиваясь в накуренном пространстве, сливались, превращались в один многоголосый гул.

Тропов встал и направился к музыкантам. Когда он приблизился, глаза аккордеониста поймали его, и Тропов, глядя в них, остановился:

— Сыграйте то, что нравится вам.

— Скажи об этом ему, — аккордеонист кивнул в сторону скрипача. — Он у нас главный.

— Хозяин, — не найдя другого слова дл обращения, сказал Тропов. – Можно

что-нибудь другое послушать?

— А что бы ты хотел? – буднично отозвался тот.

— Что нравится тебе.

— Мне?

— Да, тебе. Что-нибудь ваше, молдавское.

— Напой, — оживился скрипач, и Тропов увидел, что он вовсе не стар, как это казалось ему вначале. — Да ладно… Сейчас.

Скрипач встал, и сутулость его исчезла, высоко поднял скрипку. Он долго

прилаживал ее, трогал струны смычком.

Тропов вернулся за столик. Он подивился нервозности, возникшей между музыкантами. Они быстро о чем-то переговаривались и все ерзали на стульях, и ноги их не находили себе места. Потом разом замерли, лишь саксофонист шумно дернул под собой стул, и скрипач наградил его недовольным взглядом.

Скрипка вскрикнула изумленно и широко, и, вздрогнув, осветилось лицо молдаванина. Он застыл на краю эстрады, и длинные концы туфель нависали над ее краем.

Аккордеонист нашел глазами Тропова, доверчиво улыбнулся, и Тропов ответил, и тогда аккордеонист по-приятельски подмигнул ему, улыбнулся смелее и шире и впервые за все время склонил свою маленькую голову к инструменту. Ударник отвернулся от саксофониста, и оба они сидели прямо и строго, и были похожи сейчас друг на друга, как отец и сын.

Однажды, в длинной паузе, все четверо подняли глаза на Тропова, и он радостно встретил их взгляды.

Тропов слышал одну только скрипку, временами он узнавал мелодию, но что-то совершенно незнакомое было в ее напеве, не восторженно-сентиметальное, а очень грустное и простое, как пение иволги в густом темном лесу. В музыке не было голоса иволги, но другого он себе сейчас не мог вообразить. Он слышал и понимал этот голос скрипки, и перед ним мелькали, как пальцы скрипача, странные картины. Но он не делал попытки остановить и проследить хотя бы одну из них, осознать и запомнить. Чувство парения над вечностью и маленькой зеленой землей захватило его. И с высоты этого полета он теперь с возрастающим возбуждением не только чувствовал, но и понимал всю мелкую суету своей жизни перед этим пространством, и все неприемлемое им рушилось сейчас, как обвал в горах, и разгорающиеся звуки скрипки уносили душевную боль.

Потом он очнулся и оглядел маленький зал. Притихшие люди смотрели на музыкантов, и Тропова охватило чувство покоя, чувство собственной правоты, потому что в голосе скрипки был тонкий срывающийся голос надежды.

«Что это со мной? – думал Тропов. — И они, и я… мы понимаем друг друга. И эти люди, к которым я попал совершенно случайно, ближе и понятнее мне теперь, чем мои коллеги, с которыми проработал уже столько лет. Как хорошо, как хорошо сейчас! Вот так бы сидеть долго-долго, и слушать эту мудрую музыку, и видеть эти милые сосредоточенные лица, простые и доступные в своей откровенности». И он теперь совершенно точно знал, что прав, что будет делать только то, что делал, — он видел преображенные лица музыкантов, играющих то, что им хотелось играть.

Музыканты кончили, и установилась какая-то настороженная тишина. Тропов посмотрел на эстраду. Усталые лица музыкантов были прелые, некрасивые и сморщенные. Отложив инструменты, они утирали пот прямо ладонями и оттягивали пальцами мокрые, липкие рубашки.

Музыканты вслед за ссутулившимся скрипачом покинули эстраду и, вяло беседуя, закурили, стоя кружком у открытого окна. Сигаретный дым обволакивал их лица, и они казались призрачными и далекими. Тропов смотрел в их сторону, но они словно забыли о нем, и ему стало неловко за их усталость, будто он был тому виной.

Он подозвал официантку, заказал две бутылку «Гратиешты» и попросил передать их музыкантам.

Расплатившись, он направился к выходу, поклонился на ходу музыкантам, и те лениво закивали в ответ, поднимаясь на эстраду. Открывая дверь, он с неприязнью услыхал, как взвизгнувший голос скрипки захлебнулся в нарастающем грохоте барабана.

«А ведь на какой-то миг как все было прекрасно», — думал он, шагая по набережной Днестра, и золотая лунная дорожка поперек реки неотступно скользила  сбоку по темной гладкой воде, и он слышал в ее скольжении лейтмотив понравившейся ему мелодии. И небо, и редкие неяркие звезды, и темный длинный парк, и город в ярких мигающих огнях, и сгрудившиеся у причала лодки, и разлитый черным пятном паром на воде – все, казалось, несли в себе эту незабываемую музыку…

2

Утром академик Тераскин пришел к Тропову в номер и, дружески улыбаясь и протягивая обе руки сразу, впервые обратился к нему на «ты»:

— Обиделся?.. Зря, зря. Правда, я погорячился и сказал кое-что резковато. Но ведь тебе же это на пользу.

Тропов смотрел в его большое добродушное мудрое лицо и не знал, как себя сейчас вести. Тераскин положил свою крепкую руку ему на плечо, усадил на кровать,  сел рядом и сказал:

— Так вот, слушай. Вчера я поговорил кое с кем, и мне разрешили создать при нашей академии новый отдел по моей теме. И ты будешь директором.

— Я? Но ведь я…

— Да поймы ты, упрямая голова, что если ты даже и настоишь на своем, не будет тебе сейчас никакой возможности продолжать свою тему. Может быть, ты и прав, допускаю. Но пока я знаю, и это знают все,  — сделал он ударение на последних словах, — что прав я. Мне нравится, как ты работаешь, нравятся твои мысли. Но что ты прикажешь мне делать со мной? Ты хочешь, чтобы только из уважения к тебе я перечеркнул всю мою прежнюю работу?  Мои труды и мое звание – все окажется построенным на песке, если ты прав…

— Но ведь истина объективна, — сказал неуверенно Тропов.

— Ты видишь истину абстрактно, в пространстве. Таких истин в жизни не бывает. Истина заключена в человеке -–в тебе, во мне, в других…

— Вам приходилось видеть лицо скрипача, когда он играет свою любимую мелодию? – сказал вдруг Тропов, вставая и не глядя в лицо Тераскину.

— О музыке сейчас не время говорить, — остановил его Тераскин, поудобнее усаживаясь на деревянной кровати. – Дело не может ждать отсрочки. Да или нет. Я пришел к вам за «да».

«Нет!» — что-то вздрогнуло в душе Тропова, и ему радостно было, что именно это «нет» прозвучало в нем первым. Смысл этого слова был понятен и нужен ему, и он повторил его про себя еще несколько раз, но каждый раз оно звучало как-то по-новому. Этот внутренний голос был высокий и срывающийся, как голос скрипки, и это не понравилось ему. Тропов открыл окно и стал  глядеть на заполненную людьми улицу, на длинные замершие тени деревьев и домов, на единственное колеблющееся вы высоком синем небе прозрачное облако, вот-вот готовое растаять в бездонной ослепительной синеве, на свой безвольно расползающийся кулак  на подоконнике. Он вдохнул полной грудью, повернулся к Тераскину – на спокойном лице академика играла лукавая подбадривающая улыбка  — и сказал:

— Я подумаю.

— Ну вот и хорошо…Я спешу, голубчик, договорился встретиться за завтраком с академиком Буровым, кое-что надо оговорить относительно нашего отдела. А пока не трать времени и прикинь, кого из прибывших на коллоквиум  геологов можно перетащить к нам… Ну извини за раннее вторжение. – Тераскин легко встал, подошел к двери и, приоткрыв ее, сказал: — Я не прощаюсь.  Приходите в ресторан к десяти часам, там мы вместе все и обсудим. Сейчас дорог каждый час… Значит, мы вас ждем.

Дверь, отделанная под красное дерево, была высокой и массивной, но закрылась она бесшумно и легко.

3

Тропов увидел их в середине зала за круглым низким столиком. Всего три стула стояла подле него. Один из них, чуть отодвинутый, был пуст. Оба академика о чем-то оживленно разговаривали. Тропов, лавируя между занятыми, тесно стоящими столиками, медленно подошел, кланяясь по пути знакомым.

— Это и есть Тропов, — сказал Тераскин, представляя его Бурову, сухопарому маленькому старику с высоким лбом и большими круглыми очками.

— Слыхал, слыхал о вас. Рад познакомиться, — сказал тот, протягивая свою темную худую руку и привставая.

Тропов, склонив голову, пожал его руку и сел.

Академик Тераскин сказал:

— Думаю, вы не будете возражать, что мы и на вас заказали завтрак на свой вкус.