1

В маленьком актовом зале было душно: царил полдневный июльский зной, и даже настежь открытые окна не создавали сквозняков. Выступления докладчиков уже не воспринимались разомлевшими от духоты слушателями, усиливался монотонный  скрип кресел.

В который раз за эти три дня я пробежал глазами лозунг над сценой: «Горячий привет участником конференции по эстетическому воспитанию», равнодушно скользнул по длинному столу президиума и задержался на скучающем лице профессора Д… Я был уже наслышан, что этот далеко еще не старый  человек вызывал удивление своей  стремительно сделанной карьерой. Пять лет назад он приехал из Москвы и получил кафедру после смерти знаменитого профессора  Ларионова, через год издал обширную монографию – и возникла какая-то загадочная история в связи с подлинностью ее авторства между ним и учениками Ларионова. Но профессор Д… быстро заставил всех замолчать.

Я не знаю истинной причины этого спора, но то, что я знал о своем любимом преподавателе Ларионове, склоняло меня  на сторону его учеников.

Мои размышления прервала неожиданно наступившая тишина в зале и торопливый цокот шагов по паркетному полу. Молодая женщина в нежно голубом костюме с кружевным воротничком и порхающими над белыми ладонями манжетами поднималась на сцену. И  мне вдруг захотелось, чтобы она шла  долго, такая грациозная и чуточку смущенная, и чтобы только я один видел, как солнечные блики высвечивают ее прелестное  лицо.

Она встала за трибуну. Воистину, над постаментом возвышалась она и напоминала античный потрет Ливии, в светлом и безмятежном лице которой умело скрыты все волнующие ее чувства. И лишь вспыхнувший румянец на щеках позволял думать о ней, как о живой. Первые минуты голос ее  слегка дрожал, но это придавало ее речи то особое очарование, когда невольно думаешь: тембр – душа человека. А потому, как она, отрывая глаза от записей, анализировала и размышляла, все уверенней глядя в зал, нетрудно было убедиться, что это ее мысли из собственного опыта.

У  многих в руках забегали авторучки и зашелестели страницы  блокнотов.

Я отметил, каким напряженным взглядом следит за ней  профессор Д… Как только она делала паузу, он переставал теребить свой бордовый галстук под вздернутым  подбородком и шевелил губами, словно хотел подсказать ей.

Когда женщина закончила выступление – аплодисменты сопровождали ее до самого места. Профессор Д… не хлопал. Он довольно потирал руки, а на лице его играла победная улыбка.

Объявили перерыв, и все шумно устремились поскорее достичь распахнутых на воздух  дверей.

Над парком, с его асфальтированными дорожками и густо засаженными по  обеим сторонам тюльпанами, пылал между двумя прозрачными облачками раскаленный шар  солнца. Он гнал всех в тень.

Постепенно толпа у входа рассеялась, люди бродили группками между деревьями. Зычный  голос, доносившийся из-под разветвистой березы, привлек мое внимание. Профессор Д…, поминутно отбрасывая со лба свои длинные черные волосы, что-то весело рассказывал окружившим его людям. Среди них я сразу же выделил женщину в голубом. Теперь, в  солнечном освещении и пышной зелени, костюм ее не казался таким ярким, тень от листьев вперемежку с солнечными бликами делало его пятнистым.

Я медленно направился по аллее в их сторону, не теряя из виду ее точеный профиль. Мягкие золотистые волосы сбегали с виска к округлому  подбородку.

-…я знал, кому доверить выступление, — игриво улыбаясь, говорил профессор Д… —  Сто очков вперед всем дала! – он уверенно положил руку на плечо женщины в голубом.

— Лука  Иванович, это в первую очередь ваша заслуга, — ответила она, весело смеясь, и положила свою руку поверх его руки.

— Не зря я добился, чтобы вас взяли на нашу  кафедру. Знай наших! – он высоко поднял ее руку.

Все согласно закивали головами и заговорили что-то одобрительное. Лишь одна хрупкая пожилая женщина, снисходительно улыбнувшись, отошла в сторону.

Миновав их, я оглядывался на женщину в голубом: с того самого  момента, как я увидел ее впервые, она вызывала во мне чувство необъяснимой радости и притяжения.

2

Вечером был прощальный ужин. Волею случая мы с ней оказались за соседними  столиками. Я, видимо, так открыто заинтересованно смотрел на нее, что мои коллеги стали шутить надо мной. Когда шутки стали назойливыми, я невозмутимо ответил:

— Да, прекрасная женщина. И вам, эстетам, впору уже последовать моему  примеру.

Я встал, поднял высоко наполненный водкой бокал и громко провозгласил тост:

— За откровенность и эстетическое отношение к действительности!

Она, как я  и желал, с любопытством посмотрела на меня. Я потянулся к ней своим бокалом, и пальцы наши соприкоснулись. Она не одернула их. Мы  смотрели друг на друга. Но в это мгновение между нашими бокалами бесцеремонно  втиснулся третий. Водка из него плеснула на мой рукав. Профессор Д…, уколов  меня ревнивым взглядом, сухо проронил:

— Пардон, мсье.

Я выдержал его взгляд, небрежно встряхнул рукавом и спокойно  сказал:

— In rien.  IL  m,y  a pas de  juoi  fouetter le chat.

— От водки не остается пятен, — извиняющимся голосом поспешно проговорила женщина. – Нет…ноу…пятен ноу…

— Пустяки, — сказал я  и  перевел: — Дело выеденного яйца не стоит.

— А я подумала, что вы  француз, — озорно засмеялась женщина.

— Ноу, ноу…

—  Завидую  вашему  произношению.

— Вот вам я  сегодня  по-настоящему завидовал, — признался я.

— Жанна, я пью за вас! – нетерпеливо  перебил нас профессор Лука Иванович и, заговорщески улыбаясь ей, потянулся своим бокалом.

Мы чокнулись, и когда наши бокалы разошлись, профессор вновь приблизил свой бокал к ее бокалу и настойчиво повторил:

— За вас, дорогая Жанна!

Заиграла музыка. Лука Иванович подхватил ее под руку, и она, извинившись передо мной, покорно последовала за ним. Я, кажется, всем своим нутром чувствовал, как неудобно ее плечу под рукой  профессора.

Костюм ее в электрическом свете уже не казался таким нежно голубым, он нес в себе рефлексию от многоцветия всех других нарядов. Но ее порозовевшее лицо было по-прежнему вызывающе красивым. Теряя из виду, я жадно высматривал ее в этой толчее вальсирующих и был готов в любую секунду броситься на ее зов. Я заставил себя сесть и терпеливо ждал ее возвращения.

Но когда танец кончился, она не вернулись на место. Не было и профессора. Интерес к вечеру и людям сразу пропал. Чего желал, чего хотел я – не мог ответить. Наивно, конечно, было думать, что в моем настроении повинна была не она, а ее умный интересный доклад, эта маленькая жемчужина среди нагромождения других, быть может, и полезных, но скучных.

Потеряв  всякую надежду увидеть ее, я  вышел во двор. Было темно, и свет, падающий из окон, высвечивал бабочек, порхающих над кустами. Фонари вдоль центральной  аллеи мутно выхватывали ближайшие к ним деревья и кусты.

Я долго бродил по парку, не разбирая дорожек, и думал о женщине в голубом. Я прекрасно осознавал несбыточность надежды своей потревоженной  души. Как мал человек среди мириады соблазнов этого огромного таинственного мира, в котором все так случайно! Но разве может смириться очарованная зыбкой надеждой душа? А ведь только она поддерживает нас среди постигших разочарований и неудач. И я утешал себя тем, что, пусть и случайно, она подарила мне это радостную вспышку созерцания красоты. Значит, и я сам принял участие в ее проявлении. И пусть я  никогда  больше не увижу ее, но теперь  знаю, что она есть в этом огромном мире.

3

Парк кончился, и внизу блеснула под луной река. Я спустился к ней по пологому склону, путаясь в сухой теплой траве ногами. Шелест листвы, тихий и монотонный, проникал в мою растревоженную душу.

Течение реки не было слышно, и лишь плывущая по поверхности ветка означала ее неспешный бег, да рябь воды от нее, пронизанная лунным светом, раздувала искорки утонувших в ней звезд. Где-то вдали мерцал огонек, такой  одинокий под этим усыпанным звездами небом.

Я устроился  на камне под низкой яблоней и с наслаждением вдыхал запахи надвигающейся ночи, безвольно подчинившись наплыву чувств перед этим покоем  и божественным светом, которым полнился  мир с наступлением ночи. Только этого я и желал. Но мне все виделось, как над рекой, словно туман, тянется длинный шлейф, принимая очертания женской фигуры в голубом, тревожно изогнутый, как на картинах Эль Греко.

Резкий мужской хохот где-то рядом вернул меня к действительности. Ему отозвался женский, звонкий – они приближались. Надвигающийся шорох сухой травы под ногами заставил меня плотнее прижаться к дереву, в тень, и затаить дыхание.

— Все преувеличиваете, — сказал женский голос, и я узнал его.

— Вы бы только видели их рожи,- ответил сквозь короткий  смешок мужской голос. — Они готовы были меня съесть!

— Если честно признаться, Лука Иванович, я не ожидала от вас такого близкого участия в  моей  судьбе.

— А, понимаю, понимаю…И вы уже успели наслушаться всяких сплетен обо мне.

— Да вы что такое говорите!

— Я всегда говорю то, что хорошо знаю.  Люди завистливы. Они не прощают вам, если вы поднялись над ними. Хоть на одну ступень. И трусливы – при встрече они мило улыбаются. Но если бы вы, Жанна, смогли при этом заглянуть в их души!  Вы бы содрогнулись, уверяю вас. Так что никогда не раскисайте, когда вас хвалят.

— Но не все же такие…

— Все! Претензий  у каждого – полная обойма. Но, согласитесь, только этого – мало для  науки. В ней надо быть творцом. А это дано не каждому. Но разве в этом кто-нибудь признается!  Накрапал человек  кандидатскую – и уже считает себя ученым. А надо обладать действительно большим умом и силой  воли, чтобы брать то, что тебе положено по твоим возможностям. И только тогда ты имеешь на это право. Но, учтите, что все остальные станут твоими врагами из зависти…И вашими врагами, Жанна.

— Лука Иванович, это так жестоко.

— Я вас понимаю…Это с позиции абстрактного гуманизма. Вот возьмите конкурс, который вы проходили. Это разве не борьба ума и воли. Все остальное должно быть по боку. Вы ведь не знаете, что мне на это место навязывали сверху две кандидатуры. Признаюсь, хоть вы были и лучшая среди них, но мне было нелегко выдержать этот бой.

— Спасибо вам, Лука Иванович. Вы уже столько сделали для меня…и этот доклад сегодня…

— Еще рано благодарить. Мы должны форсировать вашу кандидатскую, пока я заведую кафедрой. Не упускайте момент.

— Лука Иванович, миленький, я и так вам многим обязана. А я не люблю долгов.

— Считайте, что это моя прихоть… Я и тебе  многим  обязан.

— Мне?!

— Да. В том, что ты такая прелестная и вызываешь во мне самые возвышенные чувства.

— Лука Иванович, пожалуйста, не надо об этом.  Я уважаю вас, как ученого, как моего заведующего кафедрой. Я должна быть благодарна судьбе…

— Я бы хотел, — властно перебил он,- чтобы ты видела во мне в первую очередь мужчину.

— Мне нравится мой муж, как мужчина…Конечно, ему не хватает вашего ума, блеска, эрудиции, но он хороший муж, отец и настоящий  мужчина…

— Я не желаю о нем слышать…Жанна, пойми, ничто не вечно под луной.

— Посмотрите! Посмотрите, какая дивная сегодня луна! – раздался ее восхищенный голос.

— Ты для меня и луна, и солнце, и свет. Всю поездку я мучительно ждал этого уединения с тобой. Этот твой  костюм – он каждый  раз какого-то нового загадочного цвета. Ты в нем фосфорическая женщина. Жанна, Жанета. Ты будешь моей…

— Светло!

— Здесь никого нет.

От них до меня протянулась одна двуглавая тень. Полная луна мертвенно стыла своим синюшным, как у  покойника, лицом. Редкие облака огибали ее, и она безумствовала в фиолетовом блеске, озаряя тревожным светом ослепленные деревья.

Я заставил себя встать и медленно, не оборачиваясь, тупо, как больной,  побрел прочь от этого, ставшего мне сразу опостылевшим места. Переливы синего цвета, от нежно голубого до фиолетового, прыгали в глазах, туманя сознание. Я споткнулся, вскочил и, потирая ушибленную ладонь, вдруг дико расхохотался.

4

Утром все разъезжались. Подали машины. Я не спешил выходить из комнаты. Но когда услышал знакомый смех, не удержался и выглянул в окно на шумный уютный дворик нашей  маленькой  гостиницы.

Веселая Жанна стояла с профессором Д… в окружении мужчин. Ее голубой наряд, поблекший за ночь, вносил резкий диссонанс в однообразный колорит мужских костюмов, привлекая к себе первым непосвященный в цветовую гамму глаз.